Текст книги "Ирония жизни в разных историях"

Автор книги: Али Смит

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 11 страниц)

НАКАЛ ИСТОРИИ
© Перевод О. Сергеевой

Наступила середина зимы. Кругом все вымерло.

Три женщины появились с опозданием на полуночной мессе, цокая шпильками по каменным плитам в середине первой проповеди. Они прошли по проходу, как тонкокопытные кашляющие северные олени.

Втиснулись без извинений на скамью, и так переполненную. Женщины, вне сомнения, были пьяными. Запах алкоголя и дешевых духов разносился на расстоянии пяти рядов. Одна из них была совсем юная, две другие – постарше, особенно третья. Чересчур яркая, наполовину расстегнутая одежда на самой молодой женщине бесполезна в такое время года или, точнее, в любое время года; грубая ткань оранжевого и металлически-синего цвета, обнаженная шея и плечо; и у всех трех женщин взъерошенный вид, так как они пребывают в состоянии того самого, кажущегося счастья, и, прислонившись друг к другу, они притопывают ногами и растирают ладони, чтобы согреться. Поднимающийся от них шум отвесно свисал как нейлон под высоким куполом церкви над головами хорошо одетых прихожан.

Женщина посредине закурила. Тут она вспомнила, где находится, спохватилась и выронила сигарету.

Сигарета закатилась под подставку для колен и лежала там, дымя, и когда женщина наклонилась, чтобы попытаться вытащить ее оттуда, то заставила целый ряд людей потесниться, и все-таки ей пришлось подняться, балансируя между своими подругами, прежде чем она смогла растоптать сигарету на линолеуме острым носком туфли. Это место в Евангелии все трое гундосили, едва сдерживаясь от смеха, так как преклонных лет священник заново читал вслух ту же историю; на постоялом дворе не осталось свободного места, испуганные пастухи окружили столпотворение великих сил небесных, появившихся в лучах света, восхваляющих и воспевающих Бога.

Потом они запели дискант «О, придите все правоверные», выбрав совершенно не те стихи, когда еще никто в церкви не пел дискант.

Во время «Знака Мира›‹ обмениваясь рукопожатием с бескомпромиссными людьми впереди и позади них, эти три женщины казались вежливыми и сдержанными. Потом они обнялись, чтобы пожелать друг другу мира. А ведь на самом деле, хотите – верьте, хотите – нет, они совсем недавно познакомились, только сегодня вечером, рассказывала та, что наполовину раздета, самая молодая, стоящему рядом с ней мужчине резким пьяным голосом, неумышленно громко, так что люди впереди могли все услышать, прежде чем она обвила его шею руками, чтобы подарить рождественский поцелуй мира. После, когда месса закончилась и пришло время петь, причем слишком высоко, «Послушайте, Ангелы Геральда», одна из них спела «потомок вышел из чрева девственницы»в продолжение фразы «поздно к нему пришло прозрение»,и разразился взрыв смеха и со всех сторон посыпались возмущения. По окончании мессы прихожане проходили мимо этих женщин на выход, возмущенные или забывчивые, они, улыбаясь, вели своих детей в обход или переступали ноги самой молодой женщины, которые та выставила в проход со сбившейся туфлей, свисающей с одной ноги; лежа ничком на скамье с закрытыми глазами, она положила голову на колени женщине, которой было за тридцать и которая, когда на них пристально смотрели, прохладно желала веселого Рождества Христова и счастливого Нового года, в то время как самая старшая, лет пятидесяти или около того, трудно сказать, благодарила людей затуманенным взглядом и улыбкой за то, что они не наступали на ноги девушки.

Священник возвратился из ризницы и обнаружил, что, кроме этих трех женщин, в церкви больше никого не было. Теперь они расположились впереди, на опасно близком расстоянии к алтарю. Две из них наклонились возле хлева. Третья стояла за алтарем, размахивая чем-то в воздухе, и когда священник подошел ближе, то увидел, как один из послушников, потирая покрасневшую шею и хихикая, позволил ей взять длинную с металлическим наконечником палку и объяснял, как дотянуться до высоко расположенных на стенах горящих свечей и погасить их.

Те две женщины, что были возле хлева, низко склонились над гипсовыми фигурками Марии, Иосифа и маленького Иисуса. Они перекладывали цветы возле Святого Семейства. Священник видел, как одна из них просунула сморщенную в красных прожилках головку лилии между ног Иосифа.

– Пора, девушки, пора, – сказал он.

Потом стал выгонять женщин.

– Ну почему мне нельзя погасить остальные свечи? Шесть я уже погасила, – сказала одна.

– Это сделает послушник, – ответил священник. – Верните ему палку. Теперь ступайте.

– На улице мороз, отче. Нам некуда идти, – сказала вторая.

– И вот еще что, отче. Эта женщина беременная, – сказала третья, обняв за плечи свою молодую подругу. – Вы не можете ее выгнать. Она собирается рожать как честная перед Богом девушка. Взгляните.

Женщина задрала вверх майку девушки. Старый священник искоса посмотрел на голый живот, плоский и побледневший от холода. На пупке висела сережка.

– Ну, если она собирается рожать, тогда я тоже рожу с Божьей помощью, – сказал он и стал выводить их через открытые двери. Они протиснулись следом за ним. Он закрыл одну из дверей, резко опустив задвижку в каменный пол.

– Скоро мужчины будут рожать детей, – говорила девушка. – Я видела это по телевизору на канале «Открытия».

– Но она же беременная, отче, – крикнула самая старшая из них. – Ну, разве не так, милая? И ей некуда идти. Скажи ему, Диана.

– Да, отче, это правда. Я вот-вот стану матерью, в любую минуту, и нам некуда идти. Ну почему нельзя поспать в церкви одну ночь?

– По вам этого не видно, по крайней мере, на мой взгляд, – сказал священник.

– Но этого нельзя увидеть невооруженным глазом, – парировала девушка. – Это призрачная беременность.

– У нее родится призрак, отче, – подхватила другая.

– Святой дух, – поправила девушка. – Он должен остаться в церкви.

– В ней полно святых духов, – подключилась третья.

Перед тем как закрыть дверь, священник напоследок напутствовал их через узкую щель.

– А теперь отправляйтесь домой к своим семьям, – сказал он.

И повернул ключ в замке. Было слышно только, как в глубине церкви, все еще хранившей тепло людей, угасали звуки его шагов, а через минуту раздался шум последнего на стоянке автомобиля, на котором родители собирались увозить домой послушника. Мальчик стоял в дверях позади священника, застенчиво смеясь над шутками женщин. Самая молодая из них взъерошила ему волосы, другая положила руку мальчику на плечо за шеей, а самая старшая широко ему улыбалась. Лицо послушника пылало от удовольствия и жара. Теперь двигатель автомобиля стал глохнуть, потом еще больше, и тогда, прибавив газу, чтобы противостоять холоду, автомобиль постепенно исчез в ночи.

Женщины стояли, переминаясь, за закрытой дверью. Было видно выходящее из них дыхание.

Самую старшую из женщин звали Этта. Среднюю – Мойра. А молодую – Диана.

Женщины помогали друг другу перейти железнодорожные пути, пролезть под ограждением и спуститься вниз к берегу реки. Они уселись на ледяную траву на высоком берегу. Средняя вытащила зажигалку и прикурила сигарету. Они зажгли свечу, которую украла молодая. Постепенно подмораживало, хотя ветер почти утих.

– Какая тихая ночь, – проговорила молодая.

– Да уж, тихая, – буркнула старшая, взглянув на небо. – Завтра мороз усилится, – добавила она.

– Посмотрите сюда, – торопливо сказала средняя. – Так и есть. Клянусь. Там была эта женщина.

– Какая женщина? – спросила старшая. – Мы ее знаем?

– Нет, так познакомимся, – откликнулась средняя.

– Как ее зовут? – поинтересовалась старшая. – Где она работает?

– Поди знай, – ответила средняя. – Мне кто-то рассказывал о ней. О том, что она сделала. У нее умер муж, и она каждую ночь приходила к нему на могилу и сидела там до утра, и это длилось целый год. Клянусь Богом, это правда.

– Как та собака в Эдинбурге, – сказала старшая.

Молодая женщина позволила себе лечь на спину.

Возле уха раздался неприятный треск промерзшей травы.

– Неужели каждую ночь? – удивилась она. – И целый год? Триста шестьдесят пять ночей. Шестьдесят шесть, если это был високосный год. Сидела там. Зачем? – недоумевала она. – Думала, что он подойдет к ней и скажет «привет»?

– Не знаю, – пожала плечами средняя. – Откуда мне знать?

– А как ей удавалось каждую ночь пробираться мимо сторожа? – не унималась молодая женщина. – Разве кладбище на ночь не закрывается? Неужели она не пропустила ни одной ночи? Интересно, брала ли она с собой что-нибудь поесть? Или ужинала дома перед уходом?

– Говорю же тебе, не знаю, – сердито сказала средняя, – Даже не представляю, что она брала на свой проклятый ужин.

– Копченую селедку, – предположила старшая.

– А что дальше было, когда этот год закончился? – спросила молодая.

– Иногда чувствуешь себя уже покойницей, – произнесла старшая. – Я их не так уж часто вспоминаю, но сегодня вечером у меня были именно такие ощущения.

– Ради Бога, – взмолилась средняя. – Это все сказки.

Они сидели, притихнув. Речной холод ревел в ушах.

– Слушайте, а ведь что-то в этом есть, – опять заговорила старшая. – Моя мать мне тоже об этом рассказывала. Она, правда, уже умерла. Но вы же знаете, что происходит в сочельник? И в ночь на Рождество?

– Еще бы! – охнула средняя. У нее погасла сигарета. Она поднесла кончик сигареты к свече, затем взяла ее в рот и затянулась. Но раскурить не удалось.

– Послушайте, – приглушенно сказала старшая. – В ночь перед Рождеством всегда случается что-то необычное. Можете смеяться надо мной, если хотите. Но я вам говорю. В детстве моя мать жила в деревне. В те времена по деревенским обычаям считалось, что если на сочельник в полночь встать на перекрестке, тогда можно услышать голоса.

– Какие голоса? – шепотом спросила молодая.

– Которые вещают обо всех событиях, – пояснила старшая, качая головой.

– Каких еще событиях? – спросила средняя.

– О тех, которые могут случиться, – ответила старшая.

– Твоя мать и вправду слышала эти голоса? – усомнилась средняя.

– Да нет же, все не так, – сказала старшая. – Вот, например, если вода в колодце превращается в вино и ты увидела, что это случилось, тогда надо быстро отвернуться в сторону, нельзя туда смотреть, иначе умрешь в течение года.

– И все вино пропадет даром, – заметила средняя.

– Умрешь в течение года, надо же, – сказала молодая. – Но это всего лишь одна неделя. Совсем недолго. Или, может, имеется в виду новый год? В следующем, наступающем году?

– В течение года, так она всегда говорила, – пояснила старшая, закрыв глаза.

– Семь дней, – вздохнула молодая. Средняя тряхнула головой.

Самую старшую трясло от холода, пробирающего даже через пальто.

– А иногда, – сказала она, – вода могла превратиться в кровь, а не в вино. Но все то же самое. Если видишь, что такое случилось, вода превратилась в вино или кровь в колодце или в источнике, значит, умрешь в течение года.

– А если в реке? – спросила молодая. – Может вода измениться в реке?

Они одновременно посмотрели вниз на реку, высоко и быстро несущую свои воды.

– А тот священник в церкви? – вспомнила старшая. – Говорю же вам. Все это правда. Старуха Маккиннон точно работает на него, работала еще в те времена, когда я была девчонкой, и держу пари на шестьсот фунтов, на все шестьсот, что он сегодня вечером греется у нее в постели.

Она повернулась, показала рукой на оранжевый свет, горящий в верхнем окне дома, пристроенного к церкви.

– Надеюсь, ему это пойдет на пользу, – задумчиво произнесла средняя. Теперь и она вся дрожала. – Проклятье, какая холодная ночь, – добавила она.

– Рождество же, в конце концов, – сказала старшая, засовывая руки поглубже в манжеты пальто.

– В один год у меня появилось платье в обтяжку, – похвасталась молодая.

– Что именно было обтянуто? – спросила старшая. Средняя рассмеялась.

– Ну, просто в обтяжку, – попыталась объяснить молодая. – Ну, вы же знаете. В таких платьях сходили обычно вниз по лестнице.

Средняя давилась от смеха. Старшую это привело в замешательство.

– Такое вот эластичное, – уточнила молодая. – Я играла с ним на ступеньках, и в это время шел «Национальный вельвет» с Элизабет Тэйлор, скачущей на коне. Старый фильм, она там совсем еще ребенок. Все вокруг было ярко-красного и коричневого цвета.

– Да, в тех фильмах и в самом деле использовали более яркие цвета, – согласилась средняя. – Сочные краски. Техниколор.

– Вот почему Лиз Тэйлор там такая яркая, – рассудила старшая.

– Она и в жизни такая, – заметила средняя.

– Она победила в национальных скачках. И состригла свои волосы, – сказала самая молодая.

– Представляешь, живешь ты в бунгало и получаешь в подарок на Рождество облегающее платье? – снова вступила средняя.

Старшая наблюдала за ними, смеясь.

– Да, – сказала она. – Тогда уже прошло немало времени после войны, поэтому бог знает где он его нашел. Мой отец. Этот плетеный чемодан, полный фруктов, он вошел весь промерзший, держа его под мышкой, и поставил на пол в кухне. Надо было видеть лицо моей матери. В корзине лежали фрукты, которые мы, возможно, и не мечтали когда-либо попробовать. Кое-какие из них я так до сих пор больше нигде не видела.

– Ты хоть помнишь их вкус? – спросила средняя.

– Никогда не забуду, – ответила старшая.

– Как самая сочная еда, «техниколор», – сказала молодая.

Старшая утвердительно кивнула.

Две другие ушли, одна бегом, вторая прихрамывая, обе отправились ловить автомобиль с «огоньком» в надежде, что это такси. Она осталась одна. Средняя дала ей десятифунтовую банкноту. Старшая оставила ей свое пальто, и теперь она носит его. Сзади пальто влажное от земли, а плечи и рукава, подогнанные под фигуру женщины в возрасте, все еще хранили ее тепло. «Мне оно не понадобится, – сказала Этта, снимая пальто, когда уходила. – Тебе оно больше пригодится. А мы сейчас поймаем вот то такси».

Диана подняла глаза. Усыпанное звездами небо напоминало белое жнивье.

У Этты дома остался больной отец. Вот почему она не спешила туда возвращаться. У Мойры, казалось, вообще не было причины не хотеть идти домой. Впрочем, что-то могло и быть.

Диана надеется, что эти две женщины сейчас едут к себе, в свои теплые дома.

Она стала карабкаться вверх по склону берега реки. Внизу на траве виднелись три маленьких темных пятна, где морозу пришлось отступить и растаять, когда они сидели там втроем, разговаривая. В голове прояснилось, стало меньше тумана. Прежде все предметы сами перемещались вокруг, как некие фигуры в тумане. Теперь они успокоились. Вот церковь на другой стороне дороги, которая, правда, в свете уличного фонаря выглядит зловеще. Она ее помнит. Они заходили туда погреться.

Тут она рассмеялась. Теперь, когда она идет мимо церкви, у нее есть основание сказать: и я была там внутри и гасила свечи в сочельник. И еще там был старый священник, он выгнал их, но только в конце. А еще – мужчина рядом с ней в одном ряду, она поцеловала его. И все прихожане в тот вечер, упакованные в честь Рождества, словно богатые подарки, и слушающие в середине зимы старинную историю о рождении Христа. Как будто рождественским утром они откроют двери своих домов и обнаружат самих себя на пороге в виде новорожденных, лежащих в корзине, как те экзотические фрукты, или в одном из тех винных ящиков, сделанных из дорогой древесины и наполненных соломой.

Она шла вдоль изгиба реки. За углом и вниз по улице город все еще утопал в огнях, хотя во многих домах к этому времени уже готовились ко сну, не спеша. Где – то там сейчас послушник; он будет спать в маленькой кровати, натянув до подбородка одеяло, и система центрального отопления отключится только утром. По всему городу люди устраиваются спать в домах, крыши которых лоснятся сейчас белым цветом, но как только наступит утро и к ним прикоснутся лучи солнца, они опять почернеют. И та женщина на могиле умершего мужа. Если она пришла сегодня вечером к могиле, то на ней непременно огромный тулуп из овчины, перчатки и шарф, и еще у нее с собой такой же обогреватель, как у туристов во время отпуска, и идущий от него жар будет освещать кладбище и растущие там деревья, и ветви, голые и обледеневшие, вечнозеленые и обледеневшие.

Тротуар усыпан песком. Она чувствует его под ногами. А над ней – мороз и пустое небо. Она протягивает руку и стряхивает изморозь с ветки дерева, что стоит рядом со счетчиком стоянки. Ветка в ее руке вся усыпана плотно закрытыми почками. Она бьет по ней щелчком, и кристаллы льда разлетаются вокруг дерева в разные стороны, как брызги воды с собаки.

Часы на обледеневшем счетчике стоянки освещены сзади. Она трет замерзшее стекло холодной рукой. Два сорок шесть утра. Она наклоняется к ограждению и прислушивается. Только шум реки, и где-то далеко, в самом конце стоянки, слышны крики и пение празднующих людей. Она глубже укутывается в пальто и прячет руки в карманы. Догорающая свеча; десятифунтовая банкнота; чьи-то случайные крошки хлеба и пыль.

Она собирается идти куда угодно, еще не знает куда.

Улица опустела, если бы не мужчина, который направляется к ней с другой стороны дороги. Рождественским утром в три часа, когда еще темно, он вышел прогулять двух маленьких псов Джека Расселла.

Вот в этом и заключается вся история, думает она, когда они проходят мимо друг друга.

Слишком темно, чтобы увидеть его лицо. С Рождеством Христовым, дорогая, кричит он ей через дорогу. Всего хорошего.

Слова полны сердечности.

С Рождеством Христовым, говорит она ему в ответ. Всего самого лучшего.

НАЧАЛО ВСЕХ НАЧАЛ
© Перевод О. Сергеевой

Настал конец, и мы оба об этом знали.

– Так что же будем делать? – спросил ты.

Я пожала плечами.

– Понятия не имею, – ответила я.

Ты покачал головой.

– Я тоже.

Мы растерянно стояли в гостиной. Даже мебель в ней казалась бессмысленной. Я понимала, что продолжаю стоять, словно вежливо ожидаю твоего ухода. Ты тоже выжидал, подтянутый и строгий, как будто только что поднялся с места, чтобы попрощаться с гостем.

Я скрестила руки на груди. Ты положил свои руки на бедра.

У тебя под глазами появились черные круги, как если бы ты не спал в течение многих недель. Я знала, что у меня под глазами такие же темные круги. На улице шел мокрый снег, вечер был пронизывающе холодным; наступил худший месяц года, когда дни воспринимаются более пасмурными, недели – утомительно долгими, а деньги, как представляется, еще медленнее поступают на счета частных лиц в банке.

Я села на диван. Ты опустился рядом. И хотя центральное отопление было включено на полную мощь, все равно казалось, будто в доме полно щелей. Мы оба уставились на пустой камин в стене.

– А знаешь что? – сказал ты.

– Что? – спросила я.

– Давай попробуем разжечь камин, – предложил ты.

– Давай, – согласилась я.

Пока ты рвал на кусочки сегодняшнюю газету, я принесла из спальни спички. После вышла во двор под мокрый снег, чтобы взять из сарая дров. Я выбрала те, что поменьше, и несколько крупных, а потом вытащила из груды сложенных за сараем бревен одно большое мокрое бревно и положила его поверх остальных, потому что, как ты всегда говоришь, в растопленном камине мокрое бревно и впрямь горит очень хорошо. Но когда я подошла к черному ходу со стороны сада, дверь там была закрытой и никак не открывалась. Я положила на землю бревна. Снова подергала ручку.

Я постучала. Потом – сильнее.

Выбрала самое большое и самое тяжелое бревно и изо всех сил стала бить им в дверь. Во время удара из бревна сыпались мокрицы, пауки и кусочки гнилой древесины. Дверь была испачкана болотистой слизью, которая стекала по моим рукам и рукавам одежды. Я отошла на несколько шагов и с разбегу ударила бревном в дверь. И вот тут ты чуть-чуть приоткрыл форточку на кухне.

– Иначе никак не получалось, – сказал ты через щель.

– Дешевый ублюдок, – крикнула я.

– Остановись, – предостерег ты. – Сломаешь дверь.

– Не сомневайся, я сломаю эту гребаную дверь, – заверила я. – Это моя дверь. При желании могу ее сломать. И если ты сейчас же не откроешь, то я еще разобью все свои окна.

– Это мой дом, – сказал ты, опустил штору на окне и закрыл ее на замок. Замки нам сделал столяр, чтобы не смогли проникнуть в дом грабители. Я видела тебя через штору. Ты стоял возле чайника, притворившись, что меня здесь нет. Из чайника шел пар. Ты открыл холодильник и вынул оттуда молоко. Именно тот пакет молока, который купила я; я купила это молоко в магазине еще позавчера, а ты только сейчас решил его взять, это злило меня больше всего. Я стояла под дождем с мокрым снегом, крича и ругаясь. Ты же все делал так, словно не слышал меня. Задумчиво достал пакетик чая из коробки, как будто я вообще не существовала, как будто я никогда не существовала, как будто я была просто зрителем, который в темноте вместе с остальной публикой смотрит на тебя, звезду экрана, как ты многозначительно занимаешься приготовлением чая.

Я опять взяла самое большое бревно, подняла его на уровень плеча, выбрала устойчивое положение и нацелилась прямо в тебя. Но на кухне у нас были окна с двойным стеклом, мы переделали их в прошлом году, когда дерево на старых окнах прогнило, и вставили армированные стекла. Если я брошу в окно бревно, оно просто от него отскочит, а мне не хотелось выглядеть глупо. Я опустила бревно обратно на каменные плиты.

Теперь ледяной дождь хлестал по мне со всех сторон; снежная крупа была повсюду – в волосах, на джемпере, под воротником. Осколок льдинки таял на моем лице. Я вытерла его. На самом деле я уже не чувствовала своих рук. У меня не было ни перчаток, ни куртки, у меня вообще ничего не было – ни денег, ни кредитных карточек, ни телефона. Все, что нужно, осталось в доме.

Я подумала о пальто и шарфе, которые так просто и так невостребованно висели на крючке входной двери. Я замерзла. Обхватила себя руками. Я не могла даже залезть в автомобиль. Ключи от машины лежали в кармане моего пальто. Все, что у меня было, так это ключ от сарая. Через минуту, когда я уже совсем продрогла, ничего не оставалось, как пойти под навес сарая.

И тут меня осенило: если у меня есть ключ от сарая, значит, должен быть и запасной ключ от входной двери, так как мы всегда вешали вместе эти два ключа на одно кольцо, где еще висит брелок в виде маленького земного шара. Я засунула руку в карман; да, там лежал этот глобус на цепочке и два, висящих на его кольце, ключа, и в ту же самую долю секунды (я заметила это по тому, как ты резко развернулся возле буфета и замер с чашкой в руке) мысль о том, что у меня могут быть эти ключи, промелькнула в твоей голове; в то же мгновение я рванула к входной двери дома и увидела краем глаза, как ты одновременно со мной сорвался с места, чтобы оказаться там первым.

Началась гонка. Я бежала так быстро, как могла, но земля была скользкой. И когда я взлетела на крыльцо, мое сердце билось сильно и часто, и в этот миг я услышала щелчок двойного замка и твой голос победителя, торжествующего позади двери. Ты хохотал. Мне тоже хотелось рассмеяться. Но желание рассмеяться быстро сменилось желанием расплакаться.

Во всем мире нет таких сил, которые могли бы меня заставить расплакаться перед тобой, даже если ты стоял у двери с другой стороны и не мог меня видеть. Придвинувшись к свету, идущему из окна гостиной, я снимала запасной ключ от входной двери с кольца. Сделать это не так уж просто, потому что кольцо брелка было очень тугим, а пальцы у меня настолько замерзли, что я едва могла ими пошевелить. Наконец я сняла ключ, приподняла крышку на щели для почты и «отослала» ключ по почте через дверь. Было слышно, как он упал на циновку. И тут ты перестал смеяться. Я захлопнула крышку для почты, повернулась к двери спиной и ушла.

Мы лежим в кровати, повернувшись друг к другу спиной. Ветер завывает на крыше и колотит в картон, которым закрыто разбитое окно. Я все еще слышу запах камина; он струится по всему дому, как будто животное, пахнущее золой, идет крадучись и, помечает свою территорию во всех комнатах.

Мы всего в нескольких дюймах друг от друга. Чувствую значение каждого дюйма. В конце концов не выдерживаю и начинаю.

–  Помнишь, когда тебя не было дома всю ночь, – говорю я, – и в то время я и предположить не могла, где ты, даже подумала, что ты погиб?

Ты тихо смеешься в темноте.

–  Извини, – говоришь ты.

–  Не стоит, все обошлось, – говорю я, – Как было здорово увидеть тебя утром. Это случилось весной, помнишь?

–  Еще бы, – говоришь ты, – я как раз вспомнил о том, как прошлым летом ты влюбилась, но не в меня.

–  Ах, прости, – говорю я. Потом смеюсь. Надеюсь, что смех получился сдержанным и извиняющимся.

–  Не стоит, все тоже обошлось, – говоришь ты, – все было на самом деле здорово, ты же знаешь, все было хорошо для нас обоих. Я имею в виду то, что у тебя все было здорово, а для себя лично я открыл много нового.

–  Что именно? – говорю я.

–  Да я и впрямь не знаю, – говоришь ты.

–  Как не знаешь? – говорю я.

–  Вот так, не знаю, потому что речь идет о том, что я открыл, – говоришь ты. – А открыть и знать – это не одно и то же.

–  Подобно тому, как это было однажды с нами в метро, – говорю я, – когда двери поезда медленно закрывались, а я все еще стояла на платформе прямо позади тебя, ты вошел в вагон, и двери захлопнулись, прежде чем я смогла войти, помнишь?

–  Ну конечно, помню, – говоришь ты.

–  И мы стали разговаривать друг с другом жестами через двери вагона, – говорю я, – а затем поезд тронулся, и ты что-то повторял через стекло, но я совсем не понимала, что ты пытался мне сказать.

–  Набережная, – говоришь ты. – Я сказал тебе «Набережная». Я хотел, чтобы мы встретились на «Набережной».

–  Но я даже приблизительно не могла догадаться, какое это может быть слово, – говорю я, – видела только твой рот, как ты все время старательно что-то выговаривал, но не слышала, и тогда твой вагон, весь в огнях, скрылся в темноте вместе с остальными, идущими следом вагонами и их пассажирами, и остался только открытый зев туннеля и щиты с рекламой алкогольных напитков и авиакомпаний, а ниже них были рельсы, такие всегда блестящие, аж трудно поверить в то, что они опасны для жизни, так ярко они блестели, и я стояла там и не могла сообразить, что же ты мне пытался сказать, потом попробовала повторить артикуляцию твоего рта своим собственным ртом, но все, что из этого получилось, было слово «омбудсмен» [2]2
  Омбудсмен – должностное лицо, занимающееся разбором жалоб.


[Закрыть].

Теперь мы оба хохочем. Крутимся на теплом месте кровати, которое мы нагрели. Ты повторяешь это слово, и в темноте я чувствую на себе твое дыхание.

–  Ну надо же, омбудсмен, – говоришь ты.

–  Боже мой, омбудсмен, – говорю я. – Тогда я даже не знала, что это слово означает. Да я до сих пор не знаю его значения. Все никак не могла понять, почему ты мне говорил это слово. Постоянно думала, что, вне всякого сомнения, должно быть что-то совершенно иное. И тогда на ум пришло слово «смятение» [3]3
  Embankment, ombudsman, embarrassment – созвучие слов.


[Закрыть].

–  Смятение, придумаешь тоже, – говоришь ты. – Вот-вот. Давай встретимся на станции «Смятение». Я буду ждать тебя в «Смятении».

–  Но ведь мы и вправду пришли в смятение, – говорю я, – и кто угодно в такой ситуации, когда один уже в поезде, а другой еще на платформе, и между ними захлопнулись двери, возможно, тоже почувствует некоторое смятение. А что, если ты говорил мне не одно, а два слова, неожиданно пришло мне в голову. Что-то наподобие «смущает меня» или «стесняет меня». И к тому же на платформе никого кроме меня не осталось; чуть позже появились другие люди, которые ожидали прибытия следующего поезда, и, когда их поезд пришел, одни садились в вагоны, другие выходили, а я все еще стояла, разговаривая сама с собой, пребывая в смятении, нет, в смущении, или нет, скорее в служении.

Мы хохочем, повернувшись друг к другу лицом. Потом снова воцарилась тишина, и я не понимаю почему, но ты опять погрузился в свои мысли. Интересно, думаешь ли ты сейчас о той ночи, когда не пришел домой. А я в эту минуту думаю о той моей другой любви, потому что тогда я стояла на платформе, поезда чередой приходили и уходили, и все время вокруг меня перемещался поток людей и спертого воздуха метрополитена, и я все никак не могла решиться сесть в следующий поезд и выйти на следующей станции, чтобы увидеть, ждешь ли ты меня там? Но что делать, если я приеду туда, а тебя там нет? Хуже, если я поеду дальше, а ты в это время решишь вернуться, чтобы найти меня. Возможно, лучше пойти в то кафе, где мы только что были, думаю я. Или в одно из наших любимых мест, где мы обычно ужинаем, или туда, где сходятся все дороги и где стоит цветочный магазин, или в «Китайское подворье», или в ресторан на открытой крыше и ждать тебя там. И если все мои попытки потерпят неудачу, я смогу возвратиться на центральную станцию и успеть на поезд домой.

Но все, что приходит в голову, пока я стою там на грязной платформе, и все, что мне на самом деле хочется сделать, так это закрыть глаза и утонуть, потому что вокруг меня на многие мили разверзлась старая полость метрополитена, а над ней снаружи раскинулся зимний город, который, как я думала, мне хорошо знаком, но только теперь он не поддавался описанию, как море, и я была словно брошенный камень, опускающийся на его гнетущее дно.

Дом вокруг нас скрипит. Я прижимаюсь к тебе в кровати. Теперь скрипит кровать. Ты тоже прижимаешься ко мне, и это вселяет в меня надежду, столь откровенную, что даже боюсь в этом признаться. Все еще слышен запах камина и тлеющих в нем угольков; сегодня вечером я так сильно ощущаю запах этого времени года, как обычно бывает только в самые первые минуты его возвращения, прежде чем привыкнешь к нему, и когда уже забыт его запах, и тут вдруг он снова витает в воздухе, и все вокруг приходит в движение и возвращается в прежнее состояние.

Я уткнулась в твою кожу. У тебя свой запах. Ты всегда пахнешь по-своему, хотя у твоего аромата есть разновидности, это я знаю; летний запах сочных листьев и пота, осенний запах с привкусом дыма, зимний запах огня и чистой потертой шерсти, весенний запах не могу точно вспомнить и жду той минуты, чтобы снова его узнать.

Ты наклоняешься и шепчешь мне на ухо.

–  Приведи меня в смятение, – говоришь ты. И твои слова звучат так тихо, как дыхание.

–  Что? – говорю я.

–  Заставь меня смутиться, – говоришь ты.

–  Ладно, – шепчу я. – Я смогу это сделать, если ты разотрешь меня.

–  Хорошо, – шепчешь ты в ответ. – Но только вдохнови меня. Хочешь, я вдохновлю тебя?

–  Хочу, – говорю я. – Пожалуйста. Начинай.

Ключ упал на циновку, и я прекратил смеяться.

Я стоял у входной двери и прислушивался.

Попробовал проверить через окно. Ничего не было видно, кроме моего собственного отражения и отражения комнаты позади меня. Пройдя по комнате, я выключил все лампы и снова подошел к окну, надеясь что-то увидеть.