Текст книги "Миссия в Сараево (СИ)"
Автор книги: Алим Тыналин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)
Глава 14
Попытка
Аптека на Кнеза Михаила закрывалась, когда я увидел его.
Трифко вышел из двери, сунул в карман бумажный сверток с лекарствами. Остановился на мгновение, закашлялся, прикрыл рот платком. Убрал платок, на белой ткани свежие красные пятна.
Он побледнел еще больше, чем в лагере. Скулы острые, глаза ввалились, под ними темные круги. Костюм висел мешком, сильно похудел.
Я стоял у витрины соседнего магазина, делал вид, что разглядываю выставленные там часы. Подождал, пока Трифко отошел на несколько шагов, потом двинулся следом.
Он шел медленно, останавливался у фонарных столбов, держался за них, отдыхал. Дышал тяжело, хрипло. Каждый вдох давался с усилием.
На перекрестке Кнеза Михаила и Обилича я ускорил шаг, поравнялся с ним.
– Трифко?
Он обернулся. Лицо сначала удивленное, потом узнал меня, слабо улыбнулся.
– Соколов! – Голос хриплый, еле слышный. – Какая встреча…
Я протянул руку. Он пожал ее. Рука холодная, костлявая, дрожащая.
– Что делаешь в Белграде? – спросил я.
– Приехал за лекарством. – Он покашлял, утер рот. – Мне стало хуже в лагере. Танкович отпустил на неделю. Сказал, лечись, потом вернешься.
– А ты вернешься?
Трифко пожал плечами.
– Не знаю. Доктор сказал… – Он не закончил. Посмотрел на меня. – А ты? Думал, ты уже в России. Или статью пишешь.
– Остался еще. Материала мало. Нужно больше узнать о вас. – Я улыбнулся. – Пойдем, выпьем? Я угощаю. Ты выглядишь, как будто год работал на плантации.
Трифко посмотрел на улицу, где уже зажигали фонари. Сумерки сгущались быстро, июньский вечер становился прохладным.
– Ладно. Пойдем выпьем.
Кафана «Златни Лав» на Дорчоле. Небольшая, тихая, без музыки. Деревянные столики, простые стулья, стены в пятнах от табачного дыма. В углу за стойкой хозяин, старый серб с седыми усами, вытирал стаканы.
Мы сели у окна, в дальнем углу. Я заказал ракию, хлеб, сыр, вяленое мясо. Трифко сначала отказывался, но я настоял.
– Ешь. Ты слишком худой. Нужно восстанавливать силы.
Хозяин принес графин с ракией, два стакана, тарелки с едой. Я налил, мы выпили. Трифко поперхнулся, закашлялся долго, мучительно. Я ждал, не торопил.
Он выпрямился, вытер слезы.
– Извини. Горло болит. Все болит.
– Ничего. Не спеши.
Мы молча ели несколько минут. Трифко ел жадно, ломал хлеб большими кусками, запивал водой. Голодный. Давно не ел нормально.
Я снова налил ракию. Он пил медленнее, осторожнее.
В кафане было тихо. За соседним столиком двое пожилых мужчин играли в карты. Еще один гость спал в углу, сложив руки, голову уронил на стол.
– Как там лагерь? – спросил я. – Велько еще задирается?
Трифко усмехнулся.
– Велько всегда задирается. Но теперь больше на Принципа. Говорит, тот слишком серьезный, не умеет шутить. – Он отломил кусок сыра, жевал. – Принцип действительно странный. Все время молчит, думает о чем-то. Иногда смотрит на нас, как будто мы уже мертвы. Жутко.
– А тренировки продолжаются?
– Да. Каждый день. Стрельба, ножи, бомбы. – Трифко опустил голову. – Я плохо справляюсь. Кашляю, когда нужно бежать. Роняю оружие, когда нужно целиться. Танкович злится. Говорит, если не исправлюсь, он меня выгонит.
Он посмотрел в окно, где темнота уже поглотила улицу.
– Может, оно и к лучшему. Я все равно не доживу до… – Он осекся.
– До чего?
Трифко посмотрел на меня. В глазах страх, но и решимость.
– До дела. До того, ради чего мы тренируемся.
Я наклонился ближе, тихо сказал.
– Трифко, ты можешь мне довериться. Я не враг. Я хочу помочь.
Он молчал. Пил ракию маленькими глотками.
– Я знаю, что вы готовите покушение, – сказал я. – Слышал в лагере. Разговоры, намеки. Не знаю подробностей, но знаю, что это серьезно.
Трифко побледнел.
– Соколов, ты не должен…
– Я не буду спрашивать детали. – Я примирительно поднял руку. – Не хочу тебя подставлять. Но скажи честно, ты веришь, что это что-то изменит?
Трифко долго смотрел на меня. Потом опустил голову.
– Не знаю. Майор говорит, что изменит. Дмитриевич говорит, что это удар, который заставит Австрию отступить. – Он сжал стакан в руке. – Но я… я просто хочу, чтобы моя смерть имела смысл. Чтобы я умер не в постели, кашляя кровью, а за дело.
Я налил ему еще ракии. Он выпил залпом.
– А семья? – спросил я тихо. – Мать, сестры? Кто о них позаботится, когда ты умрешь?
Трифко замер. Стакан в руке задрожал.
– Они… справятся. Мать сильная. Сестры подрастут, выйдут замуж.
– Замуж без приданого? Без образования? – Я покачал головой. – Ты знаешь, как живут в деревнях девочки без отца и брата. Работа на чужих полях, нищета, ранние браки с кем придется.
Трифко сжал челюсти. Руки задрожали еще сильнее.
– Я знаю, – прошептал он. – Я знаю, Соколов. Каждую ночь думаю об этом. Но что я могу сделать? Я умираю. Денег нет. Работать не могу. – Он посмотрел на меня, глаза блестели от слез. – Хоть своей смертью я помогу им обрести гордость. Люди скажут: смотрите их брат, сын умер героем. Не как нищий трус и слабак, а как борец.
Я долго смотрел на него. Потом наклонился через стол, сказал совсем тихо.
– А если я скажу, что есть другой способ? Способ, который спасет твою семью?
Трифко поднял голову. На щеках застыли слезы.
– Какой способ?
Я достал из внутреннего кармана конверт. Положил на стол между нами. Толстый конверт, хорошая бумага.
– Здесь тысяча динаров. – Я говорил медленно, отчетливо. – Для твоей семьи. Хватит на год жизни. Твои сестры смогут пойти в школу. Мать не будет работать на чужих полях. – Я сделал паузу. – И еще я могу устроить тебе лечение. Санаторий в Швейцарии. Для чахоточных. Лучшие врачи. Возможно, они продлят твою жизнь. На год, на два. Может, больше.
Трифко смотрел на конверт. Рука потянулась, замерла в воздухе.
– За что? – Голос хриплый, недоверчивый. – Что ты хочешь взамен?
Я смотрел ему в глаза.
– Информацию. О планах. О том, что готовит «Черная рука». Кто цель, где, когда. Имена всех участников. Все, что ты знаешь.
Тишина. В кафане кто-то засмеялся, карты шлепнули о стол. За окном прошел извозчик, колеса стучали по булыжнику.
Трифко медленно убрал руку от конверта. Положил на колени.
– Ты хочешь, чтобы я предал братьев.
– Я хочу, чтобы ты спас свою семью. – Я говорил спокойно, без нажима. – И предотвратил войну, в которой погибнут миллионы. Твоя мать, твои сестры тоже.
Трифко покачал головой.
– Ты не понимаешь. Война неизбежна. Австрийцы захватывают наши земли, убивают наших людей. Мы должны дать отпор.
– Дав отпор одним покушением? – Я наклонился ближе. – Трифко, подумай. Если вы убьете высокопоставленного австрийца, что будет? Австрия нападет на Сербию. Россия поддержит Сербию. Германия поддержит Австрию. Франция и Англия втянутся следом. – Я говорил тише, жестче. – Европейская война. Бойня. Миллионы солдат. Миллионы мертвых. Твоя мать, твои сестры окажутся в зоне военных действий. Что с ними станет?
Трифко молчал. Смотрел в стол.
– А если вы не совершите покушение? – продолжал я. – У нас появится лишнее время чтобы подготовиться. Сработает дипломатия. Россия надавит на Австрию. Сербия получит концессии. Может, не все, что хотите, но хоть что-то. И твоя семья будет жить. Твои сестры вырастут, удачно выйдут замуж, родят детей. Твоя мать увидит внуков.
Я положил руку на конверт.
– Тысяча динаров, Трифко. Лечение. Жизнь для твоих близких. Все, что ты хочешь. – Я сделал паузу. – Или смерть в безвестности, нищета для семьи и война, которая уничтожит все, что ты любишь.
Трифко поднял голову. Лицо мокрое от слез, глаза красные.
– Я дал клятву, – прошептал он. – Когда вступал в «Черную руку». Клятву на крови. «Жизнь моя принадлежит Сербии. Я отдам ее, когда потребуется. Я не предам братьев. Я не отступлю перед врагом».
– Клятва, – повторил я. – Красивые слова. Но слова не накормят твоих сестер. Слова не вылечат твою мать, когда она заболеет от голода и тяжелой работы.
Трифко закрыл глаза. Дышал тяжело, прерывисто.
Я ждал. Не торопил. Давал ему время думать.
Прошла минута. Две.
Наконец Трифко открыл глаза. Посмотрел на конверт. Потом на меня.
– Если я скажу… Если я расскажу тебе… – Голос дрожал. – Они узнают. «Черная рука» узнает. Они убьют меня. Убьют мою семью. Они не прощают предателей.
– Не узнают. – Я говорил уверенно. – Я профессионал, Трифко. Я знаю, как работать с информацией так, чтобы никто не догадался об источнике. Ты расскажешь мне, я передам дальше, но никто не свяжет утечку с тобой. – Я наклонился через стол. – Ты просто вернешься в лагерь, скажешь, что лечился, стало лучше. Продолжишь тренировки. Но за день до операции ты заболеешь снова. Настолько, что не сможешь участвовать. Останешься в стороне. Переживешь. И уедешь в Швейцарию. А твоя семья получит деньги, которые я пошлю через надежного человека.
Трифко смотрел на меня. Лицо измученное, ожесточенное.
– Кто ты… Кто? – спросил он тихо. – Ты правда русский журналист?
Я выдержал его взгляд.
– Я человек, который хочет предотвратить войну. Я не связан с австрийцами, даю слово. Я действительно из России. Этого достаточно?
Трифко молчал. Смотрел на конверт. Рука снова потянулась, пальцы коснулись бумаги.
Потом он резко отдернул руку. Встал из-за стола. Качнулся, схватился за спинку стула.
– Нет, – сказал он хрипло. – Я не могу. Прости меня, Соколов. Но я не могу предать братьев.
Он повернулся, пошел к двери. Шатаясь, держась за стены, столы.
Я не остановил его. Сидел, смотрел, как он открывает дверь, выходит на улицу.
Дверь закрылась. Звякнул колокольчик.
Хозяин подошел, начал убирать тарелки.
– Ваш друг плохо выглядит, – сказал он. – Совсем больной.
– Да, – задумчиво ответил я. – Совсем.
Я взял конверт со стола, убрал в карман. Достал деньги, оставил на столе, за еду, за выпивку, за то, что хозяин не слушал наш разговор.
Вышел из кафаны.
Снаружи вечер. Трифко стоял у фонарного столба через дорогу, держался за него, кашлял. Долго, надрывно. Потом выпрямился, пошел прочь, медленно, спотыкаясь.
Я смотрел, как он уходит. Худая, согнутая фигурка растворилась в темноте переулка.
Повернулся, пошел в другую сторону.
Вербовка провалилась.
Следующим утром я вышел из квартиры в семь часов. Туман стелился над Дунаем, город медленно просыпался. Торговцы открывали лавки, первые трамваи звенели на Теразиях.
Я шел по улице Краля Петра, руки в карманах. В правой руке кусочек мела.
Фонарный столб на углу Краля Петра и Французской. Я остановился, будто завязывая шнурок. Оглянулся, никого поблизости. Быстро провел мелом три вертикальные черты на столбе. Срочное послание.
Выпрямился, пошел дальше.
Через два часа я вернулся. Прошел мимо фонарного столба, не останавливаясь. Кинул быстрый взгляд, под моими чертами появился маленький крест, нарисованный углем. Ответ Артамонова: «Понял. Забери в условленном месте».
Место закладки старый дуб в парке Калемегдан, дупло на высоте груди. Так установлено по инструкции.
Я пришел в парк к полудню. Народу мало, будний день, жарко, июньское солнце припекало. Несколько нянек с детьми, старик кормил голубей, пара гуляла у крепостной стены.
Дуб стоял в стороне от дорожек, за зарослями кустов. Я подошел, оглянулся. Никого. Сунул руку в дупло, нащупал бумагу.
Маленький сверток, завернутый в промасленную бумагу. Я спрятал в карман, отошел.
Сел на скамейку у фонтана, развернул сверток под газетой.
Записка, написанная мелким почерком Артамонова. Шифр простой, каждая третья буква.
Быстро расшифровал: «Санкция получена. Действуй. Естественная смерть. Никаких следов.»
Сжег записку, пепел бросил в фонтан. Встал, пошел прочь. Можно работать. Извини Трифко.
* * *
Аптека на Вашиной улице. Старое здание, вывеска потускневшая. Внутри пахло травами, спиртом, чем-то сладким и приторным.
За прилавком аптекарь, пожилой мужчина в очках, в белом халате.
– Добрый день. Чем могу помочь?
Я достал список, написанный заранее.
– Мне нужны эти препараты. Для научной работы. Я ученый из России, изучаю действие различных веществ на легочные ткани.
Аптекарь взял список, пробежал глазами.
– Настойка белладонны, экстракт морозника, хлороформ, спирт медицинский… – Он поднял голову. – Странный набор. Для какой именно работы?
Я улыбнулся.
– Изучаю взаимодействие алкалоидов с поврежденными тканями легких. У больных туберкулезом. Пишу диссертацию для Военно-медицинской академии в Петербурге.
Аптекарь кивнул. Ученая работа, достаточное объяснение.
– Нужна подпись в журнале. Туи ядовитые вещества.
Я расписался: «Н. Константинов, исследователь.»
Аптекарь собрал заказ. Темные бутылочки, каждая с этикеткой. Завернул в бумагу, перевязал шпагатом.
– Двенадцать динаров.
Я заплатил, взял сверток, ушел.
Вечером, в своей квартире на Дорчоле, я запер дверь, задернул занавески.
На столе разложил все, что купил. Бутылочки, пробирки, мензурка, маленькая спиртовка, которую нашел в лавке химических товаров.
Зажег керосиновую лампу, придвинул ближе.
Я изучал искусство приготовления ядов, в этой и прошлой жизни. Умел делать самые разные, растительные, минеральные, животные. Учился составлять смеси, которые убивают быстро или медленно, оставляют следы или нет.
Для Трифко нужен медленный яд. Который усилит симптомы чахотки. Кровоизлияние в легких, удушье. Смерть через несколько часов, максимум сутки. Врач решит, что это обострение болезни.
Я открыл бутылочку с настойкой белладонны. Атропин. Алкалоид, парализует дыхательный центр, вызывает удушье. В малых дозах лекарство. В больших смерть.
Налил в мензурку десять капель. Добавил пять капель экстракта морозника. Гликозиды, действуют на сердце, ускоряют пульс, вызывают аритмию.
Перемешал стеклянной палочкой.
Добавил двадцать капель хлороформа. Для усиления действия, чтобы вещество быстрее всасывалось в кровь.
Нагрел смесь на спиртовке. Не до кипения, просто чтобы компоненты соединились.
Остудил. Перелил в маленький пузырек, который купил отдельно. Закупорил пробкой, заклеил воском.
Готово.
Я держал пузырек на свету. Жидкость прозрачная, с легким желтоватым оттенком. Запах сладковатый, травяной. Легко маскируется в лекарстве от кашля.
Спрятал пузырек в карман жилета.
Остальные бутылочки убрал в ящик стола, запер на ключ.
Погасил лампу, сел у окна.
Белград жил своей жизнью. Голоса, смех, где-то играла музыка. Обычный летний вечер.
Следующим утром я нашел место, где остановился Трифко.
Дешевая гостиница на окраине Дорчола, у самой реки. Двухэтажное здание, штукатурка облупилась, крыша покосилась. Вывеска: «Пансион Милошевич»
Я встал напротив, в тени акации, долго смотрел.
Трифко вышел в девять утра. Одет в тот же костюм, помятый, грязный. Шел медленно, держась за стены. Направился к центру города.
Я следовал за ним на расстоянии. Он зашел в аптеку, купил что-то, потом в булочную, купил хлеб. Вернулся в гостиницу.
Я запомнил маршрут, время.
Днем вернулся к гостинице. Зашел внутрь. В прихожей старуха мыла пол.
– Добрый день. Я ищу комнату. Есть свободные?
Старуха выпрямилась, опираясь на швабру.
– Есть. На втором этаже. Три динара за ночь.
– А можно посмотреть?
– Конечно. Вон лестница.
Я поднялся по лестнице. Скрипучие ступени, шатающиеся перила. На втором этаже коридор, четыре двери. Под одной щелью горел свет.
Я прислушался. За дверью раздался кашель. Долгий, хриплый. Трифко.
Вернулся вниз.
– Спасибо. Подумаю. Вернусь вечером, если решу.
Старуха кивнула, продолжила мыть пол.
Я вернулся не вечером, а ночью.
Половина первого. Пустая улица, тусклые фонари. Гостиница погружена во мрак, окна темные.
Я обошел здание. Черный ход, где дверь на кухню. Попробовал открыть. Заперта. Достал из кармана отмычки.
Две тонкие проволоки, согнутые под нужным углом. Вставил в замочную скважину, нащупал пружину, надавил. Повернул вторую проволоку. Щелчок.
Замок открылся.
Вошел. Темная кухня, тут пахло луком, жиром, прокисшим молоком. Прошел на ощупь к двери в коридор. Тихо открыл.
Коридор освещен тускло, только одна свеча на подоконнике. Впереди лестница.
Бесшумно поднялся по ступеням. Ступни ставил на края ступенек, где меньше скрипят. Вес распределял равномерно.
Второй этаж. Коридор. Четыре двери. Вторая слева, там Трифко.
Я подошел, прислушался. За дверью тишина. Тяжелое дыхание, храп пополам с хрипом.
Попробовал отворить. Заперта.
Снова отмычки. Этот замок проще. Открылся за несколько секунд.
Толкнул дверь. Медленно, беззвучно.
Комната маленькая. Кровать у стены, стол, стул, умывальник. На столе пузырек с лекарством, стакан с водой, корка хлеба.
На кровати Трифко. Спит на боку, укрыт тонким одеялом. Лицо бледное, рот приоткрыт. Дышит тяжело, с хрипом.
Я вошел, закрыл дверь за собой. Стоял неподвижно, прислушивался. Трифко не проснулся.
Подошел к столу. Взял пузырек с лекарством. Откупорил. Понюхал, сироп от кашля, сладкий, густой.
Достал из кармана свой пузырек. Открыл, отмерил десять капель в лекарство Трифко. Закупорил оба пузырька.
Встряхнул пузырек с лекарством, чтобы смешалось. Поставил обратно на стол, точно на то же место.
Посмотрел на Трифко. Спит. Не шевелится.
Повернулся, вышел из комнаты. Закрыл дверь, снова запер замок отмычками.
Спустился по лестнице. Вышел через черный ход. Запер дверь за собой.
Улица пустая. Луна скрылась за облаками. Темно.
Я быстро пошел прочь. Руки в карманах. Дело сделано.
Следующим утром я пришел к гостинице в девять часов.
Ждал напротив, в тени акации. Смотрел на окно второго этажа.
Трифко не вышел.
Десять часов. Одиннадцать. Окно открылось, кто-то выглянул, это старуха-хозяйка. Закрыла, ушла.
Половина двенадцатого. Из гостиницы вышли двое мужчин. Тащили носилки. На носилках тело, накрытое простыней.
Худое тело, маленькое. Трифко.
Старуха стояла у двери, вытирала глаза платком. Говорила с соседкой:
– Бедный мальчик. Всю ночь кашлял, кашлял. Утром зашла, лежит, не дышит. Кровь изо рта. Чахотка совсем доконала.
Соседка качала головой.
– Господи, упокой душу. Молодой совсем. Жалко.
Носилки понесли по улице. К больнице, наверное. Или сразу в морг.
Я стоял, смотрел. Когда носилки скрылись за углом, я перешел улицу, подошел к старухе.
– Простите, что случилось?
Старуха всхлипнула.
– Постоялец умер. Трифко Грабеж звали. Из Боснии приехал, лечиться. Бедный мальчик, чахотка замучила.
– Когда умер?
– Ночью. Или рано утром. Я в обед зашла, думала чай предложить. А он уже… – Она закрыла лицо руками. – Господи, почему такие молодые умирают…
Соседка обняла ее за плечи.
– Ладно, Милка, не плачь. Не твоя вина. Болезнь виновата.
Я постоял рядом, потом тихо спросил:
– Он один был? Семьи рядом не было?
– Один. Говорил, семья в Боснии. Мать, сестры. – Старуха вытерла глаза. – Я телеграмму послала. Адрес у него в вещах нашла. Сообщила, что умер.
– Вещи остались?
– Да. Почти ничего. Одежда старая, пара книг, фотография. – Она посмотрела на меня. – Вы его знали?
– Немного. Встречались пару раз. – Я достал из кармана деньги, полсотни динаров. – Вот. На похороны. Если что останется, пошлите семье.
Старуха взяла деньги, посмотрела удивленно.
– Спасибо вам, добрый человек. Спасибо. Господь вас наградит.
Я кивнул, развернулся, ушел. Теперь деньги. Тысяча динаров.
Я отправил перевод в Пале. В банк, чек по почте. Для матери Грабежа. От доброго человека, который знал ее сына. Анонимно.
То что на сердце никому не показывал. Осталось еще четырнадцать имен.
Глава 15
Доклад
Исповедальня церкви Святого Марка встретила меня привычной прохладой и запахом ладана. Я прошел по центральному нефу, стараясь не стучать каблуками по каменным плитам, и скользнул в деревянную кабину слева от алтаря. Резная решетка скрывала лицо, но я узнал бы силуэт Артамонова в любой темноте.
– Трифко мертв, – сказал я без предисловий, устраиваясь на жесткой скамье. Печально что приходится говорить об этом в церкви. – Не оставил мне выбора. Пытался завербовать, но он отказался. Есть риск что он мог меня сдать.
За решеткой послышался тихий вздох.
– Понимаю. И что дальше?
– Дальше продолжаю работу. У меня есть план. – Я наклонился ближе к решетке, понизив голос до шепота, хотя в церкви не было ни души. – Дискредитировать их перед Дмитриевичем. Посеять недоверие. Если сработает, операция развалится сама собой.
– Как? – В голосе Артамонова прозвучал неподдельный интерес.
Я откинулся на спинку скамьи, складывая руки на груди.
– Три удара. Первый психологический доклад. Я расскажу Дмитриевичу, что наблюдал за боевиками в лагере, и представлю каждого из них в самом невыгодном свете. Посею сомнения в их надежности.
– Дмитриевич не дурак, – возразил Артамонов. – Простого доклада будет мало.
– Потому и нужен второй удар, компромат. Подброшу письмо, якобы от австрийской разведки к одному из агентов Черной руки. Не конкретно к кому-то из боевиков, а вообще, к агенту организации. Письмо будет туманным, но достаточно конкретным, чтобы вызвать панику. Упоминание денег, обещание защиты после провала операции. Дмитриевич начнет проверку, засомневается в каждом.
За решеткой воцарилась тишина. Слышно было только отдаленное пение хора, где-то в боковом приделе шла служба.
– Рискованно, – наконец произнес Артамонов. – Если Дмитриевич заподозрит тебя…
– Риск оправдан. – Я положил ладони на колени. – Если сработает, операция сорвется без единого выстрела. А третий удар окончательно добьет их доверие, надо устроить утечку австрийцам. Настоящую. Они получат информацию о готовящемся покушении и усилят охрану высокопоставленных лиц. Когда Дмитриевич узнает об этом, у него будет выбор: либо отменить операцию, либо посылать людей на верную смерть.
– Утечка австрийцам… – Артамонов помолчал. – Это можно организовать. Но тебе понадобятся материалы для подделки письма. Бланк, образец почерка.
– Именно.
Он помолчал.
– Ты получишь материал в тайнике. Приходи туда через три часа.
Я выдохнул. Это то что нужно.
– Что там будет?
– Бланк с печатью австрийской военной разведки, – пояснил он. – Украден нашими агентами год назад. Один из трофеев, которые мы храним для особых случаев. Внутри также образец почерка офицера абвера, письмо, перехваченное при другой операции. Копируй аккуратно, австрийцы педантичны в таких вещах.
– А как насчет контакта для утечки?
– Его имя Милош. Торговец тканями, работает с австрийцами и с нами одновременно. – Артамонов снова понизил голос. – Скажешь ему кодовую фразу: «Шелк из Солуна нынче дорог». Он поймет, что информация исходит от меня. Дашь ему сведения, он передаст австрийцам через свои каналы. Запомни адрес, улица Князя Михаила, дом семнадцать, второй этаж. Магазин тканей с вывеской «Милан и сыновья».
Я кивнул, хотя Артамонов не мог меня видеть, и повторил про себя адрес и кодовую фразу.
– Есть еще один момент, – добавил Артамонов. – Действуй быстро. Э Времени мало. Если боевики будут все еще на месте и готовы…
– Понял, – оборвал я его. – Завтра начну.
Я поднялся. Артамонов остался сидеть за решеткой, неподвижный силуэт в полутьме.
Выходя из церкви, я щурился от яркого солнца. Белград жил своей обычной жизнью: по улицам сновали извозчики, торговцы выкрикивали цены на свой товар, где-то играл уличный музыкант.
Неподалеку от условленного места я пообедал, прошелся, проверил слежку, убедился что никого нет и забрал из тайника небольшой сверток. Затем направился к Дорчолу, крепко прижимая локтем сверток к боку. Работы предстояло много, и первую ночь я проведу за письменным столом.
Керосиновая лампа отбрасывала неровные тени на стены моей комнаты. Я задернул шторы, хотя на улице уже стемнело, излишняя предосторожность не помешает. Соседи по дому на Дорчоле привыкли, что я часто засиживаюсь допоздна с бумагами, но сегодняшняя работа требовала особой тщательности.
Я развернул сверток от Артамонова на письменном столе. Образец почерка, перехваченное письмо на немецком, аккуратно сложенное вчетверо. Я расправил его, придвинул лампу ближе. Почерк уверенный, старомодный, с характерными немецкими завитками на заглавных буквах. Офицер австрийской разведки писал донесение о передвижениях сербских войск у границы, текст не имел значения, важна была манера письма.
Я взял перо, обмакнул в чернильницу и начал тренироваться на черновом листе. Копировать чужой почерк дело не простое. Нужно уловить не только форму букв, но и ритм, нажим, наклон. Я исписал три листа, прежде чем результат начал меня устраивать. Заглавная «G» с характерным завитком налево, строчная «s» с длинным хвостиком, твердые вертикальные штрихи в «t» и «d».
Часы на комоде пробили полночь. Я встал, размял затекшие плечи, подошел к окну. Улица внизу спала. Где-то лаяла собака, да изредка проезжал запоздалый извозчик. Я вернулся к столу и придвинул к себе бумагу.
Текст письма я продумал еще по дороге от церкви. Он должен быть достаточно конкретным, чтобы вызвать тревогу, но достаточно расплывчатым, чтобы не указывать на конкретного человека. Главное создать атмосферу предательства, заставить Дмитриевича усомниться в каждом.
Я обмакнул перо и начал писать. Медленно, старательно выводя каждую букву, копируя наклон и нажим с образца:
«Получил ваш последний отчет. Информация о составе группы ценна».
Пауза. Снова обмакнуть перо в чернильницу. Проверить, не дрожит ли рука, нет, твердо.
«Триста крон переведено на указанный счет в банке Земуна».
Земун идеальная деталь. Пограничный город, формально австрийский, хотя большинство жителей сербы. Логичное место для тайных операций и передачи денег. Сумма в триста крон тоже выбрана не случайно не слишком большая, чтобы не вызвать недоверия, но достаточная для промежуточной выплаты агенту.
«Крайне важно узнать точную дату и место операции. Как только будет известно, немедленно сообщите».
Я остановился, вглядываясь в написанное. Почерк получился убедительным. Продолжил:
«Ваша безопасность гарантирована. После завершения переезд в Вену, новые документы, пять тысяч крон».
На последней строке подпись. Всего одна буква, но какая важная. Я вывел «U» с характерным росчерком вправо. U это могло быть что угодно. Урбах? Ульрих? Удине? Неопределенность работала на меня. Дмитриевич будет гадать, кто скрывается за этой буквой, и это усилит эффект.
Я отложил перо и внимательно изучил результат. Письмо выглядело убедительно. Почерк похож, содержание правдоподобно. Но этого мало, документ должен выглядеть не только что написанным, а таким, что его носили в кармане, читали несколько раз.
Я взял лист осторожно за края и слегка помял его. Не сильно, просто придал бумаге вид документа, который складывали и разворачивали. Затем заварил крепкий чай в стакане, остудил и обмакнул в него палец. Провел влажным пальцем по краям письма, бумага потемнела, появился эффект легкого пожелтения, как от времени.
Я сложил письмо вчетверо, как складывают для ношения в кармане. Развернул, снова сложил, еще раз развернул. На сгибах появились светлые полосы, как и должно быть у документа, который часто открывали и закрывали.
Последний штрих. Я зажег свечу, капнул воском на угол письма и размазал его пальцем. Получилось похоже на остатки печати от конверта. Мелкая деталь, но она добавляла правдоподобности.
Готово.
Я откинулся на спинку стула, разглядывая работу при свете лампы. Письмо лежало на столе, слегка помятое, с пожелтевшими краями, с остатками воска в углу. Оно выглядело настоящим. Дмитриевич опытный конспиратор, он видел сотни поддельных документов. Но это письмо должно было выдержать его проверку.
Я аккуратно сложил письмо и спрятал во внутренний карман пиджака, висевшего на спинке стула. Завтра оно окажется на столе у полковника Дмитриевича. А сейчас нужно уничтожить следы работы.
Черновики с упражнениями в почерке я скомкал и бросил в большую керамическую пепельницу. Чиркнул спичкой, бумага вспыхнула жадным желтым пламенем.
Я наблюдал, как огонь пожирает листы, превращая их в черный пепел с красными искрами по краям. Когда пламя погасло, я растер пепел до мелкой пыли.
Образец письма австрийского офицера я спрятал в тайнике под полом, там уже лежали мое оружие и другие компрометирующие бумаги. Надо будет потом вернуть Артамонову.
Я разделся, лег на кровать, но сон не шел. В голове прокручивалась завтрашняя встреча с Дмитриевичем.
Нужно продумать каждое слово, каждую реакцию. Малейшая фальшь, и полковник почувствует обман. Он не из тех, кто прощает предательство.
За окном пропел первый петух. Рассвет был близко. Я так и не сомкнул глаз.
* * *
Дом Дмитриевича на тихой улице в центре Белграда выглядел как обычная резиденция состоятельного офицера в отставке. Двухэтажное здание с балконом, увитым виноградом, выкрашен в серый цвет. Ничто не выдавало, что здесь находится один из центров Черной руки, организации, чья сеть опутала весь Балканский полуостров.
Я подошел к двери ровно в три часа дня. Денщик, тот самый хмурый детина со сплюснутым носом и маленькими глазками, впустил меня без слов и провел по знакомому коридору. Паркет скрипел под нашими шагами. В кабинете пахло табаком и старыми книгами.
Дмитриевич сидел за массивным дубовым столом, заваленным бумагами и картами. На нем был расстегнутый китель без знаков различия, седые волосы аккуратно зачесаны назад. Лицо полковника оставалось непроницаемым, ни тени эмоций, только внимательный, оценивающий взгляд.
У стены, скрестив руки за спиной, стоял майор Танкович. Его присутствие меня не удивило, Танкович отвечал за подготовку боевиков, он должен слышать мой доклад. Майор смотрел на меня с плохо скрытым раздражением. Видимо, уже догадывался, что я скажу не то, что он хотел бы услышать.
– Садитесь, Соколов, – Дмитриевич указал на стул перед столом.
Я сел, держа спину прямо. Письмо во внутреннем кармане казалось раскаленным железом, жгло через ткань пиджака. Но показывать его еще рано.
– Говорите, – коротко бросил Дмитриевич, откидываясь на спинку кресла.
– Да, господин полковник. – Я сделал паузу, собираясь с мыслями. – Я провел три дня в лагере, наблюдал за группой. Изучал каждого, смотрел, как они ведут себя, как готовятся. И должен доложить, есть серьезные опасения относительно их готовности.
Танкович дернулся, будто собираясь перебить, но Дмитриевич едва заметно поднял руку. Майор замолчал, только челюсти сжались крепче.
– Продолжайте, – сказал полковник.
Я наклонился вперед, положив руки на колени.
– Начну с Чубриловича. Он одержим идеей, горит желанием действовать. Но эта одержимость проблема. Он не контролирует эмоции, вспыхивает по любому поводу. Во время тренировок срывался на крик, когда что-то не получалось. Такой человек опасен не только для врага, но и для своих. В критический момент он может действовать импульсивно, не по плану.
– Чубрилович лучший стрелок в группе, – сухо заметил Танкович.
– Стрелять на полигоне и стрелять в человека разные вещи, – парировал я, не поворачивая головы к майору. – Особенно когда это непростая персона, окруженная охраной. Велько может дрогнуть. Или наоборот выстрелить раньше времени, не дожидаясь сигнала. Он непредсказуем.
