Текст книги "Лукуми"

Автор книги: Альфредо Конде

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Больше всего я развлекался со вторыми, хотя общение с первыми тоже доставляло мне определенное удовольствие. На вторых мне было достаточно посмотреть в упор во время урока, чтобы они начинали нервничать и путаться в словах. Первыми я обычно манипулировал с симпатией, не переставая при этом думать, что настанет день, когда я буду выше их, и это непременно случится. Я ведь даже не подозревал тогда, насколько безразличным в конечном итоге окажется для меня все, что связано с Революцией.

С равнодушными же я вел себя очень осмотрительно, был с ними в высшей степени сдержанным. Полное отсутствие энтузиазма, их смиренная холодность обычно приводили меня в замешательство. Они объясняли нам то, что должны были объяснить, но делали это покорно и без какого бы то ни было вдохновения. Они были похожи на гостеприимных хозяев, которые наливают в твой бокал вино, вновь и вновь наполняя его, как этого требует вынужденная вежливость, но не демонстрируя щедрости, на которую ты рассчитывал.

Приблизительно то же самое происходило у меня и с моими сверстниками. Я мог бы получать от них оплеухи, бороться с ними за те немногие сферы влияния, на которые мы могли претендовать. Но на мою долю выпадало лишь боязливое уважение; такое же, какое я наблюдал у своих соседей по дому по отношению к людям, о которых было известно, что они – члены комитетов защиты революции. Эти люди подкарауливали нас повсюду, и в те славные дни моего позднего детства, о которых идет речь, я тоже стал учиться подкарауливать своих товарищей. При этом я никогда не забывал, что любой из них в определенной ситуации может поступить так же, как поступал я, и вытеснить меня с места, которое я занял благодаря классовым привилегиям, привилегиям революционного класса: ведь далеко не у всех были такие дяди, как мой. Революция, любая революция, как правило, не до конца последовательно революционна, и в ее процессе деградирует все, что касается человеческой природы.

Но был среди тех счастливых дней, о которых я вспоминаю с неизменным восторгом, и один печальный, который изменил ход моей жизни. Я узнал, что умер мой отец. Он умер в той далекой стране, которая представала в моем воображении окутанной туманами, скрытой за вечной завесой дождя, отсталой и бескультурной страной галисийцев. И узнал я об этом несколько странным образом. Я пришел домой, а там мама разговаривала с бабушкой.

– Ну, все, помощи больше не будет, – услышал я голос матери.

– Все длится столько, сколько длится, – ответила бабка, помешивая рис с черной фасолью.

– Однако все это время он неплохо себя вел, совсем неплохо.

– Кто? – спросил я, видя их озабоченность.

С той поры, как я вступил на дорогу, ведущую к власти, я чувствовал себя гораздо увереннее и в своей семье. И я полагал, что моему новому самоощущению как нельзя лучше подходит лаконичный способ выражения, особенно в моменты, внушающие определенное беспокойство. К тому же рис с фасолью источал восхитительный аромат, и мне не хотелось тратить время на слова.

– Твой отец, – ответила бабушка.

– Мой отец? А что же, теперь он уже не ведет себя хорошо? – недоверчиво спросил я.

Они переглянулись, однако не удостоили меня ответом, отчего я возмутился и снова спросил, на этот раз слегка раздраженным тоном:

– Так что, теперь он ведет себя по-другому?

– Да нет. Просто его отправили в те места, откуда не возвращаются, – решилась вымолвить мама.

– Куда?

– А как ты думаешь? – вмешалась бабушка. – К своим эллегуа, к духам своих предков, дабы стать одним из них. Твой отец теперь эггум.

– А! – сказал я без особого энтузиазма, не придав ее словам особого значения и не слишком задумываясь над тем, что произошло. Моя же бабка-жрица тем временем готовилась совершить эббо, жертвоприношение новому эллегуа, прося его о поддержке в столь тяжелые времена.

– Он, конечно, далековато, и к тому же он белый, но где-то же его дух витает, и, в конце концов, речь ведь идет о тебе, его сыне, – заметила она, словно требуя от меня помощи и внимания к грядущему ритуалу.

Я покорно согласился присутствовать при акте жертвоприношения. Она зарезала петуха. Именно петуха, а не курицу. Убила его и собрала его кровь в большую глиняную миску, а сверху разложила травы. Потом вылила кровь вместе с травами на ритуальные камни, символизировавшие оришей. Позднее, когда жертвоприношение завершилось и после него прошло несколько часов, на протяжении которых моя мать все время проявляла какое-то тревожное беспокойство, бабка взяла ифу, большое блюдо для гадания, и эйеросум, порошок, который во время гадания насыпают на блюдо, дабы гадалка могла выписывать с помощью острия рога на поверхности этого порошка круги и черточки, прямые и изогнутые линии, которые, собственно, и составляли предсказание. Таким образом она пыталась угадать наличие вокруг моей персоны различных сил, их добрую или злую природу. Так она пыталась предсказать мой ана, предначертанный мне путь; а вместе с ним и авос, тайны, что меня на нем подстерегали, и энис, людей, которые меня там поджидали; узрев последних, она слегка поджала свои мясистые блестящие губы.

Время от времени она говорила омо, и я знал, что она говорит обо мне, о его сыне; затем с силой произносила осого,и я заключал, что ее беспокоит отрицательное влияние, которое может воздействовать на мой жизненный путь. Наконец она сказала:

– Ибае Байе Торун – упокойся с миром, – и я понял, что все закончилось, и вопросительно взглянул на нее.

– Особых проблем не будет, – сказала она в завершение, и мне показалось, что глаза ее улыбаются.

Вот так и закончились похороны моего отца. Насколько я понимаю, они были не слишком сентиментальными, но зато весьма практичными. И, похоже, отец готов был впредь оберегать меня и хранить от всех напастей.

Чего нельзя было сказать о моей матери. Она и раньше-то не слишком обо мне заботилась, а с той поры стала заниматься мною еще меньше. Она была еще в расцвете сил, тело у нее было крепким, а желания остались прежними, так что она тут же зачала второго ребенка.

У меня родился братик-японец. Начинался новый этап в развитии кубинско-японских отношений, и возникла необходимость упрочения связей между двумя народами. Демонстрируя свое обостренное революционное чувство, правительство немедленно провозгласило эту необходимость важнейшей государственной задачей, и моя мать, как только ей на это намекнули, тут же приступила к укреплению вышеназванных связей. Я ведь уже отмечал, что моя мама была правоверной патриоткой.

Что мог делать в Тропикане японец, какую такую делегацию он возглавлял, мне и по сей день неведомо. Как неведомо сие было и всем остальным членам семейства. С той поры мой дядя стал внимательно вглядываться в лица соседей, и в его глазах отчетливо просматривался страх услышать язвительный комментарий, заметить недоброжелательный взгляд или угадать какое-нибудь колкое замечание относительно величины взноса, благодаря которому на свет был произведен новый ребенок его кузины, на вид совершенно нормальный.

Необыкновенные, из ряда вон выходящие размеры мужского достоинства составляли важнейшую характеристику совокупного имущества нашего семейства, совершенно особую часть нашего достояния и предмет особой гордости. Всем в округе была известен славный случай, когда один русский, правильнее сказать, советский, хвалился размерами своего члена, и кто-то указал ему на моего дядю:

– Ну, уж этот-то даст тебе фору сто очков, – сказал ему этот человек с торжествующей улыбкой.

– Мне? – удивился в свою очередь советский.

– Да тебе, тебе, – упорствовал его любезный собеседник.

– Это будет непросто, – не сдавался гражданин далекой холодной страны.

– Давай проверим, – настаивал наш любезный соотечественник.

– Сначала поговорим. Эй, ты, негр, послушай, твой инструмент каких размеров? – спросил русский полушутливым тоном.

– Что ты сказал, товарищ? – спросил мой дядя.

– Ну твой-то как, намного высовывается над поясом?

Тогда мой дядя посмотрел на свой пояс и на то место, где у него был ремень, который он любил носить на уровне пупка; затем самоуверенно взглянул на вопрошавшего.

– Ну, головка-то видна будет, – спокойно ответил он.

– Тогда надо измерить, – изрек русский.

Победил мой дядя. В том споре победил мой дядя. Тот самый, у которого теперь должен был родиться племянник-японец, чем он был серьезно озабочен. Ему сказали, что японцы ненавидят черных, а кроме того, не слишком одарены мужской силой, откуда, собственно, возможно, и берет начало ненависть.

Узнав об этом, моя бабка ехидно улыбнулась и тут же заметила, что у меня может родиться братик с мужским достоинством весьма небольшого размера, в связи с чем очень даже возможно, что мне придется поделиться с ним кусочком того, чем я обладаю в избытке. Моей бабке часто приходили на ум подобные неожиданные мысли, и она всегда пребывала в убеждении, что хорошо выраженная мужественность устраняет многие досадные проблемы, ускоряет решение вопросов и приносит успокоение тем, кто ею пользуется, вне зависимости от пола. Иногда я подозреваю, что бабка у меня была не только черной, но еще и расисткой.

Беременность моей матери, судя по всему, было делом государственной важности, а японец – серьезным и весьма уважаемым человеком, ибо не думаю, что одного влияния моего дяди было бы достаточно для того, чтобы мы получили новое жилище. Дядя хлопотал о нем еще до всех этих событий. Он впервые в жизни о чем-то просил. И поверить не мог, когда ему наконец предоставили новую квартиру. Но он тут же вспомнил о беременности моей матери и о влиятельности японца, и впервые в своей жизни оказался во власти если не критики, то подозрения, что Революция может быть не совсем такой, в какую он свято верил: идеальной и справедливой.

Наше новое жилище было гораздо более просторным и солидным, оно располагалось ближе к набережной, в районе, где проживали писатели и всякие влиятельные люди. Люди, совершенно однозначно принадлежавшие к истеблишменту страны, если хотите, к официальной номенклатуре, а ведь известно, насколько важны в любом месте этого мира различные табели о рангах.

Революция лишила нас магии, однако не в полной мере, иначе моей бабке и архиепископу Гаваны было бы просто нечего делать. Ни один из ритуалов, которым посвящали себя та и другой, не был запрещен; официально они не поддерживались, но к ним относились весьма снисходительно. Одновременно Революция создавала и поддерживала свои собственные ритуалы, собственные святыни и свою теогонию. Было очевидно, что от таких, как я, ждут великих свершений. Мой донос на ироничного преподавателя, гибкий ум и аналитические способности, которые я при этом продемонстрировал, а также влияние моего дяди помогут мне никого не разочаровать. В награду за мою правоверность я вскоре отправлюсь в далекие края Великой советской матери нашей Революции. И это будет первый шаг на моем пути к успеху. Будущее улыбалось мне.

ГЛАВА ПЯТАЯ

1

С того времени, как мне объявили о моей поездке в Москву, и до момента посадки в самолет прошло не так уж много времени. Когда мне сообщили о предстоящем путешествии, монотонное течение последовавших за сим приятным известием дней показалось мне медленным и невыносимо утомительным. К тому времени моя детская несгибаемая ортодоксальность стала постепенно рассеиваться, она то появлялась, то исчезала, стала непостоянной, преходящей; этого оказалось достаточно, чтобы осознать, что мне не очень-то хочется к ней возвращаться. Иными словами, я начал постепенно разочаровываться в системе идей, в которой прежде находил опору и поддержку. При этом я ощущал нечто похожее на осенний листопад, обнажение деревьев, угрожавшее выставить все мои срамные места на всеобщее обозрение.

Эти бесстыдные сеансы, происходившие в глубине моего существа, следовали один за другим гораздо чаще, чем можно было ожидать, и, похоже, прекращаться не собирались. Меня спасло лишь то, что мне хватило ума никому об этом не рассказывать. О, если бы я это сделал, моя жизнь могла бы стать совсем иной, непредсказуемой! Я уже начинал замечать, что у волка Революции ослиные уши, но все еще забавлялся тем, что гладил его по спине. Как бы то ни было, должен признать, что в те дни возможность поездки в Москву представлялась мне настоящим путешествием в рай. Я тешил себя надеждой, что там совсем другая жизнь.

С тех пор, как, несмотря на мою бабку-гадалку и положение незаконнорожденного, меня сделали серьезным кандидатом на место в партийной элите, я не переставал получать всевозможные инструкции. Все постоянно и беспрерывно указывали мне, что я должен делать. Каждый считал себя вправе ознакомить меня с какой-нибудь прописной истиной или поведать об одном из принципов, которые принято называть фундаментальными. Впрочем, я очень скоро понял, что, бесконечно все это повторяя, они всего-навсего пытаются укрепиться в незыблемости своих собственных истин и принципов; таким образом они стараются скрыть свои собственные колебания, умолчать о своих самых потаенных сомнениях и вполне обоснованных страхах, и все это для того, чтобы продемонстрировать свою правоверность, выставить напоказ убежденность и веру, которые давно их уже покинули. Избыток информации неизбежно приводит к критике кажущихся прописными истин. Именно это и произошло со мной: избыток информации. Все слишком прекрасно, чтобы быть правдой.

В то время я уже достаточно знал и о мире, в котором победила октябрьская революция. Тем не менее, предчувствие поездки, ее близость, возбуждение, в которое она меня повергала, тайные надежды и многие другие чувства, о коих я сейчас умолчу, приводили к тому, что на поверхности моего сознания расцветало пышным цветом лишь то позитивное, что предлагали мне моя тогдашняя жизнь и ближайшее будущее. И я блаженно предавался созерцанию окружавших меня людей: все они были иерархами, бескорыстными и верными представителями революционной элиты, взявшей на себя ответственность за воплощение в жизнь романтических идей Хосе Марти. В те времена никто не пел Гуантанамерувосторженнее, чем я. Впрочем, это и вправду удивительно красивая песня.

Среди тех, кто ежедневно сеял передо мной семена истины, выделялся Йотуэль Хименес. Как и все остальные сеятели, он делал это с единственной целью: выставить себя в качестве самого последовательного борца за Революцию, самого верного и надежного знатока революционной действительности. Тем самым он надеялся если не вскарабкаться как можно проворнее по служебной лестнице, то, по крайней мере, без особых проблем оставаться на прежней ступеньке и при этом не потерять равновесия. В действительности он, как, впрочем, и все остальные, рассчитывал на то, что я сумею воспринять и воспроизвести сей способ поведения, внушенный мне примитивным методом индукции, и приспособить к ним свою этику, когда погружусь в живую действительность на территории Большого советского брата. Они полагали, что стабильность и твердость моих убеждений послужит залогом непоколебимости их собственных. Думаю, у меня есть все основания считать, что их поведение скрывало тайное намерение отмыть свою уже весьма испачканную и истерзанную совесть.

Йотуэль был высоким и нескладным, астеничным и слегка глуповатым, но добрым человеком. Всякий раз, исполняя свою роль, он старался делать это в присутствии тех, кто был ниже его в интеллектуальном плане и менее цельным в идеологическом, словно рассчитывая, что я тут же отправлюсь к своему дяде, всячески восхваляя его пыл и преданность революции, и при этом никто из наблюдавших за сей скоморошной игрой не усомнится в его искренности. Но, как бы то ни было, благодаря ему я узнал о Советском Союзе, пожалуй, даже больше, чем о самой Кубе.

Когда я вступил в пионерскую организацию, я уже знал, что в Советском Союзе дети, прежде чем вступать в пионеры, становятся членами другой организации, которая называлась октябрята.Мне рассказал об этом Йотуэль. Полагаю, он прочел это в какой-нибудь книге. Среди своих самых значительных жизненных неудач он всегда отмечал тот факт, что ему так и не удалось побывать в Великой Матери России. Когда он в этом признавался, то напускал на себя грустный и несчастный вид, прикидывался беззащитным и слабым, чем всегда вызывал в собеседнике симпатию и стремление защитить его. И он, сукин сын, прекрасно это знал. А посему, дабы не вызвать подозрений, не слишком часто устраивал такие представления.

Октябрята.Организация «детей октября». Было очевидно, что его кубинский эквивалент я уже проскочил. Каким образом я незаметно преодолел этот этап, я так и не узнал, хотя можно предположить, что на меня просто не обращали никакого внимания до того момента, пока я сам не заявил о себе, о чем я вам уже поведал. Однако этот мой решительный шаг был лишь одним из многих, пусть и весьма заметным, напоминавшим па в пасодобле или пас тореадора в корриде, не зря же я сын испанца и танцовщицы. Но тогда я еще не знал, куда в конечном итоге заведет меня сей пас. Даже и теперь у меня все еще остаются сомнения на этот счет. А потому не знаю, радоваться мне или печалиться. Тем не менее, интуитивно я осознал, что следует сделать соответствующие выводы и стараться оказаться в нужном месте в нужный час и во всех остальных случаях, которые предоставит мне будущая жизнь. Так я и пытаюсь всегда поступать с того памятного дня, который в конечном итоге представляется мне прекрасным. И я всегда буду стараться узнать все, чего не знал прежде.

Итак, когда советским детям исполнялось восемь лет, им на грудь, рядом с сердцем прикрепляли значок в форме красной пятиконечной звезды, в центре которого была фотография Ленина в детском возрасте. Эта фотография обладала волшебной силой. Она превращала ребенка в октябренка, особое существо. Начиная с этого момента, отмеченный таким образом ребенок должен был учиться больше и лучше. И еще он должен был заниматься общественной работой, дабы соответствовать различного рода предписаниям, возносящим его на сию высоту. Нет сомнения, что манипулирование людьми и протекционизм бытуют во многих местах нашей планеты, не только на маленькой, влажной и зеленой земле моего отца. В некоторых странах они становятся частью государственной системы. Мне об этом уже было кое-что известно.

Обо всем этом меня проинформировал ответственный работник моего нового учебного заведения, как только я туда попал. И сделал он это с видом явного превосходства, в очень неприятной для меня форме и с очевидным высокомерием, природу которого мне удалось распознать несколько позже. И еще с неким дальним прицелом, который я не вполне тогда оценил. Он обладал весьма изящными, я бы даже сказал, изысканными манерами, и это заставило меня предположить, что он родом из какого-нибудь влиятельного в прежние времена белого семейства и хорошо осознает свое расовое превосходство.

– Ты призван к великим целям, – заметил он.

Он говорил, устремив взгляд в небо и любовно вслушиваясь в собственную речь. Итак, он продолжал:

– Напомню тебе, что такой мужественный и героический человек, как генерал Кинтин Бандерас, герой Войны за Независимость, после ее окончания оказался без работы, и когда он попросил помощи у президента Республики, тот предложил ему пять песо и место почтальона, – важно сказал он мне.

– Я знаю.

Я сказал ему только это, но мне было известно, что с великим Бандерасом поступили так из-за цвета кожи. Однако я предпочел благоразумно не затрагивать сию тему и вместо этого сделал глубокий вдох, выпятил грудь и заговорил неторопливо, почти по слогам:

– Но затем в 1906 году он поднял восстание, – привел я известный мне факт, одновременно выдыхая весь набранный в легкие воздух.

– Да, это так, все верно, – признал мой собеседник, – но он погиб в бою, и позднее его тело было изрублено мачете и перевезено в шарабане в военный лагерь, – заключил он, демонстрируя свою информированность и ощущая себя абсолютным победителем в нашей первой встрече, полагая, что поставил меня на место.

Последнее мне действительно было неизвестно, я не знал, что тело генерала четвертовали, дабы унизить его честь солдата, а затем перевезли останки не на артиллерийском лафете, а в обычном шарабане. Это сделали лишь потому, что он был негром. Я решил обсудить это с дядей, чтобы понять, кто все-таки смеется последним, и смог убедиться, что бывают случаи, когда тот, кто смеется первым, смеется дважды. Раньше я думал, что революция всесильна, она может все, и мысль о том, что существуют и иные ценности, стоящие выше, значительно поубавило во мне доблестный дух пионера, недавно допущенного к алтарю. Всегда существует связь между причиной и следствием.

Мой дядя, прекрасно понимавший что к чему в идеологическом плане, на этот раз воздержался от каких бы то ни было комментариев, и тот самодовольный тип мог продолжать наставлять меня, пробуждая во мне европеизированное тщеславие, возможно, догадываясь о том, какую роль в моем самоощущении сыграет в дальнейшем моя галисийская кровь, постепенно оттеснившая внутри меня другую, черную, которая, судя по всему, ему была не по душе.

В те годы, которые теперь мне кажутся столь далекими, все хотели быть пионерами, и некоторые, скорее даже большинство, удостаивались этого. Надо сказать, мне удалось этого добиться без всяких усилий. Это дало дополнительную пищу моим сомнениям в объективности и бескорыстии Революции и укрепило меня в стремлении следовать избранному мною приспособленческому методу. Известно, что любой компромисс сначала пачкает совесть, а потом ее отмывает. И я прекрасный тому пример.

Мои новые товарищи поделились со мной опытом, через который они прошли и которого не было у меня. Это оказалось совсем несложно. Один из них, страдающий отсутствием элементарного слуха, необходимого для того, чтобы считаться истинным кубинцем, танцевать сон и иметь некоторые гарантии социального успеха, рассказал мне о тех проблемах, которые возникли у него, когда пришло время вступления в пионеры. Я узнал, что в течение всего предшествовавшего сему знаменательному событию года он жил под гнетом постоянной тревоги: ему сказали, что для того, чтобы стать пионером, нужно иметь только отличные оценки, быть активным в общественном плане и что лишь десять из сорока учеников, составлявших его класс и претендовавших на сие высокое звание, смогут этого добиться. Таким образом, картина перед ним открывалась неутешительная.

Когда он признался мне, что его считают недостаточно «активным», он выделил это слово высоким, я бы даже сказал, писклявым тоном, желая, очевидно, добиться двойного комического эффекта, которого он, вне всякого сомнения, частично достиг, ибо это заставило меня улыбнуться. Однако в тот момент я еще не понимал, кто он такой на самом деле. Орел, который способен взирать на солнце, не прикрывая глаз. Тогда же он более всего хотел дать мне понять, стараясь не подвергать себя излишнему риску, что мучается сомнениями.

Жаль, что я не сумел почувствовать этого в тот момент, ибо мне удалось бы сберечь много времени и избавить себя от некоторых неприятных моментов. Позднее, значительно позднее, уже без всякой иронии он признается мне, что отсутствие у него склонностей к физкультуре и к пению окончательно покончили бы со всеми его честолюбивыми устремлениями, не вмешайся его отец, белый, с густыми сталинскими усами выдающийся помощник доктора Гальярта, правой руки главного цефалопода, нашего горячо любимого главнокомандующего и лидера Революции, которой, похоже Никогда-не-суждено-закончиться. Усач все разрешил с помощью простого телефонного звонка. Когда мой товарищ мне об этом рассказал, я, не колеблясь ни минуты, признался ему, кто мой дядя. Это окончательно скрепило нашу дружбу. Рохелио Тибио и теперь мой друг.

Рохелио был настоящим чудом. И кладезем информации. Он с удивительной точностью запоминал все действия своих товарищей в момент, когда они внимали объяснениям учительницы, отвечавшей за их учебу и поведение и обязанной тщательно наблюдать за ними, дабы решить, кому суждено войти в число десяти счастливчиков. Дети, родившиеся в странах с диктаторским режимом, рождаются сразу взрослыми и с малых лет кажутся стариками. Рохелио, судя по всему, родился в возрасте Мафусаила на склоне лет.

Последнее собрание, которое можно назвать всем собраниям головой, решающее и окончательное, ассамблея, на которой должны были избрать счастливчиков из класса Рохелио, продолжалось два часа, что само по себе вовсе не так уж плохо для детей столь нежного возраста. Помимо прочего, оно свидетельствовало об усердии их классной руководительницы, стараниях, с которыми она принимала в расчет все и каждое из высказанных мнений, а также о ненавязчиво осуществляемом ею руководстве, последовательной и нелегкой работе, исполненной ловкости и осмотрительности и состоявшей в том, чтобы целенаправленно лить воду на свою мельницу и добиться того, чтобы мой друг, Рохелио Тобио, оказался одним из избранных, вопреки всем своим недостаткам и благодаря единственному достоинству, заключавшемуся в том, что он сын своего отца.

Рохелио Тобио был юношей в высшей степени проницательным, он все прекрасно понял и принял правила игры. Он был умным. Но в этом приятии таилось и наказание: он начал сомневаться в системе; и именно последнее побудило меня, в свою очередь, принять его дружбу.

– В конечном итоге вышло так, что все мы, избранные, имеем какие-то недостатки, – сказал он мне, не испытывая никаких угрызений совести.

Сказать такое в тех обстоятельствах уже значило немало, ибо изначально предполагалось, что все мы должны быть совершенными или, по крайней мере, приближаться к высшей степени совершенства; степени, которая естественным образом подразумевала немедленный донос на того, кто высказался так, как это сделал Рохелио. Ибо всем известно, какую опасность представляет собой червивое яблоко, лежащее в корзине с целыми плодами. Возможно, к такому рискованному заявлению его подтолкнул цвет моей кожи, выдающиеся скулы или толстые губы, так похожие на губы моей бабки, но мне хотелось думать не об этом, а о его аналитических способностях и его смелой критике. Естественно, я ничего никому не сказал.

Из учебников, изданных в Советском Союзе, мы знали, в чем состояла церемония приема в пионеры, и накануне этого события очень нервничали. Мы читали, что церемония должна включать в себя целый ряд необыкновенно торжественных и важных актов, и пребывали в ожидании славных минут, наполненных грохотом барабанов и радостью посвящения. Дети, которые наперекор всему продолжали жить внутри нас, одерживали верх.

В России в день рождения Ленина, двадцать второго апреля, будущих пионеров приводили в музей Ленина, бывший дворец графа Орлова, также известный как Мраморный дворец; речь идет о помпезном здании, на мой взгляд, не слишком красивом, подаренном в свое время Екатериной Великой своему любовнику.

Когда они приходили во дворец и занимали почетное место в центре зала, дабы все присутствующие могли следить за выражением их самых сокровенных чувств, видеть их возбуждение и радость, ответственные лица повязывали им на шею новые ярко-красные галстуки, а на грудь, на рубашку прикалывали значки, представлявшие собой красное пламя и символизировавшие не только широко известную фразу, которая утверждает, что «из искры возгорится пламя» – разумеется, пламя мировой революции, – но и костры, вокруг которых собирались первые пионеры.

Повязав галстуки, ответственные лица произносили:

– Будь готов!

И пионеры отвечали:

– Всегда готов!

Это было очень трогательно. Принятые в пионеры с торжественным ликованием кричали Всегда готов!и рот их заполнялся воздухом, который до той минуты они удерживали в гордой, выпяченной вперед детской груди. Этот возглас разносился по залу, подобно революционному лозунгу, и новообращенные подносили к голове правую руку в интернациональном приветствии всех пионеров. Дисциплина, строгость и революционные советские методы.

Мы тоже так делали. Поэтому наша церемония была приблизительно такой же, но на кубинский манер; то есть более веселой и не такой напыщенной, хотя по существу такой же, как было описано в учебниках. В конце концов, девяносто процентов кубинских детей становились пионерами, и лишь абсолютное меньшинство, составлявшее десять процентов, забраковывалось. Их практически выбрасывали из системы, выкидывали, как не то, чтобы пушечное мясо (хотя в конечном итоге многие из них отправлялись защищать революцию в Анголу и Мозамбик), а скорее, мясо гадов ползучих, ибо именно они пополняли армию кубинских диссидентов и люмпенов, представляемых системой этакими монстрами и живодерами. Это был своего рода кубинский аналог еврейско-масонско-марксистского международного заговора, о котором говорили франкисты. Вспомним, что Франко был предметом тайного восхищения Фиделя Кастро, а Испания – единственной страной, продолжавшей поддерживать торговые отношения с Кубой, несмотря на блокаду, объявленную Соединенными Штатами Америки.

Как и в Советском Союзе, где пионеры каждой школы образовывали дружину, мы тоже объединялись в нечто похожее. Как я узнал позднее, дружина – это слово, обозначавшее в древней Руси княжескую охрану, а позднее, в советское время – группу добровольцев, занятых охраной общественного порядка.

В соответствии с принятыми нормами, в учебном заведении, куда я был переведен, каждый класс соответствовал пионерскому отряду и, как правило, подразделялся на три звена. Председателем отряда был самый уважаемый в классе ученик. У каждого отряда был свой инструктор, пионервожатый. Вообще при пионерах состояло огромное число функционеров, которые занимались организацией нашего досуга. Такой тогда была жизнь.

Когда меня спрашивают, зачем я все это рассказываю, да еще так часто, я обычно отвечаю, что это забавляет земляков моего отца и даже моей матери. Когда однажды я поведал об этом брату моего отца, его разобрал такой смех, что он никак не мог остановиться. Просто катастрофа какая-то. Самая настоящая катастрофа. Он прямо чуть не умер. В конце концов, на него напала икота, которая долго не проходила. При этом он все время повторял:

– Ой, не могу, я сейчас описаюсь! Ну, прямо Молодежный фронт нашего Каудильо!

И никак не мог остановиться. Для меня этот его приступ смеха был очень важным уроком, и я буду о нем вспоминать, пока жив, таким нравоучительным для меня он оказался.

В Испании первых Победных Лет, как и на Кубе первых Революционных Лет и тех, что последовали за ними, детей заставляли вести себя на манер взрослых, но взрослых, полных юношеский иллюзий. Забавность ситуации, которая, по всей видимости, и вызвала такой безумный смех у брата моего отца, состоит в том, что если ты следовал идеологии одних, ты считался революционером, а придерживаясь идей других, воспринимался как защитник реакции, хотя время в конечном итоге учит, что средства сами по себе являются целью и ничем не оправдываются. Кажется, это Жид писал что-то относительно этики и эстетики.