Текст книги "Бестолковая святая"
Автор книги: Аликс Жиро де л’Эн
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 13 страниц)
День тридцать четвертый
Выслушай это, народ глупый и неразумный, у которого есть глаза, а не видит, у которого есть уши, а не слышит.
Книга Пророка Иеремии
– ПОП? В журнале диверсия, приезжай немедленно.
Голос в трубке звучал так резко и отрывисто, что я не сразу узнала Мими. 10.45. В это время она приходит на работу, значит, только что увидела последний номер «Модели». С передовой статьей «Новые заповеди Блаженства».
– Уже еду.
Я не попыталась объясниться и ничего не стала комментировать. Вероятность того, что Раф и Мими не поймут, кто автор пиратской статьи, была ничтожно мала, но она была. Направляясь в Сюрен, я собиралась все прояснить. Взять на себя ответственность и защитить свое двуглавое руководство от возможных санкций сверху. Поговорю с главными редакторшами и немедленно поднимусь на восьмой этаж – сдамся правлению группы «Клошетт».
Комната № 542 пребывала в изумлении и шоке. Журналисты, редакторы, стажеры – все читали и перечитывали передовицу, качая головами, как китайские болванчики. Без комментариев и обычных шуточек. Мой приход едва заметили.
Сразу все поняла только Матильда Бургуа. Она крепко меня обняла и сказала:
– Не знаю, зачем ты это сделала, но кровопролития теперь не миновать. Я иду с тобой к Раф и Мими, тебе потребуется хороший адвокат.
Я попыталась отказаться, но ничего не вышло. Надо знать Матильду Бургуа.
– ПОП, во имя нашей дружбы, не ходи одна. Вспомни судьбу Эммы Беффер, главного редактора «Girlie-Mag». Во время дефиле в сентябре 2002 года ей сломали два ребра, когда она при всех назвала последний костюм Мими от Шанель «вульгарной копией Промод».
От нашего двуглавого начальства осталась кучка мятых тряпок, восемь тонких конечностей и стоящие дыбом темно-светлые волосы. Однажды я уже видела Раф и Мими плачущими – это было в 1998 году, в день, когда Ирис де Будан отдала им первую из множества неопубликованных статей, в которой сравнивала Катрин Денев с толстой коровой, но чтобы они вот так, обнявшись, рыдали… ужас! У меня сжалось сердце. Когда потрясенная Раф со слезами на глазах сказала: «Бедная моя ПОП, это конец света! Если б только ты знала, что они сотворили с твоей великолепной, дерзкой передовой о распродажах!» – тяжесть содеянного камнем придавила мне грудь. Стоп. Не разнюнивайся. Вспомни о деяниях апостолов. О Пьере [42]42
В православной традиции – апостол Петр.
[Закрыть]– не о муже, а о спутнике Иисуса, – который сказал утром Троицыного дня, обращаясь к толпе: «Но есть предреченное пророком Иоилем: «И будет в последние дни, говорит Бог, излито от Духа Моего на всяческую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши, и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут»» [43]43
Деяния святых апостолов, 2:16–17.
[Закрыть]. Так что и Раф с Мими поймут. Со временем. А сейчас я должна пожертвовать собой.
Я шагнула к Мими – грудь вперед, как агнец на заклание, – но она не дала мне и слова сказать.
– Клянусь тебе, ПОП, мы здесь ни при чем. Это конец света! Телефоны раскалились, звонят читатели и рекламодатели, все хотят подавать в суд и в кои веки раз – правильно. В типографии подменили текст, какой-то враг «Модели», шовинист проклятый! Мы пока не выяснили, кто именно, но клянусь тебе – найдем и оторвем ему яйца.
– Это я.
Два слова. Их смысл не сразу дошел до взъерошенного рассудка главных редакторш.
– Никого не ищите. Я сама заменила передовую. Позавчера, в кабинете Мари-Жо. Никто ничего не знал, виновата я одна.
Раф и Мими долго молчали, потом крепко обнялись и зарыдали еще горше.
Так продолжалось около минуты, после чего дамы пошептались, и Раф подняла голову.
– Мы тебя убьем, ПОП, обязательно убьем, сейчас как раз решаем, у кого руки сильнее чешутся. Ты готова? Ждать осталось недолго.
Я бесстрастно и бесстрашно ждала решения своей судьбы. Матильда – она сама готова была разрыдаться – решила прийти мне на помощь.
– Хочу вам напомнить, что Полин недавно вышла из комы. Вполне естественно в такой ситуации делать ошибки. Не следовало сразу допускать ее к работе. Пусть ПОП сходит к психиатру.
– Не передергивай, Матильда! ПОП сама просила, чтобы мы разрешили ей вернуться.
– Верно, – согласилась я, – но помощь психиатра мне ни к чему, со мной все в порядке. Этот текст продиктовал мне Карл Лагерфельд, когда я ехала в поезде, а…
Из дальнейших переговоров меня исключили.
– Слыхали?! Она неадекватна. Раф, Мими, вы должны ее остановить. Не забыли, что произошло с Шарон Стоун? Помните, пять лет назад у звезды был сосудистый криз? Вы послали меня брать у нее интервью! Так вот, пока она лежала в коме, у нее случилось духовное озарение, мистика, что-то совсем темное. Как только Шарон вышла из больницы, она решила наполнить свою жизнь смыслом, творить добро, начала учить наизусть стихи, написанные лысыми типами в банных халатах, представляете себе типаж? Она стала отказываться от легкомысленных ролей, бросила краситься, постриглась, общалась с бедняками и за три месяца превратилась в агрессивную активистку. Муж, разумеется, тут же слинял. Женишься на Шарон Стоун – а просыпаешься с сестрой Эмманюэль! Бедняжка Шарон два года приходила в себя. Но в итоге все прошло!
– Ну и…
– С ПОП все будет так же. У нее какой-то проводок перегорел – нет, целый узел, – но все наладится!
– Проступок ПОП слишком серьезен, Матильда! Своими гребаными проповедями твоя подруга подставила журнал! Кто она такая, кто мы все такие, чтобы читать людям мораль? Мы обязаны наказать ПОП со всей возможной строгостью.
– Собираетесь ее уволить?
Мне казалось, что я смотрю сериал.
Раф и Мими огорченно пожали плечами.
– Конечно, нет, сама знаешь – из «Модели» никого не выгонишь, коллективный договор не позволяет.
– Что тогда? Перестанете ее замечать, и она до пенсии будет сохнуть на корню, как Ирис?
Мими что-то шепнула на ухо Раф, и та медленно и очень серьезно покивала.
– Нет. Принимая во внимание прошлые заслуги ПОП, мы решили проявить великодушие. С сегодняшнего дня ты работаешь на спортивный раздел.
В комнате стало тихо как в могиле.
– Но ведь… – неуверенно проблеяла я, – в «Модели» нет спортивной рубрики?
– Надо же, ты тоже это заметила, красавица.
Мои начальницы оскалились совершенно одинаковыми страшноватенькими улыбками.
День тридцать пятый
Кто сеет в слезах, жнет в веселье.
Книга Притчей Соломоновых
– Позавтракать в «Бальто»? Означает ли это, что моя женушка настроена, как в прошлый раз?
Последовало многозначительное хихиканье, сопровождаемое многозначительным вздергиванием бровей.
Меня всегда поражало неутомимое либидо мужа. После пятнадцати лет брака Пьер Перрен не утратил ни капли сексуального влечения. Его эротические импульсы не стали реже, хотя теперь проявлялись иначе – не по вечерам в супружеской постели, а в неурочное время и в совершенно неожиданных местах. Однако главным объектом его желаний по-прежнему оставалась я, что было неплохо само по себе.
Я всегда пыталась понять, что именно в тот или иной момент побуждает Пьера к близости. В оконном стекле кафе, на которое я взглянула, отразилось опухшее от недосыпа лицо женщины, закутанной в бесформенное тряпье, причесанной, видимо, граблями и то и дело бессмысленно моргающей. Только истосковавшийся самец гориллы, полгода просидевший в сырой клетке без самки, мог захотеть такую тетку. Неужели все мужчины – животные с давшей сбой сексуальной программой? Нет, так нельзя. Новая Полин не насмешничает и не приклеивает хлестких ярлыков. Для супружеской любви – чистой, глубокой и взаимной – телесное несовершенство не имеет никакого значения. Только родственные души достигают сублимации желания. Мы с Пьером перешли в иное – высшее, почти мистическое – измерение телесной близости.
– Как насчет сеанса орального секса? Мы так давно этого не делали, Полин.
– Ты издеваешься? А в прошлую пятницу?
– Ха-ха, начался новый отсчет!
– Пьер, мне и правда не до того. Зато кое-кто в доме не слишком себя стесняет. Я уже два дня хочу с тобой поговорить…
Я рассказала ему сенсационную новость о Рамоне и Афликао, ожидая бурной реакции. Например, такой: «Что? Да как они смели, в нашем доме, наглецы, за кого они нас принимают, ничего себе «очень достойный колумбиец», в каком положении мы оказались перед Консуэло, перед Жерменой, перед родителями Афликао, перед нашими детьми, да перед всеми!» Зная кровожадный характер нашего папочки, я думала, что он обрушит всю тяжесть своего гнева на парочку, но он только фыркнул:
– А знаешь, твоя история меня еще больше возбудила.
– Но что мы теперь будем делать?
– Может, спустимся в туалетную комнату? – прошептал он, поглаживая мне руку.
– Может, я лучше закажу тебе стакан холодной воды? Правда, Пьер, так не должно продолжаться. Афликао при виде меня начинает креститься и рыдать. Рамон ходит по стеночке, словно боится, что я надаю ему по морде. Консуэло подозрительно посматривает на обоих. Остается продержаться семнадцать дней, но как?
Мой муж, как всегда, нашел решение:
– Только не надо ничего делать. Затаимся, скрестим пальцы и будем надеяться, что это вскроется после их отъезда. Главное, уговорить виновных не признаваться Консуэло. Программа «Я хочу облегчить совесть» всегда кончается катастрофой. Я беру на себя Рамона, а ты втолкуй это Афликао.
Призыв мужа заморочить голову обманутой супруге показался мне в высшей степени подозрительным: это напоминало безусловный рефлекс или какой-то священный мужской принцип, которым неоднократно пользовались в прошлом. Но я промолчала. Мне нужно было сообщить Пьеру еще одну новость.
Вчера, когда я вернулась из редакции, в доме была такая тягостная атмосфера, что усугублять ситуацию рассказом о том, что произошло, мне не захотелось. Какая, в конце концов, разница, когда семья узнает о том, куда меня запихнули в качестве наказания?
По этой же причине я увела мужа подальше от чужих ушей. Так. Наберемся мужества и…
Пьер спросил, нежно взяв меня за руки:
– Твоя статья о Бове вышла?
Отстал от жизни. Настоящий муж.
– Да, а почему ты спрашиваешь?
– Хотел за тебя порадоваться! Ты была так счастлива, что вдохновение вернулось, дорогая!
Я вдруг почувствовала необыкновенную легкость. Потянула отца моих детей за рукав и молча увлекла его вниз по лестнице.
У дверей дома меня ждала Матильда. Милая моя, забежала проведать, все ли в порядке после ужасной сцены в редакции. В порыве признательности я распахнула ей объятия:
– Знаешь, Мат, если бы существовал способ измерения дружбы, я присудила бы тебе 133 карата, как бриллианту английской короны. Сердце у тебя такое же чистое, как алмаз «Кохинор».
– Да? А вот я пришла сказать, что ты окончательно спятила.
Только теперь, вставляя ключ в замочную скважину, я заметила кое-что странное.
Матильда Бургуа явно не шутила.
Матильда Бургуа не улыбалась.
Матильда Бургуа смотрела на меня не слишком ласково.
– Что случилось? – спросила я, впуская ее в квартиру.
– А вот что! – Она швырнула на комод что-то вроде белой шариковой ручки.
Я подошла поближе. Ага. Это не ручка. А тест на беременность. С двумя синими полосками.
Насколько я помню, это положительный результат.
Ух ты! Я чуть не захлебнулась адреналином.
– Неужели? В нашем-то возрасте?! Матильда, да это просто подарок судьбы!
– Ври кому-нибудь другому! Вчера вечером у меня был долгий разговор с Марком. Он рассказал обо всех твоих происках. Знаешь, Полин, если бы я не считала, что после того случая у тебя слегка отъехала крыша, убила бы тебя! Ты хоть понимаешь, что едва не наделала?
Если бы кожа на лбу моей лучшей подруги еще могла двигаться, лоб покрылся бы жуткими горькими морщинами.
– Дорогая, ты беспокоишься за ребенка из-за ботокса? Ничего страшного, мы что-нибудь придумаем. Найдем хорошего гинеколога, чтобы вел тебя всю беременность. Фридман подойдет, у меня есть номер его сотового и все…
– Да я не беременна, дурья башка! – воскликнула Матильда. – Хорошо, что Марк вовремя меня предупредил! Я знала, что ты расколешься, когда увидишь этот старый тест! И осознаешь всю мерзопакостность своего поступка! А ты ведешь со мной светскую беседу, как будто приготовила сюрприз на день рождения. Ты чокнулась, бедная моя, надо сдать тебя в психушку, – заключила она задумчивым тоном.
– Хватит, Матильда! Какое право ты имеешь так со мной разговаривать? Я желала тебе только счастья! Тебе скоро сорок, за последние двадцать лет мужиков у тебя было больше, чем каналов на кабельном телевидении! Живешь одна, у тебя Моник, а ведь ты хотела большую семью, не забыла? И вот появляется Марк Гран-Ромье – такой хороший, такой ушастый, а ты заводишь старую песню «да нет, я не уверена, а как же моя независимость, и ля-ля-ля». Ты упускаешь небывалый шанс стать счастливой женщиной. И я сочла своим долгом – да-да, долгом! – помочь подруге, слегка подтолкнув ее.
– И у тебя получилось. Я бросила Марка. Разве я могу ему доверять? А тебя я больше видеть не желаю, никогда, поняла?!
Матильда Бургуа хлопнула дверью, проигнорировав чашечку настоя из лимонной мяты, которую я ей очень вежливо предложила для успокоения нервов.
Какая неблагодарность! Да, у моей лучшей подруги проблемы, и серьезные.
День тридцать шестой
Чернила школьника святее крови мученика.
Магомет
Мари-Анж Леприор была не в лучшем настроении.
– Явились? – сердито буркнула она, увидев меня в комнате свиданий. – Не вы случайно подослали ко мне старуху? Меня тошнит от вас, богатеньких, но эта – полная чума… еще чуть-чуть – и я бы ей четки в пасть затолкала. Запишись, говорит, на курс Закона Божьего к капеллану Флери. Ха! Классно придумала! Один поганый кюре все детство мне испоганил своими приставаниями!
Она смачно захохотала, хлопая себя по ляжкам, чем ослабила эмоциональный заряд грубого монолога. Редкий дар у девицы – вызывать у вас острую жалость и немедленно все портить, причем до такой степени, что даже стоять рядом с ней было неприятно. И как только у нее это получалось?
– Я не могла приехать на прошлой неделе, Мари-Анж, но сегодня привезла вам свежий номер «Модели».
Пока она жадно листала журнал, я разглядывала сутулую фигуру этой молодой еще женщины. Меня посетила гадкая мысль: пусть ты некрасива, нарушила закон, попала в тюрьму, прошлое твое ужасно, будущее неясно, – всего этого мало, чтобы вызвать симпатию… и даже (новую Полин передернуло от отвращения к себе)… сочувствие. А вдруг бедняки – такие же сволочи, как все остальные люди? Я прогнала опасную догадку, улыбнулась и спросила у Мари-Анж, что ее так привлекло в журнале.
– Вы нафигачили это дерьмо? – рявкнула она, ткнув пальцем в передовицу.
– Я, но почему «дерьмо»? Статья ведь против богатых и должна вам нравиться…
– Да это, это… чушь собачья! Бенедикт Дельплас никогда бы не написала такую хрень. Какого черта вы людей достаете? Им мечтать охота, смеяться, глядя на всякую разную красотищу в журнале, а не падать мордой вниз на Библию.
– Мари-Анж, вам бы познакомиться с моими главными редакторшами, вы бы точно поладили.
– Она еще и издевается! Па-а-дла.
– Не смейте так со мной разговаривать, – спокойно приказала я.
– Кретинка, чертова дура!
– Ну хватит, Мари-Анж. Я прихожу сюда не затем, чтобы вы меня оскорбляли! – Я повысила голос.
– Вот что я скажу, дамочка: вы просто тупая богачка, таскаетесь сюда для очистки совести, дура толстожопая!
Так, приехали. Эта мамаша Параша начинает меня раздражать. Я замедлила дыхание, чтобы открылись все чакры, как советовала в Буд-Божье сестра Фу-дальше-не-помню.
– Прекрасно. А теперь, Мари-Анж, я со всей серьезностью требую, чтобы вы извинились и взяли назад все свои слова. До две тысячи восемнадцатого нам предстоит выдержать по пятьдесят два свидания в год, и продолжать общение в такой форме совершенно неприемлемо.
Она сделала неприличный жест.
Чаша моего терпения переполнилась. Я взяла номер «Модели», свернула его в трубочку и собралась сунуть в сумку, но не удержалась и в последний момент пару раз съездила ей этим самым журналом по физиономии.
Такого Мари-Анж не ожидала…
Несколько секунд она бессмысленно таращила глаза, а потом выбросила руки и прыгнула на меня.
Надзирательницы, благослави их Господь, подоспели через тридцать секунд – шальная подопечная едва не свернула мне шею.
Я ждала маму на парковке, поглаживала распухшую шею и с горечью думала, как неблагодарны люди, которым я пытаюсь помочь все эти последние недели: не сравнить с тяжестью креста, который Создатель нес на Голгофу, но башка трещит. «Eli, Eli! lama sabachtani?» – без устали повторяла я фразу на иврите. «Боже мой, Боже мой, для чего Ты меня оставил?» [44]44
Евангелие от Матфея, 27:46.
[Закрыть]Это была одна из любимейших мантр брата Мориса.
Мари-Анник пыталась на ходу одернуть мини-юбку, и лицо у нее при этом было почти таким же мрачным, как у меня.
– Все ужасно, дорогая, не знаю, как я это вынесу.
– Что, неужели на тебя тоже напали? Едем отсюда, и поскорее, мама, такие места не для нас, мы сделаны из другого теста…
– Что ты такое говоришь! Для меня не видеть Момо целых семь дней – все равно что брести по бесконечному темному туннелю. Представляешь, за эту неделю, – продолжила она в крайнем возбуждении, – он перевел мне все песни Эминема на французский, слегка изменив текст. Вставил там везде «Мари-Анник» вместо «fucking bitch» [45]45
Гребаная сука (англ.).
[Закрыть], наверное, так зовут его жену. Он настоящий поэт!
Тут очень кстати зазвонил мобильник, избавив меня от необходимости переводить маме «трогательное» имечко из песни американского рэпера.
– Мадам Орман-Перрен? Говорит Франсуа Брискар, директор колледжа Люк-Ферри.
– Добрый день, как поживаете, мсье Брискар… – отозвалась я дрожащим голосом. А кто не испугался бы, позвони на сотовый директор колледжа, где учится ребенок? Я всякий раз думаю, что произошло что-то серьезное. – Уверена, вы насчет стенда к дню празднования годовщины школы? Могу я перезвонить чуть позже? Я сейчас во Флери-Мерожи.
– Уже? Очень кстати.
– Не понимаю.
– Мне очень жаль, но вам придется срочно приехать. Поль сейчас у меня в кабинете и…
– Поль? Он что-то натворил? Что с ним?
– Э-э… Могу сказать одно: Поль совершенно здоров. Приезжайте как можно скорее, мадам Орман-Перрен, мы вас ждем.
Полтора часа спустя мы трое – мама, Поль и я – ехали домой, не имея ни малейшего желания разговаривать. Я думала, как буду объяснять Пьеру случившееся. Нужно придумать что-то простое и лаконичное.
Твой сын – наркоман?Нет. Слишком коротко.
Твой сын продает наркотики товарищам по колледжу?Не пойдет. Слишком упрощенно.
Твоего сына на месяц исключили из колледжа, через неделю состоится дисциплинарный совет, куда он должен явиться с родителями, – это довольно унизительная процедура, после чего его, вероятнее всего, окончательно исключат из единственного учебного заведения Парижа и окрестностей, куда согласились взять, невзирая на катастрофическую успеваемость?Нет, слишком патетично.
Твоему сыну неслыханно повезло – директор не сразу сдал его полиции. Взял три дня на раздумья.Нет, чересчур легкомысленно.
Твой сын наотрез отказывается сообщить, кто снабдил его наркотиками для перепродажи, он даже заявляет, что лучше выбросится из окна, чем будет давать объяснения по этому поводу?Нет, слишком мелодраматично.
– Мама, я так и не решила, что буду говорить Пьеру. Может, поедешь с нами и сама ему расскажешь?
– Уволь, дорогая.
– Прошу тебя. Теща, приносящая зятю дурные вести, это нормально. Как знать, может, Пьер выплеснет злость на тебя и сыну меньше достанется, а?
– Ты красноречива, – грустно улыбнулась Мари-Анник. – Нет, Полин, не проси.
– Мамочка, ну пожалуйста, ради меня, – взмолилась я срывающимся от отчаяния голосом.
И она сдалась.
– Хорошо, дорогая. Постараюсь тебе помочь.
Остаток пути я размышляла о своей ответственности за случившееся. Неужели новая Полин, такая терпимая, готовая слушать других и абсолютно не напрягавшаяся по поводу школьных успехов детей, виновата в том, что ее сын отбился от рук? А вдруг я все это время ошибалась? Нет, нет и еще раз нет. Я хотела, чтобы им было лучше. Мои поиски смысла жизни нужны не только мне, но и им всем. Я пыталась стать лучшей матерью, женой, человеком. Не может быть, чтобы мои благие намерения обернулись таким хаосом. Разве что сам Карл послал мне это испытание. Я не знала, что думать, я ничего не понимала.
Три часа спустя, ворочаясь в постели и не находя себе места, одно я знала наверняка. Я бы предпочла, чтобы Пьер пришел в бешенство, угрожал и ругался, а он просто взял и беззвучно заплакал, когда мама сказала, чем закончился разговор с мсье Брискаром.
День тридцать седьмой
Всему свое время, и время всякой вещи под небом: время плакать, и время смеяться; время сетовать, и время плясать…
Книга Екклесиаста
Я не гордилась тем, что делала. Но так было надо. Проведя бессонную ночь в раздумьях о том, что заставило моего сына стать малолетним нарушителем закона, я ДОЛЖНА была понять, что произошло на самом деле. Расчесывая длинные волосы Адели, я пыталась выудить из нее хоть какие-то сведения.
– Солнышко, если тебя что-то беспокоит и хочется о чем-то мне рассказать, я готова подставить тебе плечо… Даже если захочешь обменять информацию на подарочек, я согласна.
– Мам, ты невыносима. Ну да, я знаю, что произошло, но ты же не думаешь, что я заложу Поля?
– Он твой БРАТ, дорогая! Ты его ненавидишь! Все время твердишь, что Поль – гад! Вспомни, как он швырял на пол твои тетради, нарочно прятал пульт от телевизора, обзывал «уродина, толстуха и нос к губе прирос»!
– Ну хватит, мам. У нас договор. Закон молчания: я не рассказываю ничего о нем, он – обо мне.
Я улыбнулась наивности ее ответа. Как будто у одиннадцатилетней крошки могут быть серьезные секреты от мамы! Добрая моя девочка, ДАЖЕ слишком добрая. Я крепко поцеловала ее в затылок, в нежные, как пух, ароматные мелкие кудряшки.
– Кстати, мам, скауты меня убедили. Пожалуй, пойду в монашки. Обреюсь налысо. Или наоборот, перестану стричься и убегу к Жану-Батисту, это лидер группы «Вирджин Мэри». Он классный, весь в татуировках с Христом. В общем, посвящу свою жизнь Богу.
При других обстоятельствах я бы только посмеялась. Но в последние дни настроение у меня было хуже некуда, и я вдруг почувствовала, что мне на плечи взвалили огромную бетонную плиту. Неужели за такой малый срок я сделала из своей дочери ярую фанатичку?
У меня за спиной раздалось деликатное покашливание. Жозефина, без саквебуты. Удивительно. Запинаясь – по-французски девушка говорила не слишком хорошо, – она попросила о разговоре один на один. Адель удивленно вытаращилась, как будто знала, о чем пойдет речь, и молча вышла из ванной. Очень странно.
– Полин, я думать, я должна тебе это говорить. Про Поль. Это быть моя вина.
Я остолбенела.
– Он… продавать дурь, чтобы делать мне подарок.
– ?..
– Я ему говорил, l'otro dia, что мой саквебута совсем старый, плохой, а мама и папа не покупать nueva, новый. И ваш Поль решить… как это… толкать наркота.
Мой мозг отказывался воспринимать информацию. Я как будто оглохла. Произошел сбой системы.
– Te juro, клянусь, я ничего не знать. Твой сын, он немного enamorado, любить меня, а…
Звук неожиданно снова включился.
– En… enamorado? Поль? Но он же еще ребенок!
– Ему catorce años, четырнадцать, Полин, – улыбнулась она.
Я как будто впервые увидела Жозефину другими глазами. Тонкое красивое лицо, кроткий взгляд, ямочки на щеках, чувственные пухлые губы. А Полю ужечетырнадцать. Девочка права.
– Жозефина, прежде чем упасть в обморок, я должна узнать одну вещь. Между вами что-нибудь… э-э-э… было?
– Solamente besos, только поцелуи,мы только целовались, только целовались. Он очень guapo, красивый, а мне здесь скучно, я одна… извини. Я думала, он тоже забавляется, как я…
Мой мозг со скрипом переваривал информацию.
– Откуда взялась дурь, Жозефина?
Лицо девушки стало непроницаемым, как закрытая книга.
– No sé, не знаю, Полин. Но твой сын, он сильный, он не будет предавать, у него есть cojonec,не надо его наказывать…
А вот это уже не ее дело. Что они за люди такие? Совершенно недостойные колумбийцы, порочные, смущающие покой обитателей дома! Сначала Афликао с Рамоном, теперь Поль с Жозефиной, кто следующий? Может, Консуэло с Пьером? Я в бешенстве летела по лестнице, перескакивая через ступеньку, собираясь вытрясти, выпытать из моего негодяя сына, где он взял эту мерзость.
Зазвонил телефон.
Одной рукой уже вцепившись в ручку двери Поля, другой я ткнула кнопку мобильника.
– Мадам Орман-Перрен? Говорит инспектор Торань из уголовной полиции.
Ноги у меня сделались ватными. Не иначе как этот гад директор все-таки донес. Я поплотнее прикрыла дверь в комнату сына и юркнула в ванную. Только бы мальчик ничего не услышал. Маленький мой, что эти звери с ним сделают?
– Слушаю, инспектор, – отозвалась я замогильным голосом.
– Простите, что побеспокоил, дорогая мадам, я звоню по поводу одной вашей знакомой, мадемуазель Жермены Крике. Вы действительно знакомы? В ее ежедневнике часто встречается ваше имя. Мы хотели бы задать вам несколько вопросов относительно этой женщины, в настоящий момент она задержана и находится в полиции. Не могли бы вы приехать в комиссариат Девятнадцатого округа? Хотите, я пришлю за вами машину?
– Э-э…
Эффект «отключения мозгов» повторился. Лишь с четвертой попытки, прокашлявшись, мне удалось наконец членораздельно произнести: «Я сейчас приеду, мсье».
Хорошо начинается денек!
– Что значит «немножко слишком ретиво помогала умирающим», инспектор?
– Так сформулировала обвинения в адрес мадемуазель Крике семья Фавруль. Они утверждают, что ее вмешательство не ограничивалось психологической помощью, якобы ею были применены токсичные вещества. Более того: по словам дочери этого господина, у ее отца было время. Он болел, это так, но рак простаты не развивался, и в больницу он ложился только на химиотерапию. Резкое ухудшение состояния произошло после того, как мадемуазель Крике наведалась в онкологическое отделение. Вскрытие, на котором настояла семья, выявило наличие дозы морфина, которой можно было убить стадо слонов. Потому-то они и подали иск. Заведено уголовное дело.
– Полный абсурд. Я знаю Жермену, она в жизни не совершила бы подобного! Почему вы решили, что это она? А медсестры отделения?
– Необходимо все выяснить. Медперсонал утверждает, что на прошлой неделе из больницы одна за другой были похищены несколько ампул морфина, а знать, где хранился препарат, мог только свой человек в отделении. Но нас вот что настораживает: Жермена Крике была хорошо знакома с господином Фаврулем. Даже очень хорошо. По словам некоторых медсестер, здесь мог иметь место злой умысел.
– О чем речь? Не понимаю, инспектор.
– Мадемуазель Крике никогда вам ничего не рассказывала о господине Фавруле?
– Нет. Она говорила со мной о святой Терезе из Лизье, о Франциске Ассизском, о Фоме Аквинском, и довольно часто, но о Жераре Фавруле – никогда.
– Они состояли в любовной связи.
Пфффф.Я опрокинула стаканчик тепловатого кофе себе на колени.
– Вас обманули, инспектор. Жермена Крике – девица.
– Я бы не был столь категоричен.
То, что сообщил мне инспектор Торань, казалось в высшей степени невероятным. Но по ходу его повествования мое враждебное недоверие сменилось изумлением, а потом подавленностью. Все это походило на правду. Увы, доказательства были налицо: за последние десять лет добрую тихую Жермену Крике внесли в завещание двенадцать пожилых господ. Со всеми она познакомилась в больнице, с некоторыми – в палате интенсивной терапии или в реанимации, а с большинством – в отделении паллиативной медицины. С половиной из этих страдальцев она вступала в интимную связь.
– Насколько позволял их измученный болезнью организм, – добавил инспектор.
Меня передернуло при мысли о том, что именно скрывалось за этим пикантным уточнением. Однако в случае с Фаврулем имела место настоящая интимная связь, она началась во время первой госпитализации отца пятерых детей. Факт засвидетельствовала Розелин Фавруль, супруга Жерара, – она застала любовников в рентгеновском кабинете и решила закрыть глаза на минутную слабость супруга, дабы спокойно, в торжественной обстановке отпраздновать сорокалетие их брачного союза. С тех пор Жермена якобы стала преследовать пожилого мужчину своими домогательствами. Было ли это любовью? Или желанием поживиться? Утверждать я бы не взялась. ДрузьяЖермены никогда не завещали ей крупных сумм, но ведь маленькие ручейки питают большие реки, и теперь она располагает неплохим капитальцем.
– Около трехсот тысяч евро, которые подозреваемая сумела очень выгодно разместить. Приличная добавка к средствам, скопленным этой бывшей содержательницей…
– Бывшей… что вы сказали?
– Жермена Крике держала заведение известного толка. На площади Пигаль. Вы и об этом ничего не знали, мадам Орман-Перрен?
Все, это уже перебор. Я простонала, что хочу уйти, и любезный инспектор проводил меня по лабиринтам комиссариата.
– Скажите, инспектор, что ей грозит?
– Двадцать лет, на круг. Но пока об этом рано говорить. Пока у нас нет улик, только очень серьезные подозрения.
– Я могу с ней поговорить?
– Нет. Она задержана, и с ней имеют право общаться только врач и адвокат.
Я представляла, как Жермена Крике, сидя в стальной клетке, печально перебирает четки, подаренные ей папой Павлом VI, и читает нараспев Библию. Мне вспомнилось самое любимое ее место (хотя в нынешней ситуации оно звучало странновато): «Не судите, да не судимы будете».
Вернувшись домой, я чувствовала себя существом двадцатидвухсантиметрового роста и двухметрового объема. Я осела, сдавилась, сплющилась под тяжестью всех свалившихся на меня катастроф, энергии во мне было не больше, чем в пустой банке из-под корма для пожилых собак, которую только что спрессовала мусороуборочная машина.
В прихожей меня ждала записка от Адели: «Мама, мы у ветеринара, приходи скорей, с Прутом беда».
Когда я закрывала за собой дверь, мой рост уменьшился еще на пять сантиметров.
– Я хорошо промыл псу желудок, но обещать ничего не могу. Честно говоря, если он выкарабкается, это будет чудо. – Ветеринар покачал головой: – В жизни не видел ничего подобного. Кома от алкогольного отравления – у таксы! Говорите, что нашли рядом с ним шприц и пустую бутылку из-под водки? Двадцать лет ветеринаром работаю, всякого насмотрелся, но чтобы такое…
Адель принялась подвывать псалом, в котором шла речь о Божьей каре и гневе Господнем. Поль прорычал, что убьет гаденыша собственными руками, прямо здесь и прямо сейчас; Адольфо побагровел и вжался лицом в мое пальто. Кажется, ему стало стыдно, а возможно, гомеопатия действует. Боже. Малыша необходимо лечить. Отдай я тогда его родителям нужный рецепт, возможно, риталин успел бы пригасить антипрутовские порывы? Глядя на обмякшее тельце нашего домашнего любимца, я забыла и о том, как он писал нам на постель, и о разодранной одежде, и об изнасилованных пуфиках, даже о том, что называла его про себя «вредителем», и разрыдалась.
