Текст книги "Миссия в Сараево (СИ)"

Автор книги: Алим Тыналин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Глава 8
Награда

Дверь открылась, и в комнату вошла Елена.

Она была в темно-синем костюме с длинной юбкой и приталенном жакете, белая блузка с высоким воротничком, волосы уложены в пышную прическу. На шляпке небольшая вуаль, которую она сразу откинула. Ее появление мгновенно изменило атмосферу в квартире, разговоры стихли на секунду, несколько взглядов проводили девушку до стола.

– Извините за опоздание, – сказала она, снимая перчатки. – Извозчик долго искал дорогу.

– Ничего страшного, – отозвался Чирич, гася сигарету в пепельнице. – Как раз обсуждали хорошие новости.

Елена окинула взглядом собравшихся, задержалась на мне чуть дольше, чем следовало бы. Я едва заметно кивнул. Она прошла к столу, сняла шляпку и пальто, повесила на вешалку у стены.

– Какие новости? – спросила она, доставая из сумочки портсигар.

– Неделько освободили, – сказал Петар, подвигая ей стул. – Благодаря Соколову.

Елена чиркнула спичкой, прикурила тонкую сигарету:

– Поздравляю. Значит, все прошло гладко?

– Более чем, – Чирич вернулся к столу, сел во главе. – Только что ушел Танкович. Передал благодарность от Дмитриевича. Лично Соколову.

Я поймал взгляд Елены. В глазах мелькнуло удивление, которое она быстро скрыла, затянувшись сигаретой.

– От самого Дмитриевича? – переспросила она тихо.

– Да. – Чирич наполнил рюмку и протянул ей. – Так что сегодня мы отмечаем освобождение товарища. Успешно проведенную операцию.

Все подняли рюмки. Я чокнулся с Владимиром и Петаром. Потом с Чиричем. Напоследок с Еленой.

Ее рюмка коснулась моей с тихим звоном. Елена улыбнулась одними губами. Глаза оставались серьезными.

– За успех, – произнесла она тихо. Только для меня.

Мы выпили.

– Ладно, господа, – объявил Чирич, откладывая рюмку. – Деловая часть окончена. Предлагаю продолжить в более приятной обстановке. Есть одна кафана неподалеку. Хозяин свой человек. Кормит хорошо, вино отличное.

Владимир поднялся первым:

– Давно не был в приличной кафане. Поддерживаю.

Остальные зашумели, соглашаясь. Я посмотрел на Елену. Она докуривала сигарету, разглядывая меня сквозь дым.

– Соколов, ты с нами? – спросил Чирич, натягивая сюртук.

– Конечно, – ответил я, поправляя галстук.

Мы спустились на улицу. Вечер был теплым, без ветра.

В городе уже зажгли газовые фонари. Тротуары наполнились людьми. Кто-то спешил домой, кто-то гулял, наслаждаясь погожим вечером. По мостовой изредка проезжали извозчики, стук копыт отдавался эхом между домами.

Кафана находилась в десяти минутах ходьбы, в подвале старого дома на узкой улочке.

Мы спустились по каменным ступеням. Нас встретил запах жареного мяса, табачного дыма и вина. Внутри душно и шумно. За столами сидели компании, кто-то пел под гитару в углу. Половой сновал между столами с подносами.

Хозяин, грузный мужчина с седыми усами, тепло поприветствовал Чирича. Провел нас к большому столу в дальнем углу.

– Как всегда, Чирич? – спросил он, расставляя на столе графины.

– Как всегда, Милован. Только побольше.

Милован расхохотался и скрылся на кухне. Мы уселись.

Чирич, Владимир и Петар с одной стороны. Я напротив них, рядом с Еленой.

Она сняла жакет, осталась в белой блузке с кружевными манжетами. Я почувствовал тепло ее тела.

Вскоре на столе появились караваи хлеба, тарелки с чевапчичи, плескавицей, луком и айваром. Милован собственноручно принес два больших кувшина красного вина.

– За Неделько! – провозгласил Чирич, наполняя стаканы.

– За Неделько!

Мы выпили. Вино было терпким, густым, с привкусом дуба.

– И за Соколова, – добавил Чирич. – Без него мы бы до сих пор искали способ вытащить нашего друга.

Снова чокнулись. Елена коснулась моей руки под столом. Легкое прикосновение, которое никто не заметил.

Разговор тек свободно. Петар рассказал историю про австрийского жандарма и сербского крестьянина. Все хохотали.

Владимир вспомнил провалившуюся операцию в Загребе два года назад, даже Чирич улыбался. Вино лилось рекой. Стаканы не успевали пустеть.

Я пил вместе со всеми, но следил за собой. Всегда оставался на грани, где контроль еще не утрачен.

Елена рядом смеялась, ее щеки порозовели, глаза блестели. Она выпила уже три стакана, может, четыре.

– Соколов, – Петар ткнул в меня вилкой с куском мяса, – ты слишком серьезный. Расслабься, дела подождут до утра!

– Я расслаблен, – ответил я, отламывая кусок хлеба.

– Не похоже, – Елена наклонилась ко мне, ее дыхание пахло вином. – Ты даже когда пьешь, как на карауле.

– Привычка, – пожал я плечами.

Она рассмеялась, запрокинув голову. Ее смех был легким, заразительным.

Музыкант в углу заиграл что-то медленное и грустное. Несколько человек у соседнего стола начали подпевать.

Чирич присоединился к ним. Его грубый бас перекрывал остальные голоса.

Время текло незаметно. Кувшины опустели. Милован принес новые.

На столе остались объедки, разлитое вино, крошки хлеба. Студенты спорили о том, выдержит ли Сербия, если Австрия нападет снова, размахивали руками. Чирич курил, прищурившись от дыма.

Постепенно компания начала редеть. Сначала ушел Владимир. Встал, пошатываясь, простился и исчез в ночи.

Потом ушел Петар. Чирич допил свой стакан, тяжело поднялся:

– Ну что ж, господа… или что там от нас осталось. – Он усмехнулся, глядя на нас с Еленой. – Пора и мне.

Он похлопал меня по плечу. Наклонился ближе:

– Соколов, завтра к десяти утра. Полковник Дмитриевич хочет с тобой встретиться лично.

Я кивнул, чувствуя, как внутри все напряглось, несмотря на выпитое вино.

Чирич достал из кармана сюртука запечатанный конверт, положил на стол передо мной:

– Адрес и пароль. Придешь один. Никому не говори, куда идешь.

Он выпрямился, кивнул Елене:

– Доброй ночи, дорогая.

– Доброй ночи, – ответила она тихо.

Чирич ушел, его тяжелые шаги долго слышались на ступенях. Мы остались вдвоем в почти опустевшей кафане. Музыкант давно перестал играть, Милован убирал столы, бросая на нас сонные взгляды.

Я взял конверт, спрятал во внутренний карман жилета. Елена смотрела на меня. Ее лицо порозовело от вина, глаза блестели в тусклом свете масляных ламп.

– Дмитриевич, – произнесла она тихо. – Значит, ты произвел впечатление.

– Похоже на то, – ответил я.

Она допила свой стакан, поставила его на стол и накрыла мою руку своей:

– Пойдем ко мне.

Я посмотрел на нее. Ее пальцы были теплыми, чуть влажными от конденсата на стакане.

– Пожалуйста, – добавила она тише. – Не хочу быть одна сегодня.

Я кивнул.

Мы поднялись, я помог ей надеть жакет и пальто. Она долго возилась со шляпкой, пока я расплачивался с Милованом. Наконец мы вышли на улицу.

Ночной Белград был тих. Фонари горели тускло, на мостовой ни души. Лишь где-то вдалеке слышался стук копыт, поздний извозчик вез кого-то домой.

Мы шли по узким улочкам, Елена держалась за мою руку, иногда прижимаясь плечом. Она что-то напевала вполголоса, ту же песню из кафаны. Я чувствовал тяжесть конверта в кармане.

Ее дом показался за поворотом, старое здание с резными балконами. Мы поднялись по лестнице, она достала ключ, долго искала замочную скважину в полутьме. Наконец дверь открылась.

Внутри пахло ее духами и свежестью. Елена зажгла керосиновую лампу, мягкий свет залил небольшую прихожую. Она сняла шляпку, распустила волосы, они темной волной упали на плечи.

Она повернулась ко мне, глаза блестели:

– Помоги мне.

Я подошел ближе, начал расстегивать маленькие пуговицы на спине ее блузки. Не торопясь, медленно. Она стояла неподвижно, лишь участилось дыхание.

Когда последняя пуговица поддалась, она обернулась и поцеловала меня.

Ее губы были мягкими, теплыми от вина. Я обнял ее за талию, притянул к себе.

Она ответила с жадностью, руки скользнули мне на шею, пальцы запутались в волосах. Поцелуй был долгим, почти отчаянным, будто она боялась, что я исчезну.

Блузка соскользнула с ее плеч, открывая белую кожу, тонкую шею с едва заметной родинкой у ключицы. Я провел губами по этой родинке, почувствовал, как она вздрогнула, как ее дыхание участилось еще больше.

– Александр, – прошептала она, и в моем настоящем имени, произнесенном ее голосом, было что-то пугающе интимное. Будто она видела меня настоящего, не Соколова-журналиста, а человека под маской.

Я на мгновение застыл. Она открыла глаза, посмотрела на меня снизу вверх. Взгляд затуманен вином и желанием, но в нем читалась тревога:

– Что?

– Ничего, – ответил я и поцеловал ее снова, прогоняя опасные мысли.

Она взяла меня за руку, повела через прихожую в спальню. Ее пальцы крепко сжимали мои. Не отпускала, будто боялась, что я передумаю.

Лампу она оставила в прихожей, и сюда доходил только мягкий золотистый свет, создающий игру теней на стенах.

Елена повернулась ко мне спиной, откинула волосы на плечо:

– Корсет, – сказала она тихо, и в голосе прозвучала нота смущения, почти девичьей.

Я начал расшнуровывать. Шнурки были тугими, затянутыми до почти болезненного состояния. Пальцы работали медленно, методично, петля за петлей.

С каждым ослабленным узлом ее дыхание становилось свободнее. Она вздыхала с облегчением, плечи расправлялись. Я видел, как вздымается и опускается ее спина под тонкой тканью сорочки, видел красные следы от китовых вставок на коже.

– Ненавижу эту штуку, – прошептала она. – Но без нее нельзя.

– Теперь можно, – ответил я, и она тихо засмеялась.

Наконец корсет поддался. Она сбросила его на пол вместе с юбкой, тяжелая ткань упала со стуком. Осталась только длинная белая сорочка из тонкого батиста и чулки, удерживаемые подвязками.

Она обернулась, и в полутьме я разглядел очертания ее тела под прозрачной тканью, округлые бедра, тонкую талию, которую так мучительно стягивал корсет, изящную грудь. Темные волосы рассыпались по плечам, обрамляя лицо, делая его мягче, моложе.

Она красива, причем не холодной, статуарной красотой, а живой, теплой. Красотой женщины, которая хочет и не стыдится этого.

Елена подошла ближе, начала расстегивать мой жилет. Пальцы дрожали, то ли от вина, то ли от волнения.

Одна пуговица поддалась с трудом, она тихо выругалась по-сербски, и я не удержался, улыбнулся. Она подняла на меня глаза:

– Смешно?

– Нет. Просто ты… Настоящая.

Она замерла, что-то промелькнуло в ее взгляде, удивление? благодарность? Но промолчала.

Жилет упал на пол, за ним рубашка. Ее ладони легли мне на грудь, пальцы скользнули по коже, прохладные, легкие. Она изучала меня взглядом, будто видела впервые.

– У тебя шрам, – прошептала она, проводя пальцем по старому следу на боку.

– Давняя история, – ответил я.

– Расскажешь когда-нибудь?

– Может быть.

Я знал, что не расскажу никогда.

Я поднял ее на руки, она была неожиданно легкой, почти невесомой, и положил на кровать. Пружины тихо скрипнули под ее весом.

Кружевное покрывало сбилось, она откинула его ногой. Лежала, глядя на меня снизу вверх, волосы разметались по подушке темным облаком, грудь вздымалась под тонкой сорочкой. В полутьме ее глаза казались огромными, почти черными.

Я лег рядом. Она сразу прижалась ко мне всем телом. Жадно, отчаянно, будто хотела раствориться, стать частью меня. Ее кожа была горячей, почти обжигающей. Я чувствовал каждый изгиб ее тела, каждое движение.

Мы целовались долго, руки искали друг друга. Ее пальцы скользили по моей спине, груди, животу. Изучали, запоминали.

Я целовал ее шею, ямочку у основания горла, где бился учащенный пульс. Спускался ниже, к ключицам, к началу груди. Она выгибалась под моими прикосновениями, тихо постанывала, шептала что-то по-сербски. Слова любви, нежности, которые я едва различал сквозь туман собственного желания.

Сорочка исчезла, я стянул ее через голову, она помогла, задев локтем мою щеку. Мы оба тихо рассмеялись, и это был странный момент близости, почти домашней, среди страсти.

Чулки она сняла сама, медленно, стягивая шелк с ног, не отрывая от меня взгляда. Подвязки упали на пол с тихим шелестом.

Теперь между нами не было ничего.

Она была прекрасна в мягком свете, падающим из прихожей. Кожа казалась золотистой, почти светящейся.

Небольшая упругая грудь, темные соски, плавная линия бедер, темный треугольник внизу живота. Она не стыдилась своей наготы. Лежала, раскрывшись передо мной, и в этой открытости была удивительная смелость.

Я провел рукой по ее телу, от шеи вниз, между грудей, по животу. Кожа гладкая, теплая, под пальцами чувствовалось напряжение мышц. Она задрожала, закрыла глаза.

– Александр, – прошептала она снова, и это имя звучало как молитва.

Я лег на нее, и она обняла меня ногами, руки скользнули по моей спине, притягивая ближе. Мы двигались вместе, сначала медленно, нащупывая ритм.

За окном ночной Белград жил своей жизнью. Где-то вдали залаяла собака, проехал запоздалый экипаж, чьи-то пьяные голоса пели песню. Но здесь, в этой комнате, существовали только мы двое.

Ее дыхание участилось, стало прерывистым. Она двигалась подо мной навстречу, все быстрее, все отчаяннее.

Ногти впились в мою спину. Я чувствовал, как они оставляют следы, и это больно и сладко одновременно.

– Да, – шептала она. – Да, не останавливайся…

Я терял контроль, тот самый железный контроль, который держал всегда, в любой ситуации. Здесь, в этой постели, с этой женщиной, я был просто мужчиной.

Не агентом русской разведки, не журналистом Соколовым, не исполнителем опасной миссии. Просто человеком, который хотел ее, который чувствовал, как тело отвечает на каждое ее движение.

Это опасно. Это неправильно. Но я не мог остановиться.

Она застонала громче, запрокинула голову, открыв шею. Я целовал эту шею, чувствуя, как колотится под кожей пульс.

Ее тело напряглось, выгнулось дугой, она вскрикнула, негромко, но в этом звуке было все: удовольствие, облегчение, капитуляция.

Через мгновение волна накрыла и меня. Я застыл, чувствуя, как напряжение, скопившееся весь день, всю неделю, все время с момента прибытия в Белград, разряжается в этот момент. Мир сузился до точки, до этого мгновения, а потом взорвался тысячей искр.

Мы лежали, не двигаясь, пока дыхание не выровнялось. Ее голова покоилась у меня на груди, влажные волосы прилипли к вспотевшей коже.

Я гладил ее по спине, плавными, медленными движениями. Чувствовал, как постепенно расслабляется ее тело, как замедляется сердцебиение.

За окном прокричал петух, где-то в ближних дворах еще держали птицу. До рассвета оставалось часа три, не больше.

– Останься до утра, – прошептала она сонно, не открывая глаз.

– Останусь, – ответил я, хотя знал, что это неразумно.

Она улыбнулась, уткнувшись лицом мне в грудь, и через минуту ее дыхание стало ровным, глубоким. Уснула, доверчивая и спокойная.

А я лежал, глядя в потолок, где тени от лампы в прихожей создавали причудливые узоры.

Елена пошевелилась во сне, прижалась ближе. Ее рука легла мне на грудь, и я накрыл ее своей. Теплая, доверчивая, настоящая.

И в этом была проблема. Она становилась настоящей. Эта близость, эти чувства, они переставали быть частью прикрытия. Я действительно хотел ее. Действительно испытывал нечто большее, чем просто физическое влечение.

А это опасно. Чувства делают человека уязвимым. Чувства мешают думать холодно, действовать рационально. Чувства могут погубить.

Но сейчас, в эту ночь, я позволил себе просто лежать рядом с ней, чувствовать ее тепло, слушать ее дыхание. Завтра вернется реальность со всеми ее опасностями. Завтра я снова стану Соколовым, который должен пройти проверку Дмитриевича.

А пока была ночь. И женщина рядом. И редкие часы, когда можно было быть просто человеком.

Я закрыл глаза, но сон не шел. Мысли кружили, возвращались к завтрашнему дню.

Петух прокричал снова, ближе. Небо за окном начало светлеть, едва заметно, серой полоской на горизонте.

Я осторожно высвободился из объятий Елены. Она что-то пробормотала во сне, повернулась на бок. Я встал, начал одеваться в темноте. Рубашка, жилет, брюки. Конверт из кармана жилета я вытащил, посмотрел на него в сером предрассветном свете.

Обычный кремовый конверт. Внутри адрес и пароль.

Я сунул его обратно в карман, застегнул жилет. Натянул пиджак, поправил галстук на ощупь.

Елена спала, укрывшись одеялом до подбородка. Лицо было спокойным, юным. Губы чуть приоткрыты, ресницы отбрасывали тени на щеки.

Я наклонился, поцеловал ее в лоб. Она улыбнулась во сне, не просыпаясь.

Потом тихо вышел из комнаты, из квартиры, на улицу.

Глава 9
Явка

Белград просыпался медленно, сквозь туман с Дуная. Я шел по улице Кнеза Милоша, держа в кармане сложенную записку с адресом. Конверт вчера вечером передал Чирич, перед тем как мы с Еленой ушли из кафаны.

Адрес вел в тихий район, где селились государственные чиновники среднего звена. Двухэтажные дома с аккуратными палисадниками, чугунные решетки, выкрашенные в черный цвет. Нужный дом стоял в конце улицы, неприметный, с штукатуркой серого цвета и ставнями, закрытыми наглухо.

Я поднялся по трем ступенькам крыльца и постучал в дверь. Дважды, потом раз, потом снова дважды. Пароль.

Дверь открылась почти сразу. На пороге стоял мужчина лет тридцати пяти, широкоплечий, с приплюснутым носом боксера и маленькими, внимательными глазами. Одет просто: темная рубашка без галстука, черные брюки. На поясе под рубашкой угадывалась кобура.

– Соколов? – спросил он, изучая меня взглядом.

– Да.

Он кивнул и отступил, пропуская внутрь. Я переступил порог. Прихожая узкая, пахло табаком и кофе. Мужчина закрыл дверь на засов и повернулся ко мне.

– Руки вверх.

Я поднял руки. Он быстро, профессионально обыскал меня, проверяя каждый карман, ощупывая пояс, щиколотки. Забрал мой складной нож, который всегда носил при себе, положил на консольный столик у стены.

– Чисто, – сказал он и указал на лестницу. – Второй этаж, последняя дверь налево.

Я поднялся по скрипучей деревянной лестнице. Перила были холодными. На втором этаже коридор вел вглубь дома, две двери слева, одна справа. Все закрыты.

Я остановился у последней двери, постучал.

– Войдите.

Голос спокойный, низкий, с хрипотцой курильщика.

Я повернул ручку и вошел в кабинет.

Комната была небольшой, но светлой. Два высоких окна выходили во двор, где росли старые липы, еще не поросшие листвой. Утреннее солнце пробивалось сквозь ветви, отбрасывая дрожащие тени на деревянный пол.

Обстановка аскетичная. Письменный стол из потемневшего дуба, два кресла с потертой обивкой, книжный шкаф у стены. На стенах висели три большие карты в рамках: Балканы, Австро-Венгерская империя, Османская империя. Карты были исколоты булавками, помечены карандашными линиями, исписаны заметками на полях.

За столом сидел полковник Дмитриевич.

Я видел его однажды раньше, мельком, в кафане «Златна моруна», когда он встречался с Чиричем. Но тогда Дмитриевич был в гражданском, курил сигару, разговаривал вполголоса. Сейчас он сидел прямо, руки сложены на столе, и смотрел на меня взглядом человека, привыкшего оценивать других.

Высокий, жилистый, лет сорока пяти. Лицо худое, с резкими чертами и глубокими морщинами у рта. Усы седые, подстриженные по-военному, коротко, щеткой. Волосы тоже седые, зачесаны назад. Глаза темно-карие, почти черные, проницательные. Взгляд тяжелый, изучающий, безжалостный.

Одет в штатское: темный костюм хорошего покроя, белая рубашка, черный галстук, завязанный аккуратно. На левом лацкане сюртука маленький значок, сербский национальный флаг и скрещенные пистолеты. Символ «Черной руки».

На столе перед ним лежала раскрытая папка. Даже с расстояния я разглядел несколько листов бумаги, испещренных текстом, и фотографию. Моя легенда.

Дмитриевич не встал, не поздоровался, не предложил сесть. Просто продолжал смотреть на меня молча. Психологическое давление, классический прием допроса. Создать напряжение, заставить человека нервничать, говорить первым.

Я стоял неподвижно, держа котелок в руках, и молчал. Смотрел в ответ спокойно, без вызова, но и без заискивания. Встреча двух профессионалов, каждый из которых оценивает другого.

Молчание затянулось. За окном каркнула ворона. Где-то внизу скрипнула половица, телохранитель у двери передвинулся с ноги на ногу.

Наконец Дмитриевич заговорил:

– Садитесь, господин Соколов.

Я опустился в кресло напротив стола. Обивка провалилась под весом, пружины скрипнули. Положил котелок на стул рядом, руки сложил на коленях.

Дмитриевич закрыл папку, откинулся в кресле. Достал из кармана жилета серебряный портсигар, открыл, предложил мне.

– Турецкие. Хорошие.

– Благодарю не курю.

Он чиркнул спичкой, поднес огонь. Потом прикурил сам. Дым поднялся к потолку тонкой струйкой.

– Майор Танкович хвалит вас, – сказал Дмитриевич, глядя на меня сквозь дым. – Говорит, что вы человек серьезный. Что статья ваша в «Новом времени» произвела впечатление. Что вы не просто журналист, которому нужна сенсация, а человек, понимающий суть вещей.

Он сделал паузу, затянулся.

– Особо впечатляет операция с Чабриновичем. Не каждый журналист способен на такое. Вы очень талантливый, умеете работать не только пером но и руками. Видимо майор Танкович не знает вас так хорошо, как следует. А я привык доверять только тем, кого знаю лично. – Взгляд стал острее. – Поэтому я хочу, чтобы вы рассказали мне о себе. С самого начала. Всю правду. Кто вы, господин Соколов? Откуда? Зачем приехали на Балканы? Что вас связывает с нашим делом?

Он постучал пальцем по закрытой папке.

– У меня здесь есть информация о вас. Но я хочу услышать из ваших уст. Потому что то, как человек рассказывает о себе, говорит больше, чем любые документы. – Еще одна затяжка. – Итак, начинайте. И не торопитесь. У нас есть время.

Я продолжал сидеть неподвижно.

– Александр Дмитриевич Соколов, – начал я ровно. – Двадцать три года. Родился в Москве, в семье коллежского асессора. Отец служил в губернском правлении, мать из мещан, держала небольшую лавку. Учился в гимназии, потом год в университете, историко-филологический факультет. Увлекался историческим трудами, читал Хомякова, Аксакова, Данилевского.

Дмитриевич слушал неподвижно, лишь изредка пуская дым. Лицо непроницаемое.

– Университет не окончил, – продолжил я. – Деньги кончились после смерти отца. Начал работать, сначала переводчиком, потом корректором в типографии. Подрабатывал статьями в газетах. В тысяча девятьсот десятом году опубликовал очерк о сербско-болгарских отношениях. Редактор заметил, пригласил писать регулярно. Потом «Новое время» предложило сотрудничество.

Я затянулся, выдохнул дым.

– Я освещал Первую балканскую войну для русской прессы. Знаю, как сербы воюют с турками. Знаю, как австрийцы и немцы пытаются поставить Сербию на колени. – Голос мой стал тверже. – Это было… откровением. Я понял, что славянский вопрос не просто тема для статей. Это вопрос выживания. Наших народов, нашей культуры, нашей свободы.

Дмитриевич приподнял бровь.

– И что вы решили делать с этим откровением?

– Писать, – ответил я просто. – Рассказывать русским читателям правду о том, что происходит здесь. О том, что Австрия душит славян. О том, что Германия готовится к войне. О том, что если Россия не поддержит Сербию, мы все окажемся под немецким сапогом. – Я встретил его взгляд. – Но потом я понял, что одних статей мало. Нужны дела. Реальные дела.

– Какие дела?

– Помощь тем, кто борется за освобождение. – Я сделал паузу, выбирая слова. – Я не солдат, господин полковник. Я не умею стрелять и бросать бомбы. Но я умею писать. Умею говорить с людьми. Умею находить информацию и передавать ее. – Пепел упал на мои брюки, я смахнул его. – Когда мне предложили встретиться с Чабриновичем, я понял, что это шанс. Шанс сделать больше, чем просто печатать слова в газете. Шанс спасти его. И вот я здесь.

Дмитриевич докурил папиросу, раздавил окурок в пепельнице. Наклонился вперед, сложил руки на столе, сцепив пальцы.

– Красивые слова, господин Соколов. Искренние, я даже готов в это поверить. – В голосе прозвучала сталь. Он откинулся назад, и солнечный свет упал на его лицо, высветив морщины, шрам над левой бровью, седину в усах. – Я видел много людей, которые приходили к нам с горящими глазами и большими словами о свободе. Половина из них были трусами, которые убежали при первой опасности. Четверть идиоты, которые погибли, потому что не умели думать. Остальные… – Он помолчал. – Остальные оказались агентами австрийской контрразведки.

Молчание. Тяжелое молчание

– Скажите мне, господин Соколов, – продолжил Дмитриевич тихо, – почему я должен верить, что вы не агент? Что русская разведка не прислала вас следить за нами? Что вы не продадите нас австрийцам, когда они предложат достаточно денег?

Вопрос прямой, жесткий, без обиняков.

Я смотрел ему в глаза, не отводя взгляда.

– Потому что я здесь, – сказал я просто. – Если бы я был агентом, я бы не пришел. Я бы собирал информацию издалека, через третьих лиц, оставаясь в тени. Я бы не рисковал встречей с вами лично. – Я положил котелок на стол. – Но я спас Чабриновича. Потому что хочу помогать. И потому что понимаю: без доверия дело не будет.

Дмитриевич не ответил сразу. Просто сидел, изучая меня тем же тяжелым взглядом.

За окном пролетела птица, тень скользнула по полу.

– Хорошо, – наконец произнес он. – Посмотрим.

Он открыл папку, достал несколько листов бумаги, положил передо мной.

– У меня для вас есть поручение, господин Соколов. Проверка, если хотите. Проверка вашей искренности, вашей надежности, вашей готовности служить делу. Еще одна.

Я наклонился вперед, глядя на бумаги. Список имен, написанных четким почерком. Боснийские фамилии.

– Через три дня, – продолжал Дмитриевич, – вы поедете за город. В учебный лагерь. Там группа молодых людей из Боснии готовится к важной миссии. – Он сделал паузу. – Они учатся стрелять. Обращаться с взрывчаткой. Готовятся к действиям против австрийских властей.

Я поднял глаза на него.

– Ваша задача, – сказал Дмитриевич, – сопроводить их туда. Остаться с ними несколько дней. Оценить их готовность. Понять, кто из них надежен, а кто может сломаться под давлением. – Он постучал пальцем по одному из имен. – Особенно вот этот. Гаврило Принцип. Худой, фанатичный юноша. Майор Танкович считает его лучшим. Я не уверен. Хочу, чтобы вы посмотрели на него своими глазами.

Я кивнул медленно.

– Это подготовка к покушению.

– Да.

Прямой ответ, без недомолвок.

– На кого?

– Это вы узнаете позже, если пройдете проверку. – Дмитриевич закрыл папку. – Пока что вам достаточно знать, что эти люди важны для нашего дела. Их нужно подготовить правильно. Они слишком горячие, слишком молодые. Могут наделать глупостей. – Его взгляд стал жестче. – Вы должны стать для них голосом разума. Не остужать их пыл, но направлять в нужное русло. Научить думать, а не только чувствовать.

Он встал, подошел к окну, стал спиной ко мне.

– Если вы справитесь, – сказал он, глядя в окно, – вы станете одним из нас. Полноправным членом организации. Получите доступ к планам, к связям, к ресурсам. – Повернулся, посмотрел на меня. – Но если вы провалитесь или если я пойму, что вам нельзя доверять… – Он не закончил фразу, но смысл был ясен.

Я встал тоже, взял котелок.

– Я понял, господин полковник.

– Хорошо. – Дмитриевич подошел к столу, написал адрес на листке бумаги, протянул мне. – Запомните. Явитесь сюда послезавтра, в шесть утра. Будьте готовы к нескольким дням вне города. Возьмите минимум вещей.

Я взял листок, прочитал, и вернул.

– Есть вопросы? – спросил Дмитриевич.

– Нет.

– Тогда идите. Майор Радович внизу проводит вас.

Я повернулся к двери, но голос Дмитриевича остановил меня:

– Господин Соколов.

Я обернулся.

Дмитриевич стоял у окна, силуэт против света. Лицо в тени, но взгляд различим.

– Мы ведем смертельную игру, – сказал он тихо. – Против империи, у которой тысячи агентов, огромная армия, неограниченные ресурсы. Мы можем победить только если будем умнее, быстрее, беспощаднее. – Пауза. – Если вы с нами, то до конца. Назад дороги нет. Понимаете?

– Понимаю.

Дмитриевич кивнул.

– Тогда идите. И помните: я буду наблюдать за вами. Всегда.

Я вышел из кабинета, спустился по лестнице. Телохранитель в прихожей вернул мне нож, открыл дверь. Я вышел на улицу, где утро уже разогналось, солнце поднялось выше, туман рассеялся.

Я зашагал прочь от дома. Теперь я не просто наблюдатель. Я соучастник. Соучастник подготовки теракта, который может изменить историю.

Русский читальный зал находился на Теразиях, в двухэтажном здании с выцветшей вывеской «Руска читаоница». Я пришел туда через час после встречи с Дмитриевичем, когда солнце уже припекало, и улицы наполнились белградцами, спешащими по своим делам.

Дверь скрипнула, когда я вошел. Внутри пахло старыми книгами, воском и табачным дымом.

Я прошел между стеллажами, мимо двух студентов, склонившихся над томом Достоевского. В дальнем углу, у окна, стоял Артамонов.

Он изучал корешки книг, будто выбирая что почитать. Одет был в темный костюм, жилет с золотой цепочкой часов, мягкую фетровую шляпу держал в руке. Широкие плечи, жилистое телосложение, смуглое лицо с короткой бородой, начинающей седеть. Выглядел как преуспевающий купец или чиновник средней руки.

Я остановился рядом, сделав вид, что тоже изучаю полки.

Артамонов достал книгу, раскрыл, сделал вид, что читает. Я встал чуть позади, глядя в окно. Со второго этажа открывался вид на Теразийский парк, где гуляли горожане, играли дети, продавцы выкрикивали свой товар.

– Как прошла встреча? – спросил Артамонов, листая страницы. – Как прошла поездка в Сараево. Вы говорят сделали больше чем требовалось.

– Теперь я у них в почете. Что и требовалось от меня верно? А Дмитриевич осторожен. Умен. Профессионал. – Я говорил едва слышно, почти шепотом. – Проверял легенду, задавал вопросы. Психологическое давление. Пытался вывести на чистую воду.

– И?

– Прошел. Дал задание.

Артамонов перевернул страницу.

– Какое?

– Через три дня еду в учебный лагерь за городом. Там группа боснийских студентов. Их готовят к покушению. – Я сделал паузу. – Нужно оценить их готовность.

Артамонов застыл. Книга в его руках замерла на полуобороте страницы.

– Фанатики, готовые на все. – Он закрыл книгу, поставил обратно на полку. – На кого готовят покушение?

– Не сказал. Только после проверки.

Артамонов достал портсигар, закурил. Дым поплыл к потолку, смешиваясь с пылью, танцующей в солнечных лучах.

– Катастрофа, – произнес он после долгой паузы. – Это катастрофа, Соколов.

Я повернулся к нему. Его лицо было мрачным, морщины углубились, глаза потемнели.

– Если они провоцируют войну, – продолжал Артамонов тихо, но с яростной силой, – Австрия раздавит Сербию. Германия поддержит Вену. Франция встанет за Россию, потому что у нас союз. Англия втянется следом. – Он затянулся, выдохнул дым сквозь ноздри. – Европейская война. Мясорубка. Миллионы погибших. И Россия не готова. Армия не вооружена, флот слаб после Цусимы, экономика не выдержит долгой войны.