Текст книги "Ирония жизни в разных историях"

Автор книги: Али Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

– Я знаю, – говоришь ты. Кладешь отвертку на неповрежденную часть пола у наших ног и прислоняешься ко мне с несчастным видом. Я внутренне ликую. Ощущаю плечом твое тепло. Качаю головой. Сохраняю грустное выражение лица, будто все понимаю и сочувствую.

– И, конечно же, его корни уже слишком глубоко ушли в землю, чтобы перенести дерево без повреждения, – добавляю я.

– Знаю, – соглашаешься ты, будучи побежденной. Меня это удивило.

– Так или иначе, – очень мягко продолжаю я, потому что предполагаю, какой это может возыметь эффект, – но твое дерево принадлежит кому-то еще. И ты не можешь его забрать. Ведь так?

Вероятно, не надо было этого говорить, а впрочем, оно того стоило, чтобы потом приблизиться к тебе той ночью, когда ты останешься со мной и не будешь холодной и деревянной. Конечно, это одна из причин, почему на следующий день я должен пойти и забрать тебя из отделения полиции, где тебе будут задавать вопросы о преднамеренном повреждении чьей-либо собственности. «Я не сделала ничего плохого», – твердишь ты, не переставая, по дороге домой. Ты повторяешь это вновь и вновь и объясняешь, что то же самое неоднократно говорила мужчине, записывавшему на пленку вашу беседу. Тут я замечаю, что ты выбираешь более длинный путь и совсем не хочешь сокращать дорогу домой. Как только мы пришли и ты снова забралась на опасный чердак с чашкой чая, что я тебе приготовил, я тут же тайком выскользнул из дому. И пошел теми улицами, которыми ты не хотела идти со мной вместе. Сначала я не видел ничего особенного. Но потом возле одного дома в квартале, где, как мне было известно, живут состоятельные люди, я нашел то, что искал: на тротуаре ярко-зеленой краской кто-то крупными буквами написал «СОБСТВЕННОСТЬ – ЭТО ВОРОВСТВО».

Ну конечно же, именно тут растет ее дерево. Я пристально посмотрел на него. Самое обыкновенное дерево; просто дерево, и выглядит как любое стареющее дерево с его вечерними мухами-однодневками, которые кружат в лучах заходящего солнца, с его скрученными новыми листочками и пестрой в его тени травой. Я почувствовал, как во мне закипает ярость. Попытался думать о чем-нибудь другом. Например, о том, что мух-однодневок правильнее называть эфемероптера; помню об этом со времен учебы в университете, хотя не знаю, почему или как я раздобыл такие сведения, особенно странно, почему они до сих пор держатся в моей памяти. Как бы их там ни называли, они все равно раздражающе жужжат. На какой-то миг я этих мух возненавидел. Я подумал об опрыскивании дерева дезинфицирующим средством, чтобы избавиться от мух. Потом мне пришло в голову срубить дерево топором. Еще я представил острые зубья пилы и всякие древесные опилки, которые появились бы на его коре.

Интересно, если послать анонимное письмо владельцу дома с предупреждением о том, что фундамент дома находится в опасности (хотя никакой опасности для фундамента нет и в помине), заставит ли это его задуматься о необходимости срубить дерево. «Уважаемый господин», – представляю я себя печатающим текст, потом встряхиваю головой, собираясь уходить, и тут снова вижу слова на тротуаре. Небрежный почерк, которым они написаны, – сжатые с наклоном зеленые буквы, – напоминает мне о тебе, когда мы впервые узнали друг друга, когда мы еще были совсем юными и верили в то, что изменим мир.

На крыльцо выходит женщина. Она требует, чтобы я прекратил смеяться возле ее дома. Требует, чтобы я ушел отсюда. Если я не уйду, она вызовет полицию.

Я возвращаюсь домой. Ты все еще на чердаке. Я волнуюсь за тебя. Ведь там совсем нет пола, и ты балансируешь, увлеченная страстью, на тонкой деревянной балке. Я представляю, как ты смотришь на дерево через толстые круглые лупы бинокля, с которым я любил играть в детстве; ты видишь дерево крупным планом, тихое, но неосязаемое, все как будто записано на суперпленке. Я знаю, ты никогда не идешь на компромисс; нет смысла просить тебя спуститься вниз. Хотя в кухне на тарелке ты оставила для меня немного греческого салата, накрыв его другой тарелкой, и рядом аккуратно положила вилку. Я сажусь на диван рядом с раскуроченным ламинированным полом и во время еды вспоминаю историю об одной паре пожилых людей, превратившихся в деревья. Как-то к ним в дверь постучали, и они впустили в дом странников, а потом обнаружили, что это были боги, оставившие им в дар свое благословение. Я роюсь в книгах, пока не нахожу нужную, но никак не могу отыскать в ней историю об этой паре пожилых людей. Я нахожу рассказ об убитом горем юноше, который становится деревом, о ревнивой девушке, которая нечаянно убивает свою соперницу и превращается в куст, о мальчике, который под лучами палящего солнца играет такую красивую музыку, что деревья и кустарники подбирают свои корни и придвигаются к нему поближе, чтобы он мог играть в тени, о боге, полюбившем девушку, которая не отвечает ему взаимностью, она счастлива и без него, и когда он преследует ее, то оказывается, что она не только искусная охотница, но еще умеет очень быстро бегать, поэтому опережает его. Но он – бог, а она – простая смертная, так что не может долго от него убегать, и, почувствовав, что силы уже на исходе и он вот-вот ее догонит и овладеет ею, она умоляет своего отца, реку, о помощи. И отец помогает, превратив ее в дерево. Внезапно ноги девушки пускают корни. Живот покрывается твердой корой. Рот запечатывается и лицо обрастает мхом; сомкнутые веки скрыты лишайником. Руки взметаются над головой, давая жизнь ветвям, и на каждом пальце появляются сотни листьев.

Я загибаю страницу на этой истории. Мне надо кое – что подготовить на завтра, и я кричу тебе как обычно, что ложусь в постель, и если ты сейчас же не придешь, то я погашу свет и буду спать, а потом уйду от тебя.

Когда мы оба лежим в кровати, я вручаю тебе книгу, открытую на этой истории. Ты читаешь ее. У тебя довольный вид. Ты снова ее читаешь, наклонившись надо мной, чтоб быть поближе к свету. Глядя через твое плечо, я читаю мое любимое в этой истории место о необыкновенном очаровании дерева и бессильном боге, украсившем себя ветвями. Ты тоже загибаешь страницу, закрываешь книгу и кладешь ее на прикроватный столик. Я гашу свет.

Я начинаю ровно дышать, чтобы ты поверила в то, что я сплю, и тогда ты потихоньку поднимаешься с постели. Услышав, как ты осторожно закрываешь дверь, я тут же встаю и одеваюсь, затем спускаюсь вниз и выхожу, как и ты, через черный ход. Это была первая ночь, когда я пожалел, что не надел теплую куртку; теперь буду знать.

Когда я пробрался к тому дому, то в темноте под деревом заметил тебя. Ты лежишь на спине прямо на земле. Похоже, спишь.

И я ложусь рядом с тобой под деревом.

РАЙСКОЕ МЕСТО
© Перевод О. Сергеевой

Добропорядочные горожане спят в своих постелях. Нерадивые горожане спят в своих постелях. Оплатив ночь и завтрак, туристы спят в своих постелях в больших городских домах на зажиточных улицах с благоухающей высокой еловой изгородью, где цена одного койко-места за ночь составляет от 20 до 30 фунтов, и становится выше в гостинице, еще выше в пансионе, и намного выше в отеле. К озеру бежит пустующая дорога, и монстр в озере спит глубоким сном, словно на ложе, и опять холмы и небеса отражаются в воде вверх тормашками. Только половина третьего утра, а уже кругом светло.

Свет, похоже, и впрямь никогда не уходит; между одиннадцатью предыдущего вечера и двумя часами наступившего утра тонкая линия неба, которая в разгар лета обозначает сумерки, никогда еще полностью не опускалась за какую-либо из сторон горизонта, опоясавшего город, и теперь вне зависимости от ящура это место считается райским туристическим уголком, о чем начнут говорить чуть позже, но в этом же году, как о самой крупной достопримечательности Великобритании, благодаря роскошному пейзажу, приветливому народу, чистому воздуху и вот такому свету, как в середине этой ночи, земному и жутковатому, который бродит крадучись, что доступно только свету, эдакая неодолимая громадина с массивными лапами ползет по полям, и отдельным лежневым дорогам, и обеззараженным огороженным лесам; нескончаемый обход позади и поверх дерева, что растет за городской чертой, о чем мало кто из туристов знает или мало кто его находит, вот оно, стоит возле родника со стороны проселочной дороги, его ветви, ствол и корни увешаны (и все ветви на других деревьях, растущих в нескольких ярдах вокруг этого дерева в придорожном лесу, тоже пригнулись) лоскутами от рубашек, пальто, нижнего белья, юбок, занавесок, от всего, что можно разорвать, носками, шляпами, носовыми платками, шарфами – тем, что оставляют люди, загадывая желания и надеясь, что у них будет больше шансов на исполнение желаний, если они разорвут то, что им ближе, что они носят на себе или что носит их любимый человек, и все это несут к дереву и развешивают на нем.

Лес опустел. На дороге ни души. Лоскутки едва заметно шевелятся, словно вселяющие ужас листья.

Над сельскими угодьями, вдоль устья реки и по дороге в город слышно только щебетанье разбуженных птиц. В самом начале Хай-стрит, где не умолкают птичьи трели, в бетонной кабине, установленной там полицией, в которую, если запереться изнутри, нельзя никак пробраться снаружи, свернувшись в клубок, на полулежал мальчик; после закрытия клуба за ним гнались трое незнакомых мужчин, все трое бежали за мальчиком следом по пустынным ночным тротуарам мимо многоэтажных и пустующих по вечерам магазинов и через пешеходную зону, потом, окружив кабину безопасности, пиная дверь и пытаясь ее взломать, разбивая о нее что-то такое, что напоминало звук бьющихся бутылок, они вопили, что забьют его до смерти, ну а после все стихло, и доносился лишь щебет птиц, вот тогда его перестало трясти и в конце концов он заснул. Внутри кабины всегда светло. Свет в кабине – защита от вандализма. На стене установлен экран и кнопка для звуковой и визуальной связи между полицейской диспетчерской и мальчиком, который теперь знает лучше, чем когда-либо, как нажать на кнопку, и спит под экраном у стенки, съежившись и закрыв глаза рукой.

На тротуаре возле двери кабины блестят осколки разбитого стекла. Ранним утром в небе над городом кружат чайки, и словно белые вспышки виднеются их животы, но вот заблестели крыши домов и шпили церквей, а внизу – темный речной блеск; еще только три часа, а утренний свет, ничем не уступая дневному, разлился по городу, защищенному с флангов новыми супермаркетами, теми, что удобно устроились на изгибе между переброшенным с юга на север мостом, больницей и кладбищем, тем местом, где как раз и случилась та история: несколько лет назад двое мужчин решили вместе выпить и провести субботний вечер на могильных плитах, и когда уже пить было нечего, боковая дверь могильного холма неожиданно распахнулась, и они вошли внутрь и очутились среди высоких стен из утрамбованной земли, куда были вставлены факелы с горящим торфом для освещения, и кругом стояли огромные чаны, полные виски и пива, и все бесплатно, и, пьянствуя всю ночь с молодыми и счастливыми хорошо одетыми незнакомцами, чокаясь кружками и стаканами, они великолепно проводили время и были очень довольны тем, что повезло найти новую пивнушку и завести таких классных новых друзей, пока вдруг без всякого предупреждения огромная могильная дверь стремительно не отворилась, и уже протрезвевших их выбросило из могильного холма в утренний свет; и поскольку наступило воскресенье, то они прямиком отправились в город, чтобы сразу же зайти в церковь. Но город преобразился, стал совершенно иным, и все в нем было неузнаваемо, и так продолжалось до тех пор, пока они не добрались до церкви, и потом, осторожно ступая по проходу между рядами церковных скамей, битком заполненных незнакомыми людьми, добропорядочными горожанами, которые всю ночь спали в своих постелях, эти двое мужчин вдруг начали рассыпаться с головы до пят, и от них ничего не осталось, кроме двух кучек пепла на каменном полу церкви: это послужит им уроком, ибо нельзя напиваться в субботу вечером накануне воскресенья, тем более на кладбище.

А нынче в двадцать первом столетии под колышущейся летней листвой многовековых деревьев на кладбище этого пресвитерианского города стоят викторианские и эдвардианские ангелы сплошь в круглых вмятинах. У некоторых наполовину или полностью отбиты крылья; мелкими кусочками каменного крыла усыпана трава. Пустые гильзы от патронов валяются возле выглядывающих из-под одеяния пальцев босых ног одного из ангелов, еще больше гильз – в траве возле каменного постамента, на котором сидит другой, держа чашу в руках, и у него прострелен навылет нос. Редкий ангел поражен прямо в глаз или посредине лба.

Натянув на лица маски с прорезями для глаз, они зашли в помещение, но сегодня в ночной смене дежурит Кимберли Маккинлей, и это настоящая удача для компании. Их зафиксировала скрытая камера; тот, что шел первым, нес в руках секатор, у идущего в середине была пила, следующий за ним нес что-то вроде воздуходувки с гибким шнуром и штепселем, видно, как шнур волочится внизу и потом мечется в воздухе при каждом угрожающем взмахе нагнетательной частью этого приспособления перед Родом, охранником вечерней смены, хотя Бог знает, что он еще надумал делать этой воздуходувкой. Они определенно вели себя вызывающе, особенно тот с секатором, он сразу же подошел к прилавку, перепрыгнул через него и стал угрожать Майклу Карди, который отвечал за обслуживание клиентов, прижав его к стене и приставив открытые лезвия ножниц к его шее.

– Не желаете ли картофель фри к этому блюду? – выпалил Майкл Карди, вероятно на нервной почве, когда тот прижал его к стенке. После чего Майкл Карди все время был бледным и дрожал. Кимберли пораньше отпустила его домой. Она надеялась, что он отправится в больницу и там после нескольких недель лечения придет в себя от шока, полученного сегодня вечером. Ну а Кимберли, возможно, дадут медаль. Орден Британской империи. Дама Большого Креста. Хотя нет, когда ей исполнится шестьдесят, ее имя внесут в списки тех, кого чествуют в Новый год за службу на благо человечества, а возможно, поместят ее фотографию в «Новостях высокогорья», и все будут ее узна– 'гёать, потому что в газетах напишут о том, как много лет назад, прежде чем стать такой личностью, ей пришлось многое в жизни испытать, и когда она работала дежурным менеджером по приготовлению гамбургеров в деревушке Теско, то во время ее смены абсолютно всем запрещалось плевать на решетки жаровни, и – ни одной из этих идиотских добавок в ковш с майонезом, а вот при никчемном Кенни Пэтоне, который сегодня вечером заступил на смену, все происходит совершенно иначе, и, честно говоря, совсем не хочется есть то, что приготовлено в ту ночь, когда он руководит процессом, и все мальчики из ночной смены обычно сидят с опущенной головой, потому что Кенни Пэтон считает, что весь мир ему обязан своей жизнью, и никогда никого не заставляет что-либо делать должным образом.

Но Кимберли Маккинлей обязательно вычищает старый ковш с майонезом независимо от того, кто был на смене до нее, Кенни Пэтон или кто иной. Это – не настоящий майонез. В нем помимо основных компонентов есть еще консерванты и заменитель сахара. Такой майонез гораздо легче выдавливать из тюбика и намазывать, чем настоящий. Он не прилипает к кухонному оборудованию. Его проще смывать. Каждую смену она начинает с того же самого; это уже ритуал; она выгружает старый ковш наружу вместе с жирными баками, накопившимися за день, и берет со склада крышку от нового ковша. Так она может быть абсолютно уверена. Ей очень хотелось рассказать о делах Кенни Пэтона, но она никогда на это не решится, так как она не из тех, кто ябедничает. Дежурный менеджер словно пародия ада. Она такой не будет. Вот он – именно такой. В ту ночь, когда он работает, проголодавшись в половине второго, лучше загнать автомобиль в гараж и остаться дома, а если уж совсем невтерпеж, тогда лучше съесть гренку; надо установить телефонную линию-, куда можно было бы позвонить и узнать, работает ли он в эту ночь, чтобы понапрасну не проезжать весь чертов путь к деревушке Теско только затем, чтобы наесться всякой дряни, даже не подозревая об этом, вот о чем думает Кимберли по дороге домой в половине восьмого утра, часто моргая в своем автомобиле от яркого дневного света после ночной работы при флуоресцентном освещении, никогда не зная, что творится снаружи, так как нет ни одного окна. Идет ли дождь, снег или овцы и свиньи падают с неба, никогда не узнаешь об этом, покуда не выйдешь наружу после работы и не увидишь свой автомобиль, покрытый всем тем, что произошло в природе, и сегодня чудесное летнее утро, автомобиль легко заводится, когда она поворачивает ключ зажигания, позже начнет припекать, и будет воистину красиво, а она проспит весь этот день; все то, что неизменно хорошо – вот это и есть жизнь, а работа – нечто совсем иное.

Менеджеры зарабатывают 420 фунтов в неделю без учета налога и с последующими надбавками. Работа совсем не трудная. Среди ночи не так уж много найдется желающих съесть то, что приготовлено на скорую руку, хотя на юге совершенно другая ситуация, Кимберли это знает, там гораздо больше бестолковых людей, которых мало беспокоит их время, деньги и пищеварительная система. Ей бы не хотелось оказаться там. Сюда время от времени может заехать безумный человек, но, слава богу, далеко не у всех этих безумцев есть автомобили, или они не настолько безумны, чтобы добраться в такую даль, где расположена деревушка Теско. Захаживают грустные и одинокие люди. И надо знать, как с ними общаться. Зимой нельзя впускать наркоманов в туалет, хотя летом их здесь намного меньше. Приходится иметь дело с напившимися, громкоголосыми подростками четырнадцати лет, которым давно надо быть в своей постели, с целующимися или ругающимися парочками и девушками по вызову, встречающимися здесь с мужчинами, из которых они потом вытряхивают деньги на автостоянке Теско. Заходят гомосексуалисты, которым больше некуда деться. Кимберли их постоянно выгоняет. Заезжают скучающие таксисты. Можно было бы выйти замуж за таксиста, с мужчиной такой профессии, глядишь, получится жить в согласии. В три часа ночи приходят люди из супермаркета, работающего всю ночь. Иногда в четыре часа утра может нагрянуть семейство с детьми, желая купить все для завтрака, но такое случается очень редко. Обычно кругом стоит мертвая тишина. Стремительный наплыв людей бывает по окончании киносеанса в кинокомплексе, после закрытия паба, когда люди не в состоянии сами уехать, а так все вокруг надолго словно вымирает.

Благо всегда есть чем заняться, если пришла пора убирать, значит, надо этим заняться, потому что в то время, когда Кимберли только начала работать в ночных сменах, она слонялась туда-сюда, от складских помещений к кухне, потом туда, где провизия, после к кассе, затем выходила в зал для посетителей и начинала вытирать сиденья, особенно труднодоступные углубления в пластмассе, где пища прилипает к сиденьям, сделанным в виде горбов и головы монстра, в первую ночь своей работы ей пришлось счищать остатки еды с глаз монстра и с шипов на его хвосте; на самом деле, им повезло с этими сиденьями в виде монстра, потому что все заведения в стране, где готовят гамбургеры, вообще никак не отличить друг от друга. В то время менеджер по имени Тони, который нынче занимает важную должность в головной конторе в Лондоне, заметил ее инициативность и то, как она ее продемонстрировала на уровне потолка, всегда покрытого остатками еды и маленькими мертвыми насекомыми, ворсинками пуха и частичками муки, и все это в потоке кондиционированного воздуха подымается там дыбом, ей до сих пор нравится счищать всю эту грязь, что точно соответствовало требованиям, и таким образом она получила повышение по должности, заняв его место и став одной из первых женщин, которые руководят ночной сменой в компании, она – это особый случай, и есть шанс, что позже она получит работу получше, как он, хотя нет никакой возможности, чтобы кто-то в компании мог узнать об этом, она никому ничего не говорит, и в любом случае нет абсолютно никакой возможности, чтобы она попала туда, ни единой возможности на земле, и именно здесь всегда будет самая важная работа.

– Оставь его в покое, – прорычала Кимберли Маккинлей тому с секатором, когда примчалась со склада, желая посмотреть, что происходит на входе, очевидно, она рычала как разъяренный лев, когда появилась, хотя сама едва помнит об этом, как рассказал ей позже мальчик Доллэс, она вопила, что лезвия ножниц грязные, и ему надо держать их подальше от того места, где лежат продукты, и если он повредит краску на стене, то ответит за это, и что у Майкла Карди будет столбняк, если он поранит его ржавыми лезвиями. Совсем не просто представить себя рычащей как лев. Кимберли видела львов в цирке, что расположен в Бат-Парке, еще ребенком, они бежали по кругу и со всей силой били друг друга лапами в просматриваемой насквозь трубе, проложенной по кольцу в самом низу зрительного зала. Она едет обратно в город долгим прямым маршрутом, опустив оба солнцезащитных щитка, прикрывая глаза левой рукой и с недовольным выражением лица; она молода, она выжимает максимальную скорость на своем авто, она готова ко всему, и она – тот человек, который способен прийти в ярость. Когда автомобили мчатся ей навстречу, она смотрит на сидящих в них незнакомцев, они проносятся друг мимо друга настолько быстро, что лицо водителя можно увидеть только мельком, и она спрашивает себя, о чем бы подумали эти люди в автомобилях, если бы все знали, и находит своего рода удовольствие в сознании того, что они никогда этого не пожелают узнать.

Они явились, чтобы совершить ограбление, и, очевидно, она стояла прямо перед кассами со скрещенными на груди руками (она этого не помнит). Они требовали денег.

– Вам отсюда ничего не удастся взять, – сказала она, – разве что выбрать кое-что из меню, и то придется сначала за все заплатить, прежде чем вы это получите, и я вам еще раз напоминаю, вынесите отсюда садоводческие приспособления, тем более что они должны быть в упаковке, и в этот ресторан запрещено вносить какие бы то ни было инструменты для озеленения, если хотите поесть, придется оставить их за дверью.

На грабителях были шерстяные шапки с прорезями для глаз, натянутые на лицо, так чтобы никто не мог их узнать, и когда один из них услышал все то, что она сказала, он рассмеялся, словно от безысходности, – тот, что с пилой, – и опустил одну руку, и она заметила на другой руке протез и по этой фальшивой руке узнала его, да, это был Джейсон Робертсон из Киммилайс, который лишился руки, попав в аварию на мотоцикле, и у него еще изуродовано лицо, она знала его пять лет назад, когда они учились в школе, и все знали, кем он стал после того, как все это произошло. «Ты случайно не Джейсон Робертсон?» – спросила она, и тот, что с секатором, выругался, а другой, ждущий в дверях с воздуходувкой, бросил инструмент на пол и заорал: «Я же говорил тебе надеть сверху твой гребаный чехол». Значит, одним из этих парней был Рич Риак, так как они с Джейсоном Робертсоном всегда слонялись вместе, к тому же она уловила что-то знакомое в том, что с секатором, да, она права, это был он в шапке с дырками, но она все еще не могла узнать того, который стоял в дверях, они называли его Кевином или, возможно, Гэвином. Она помнит, что Рича звали иначе, на самом деле он был Гордоном Риаком из тех домов, что расположены на другой стороне канала. В те времена он здорово играл в футбол. Он все еще одной рукой прижимал раскрытым секатором Майкла Карди к стене; другой рукой он приподнял шапку на лице, чуть выше кончика носа, и вытащил ртом сигарету из пачки.

– Здесь нельзя курить, – выпалила Кимберли.

Рич Риак выронил сигарету изо рта, когда открыл его, чтобы выругаться. Ему пришлось наклониться за сигаретой, и тогда он не мог больше прижимать Майкла Карди к стене. Джейсон Робертсон смотрел на Кимберли. Она видела его глаза через отверстия в шерстяной шапке.

– Я – не Джейсон Робертсон, – с нажимом сказал он.

– Я знала тебя в школе, – возразила Кимберли и заметила, как его глаза скользнули по ее значку, где было написано имя.

– Кимберли Маккинлей, – произнес он.

– Я училась в другом классе, – объяснила она, – поэтому ты не помнишь меня.

– Но я – не Джейсон Робертсон, – снова сказал он.

– Идет охрана, Джейс, – сообщил тот, которого они называли Кевином или Гэвином.

Кимберли Маккинлей подняла брови. У Джейсона Робертсона забегали глаза. Кевин или Гэвин встал за дверь, подняв над головой воздуходувку, будто готовился нанести сокрушительный удар, кто бы ни вошел.

– Охранника зовут Род, – сказала Кимберли Джейсону Робертсону. – Ему под шестьдесят. У него больная жена. И вы записаны на камерах видеонаблюдения.

Из глубины грубых разрезов маски глаза Джейсона Робертсона выглядели так, словно у него вообще не было никакого лица.

– Номерные знаки на автомобиле мы обмотали коричневой бандерольной пленкой, – прошипел он. – Сзади и спереди. У них нет ни малейшей возможности установить, чей это автомобиль.

Если она не проговорится кому-нибудь, то никто и не узнает о них, вот что он имеет в виду.

– Скажи ему, чтобы он убрал ножницы с шеи моего служащего, – спокойно произнесла Кимберли. Она смотрела прямо в глаза грабителю. Не мигая.

Как можно жить с чужой рукой, которая вообще по сути не рука, немыслимо даже вообразить. Как такое возможно, когда нет той руки, с которой родился. По дороге с работы домой Кимберли наблюдает за своей рукой, переключающей передачу. Это так естественно переключить скорость. Делаешь это, не задумываясь. У нее ухоженная рука, с хорошим маникюром. В настоящее время это рука менеджера. Она перевернула руку ладонью вверх, мельком глянула на нее, а потом снова перевела взгляд на дорогу. Это – часть ее самой, которую она могла потерять, окажись на его месте. Она знает, где расположена ее линия сердца, главная линия и линия жизни. Из книг ей известно, что правая рука – это твоя реализация, то, чем ты фактически занимаешься в жизни, левая рука – заложенный в тебе при рождении потенциал, символ твоего предназначения. Надо же такое представить, чтобы лишиться своих линий, оставив их где-нибудь, подобно лисе или кролику, потерявших лапу в капкане. Нет, намного хуже, чем капкан. Он упал с мотоцикла на скорости и ударился о землю или что-то другое с такой силой, что тут же лишился своей руки, возможно, даже не почувствовав этого из-за прилива адреналина, попал в больницу, даже не узнав об этом. Или, возможно, она была слишком сильно обожжена, и позже они должны были ее ампутировать. Кто знает. Все, что ей известно, так это то, что он был на мотоцикле, а из-за поворота выскочил автомобиль или, может, какое-то животное, и он резко свернул в сторону, чтобы избежать столкновения, и врезался во что-то, его мотоцикл загорелся, и в больнице ему должны были делать пластическую операцию на лице. Кимберли пытается вспомнить его прежнее лицо, но тщетно. В школе он был светловолосым мальчиком. Впоследствии бросил школу. Потом как-то она зашла в паб, и он там сидел. Она даже не взглянула на него, а когда вернулась домой и в темноте ложилась спать, ей стало стыдно оттого, что она так поступила.

Она показывает левый поворот, хотя никого нет ни позади, ни впереди нее.

Вошел старый Род – сотрудник службы безопасности. Он встал посреди комнаты и вылупился на парней в шапках с прорезями, как будто только что проснулся. Он выглядел слишком дряхлым. Форменная одежда, принятая в этом месте, всегда заставляет его выглядеть таким образом.

Кимберли уверила его, что все в порядке.

– Я заметил что-то странное на мониторах, – сказал Род. Он обращался только к Кимберли. – Что это у них такое на головах?

Кимберли пожала плечами.

– Не спрашивайте меня об этом, – ответила она.

– Модное веяние, – вмешался Джейсон Робертсон.

– Они пытаются продать мне свое старое садоводческое барахло, – снова перехватила инициативу Кимберли. – И уже уходят. Сейчас только Майкл отдаст им заказ. Майкл?

– Майкла стошнило на пол, – сообщил Доллэс.

– Возьмите швабру, Доллэс, и уберите за ним, – велела Кимберли, встала за другую кассу и ввела кодовое число. Касса заработала. – А теперь еще раз скажите, что вы хотели бы заказать, ребята? – твердо произнесла она, и все трое, не снимая шерстяных шапок, повернулись к ней и уставились на висящее поверх ее головы меню.

Кимберли, хорошо справлявшаяся с задним ходом, аккуратно въезжает в маленькое пространство и глушит двигатель. Она откидывается на спинку сиденья. Смотрит на фасад дома, в котором живет. Ее сестры уже спят, одна в задней части дома, другая – в фасадной. Шторы пора бы выстирать; сегодня вечером, прежде чем пойти на работу, надо будет не забыть это сделать. Она кладет голову на руль.

– Сядьте, – сказала она им после того, как приняла их заказ, – я сейчас все принесу.

Рич Риак снял наконец шапку с лица, и еще один последовал его примеру, они в шапках вспотели и раскраснелись; у того, другого, к складкам кожи вокруг носа прилипли ворсинки шерсти. Она определенно не знала его. Было забавно снова видеть Рича Риака, но только уже намного повзрослевшего. Она его узнала, когда увидела. Джейсон Робертсон не снял шапку. Он остался стоять у прилавка, чтобы помочь отнести еду. Рич беден; Джейсон Робертсон сказал ей, что Рич в долгах и хотел заполучить деньги, чтобы поехать вместе с женой в отпуск, потому что та решила, что он ее не любит, когда узнала о его шашнях с барменшей из отеля «Лочардил». Тот, которого звали Кевин или Гэвин, сидит сейчас без работы, а прежде работал на буровой установке; он хотел раздобыть денег на операцию, чтобы ему прижали уши, думает, что они у него слишком сильно торчат и именно это разрушило его жизнь, хотя, на взгляд Кимберли, все у него с ушами в порядке, возможно, и торчат немного, но не так уж сильно. Он выглядел действительно счастливым, когда Род купил у него воздуходувку за пятнадцать фунтов, прежде чем возвратился на свой пост, хотя пятнадцать фунтов не спасут, как сказал ей Джейсон, операция будет стоить целое состояние, если он хочет делать ее в частной клинике. Кимберли спросила у Джейсона Робертсона, чего он хочет.

– Мне ничего не надо, – ответил он, – ненавижу в этом месте еду.

Кимберли рассмеялась.

– Камеры слежения делают запись на двадцать четыре семь? – спросил у нее Джейсон Робертсон.

Он похвастался ей, что у них есть копии плана, которые использует компания для всех этих мест с гамбургерами, и, куда ни поедешь, они по всей стране одинаковые. Подойдя ближе к стойке, он попросил ее рассказать, где расположен сейф, чтобы в следующем месте, которое они решат ограбить, точно знать, куда идти.