Текст книги "Катя, Катенька, Катрин"

Автор книги: Алена Сантарова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

В главе четырнадцатой события убеждают нас, как некстати иногда появляются «светские» девушки…

Это и в самом деле была Уна. С большой дорожной сумкой, которая лучше бы смотрелась на рекламе авиакомпании, чем на фоне облупившихся досок садовой калитки. У Уны было кислое выражение лица и сказочное шелковое платье. Она недовольно протянула Кате руку:

– Где ты бродишь, Катрин? Я жду тебя уже целую вечность!

Катя была ошеломлена. Она утратила всякую способность что-либо вразумительно сказать, о чем-либо спрашивать. «Вот это удар! – думала она про себя. – Только этого мне и не хватало!»

Уна уверяла, что писала Кате. Она наверняка послала ей письмо о том, что приедет. Или не послала? Она стала неистово рыться в сумке и… нашла. Открытка была извлечена на свет божий вместе с поломанной гребенкой, в которой застрял золотистый волос, и с большим блестящим тюбиком губной помады.

– Значит, забыла! – произнесла Уна вместо извинения. – Не выгонишь меня?

Но она была уверена, что ее не выгонят. Вообще она была слишком самонадеянна. Теперь это Кате явно не понравилось.

– Проходи! – сказала Катя и только теперь заметила, какая же ее подруга запыленная, усталая и что за спиной у нее болтаются связанные туфли.

Со стороны палаток доносились возбужденные голоса, шумел насос, сквозь кусты пробивался свет костра.

– Пойдем! – повторила Катя и повела Уну к палаткам.

Пока она умывалась и переодевалась в спортивные брюки, Уна болтала о своем путешествии, начав с того, как ей мать сказала, что ей тоже не лишне куда-нибудь прокатиться – в Праге сейчас с ума сойдешь, ну просто с у-ма сой-дешь! Потом она стала рассказывать про поезд, который, по ее описанию, буквально кишел безумно смешными людьми, начиная с проводника и кончая мальчишками с гитарой, которые ехали на дачу и звали Уну с собой. Потом – о своем новом платье и о том, как на вокзале ей кто-то предложил понести сумку, а еще кто-то показал ей дорогу, когда она искала «Барвинок».

– Ну и потрясающая дыра! – оценила она городок.

– Почему? – Катя строго взглянула на нее, натягивая на себя спортивную куртку.

– Почему? Вот это вопрос! Ты же сама писала, что это дыра.

Кате стало стыдно, и так как она не знала, что сказать, то добрых пятнадцать минут Уна говорила одна. Они сидели рядом на скамеечке перед старой беседкой, и Катя была в полном смятении. Как ей теперь быть? Уна говорила и говорила и, наверное, даже не замечала, что Катю несколько раз окликали из палаток, а она нервозно отвечала: «Иду, иду!»

– Катрин, – обратилась к ней подруга, словно что-то вдруг сообразив: – А что, тебе вообще нельзя заходить в дом, когда их нет?

Катя пробормотала что-то невразумительное. Чувствуя себя виноватой, она вспомнила письмо Уне, которое начиналось так:

«Хотя Гайенка – ужасающая дыра, но я, в общем, рада, что приехала сюда. У меня здесь прекрасная комната, и я в ней одна…»

Одна в комнате. Теперь она об этом даже не вспоминала.

Катю звали все настойчивее, наверное, уже в пятый раз.

Она ухватилась за эту возможность освободиться. Уна приплелась за ней к костру и получила порцию подогретого j супа и ужин, как все остальные. Ели молча. Только иногда раздавался надтреснутый пражский голосок:

– Это же безумие – разбивать лагерь в саду! В таком случае лучше отправиться куда-нибудь в глушь!

– А почему же ты не отправишься в глушь, Дворжачкова? – ехидно спросил Енда.

– Енда! – воскликнула Катя, скорее по привычке, чем из желания одернуть брата.

– Малыши – безумные грубияны, – заявила Уна с улыбкой, адресованной Станде. – Как вы с ним выдерживаете?

Катя впервые заметила, что ее кузен – красивый парень с загорелым худощавым лицом и лукавыми глазами. И возмужал он… Может, и вправду Уне стоило подарить ему улыбку?

Но Станда был иного мнения:

– Ты, Дворжачкова, не называй меня на «вы». Я просто Станда.

– Уна! – Она подала ему руку с грацией девушки с модной картинки.

– Уна? Это еще что за имя?

– Ярунка, – прогудела Катя.

И Енда своим чистым серебряным голоском пояснил:

– Яромира! – И тут же перевел это имя на азбуку Морзе.

– Тут такая безумная дыра, – начала светскую беседу бедная разоблаченная Яромира. – Как здесь можно жить?

– Пойдем, я тебе покажу! – благодушно заявила Вера и поднялась с места: – У кого ключи?

Уна задыхалась от злости.

Катя и Станда разразились смехом. Верасек покраснела:

– Ах, так? Не сердись… Я ведь думала… – Она совершенно смутилась.

– Что? В чем дело? – спросил Енда, и пришлось все ему объяснить. Хотя и с запозданием, но он долго смеялся.

Уна пришла в ярость. Нос у нее заострился, лицо побледнело, и она наговорила массу колкостей. Стала приписывать Кате фальшь, ложь, коварство; она чувствовала себя оскорбленной, высмеянной и была ужасно зла.

Нет, нет, Катя этого никак не хотела.

Она бежала за Уной по садовой тропинке. Ей не хотелось, чтобы ее гостье было плохо. Уна уселась на скамеечку у входа и сделала вид, будто она оказывает Кате величайшую милость:

– Ну ладно, Катрин! Принеси мне мою сумку сюда, потому что туда я ни за что не пойду.

И Катрин пошла.

– Катя, не сходи с ума, – говорили ей, – кончится тем, что ты еще будешь просить прощения у этой обезьяны! – предостерегали ее Станда и Верасек.

Катя опустила голову. И правда, все это было мучительно тяжело.

Держа маленькое зеркальце в руках, Уна наводила красоту, когда перед садовыми воротами загудела машина и на тропинку упали два ослепительных луча света.

– Наши! – Станда, Веруша и Енда в восторге помчались встречать.

– Обожди тут, – сказала Катя пражской подруге. – Я поговорю с бабушкой.

Они разговаривали на кухне, в то время как доктор устанавливал «татру» в гараж.

– Послушай, – сказала бабушка, услышав позади себя шаги, – к Кате приехала знакомая девушка. Оставим ее здесь? Может быть, они могли бы вдвоем…

– Нет. Ни в коем случае не оставим! – прозвучал грозный ответ. – В палатках – ни за что!

Позади бабушки стоял не доктор, а Станда: он принес кое-какие вещи из машины. Бабушка засмеялась и теперь уже обратилась к дедушке:

– Филипп, к Кате приехала подруга…

– Такое маленькое замызганное чучелко? – Это был уже дедушка. – Сидит перед домом. Заберите ее в теплый дом, умойте, накормите.

Кате было непонятно: оказывается – маленькое замызганное чучелко?

Катя и Уна сидели с бабушкой и доктором на задней веранде, и вечер был, как говорится, нескладный.

– А что же вы, девочки, не пойдете к детям в сад? – спросила бабушка.

Катя только молча покачала головой, но в ее глазах бабушка могла прочесть твердую решимость: ни за что на свете! Уна ответила:

– Я уже вышла из детского возраста.

Удивленный дедушка вынырнул из-за газетной простыни. Катя дала бы сейчас бог знает что, только бы доктор не слышал некоторых рассуждений Уны.

– Тогда мы вас упрячем в комнатку, – решила бабушка, и Катя с доктором удивленно переглянулись.

Катя давно уже догадывалась, что история с маляром была всего лишь бабушкиной хитростью, но все же сейчас она была очень удивлена.

Когда на деревянной лестнице умолкли шаги, доктор спросил жену:

– Катенька, эта девочка у нас долго пробудет? Лучше б ты ее вместе с нашей барышней упрятала куда-нибудь в погреб…

– Я знаю, что делаю, Филипп, – улыбнулась бабушка. – Не беспокойся!

В мансарде девушки стелили постели. Вернее, стелила Катя, а Уна сидела с одной туфлей в руке. Она только вошла во вкус «безумно смешной истории», в которой главную роль играла, конечно, она, Уна, и с ней какой-то молодой человек, когда Катя наконец набралась духу:

– Уна… я… решила… и никому еще ничего не говорила. Знаешь, я пойду учиться дальше. То, что я обещала, – это была глупость.

– Что? Да ну! – воскликнула Уна и продолжала свою историю: – А он меня окликает: «Добрый день, девушка!» Я безумно испугалась. Представь себе, моя мама…

– Уна, знаешь, что я тебе скажу? – рассердилась Катя. – Ведь меня нигде не возьмут на работу. Я же ничего не умею делать. Разве что вытирать коровам хвосты. Да и кто захочет быть дворником, если может быть инженером? – закончила она торжественно.

– Все это трепотня! Безумие, – оценила ее слова Уна, и видно было, что ей хотелось бы продолжить свой рассказ.

У Кати горели глаза, и Уна сменила тактику.

– Вот те на! – сказала она, делая вид, что уступает, но только как более умный человек. – Оставим эти разговоры, они не имеют никакого значения!

С этим Катя должна была согласиться: действительно, никакого значения. Они улеглись, но долго не засыпали. Разговаривали. Сначала с прохладцей, как люди, которые недавно повздорили, но потом Уна стала припоминать какие-то старые школьные истории, которые Катю неизменно смешили. Уна умела менять голос и пародировать людей. Это производило неотразимое впечатление. Катя постепенно начала оттаивать. У нее было такое чувство, как будто она заново нашла подругу; она поняла, почему в Праге так дорожила обществом Уны.

Был, должно быть, уже очень поздний час, а они все еще не спали. Сидели на кроватях и распевали песенку, которую Уна недавно услышала. Это была шуточная песенка о злом и строптивом сапожнике: у его славной женушки подгорел обед, так он взял сапожный нож и снял кожу со своей хозяюшки. Катя заливалась смехом оттого, что сапожник сшил из кожи сапожки, и те в полночь начали плясать и человеческим голосом поучать сапожника.

Ей казалось, что никогда она не певала лучшей песенки. Бабушка или дедушка… нельзя было угадать, кто из них, сердито стучал в потолок, явно не разделяя их восторгов.

Уснули они в полном мире, как самые лучшие подруги.

Утром Катя встала с непонятным настроением. Проснулась она первая, открыла глаза и почувствовала огорчение, что она не в палатке. В комнате был беспорядок: на белом столике стояла роскошная дорожная сумка, на кресле валялось пестрое шелковое платье, тут же одна туфля и розовое, не совсем чистое белье. Перед кроватью Уны лежала еще кучка чего-то розового и вторая туфля.

Катя вскочила, распахнула окно; она мылась долго и основательно, но не могла освободиться от какого-то неприятного чувства. Ей недоставало утренней свежести сада, тепленькой заспанной Верочки и тараторящего Енды. Ее охватила тоска. Она посмотрела на спящую подругу и громко ударила книжкой о стол: может быть, проснется. Но Уна только глубже зарылась в подушку. Была видна только прядь волос, утратившая за ночь свой блеск и завивку.

Катя громко кашлянула. «Пора бы ей вставать наконец», – недовольно подумала она, но тут же в ней отозвался иной голос. Это заговорила верная подруга, оберегающая сон Уны: «Бедняжка устала с дороги, ехала от самой Праги, а здесь ее так постыдно встретили! Станда, Енда, Верасек… и доктор. Как он сказал? Замызганное чучелко!» – «А разве не так?» – Этот другой голос был насмешливый. Словно в Кате встретились две девушки с разными вкусами, с разными взглядами. Катя и Катрин. И они спорили. «Да, – сказала Катя, – доктор прав!» Катрин утверждала, что Уна остроумна, красива, что с ней весело; она самостоятельна… «Дерзка!» – добавила Катя, а Катрин отрезала: «Меньше всего тебе следовало бы об этом говорить! Вспомни только, как ты гордилась в школе, что Уна подружилась именно с тобой».

В таком разговоре нет ничего странного. В конце концов, это самое обыкновенное дело, потому что, возможно, каждый из нас носит в себе свою Катю и свою Катрин. Катя говорит: «Я должна еще сделать задание по чешскому языку». А Катрин зевнет, посмотрит на часы и скажет: «Ладно! Чешский – не первый урок. Утром у кого-нибудь спишешь!» – и потом пойдет, сядет у приемника, потому что передают такую замечательную джазовую музыку.

В сказках добро всегда побеждает зло. Когда речь идет о задании по чешскому, бывает иногда наоборот, и у Кати пока что получилось так же. Катя перестала препираться с Катрин. И тут заговорил голос Уны.

– У-уй! – сказала она и села на кровати. – Привет, Катрин, – и зевнула.

Уна надела одну босоножку и тут же застучала ею в ритме танца.

Это была песенка о злосчастном сапожнике:

 
А когда настало утро,
Закричал несчастный муж:
«Хватит вам, сапожки, прыгать!
Посмотрите, как я плачу,
Чтобы смыть свою вину,
Я и сам готов, сапожки,
Выпрыгнуть из своей кожи!»
 

– Все же Уна замечательная! – прошептала Катрин. – Да, с Уной всегда весело, и, пожалуй, ей можно прощать или, лучше сказать, не замечать некоторых ее особенностей.

Уна приняла из бабушкиных рук чашку с кофе.

– Фу, пенка! – сказала она и сопроводила свои слова звуком, напоминающим рвоту.

Пенка была совсем крошечная и осталась лежать на столе рядом с чашкой. Бабушку все это явно забавляло. А Катя злилась. И еще больше, когда, ожидая Уну во дворе, она натолкнулась на Станду с Верой. Они мирно сидели на скамеечке и штудировали книгу о двигателях внутреннего сгорания.

– Ну, как там… улетело это чучело? – спросил Станда. – Или мы должны его поймать и…

Катя, естественно, и не надеялась, что они будут в восторге от Уны. Она даже не думала, что они будут в восторге от нее самой. По правде говоря, она пришла сейчас к ним посоветоваться, как бы это… Но тут ее рассердило, что они сразу заговорили таким неприятным тоном. С какой стати?

– Почему вы ведете себя так грубо? – спросила она свысока.

– А почему ты такая противная? – ответили они ей в унисон.

Неожиданно появился Енда и тоном знатока заявил:

– Опять на нее нашло!

Это была характеристика Катиного душевного состояния.

И они начали ссориться. Катя употребляла более резкие слова, чем ей хотелось бы. Они сами слетали у нее с языка, и она жалела об этом, но в свою очередь не могла оправдывать враждебные нападки ребят. Станда и Енда стояли на своем, и Верасек к ним присоединилась:

– Не нужны нам такие пугала! Вход пугалам строго запрещен! А если ты или она заявитесь к нашим палаткам, мы на вас натравим собаку.

– Это моя собака!

– Опять ты свое! Не надо повторяться! – решительно ответили ей, и Катя почувствовала, что она проигрывает.

Ей казалось, что она проигрывает все: и каникулы, и Великий Путь… Что ж, тем хуже для нее.

Катя с Уной шли по гаенской улице. Две раздосадованные девушки, не знающие, куда им идти, что делать, о чем разговаривать.

– Где тут у вас теннис? – спросила Уна. – У тебя серьезно нет никого, с кем можно было бы поговорить?

– Есть! – Катя вошла в раж. – Вон идет старый пан Водражка. Дедушка лечит его уже несколько лет. У него что-то с ногой. Можешь с ним побеседовать.

– Катрин! – угрожающе зашипела Уна, и вдруг ни с того ни с сего на ее лице появилась лукавая улыбка; она повисла на Катиной руке и запищала: – Падаю! Катрин, держи меня, я падаю!

Катя ничего не понимала: что это за спектакль? Дорога была пустынна; один старый Водражка, прихрамывая, шел по улице, да навстречу ему семенила женщина с охапкой травы. Она укоризненно взглянула на девушек. У ворот стоял малыш и лизал большое мороженое. Напротив, у магазина, какой-то мужчина подметал улицу. На ступеньках москательной лавки стояла лейка. Наверное, это был тот самый противный продавец. Катя надеялась, что ее подруга не станет умышленно шуметь, чтобы он оглянулся. Но она просчиталась.

– Умираю! – Уна хихикнула и повысила голос: – Эди, придешь на мои похороны?

Сомнений не было: она обращалась к пану Веселому, к «светскому» молодому человеку, который поливал и подметал тротуар.

К Энуне.

Он заметил ее удивление, и ему нелегко было удержать в руках метлу, а на лице сохранить выражение спокойствия. Он произнес как-то неуверенно:

– Хелло, Джун!

Не сразу Катя сообразила, что это удивительное приветствие относится к ее пражской подруге. Еще более удивительным было то, что Уна с паном Веселым, то есть с Энуной, а по-новому – Эди, оказывается, знакомы, что они – старые друзья из одной блестящей компании. Да, такое оказалось возможным. Идеализация светских компаний, блестящего общества, веселых молодых людей и холеных девушек кое-где еще жива.

Эди-Энуна моментально избавился от метлы и смущения. Он заявил, что не по своему желанию вынужден был взяться за эту работу. Но когда он оглянулся, светская улыбка погасла на его губах: в дверях стояла его мамаша, пани Весела.

«Энунчик, мальчик мой, что это ты так долго?» – хотела она окликнуть его. Но когда она услышала то, что услышала, увидела своего сына развязно подпирающим стену с руками в карманах, заметила, что он, по всей видимости, очаровывает одновременно двух девушек, обратила внимание на его щегольской светлый зачес и дерзкие веселые глаза, она сразу же изменила свой замысел:

– Эдуард! – позвала она его строго. – В лавку! И быстро!

Уне она заявила, что нечего всяким намалеванным кривлякам отрывать от дела работающих парней. На Катю она строго посмотрела, всю ее оглядела, как бы не одобряя ее длинных холщовых брюк и рубахи, перешедшей к ней от Станды, и затем величественно удалилась.

Катя неоднократно слышала, что можно провалиться от стыда. Сейчас она желала только одного: научиться этому искусству. Провалиться, исчезнуть, уйти в небытие, только не быть тут, на главной улице Гайенки, где идущие мимо люди замечают с усмешкой:

«Ну и задала же пани Весела этим девчонкам!»

Но чудеса случаются только в сказках. Кате пришлось претерпеть эту горькую минуту, пережить триумф Энуновой матери, выслушать нелестное замечание Уны и увидеть высунутый язык. Она чувствовала, что от стыда у нее даже спина покраснела. Она осторожно осмотрелась: не видел ли ее кто-нибудь из бабушкиных знакомых или кто-нибудь из семейства Лоуды.

– Ну и сумасшедшая баба! – сказала Уна, она же Джун, по адресу пани Веселой и предложила Кате: – Пойдем! Не будем тут стоять людям на смех.

Через несколько шагов Уна заметила, что Эди все равно отсюда смоется, потому что он ловкий парень. Удивительно ловкий! Ну что ж, у каждого свое мнение и свой вкус.

В главе пятнадцатой всё неудержимо катится к печальному концу

Они ходили по городскому парку и молчали.

– Привет дамам! – произнес сзади них голос с удивительно вежливой интонацией. – Я уже думал, вы не объявитесь!

Это оказался Эди – Энуна Веселый в своем самом что ни на есть нарядном виде, при галстуке, на котором был изображен дымящийся пароход. Он – Энуна – шел в сопровождении своего приятеля, о котором Кате было известно только то, что у него поэтическое имя Яроуш и какие-то особенные усики: как будто вместо усов под косом очутились брови.

Джун и Эди состязались в остроумии, настроение у них было прекрасное, и они гордились тем, что могут перехитрить любого, даже строгую маменьку. Катя и Яроуш молчали. У него были грустные выпуклые глаза, и он то и дело обращался к своему приятелю с вопросом:

– Ну, так пошли? – словно просил его о помощи.

Катя думала о том, что теперь Уна, наверное, с удовольствием задержится в Гайенке, коль скоро она встретила здесь знакомого из своей пражской компании. Она глубоко вздохнула. Трудно протянуть гостю – даже нежданному и незваному – руку со словами: «Очень мило, что ты приехала, но ты уж… извини меня!»

Из этих печальных раздумий Катю вывел голос Энуны:

– Что вы тащитесь, как две мокрые курицы? Яроуш, ты должен ее развлекать. Вот так, посмотри!

И он взял Катю под руку, чтобы показать приятелю, как весело и галантно нужно обходиться с молодыми дамами.

Он провел Катю взад и вперед по дорожке, по той самой дорожке гайенского парка, где езда на велосипеде разрешается. И как раз в это время проезжал велосипед. Сидел на нем Зденек Вылетял. Он яростно зазвонил, мрачно нахмурился и даже не поздоровался, точно с Катей вообще не был знаком. Объехал – и дальше.

– Отпустите меня… Отпусти! – сердилась Катя.

Но Энуне ее злость доставляла огромное удовольствие. Он еще крепче прижимал ее руку.

– Пусти!.. Плыви отсюда! – обратилась Катя к владельцу парохода на роскошном галстуке.

Он отпустил ее, с вызывающим видом вытер руки и что-то сказал насчет противных девчонок.

– Идем, – обратилась Катя к Уне. – Пойдем домой! Мне все это не нравится.

Уна возразила, что ей как раз нравится, и девушки стали спорить. Не из-за пана Веселого – он Катю не интересовал, – просто нужен был какой-нибудь предлог для ссоры, а она назревала еще со вчерашнего дня.

Обе наговорили друг другу много справедливых, но еще больше резких, ненужных слов.

Так иногда кончается дружба.

– Ты со мной дружила потому, – произнесла Катя медленно, взвешивая слова: ей казалось, что Уна будет пристыжена, – потому что ты у меня списывала все задания. Я тебе делала даже чертежи!

У нее было еще много, что сказать, но не могла же она корить Уну за взятые и не возвращенные кроны, шарф, вязаные перчатки. О таких вещах не говорят – достаточно было вспомнить, как торопливо переписывала Уна решенные ею задачки по математике к себе в тетрадь.

– Да ну! А ты как думала? – презрительно бросила Дворжачкова. – Само собой разумеется! Зачем мне нужно было водиться с такой девчонкой, как ты? Гулять с тобой, ходить на детскую площадку? «Мамочка, прошу тебя», «мамочка, можно мне?». С ума сойти!

Катя поняла, что Уна ее передразнивает. В глазах ее зажглись зеленые огоньки:

– Дворжачкова, берегись!

– Кого? Тебя? – спросила Уна заносчиво, уверенная в своей правоте и неизбежной победе. – Вы подумайте, – обратилась она к своим кавалерам, – я должна ее бояться! А ведь она хотела уйти из школы и пойти работать. Вот она какая, эта расчудесная Катрин!

У Яроуша покраснели уши, он стоял и, ковыряя носком ботинка песок, повторял:

– Ну, так пошли?

А Энуна веселился вовсю. Это было вполне в его вкусе:

– Подеритесь, синьорины, да покрепче! Финальный свисток за мной!

И вдруг Катя поняла, как все это глупо, как неприятно и смешно.

– До свидания! – сказала она неожиданно, как будто до этого они судачили о погоде или каких-нибудь повседневных делах. – До свидания! – И ушла.

Она слышала, как вдогонку ей что-то кричали; не без злорадства она отметила, что у Уны от злости срывается голос. И еще обратила внимание на то, что вслед ей никто не засмеялся.

В саду и в доме стояла тишина. Катя побежала к палаткам. Нигде никого. В кухне громко тикали часы, между окнами жужжала застрявшая муха.

Катя поднялась в мансарду. Схватила дорожную сумку Уны и тут же опустила на пол – сумка раскрылась, как разинутая голодная пасть. На незастеленной постели лежала одна, на полу другая часть цветастой пижамы. Обе полетели, шурша, в эту пасть. А за ними – расческа, туфли, помада, один чулок (другого Катя не могла найти) и еще какое-то белье. Увидев шелковое платье, которое вчера вечером казалось ей восхитительным, Катя заколебалась. Не может же она скомкать его и сунуть в сумку! Она повесила его на плечики и защелкнула замки на сумке.

В одно мгновение она слетела вниз. Еще мгновение – и сумка повисла на заборе, а на калитке развевалось платье, как диковинное знамя. Довольная, Катя поднялась обратно наверх. Пройдя на чердак, она из слухового окна осмотрела дело своих рук. Ее терзало любопытство: когда Уна придет за вещами, вот уж удивится! Но Кате было как-то не по себе: будешь тут волноваться, если выпроваживаешь девушку, которая еще вчера была тебе подругой! Но Катя не испытывала ни жалости, ни угрызений совести. Правда, она знала, что это не очень хорошо, что так делать не полагается – взять чемодан гостьи и выставить его за дверь. Но какие уж тут общественные нормы, какое уважение может быть к такой обезьяне, как Яромира Дворжачкова!

А что получится, если не Уна придет раньше, а кто-нибудь другой? Если этот человек увидит, как она разделалась с маленьким заморышем? А что скажут Енда, Станда, Вера да и дедушка? Похвалят ли ее? Или, по крайней мере, подумают: «А все же наша Катя молодец!» А бабушка? Бабушка, наверное, скажет своим спокойным, тихим голосом: «Так, Катюша, нельзя делать. Ты не должна допускать грубости, даже если…»

Катя знала, что бабушка была бы права, потому что бабушка принадлежала к тем людям, которые всегда правы. Но свою правоту они вам не навязывают, а только огорчаются, когда вы совершаете дурной поступок. «Почему же бабушка такая? – думала Катя. – Потому, что она старая? Нет! Ведь и Катенька, та самая девушка из бабушкиного дневника и старых воспоминаний, была нежная и благородная…»

Нежность и благородство. Она повторяла эти два слова, и воображение рисовало ей хрупкую чайную розу.

И вдруг она засмеялась. Еще бы! Она вдруг представила себе Уну в виде розы – большой красивой розы из восковой бумаги, какую хороший стрелок может выиграть на народном гулянье.

– Есть кто дома? – прозвучал снизу, из сада, грозный вопрос.

Катя выглянула и увидела велосипед. Зденек Вылетял!

– Это я, Зденек! – крикнула она из слухового окна.

Зденек запрокинул голову, чтобы лучше разглядеть ее, и продолжал тоном строгого судьи:

– Чего ты там смеешься?

– А почему бы мне не смеяться? – спросила Катя и расхохоталась еще громче.

– Я бы на твоем месте вообще не смеялся! – сказал Зденек, словно от чего-то ее предостерегая.

Катя высунулась еще больше:

– Почему, скажи, пожалуйста?

– Потому что тебя ожидает суд!

Не могло быть сомнений: Зденек был ужасно рад, что мог говорить ей неприятности.

Кате все еще казалось, что это только шутка:

– Что же я такого натворила? Если, конечно, не считать, что я тебя сейчас убью.

– Ты это брось, Катержина, сама увидишь! – и, таинственно понизив голос, продолжал: – Они тебя с собой не возьмут.

– Что?! – Она чуть не выпала из окошка. Дело принимало серьезный оборот.

– Не возьмут… Не возьмут они тебя с собой…

– Зденек, что ты говоришь?

– Правду! – Он не мог скрыть своего удовольствия: – Не возьмут они тебя в поездку, и ты сама в этом виновата.

Словно что-то тяжелое ударило ее в затылок. Да, конечно, она это могла предполагать. Но теперь… когда она выставила Уну за дверь и они поссорились, все должно было уладиться. Правда, ребята пока ничего не знают. Скорее туда, к ним!

Молнией промчалась она по ступенькам и стала вытаскивать из сарая дедушкин велосипед:

– Зденек, где они? Подожди, я сейчас поеду…

– Сейчас уже ни к чему. Все равно с тобой никто не будет разговаривать, раз тебе другое общество милей, – закончил он с торжествующим видом, забрал щетки, за которыми, собственно, приехал, и скрылся.

Когда она осталась одна, у нее подкосились колени. И напала тоска, убийственная тоска. Ее преследовало одно-единственное слово: конец. Конец! Ужасное слово. За ним – пустота, и всему конец! Катя не будет смеяться, не будет грести, не поедет в лодке с жужжащим мотором, не будет засыпать в палатке или на дне шаланды, не будет рыбачить в Пержее и рвать желтые речные ирисы, не будет общаться со Стандой, Ендой, дедушкой, Верасеком, милым и ласковым Верасеком! Она не испытает уже такой радости, такой счастливой свободы, как вчера, когда они шли в одной шеренге, согретые чувством дружбы. Конец! И останется для Кати комнатка в мансарде, шелковое платье и тоскливое одиночество.

Конец – это гибель всех стремлений. А повинна в этом она сама, ее глупость, заносчивость, безрассудство.

Катя это знала, но что же написать бабушке?

Написать – это она твердо решила. Написать и исчезнуть. Или лучше – бежать. Она считала, что ей будет гораздо лучше дома, в Праге, чем здесь, где ей придется тосковать по тому, что находится так близко.

Только над словами: «Всем привет, и пускай на меня не сердятся!» – Катя расплакалась. Она старательно запечатала конверт с письмом, бросила в чемоданчик несколько самых необходимых вещей, пробежала по дому и вышла в сад. Унина сумка так и висела на заборе, а на калитке развевалось пестрое платье. Катя бросила письмо, адресованное бабушке, в почтовый ящик и быстро пошла. Мужественно глотая слезы, она дошла до Нижней площади. Она знала, что автобус к поезду до Старого Дола отходит где-то в середине дня. Автобус уже стоял на площади. Несколько мест было занято, мотор включен. Но Катя в автобус не села.

У платанов, отделявших парк от площади, появилась странная троица. Два парня и девушка с блестящими локонами. Парни держали ее под руку; они шли каким-то танцевальным шагом и громко насвистывали. Катя узнала песенку о сапожнике, который из кожи собственной жены сшил сапожки. Катя быстро скользнула в полуоткрытые двери ближайшего дома. Переждала. Они прошли мимо, громко хохоча. И вдруг на какую-то минуту их голоса заглушил шум: это проехал Катин автобус в Старый Дол.

Теперь оставался один вариант – вернуться в «Барвинок», стыдясь самой себя, поставить чемоданчик и ждать до завтра, а может, и до конца каникул. Пребывать в скучном, тоскливом одиночестве мансарды. Или другой, лучший вариант. Сколько времени потребуется на дорогу? Немного. Вчера ведь они дошли до Едловой и обратно довольно быстро.

Но одно дело весело шагать с товарищами, петь и смеяться, и другое – идти в слезах с чемоданчиком, который с каждым шагом становится все тяжелее и тяжелее.

Ей казалось, что она идет бесконечно долго. Она чувствовала усталость, а дошла всего лишь до одинокого домика за лесом – это место называли «У старого трактира». Перед домом стояла зеленая бричка. В нее был запряжен некрасивый, с удивительной проседью конь. Кате показалось, что он на нее осклабился. Ну конечно, они были старые знакомые.

Круг замыкался. Это та самая повозка, которая должна была привезти Катю на каникулы! Тогда она не хотела садиться в нее, брезговала, ей неприятно было ехать с поросятами. А сейчас? Сейчас бы она с радостью поехала, если бы кто-нибудь ее повез!

Катя решила попросить кучера. Как же его звали? Выскочил? Завазал? Нет, не так. В конце концов она вспомнила: пан Шкароглид!

Он держал коня за уздечку и говорил ему что-то приятное, а на Катю даже не оглянулся. Спутала она, что ли? Нет, насчет коня и брички она была совершенно уверена, а вот возница действительно не был похож на того шумливого паренька в начищенных сапогах, который встречал их с Ендой на вокзале. Она попробовала повторить:

– Пан Шкароглид! Пожалуйста…

– Ладно, ладно! – отозвался пожилой мужчина, держа коня и продолжая с ним разговаривать.

Катя потянула его за рукав.

– Так, так, сейчас! – и он посмотрел на часы.

Катя наконец догадалась.

– А где пан Шкароглид? – закричала она что было сил.

Старик посмотрел на нее с обидой:

– А что же вы сразу не сказали? Да, да, я его сейчас найду. Но вам придется придержать Седого. Шкароглид должен быть где-то здесь. – И он отдал Кате поводья.

Конь, видимо, все понял, потому что посмотрел на Катю недоверчиво и оскалил зубы.

– Этот конь как цыпленок, – добавил старик и направился к трактиру.

О лошадях Катя не знала решительно ничего, о цыплятах – и того меньше, но Седой ей явно не нравился.

– Пан, пан, прошу вас, пан! – закричала она.

То ли он ее услышал, то ли случайно обернулся, но еще изрек:

– Конь – животное разумное, ему нужно общество.