355 500 произведений, 25 200 авторов.

Электронная библиотека книг » Ален де Бенуа » Как можно быть язычником » Текст книги (страница 1)
Как можно быть язычником
  • Текст добавлен: 17 октября 2016, 03:17

Текст книги "Как можно быть язычником"


Автор книги: Ален де Бенуа


Жанр:

   

Философия


сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Ален де Бенуа
Как можно быть язычником

ПРЕДИСЛОВИЕ К ПЕРВОМУ РУССКОМУ ИЗДАНИЮ

Писатель и журналист Ален де Бенуа родился 11 декабря 1943 года.

Свою политическую деятельность начал (под именем Фабрис Ларош) в рядах Федерации студентов-националистов, созданной в 1960 году активистами организации «Молодая нация», которую основали в 1950 году братья Сидо, дети расстрелянного деятеля вишистского режима, будущие борцы за французский Алжир.

В июле 1962 года Ларош (Бенуа) и другие руководители ГРЕСЕ приняли участие в составлении манифеста «За позитивную критику». Это была первая попытка выработки чёткой идеологии для «крайне правых».

17 января 1969 года в Ницце была официально зарегистрирована Группа изучения европейской цивилизации, сокращённое название ГРЕСЕ звучит по-французски как «Греция». Это общество стало мозговым центром движения, которое позже назвали «новыми правыми», а Ален де Бенуа стал главным идеологом этого движения. По оценке его противников, он сыграл «первостепенную роль в походе против рационализма, против идеалов 1789 года».

В том же 1969 году Ален де Бенуа (под именем Робер де Эрг) стал руководителем журнала «Нувель эколь». Официальным органом ГРЕСЕ является основанный в 1973 году журнал «Элеман». А. де Бенуа руководит также изданием тематического альманаха «Кризис» (с 1988 г.).

Полный перечень всего, что А. де Бенуа написал и издал, начиная с 1965 года, занял бы слишком много места. Тематика его работ удивительно разнообразна. Назовём лишь важнейшие из них.

«Взгляд справа. Критическая антология современных идей» (1977). Эта книга была отмечена Большой премией Французской академии и переведена на ряд языков. Она содержит очерки о многих идеологах, влияние которых порой затрагивало не только правый, но и левый лагерь.

«Идеи как они есть» (1979). Именно в этом году журналисты открыли, что уже 10 лет существует какое-то непонятное движение, приклеили ему ярлык «новых правых» и развернули против него кампанию, нагородив много всякой ерунды. А. до Бенуа счёл своим долгом ознакомить широкую публику с идеями т. н. «новых правых» в неискажённом виде.

«Как можно быть язычником» (1981). А. де Бенуа – противник христианства и один из идеологов европейского «неоязычества», приверженность к которому – одна из черт, отличающих «новых» правых от «старых».

«Европейские традиции» (два изд.: 1982 и 1996).

«Ориентиры для решающих людей» (1982).

«Проблема демократии» (1985).

«Европа и Третий мир – одна борьба» (1986). А. де Бенуа занимает резко антиамериканскую позицию и считает ползущий из США глобализм главным врагом независимости и самобытности, как европейских народов, так и народов т. н. Третьего мира.

«Против расизма». Книга издана на испанском языке в 1992 году. Предлагаемый А. де Бенуа общий фронт народов Европы и Третьего мира против США, разумеется, исключает расистский подход в его ненаучном варианте, т. е. идею превосходства одних рас над другими.

«На линии прицела», 2 тт. (1995–1996). Сборник, включающий в себя наиболее важные выступления А. де Бенуа на различных конференциях с 1972 по 1995 гг.

«Коммунизм и нацизм» (1998). Размышление о тоталитаризме в XX веке.

«Восстание культур. Европейский манифест XXIвека» (1999). Здесь речь идёт о воссоздании самобытных культур против глобализации.

Истоки европейской цивилизации, изучением которой занималась ГРЕСЕ, были завалены христианским мусором. Расчистка пути к этим истокам была долгой кропотливой работой. Большой успех, можно сказать, даже прорыв в этом направлении был достигнут в 1981 году, когда вышла книга Алена де Бенуа «Как можно быть язычником».

В названии этой книги обыгрывается известная фраза Вольтера: «Как можно быть персом?». О такой возможности с удивлением заговорили во Франции после того, как Монтескье в своих «Персидских письмах» подверг критике общество, в котором он жил, прикрывшись вымышленными персами. Европейцам того времени было трудно представить себе, как человек может быть персом. Современным европейцам столь же трудно представить себе, как можно быть язычником, а не христианином. Ален де Бенуа доказал, что можно. Речь идёт, конечно, не о восстановлении культа Юпитера или Вотана и не о маскарадно-этнографическом неоязычестве, а об осмыслении глубинной сути феномена, именуемого европейским язычеством. А. де Бенуа утверждает, что религии древней Европы не только ни в чём не уступают семитскому монотеизму по своему богатству и по своей духовной и теологической сложности, но чаще всего даже превосходят его в этом отношении. Он задался целью выявить те фундаментальные различия, которые отделяют европейское язычество от иудео-христианства. Нельзя сказать, что ему удалось полностью решить эту задачу. Не случайно его бывший соратник по ГРЕСЕ Гийом Фай считает, что А. де Бенуа, хотя и объявил себя некогда «язычником», остался в действительности иудео-христианином.

Справедлив ли этот упрёк?

Частично да, потому что провести чёткую разграничительную линию А. де Бенуа так и не сумел. Он слишком увлёкся полемикой с иудео-христианством, и получилось так, как часто бывает в схватке: борцы сцепляются настолько, что трудно различить, где кончается один и начинается другой. А. де Бенуа не смог должным образом воспользоваться той стратегической исходной позицией, которую обеспечил ещё Э. Ренан: «Есть монотеистические и политеистические расы». При последовательном расовом подходе никакой путаницы не будет.

А у Бенуа она есть. Считая, что для иудео-христианского монотеизма характерна не только вера в единого бога, но также и прежде всего – приверженность к дуалистической концепции мира, отрывающий дух от материи, он заявляет, ссылаясь на греческую философию, что может существовать недуалистический монотеизм (пантеизм), не являющийся по сути своей антагонизмом политеизма.

Этот тезис – главное заблуждение А. де Бенуа. Когда речь заходит о связи между расой и мировоззрением, всегда необходимо учитывать, точно так же, как в случаях с антропологическим типом и психическим складом, что у разных рас могут наличествовать одни и те же элементы, вопрос лишь в том, какой элемент является доминантным. В греческих философах тоже надо разбираться, насколько они «греческие». Выдающийся современный философ Пьер Шассар доказывает, что, например, Гераклит, которого принимают за типичного представителя «греческой мысли», выступает со своей теологией Единого на самом деле в роли разносчика семитских религиозных идеи (журнал «Контртез» № 4, февраль 2000).

Мигель Серрано говорит, что «ариец должен быть политеистом». Политеизм – это вовсе не «примитивная религия дикарей», а особое расовое мировоззрение, философскую суть которого лучше всего показывает П. Шассар в своих книгах «по ту сторону универсализмов» и «Разнообразие в природе». Политеизм это только символика, выражающая понимание того, что разнообразие заложено в самой сущности мироздания, которую нельзя свести ни к какому «единому началу». Поэтому те люди на Западе, которые мыслят в этом направлении, заменяют термин «универсиум» словом «плюриверсиум».

Если же сползать с этой позиции в сторону пантеизма, как это делает А. де Бенуа, можно быстро оказаться в числе сторонников «вселенского единоначалия», политеистов на словах, монотеистов по сути. В арийском расовом мировоззрении эта тенденция была рецессивной, те же, кто делает её доминантной, садятся не на арийского коня, а на семитского верблюда.

Но нельзя требовать слишком много от одного человека. Если А. де Бенуа не продумал какие-то выводы до конца, где-то остановился на полпути, а Г. Фай и П. Шассар пошли дальше него, это ничуть не умаляет его заслуг. Показав, что можно быть язычником, он одновременно провёл линию, отделяющую «новых» правых от «старых», которые всё никак не могут отступиться от своего христианства.

А. де Бенуа даже опередил современное язычество, которое часто сводится к одному лишь окрашенному в пантеистическое тона культу природы, отметив, что природа лишь один аспект мира и что теология язычества – это не теология природы, а теология мира, почему следует отвергнуть натуралистическое толкование индоевропейских религий. Опередить-то он его опередил, но здесь тоже, как и в случае с пантеизмом, есть риск убежать слишком далеко и забежать на чужую территорию. Очень трудно избежать двух крайностей: растворения в природе и отрыва от неё. За словами «один из аспектов» скрывается задняя мысль «не главный», а применительно к человечеству её можно толковать так, что и расовый аспект – не главный. В природе, что бы ни говорили пантеисты, цельности нет, а в человеке, если только разные расовые компоненты не смешаны в нём, как в «ирландском рагу», она как раз есть. И не надо нарушать эту цельность, заставляя душу и тело бороться за «приоритет». Против этого раздора и должно быть обращено, в первую очередь, острие той критики «дуализма», которую дал Ален де Бенуа.

A.M. Иванов

Луи Повелю



«Этим я заканчиваю и высказываю мой приговор. Я осуждаю христианство, я выдвигаю против христианской церкви страшнейшие из всех обвинений, какие только когда-нибудь бывали в устах обвинителя. По-моему, это есть высшее из всех мыслимых извращений, оно имело волю к последнему извращению, какое только было возможно. Христианская церковь ничего не оставила не тронутым в своей порче, она обесценила всякую ценность, из всякой истины она сделала ложь, из всего честного – душевную низость (…) Я называю христианство единым великим проклятием, единой великой внутренней порчей, единым великим инстинктом мести, для которого никакое средство не будет достаточно ядовито, коварно, низко, достаточно мало, – я называю его единым бессмертным, позорным пятном человечества…»


Фридрих Ницше «Антихрист»


ВСТУПЛЕНИЕ

О чём они мечтают – персонажи Боттичелли и Каспара Давида Фридриха? К какому прошлому-настоящему обратили они свой взор? Возможность пришествия каких богов предчувствуют они сквозь мир, опутывающий их узами их собственной неполноты? Местом какой трансценденции они станут? Для меня эти вопросы напрямую связаны со стоящим в заглавии этой книги вопросом, на который я стремлюсь здесь ответить. Ещё вчера слово «язычество» было уничижительным. Сегодня оно прочно вошло в повседневный язык. Что же оно означает? Что оно может означать для людей нашего времени? Как мы его понимаем? Соответственно, на что это язычество обращает свою критику и свой отказ от библейской мысли, породившей христианство? И, наконец, что означают для наследников нашей культуры два совпавших по времени явления – упадок великих религий откровения и возрождение священного?

К этим вопросам невозможно относиться равнодушно. Это исторические и судьбоносные вопросы. Речь на самом деле идёт о судьбе и предназначении: о том, к чему мы себя предназначаем, и, для начала, о том, хотим ли мы ещё вообще себя к чему-либо предназначить. Именно эти вопросы я ставлю перед собой в этой книге, являющейся прежде всего личным размышлением – этапом в размышлениях о предмете, который меня интересует, о котором моё мнение уже развивалось и, я надеюсь, ещё будет развиваться.

Вопрос восприятия. В критике не существует абсолюта, не существует единственно верной точки зрения. В любом случае, я не стремился представить вопрос с подобной точки зрения. Я всего лишь хотел представить, настолько ясно, насколько это возможно, два великих духовных видения, два великих взгляда на мир, которые отличаются друг от друга и сталкиваются друг с другом – иногда в сердце одного человека. Я хотел рассказать, почему в одном из них я внезапно узнаю себя, а второй противоречит моему внутреннему существу. И, наконец, как можно было бы вернуть себе вечные ценности. Таким образом, я стремился не столько убедить кого-то, сколько представить духовное противостояние, нарисовать картину столкновения двух способов восприятия. Можно чувствовать себя «язычником», узнавать себя в «языческой» чувствительности, а можно и нет. Но нужно знать, по крайней мере, в чём эта чувствительность заключается. Поэтому каждый имеет право узнать себя в том, что ему больше подходит, и укрепиться этим. Это ещё раз подтверждает, что подобная книга, не преследующая своей целью поколебать верующих в их вере, может наоборот их в этой вере укрепить. Даже иллюзия может быть положительной, может содержать в себе и пробуждать потенциальную творческую силу. Я стремлюсь не уменьшить или подавить веру, но вернуть её – возможно, в ином виде. Конечно, не все верования равноценны, но есть нечто худшее, чем ничтожное верование, – полное отсутствие веры. (Если предположить, что оно вообще возможно, что, как представляется мне, оно не является полным отказом мыслить). В своём предыдущем сочинении я сказал, что образ действия равноценен самому действию. Читатель убедится в том, что, на мой взгляд, вера не менее ценна, чем предмет веры, и что именно в этом я расхожусь с большинством своих современников.

А возможно ли вообще что-либо показать, если учесть сами основания этого действия? Уже более сорока лет назад Реймон Арон говорил, что критика исторического разума определяет пределы исторической объективности, а не её основы. Это ещё раз свидетельствует о том, что критика никогда не позволяет обойтись без философского решения. «Богами правит судьба, а не наука, какой бы она ни была», —писал Макс Вебер. Невозможно опровергнуть чувство, а ведь именно чувства определяют в качестве оправданий столь многие системы. Макс Вебер приводил в качестве примера христианское изречение: «Не сопротивляйся злу насилием». Очевидно, добавлял он, что «с чисто человеческой точки зрения эти евангельские поучения оправдывают этику, противоречащую достоинству. Каждый должен выбрать между достоинством религии, которое нам предлагает эта этика, и достоинством мужественного существа, которое проповедует совсем иное: «Сопротивляйся злу, иначе ты будешь виновен в его победе». В зависимости от глубоких убеждений отдельного человека одна этика окажется дьявольской, а другая божественной, и каждый должен будет решить со своей собственной точки зрения, где бог, а где дьявол. Так происходит в жизни везде». Если вы придерживаетесь определённой системы ценностей, если вы решаете принять определённое наследство, тогда вы должны поддержать одно из мнений. Но первоначальное решение остаётся вопросом выбора – выбора, который никогда не может вполне показать необходимость своих собственных предварительных условий. Ничто не может отменить этот выбор, в котором играют роль наши личные намерения и мысли, но в который также вмешиваются наша общая самобытность, наше происхождение, наше наследие. Каждый из нас должен выбрать, «где бог, а где дьявол». Человеческое состояние заключается в полном осознании этого призвания. Поэтому нет никаких причин избегать субъективности – тем более, что она является своим собственным источником силы.

В этой книге я предлагаю параллельное прочтение язычества как изначальной религии Европы, как составной части, чьё значение всегда является центральным, и библейско-христианской мысли. Это прочтение можно принять или отвергнуть: это предмет спора. Но, даже и приняв его, можно сделать выбор, противоположный моему: предпочесть христианство и отвергнуть язычество по тем же самым причинам, которые отдаляют меня от первого и приближают к второму. Таким образом, вопрос вырисовывается не в виде дилеммы, а в виде треугольника.

Наконец, это позиция, основанная на терпимости. Терпимости, которая, естественно, не исключает ни суждения, ни критики, но которая делает из противника лишь образ актуальной проблематики. Человек, отвергающий загробные миры, отвергающий разделение бытия и мира, отвергающий представление о Божественном, основанное на понятии единственной правды, и проистекающее из него обесценивание Другого, был готов вчера и готов сегодня признавать всех богов, даже совершенно ему чуждых, даже тех, кому он никогда не стал бы поклоняться, даже тех, которые пытались украсть у него душу. Он готов защищать право людей узнавать себя в избранных ими самими богах – при условии, конечно же, что подобное же право будет обеспечено и ему.

Как всегда, я написал эту книгу для всех и ни для кого. Особенно же для тех, кого я никогда не узнаю. В ней выражается ностальгия – это ностальгия по будущему. Увы, но время истолкования мифа это и время исчезновения богов. В эпоху, неопримитивную самой своей современностью, в эпоху, совершенно пустую самой своей переполненностью, в эпоху, в которую всё есть видимость и всё устарело, когда всё есть зрелище, но нет больше глаз, чтобы видеть, в обществе, где утверждаются новые формы тоталитаризма и исключения, обществе, кипящем от ненависти, не подлинном и несущественном, в обществе, где умирает красота, обществе конца истории, обществе последнего человека, в котором всё обрушивается на Заход – на абсолютный, трансатлантический Запад, обществе бывшей великой истории, эта книга стремится указать на возможность панорамы, на возможность духовного представления, которое было бы созвучно красоте картины, лица, созвучия – вере народа, возвышенного надеждой и волей пережить новое начало.

Как уже понял читатель, это книга желаний, воспоминаний, сомнений и страстей.

А. Б.

Что может означать сегодня слово «язычество» для тех, кто вместе с Ницше считает, что христианизация Европы, включение – более или менее законченное, более или менее удачное – европейского духа в христианскую систему мышления было одним из наиболее пагубных событий во всей истории до наших дней – катастрофой в собственном смысле этого слова? Этот вопрос представляется тем более важным, что он не перестаёт стоять в повестке дня, о чём свидетельствуют недавние споры, которые, впрочем, необходимо поместить в рамки более широкого и более древнего disputatio, в момент, когда, что бы там ни говорили некоторые, «старчеством» является не «многобожие», но иудео-христианское единобожие, которое ставится под вопрос, которое трещит по всем швам, в то время как язычество вновь являет свою привлекательность, пусть часто и в неудачных, иногда ошибочных, а в целом бессознательных формах.[1]1
  В своей статье под заголовком «Недоразумение неоязычества» (перепечатана в «La Torre» в марте 1979 г.; французский перевод: Centra Studi Evoliani, Bruxelles, 1979) Юлиус Эвола оспаривает законность определения «языческий», которое он использовал сам в 1928 г. в своей книге «Imperialismo pagano» (Atantor, Todi-Roma). Он основывается на том, что по своему происхождению слово paganus является «пренебрежительным, зачастую даже оскорбительным определением, использовавшимся в спорах периода первой христианской апологетики». Подобное мнение представляется нам мало приемлемым, не только потому, что это слово было освящено использованием и с течением времени приобрело иное звучание, но и потому, что нередки были случаи, когда определённые движения превращали данные им презрительные прозвища в почетные (ср. пример голландских гезов). И. наоборот, Ницше предвидит эпоху, когда такие слова, как «Мессия», «Спаситель» или «Святой» будут использоваться «как оскорбления и обозначения преступников» («Антихрист»). При этом мы согласны с многими другими мыслями в статье Эволы.


[Закрыть]

§ 1

Говоря по правде, язычество никогда не умирало. Со времён попыток восстановления солнечного культа при иллирийских императорах (особенно при Аврелиане – благодаря поддержке Плотина) и более поздних попыток императора Юлиана оно никогда не переставало вдохновлять умы. С конца четвёртого века, когда, как казалось, христианство, ставшее государственной религией, торжествовало победу, можно уже даже говорить о «языческом возрождении» (см.: Herbert Bloch, La rinascila pagana in Occidciite alia fine del secolo IV, in Arnaldo Momigliano, ed., II conflitto tra paganesimo e cristianesimo nel secolo IV, Giulio Einaudi, Torino, 1968 et 1975, pp. 199–224). Впоследствии языческие ценности продолжали жить – как в коллективном бессознательном, так и в определённых традиционных народных обрядах (ошибочно именуемых «фольклорными»), богословии некоторых великих «христианских» еретиков, а также бесчисленных художественных и литературных ренессансах. Со времён Ронсара и дю Белле литература не переставала находить в дохристианской древности плодотворный источник вдохновения, в то время как в течение пятнадцати столетий политическая мысль была питаема рассуждениями о чисто языческом принципе imperium'a, цоколе того удивительного предприятия – возможно, самого грандиозного предприятия в истории, – которым была Римская империя. Наконец, в философии сторонникам исключительного превосходства логоса над мифом, от Декарта и Огюста Конта до Хоркхаймера и Адорно, противостояли сторонники мифа, от Вико до Хайдеггера…

В конце пятнадцатого столетия Ренессанс, первоначально сосредоточенный во Флоренции, а потом распространившийся на всю Европу, появляется на свет вследствие возобновления связи с духом древнего язычества. В течение золотого века Meдичи можно вновь видеть противостояние сторонников Платона (Пико делла Мирандола, Марсилио Фичино) и сторонни ков Аристотеля (Пьетро Помпонацци). Переводятся и комментируются Гомер, Демосфен, Плутарх, трагики, анналисты, философы. Величайшие художники, архитекторы, живописцы и скульпторы находят источник вдохновения в античных произведениях – не для того, чтобы делать их простые копии, но чтобы укоренять в них новые образы. Во Франции слова Платона, приведённые в «Придворном» Бальдассара Кастильоне (1537 г.), оказываются откровением для Маргариты Наваррской, сестры Франциска I. «Читая сочинения Цицерона или Плутарха, – подтверждает Эразм, – я чувствую, как становлюсь лучше». Древние греко-латинские боги обретают таким образом свою вторую молодость, плодами чего пользуется вся Европа, в то время как на Севере новое открытие германской древности играет такую же роль в «национальном возрождении», которое переживает Германия, – от Конрада Цельтиса до Никодемуса Фришлина.[2]2
  О собственно языческих сторонах Возрождения см., прежде всего: Edgar Wind, Pagan Mysteries in the Renaissance (W.W. Norton. New York, 1968); и Jean Seznec, La survivance des dieux antiques. Flammarion. 1980. О тех же явлениях в Германии: Jacques Rid, L’image du Germain dans la pense et la littrature allemandes, de la redcouverte de Tacite a la fin du XVIe siecle. Contribution a l'etude de la genese d'un mythe (3 vol.. Honor Champion. 1977).


[Закрыть]

В начале девятнадцатого столетия дух античности особенно почитают и возрождают немецкие романтики. Древняя Греция представляется им настоящим образцом гармоничной жизни. В своём образцовом прошлом, приравнивая Фауста к Прометею, они видят образ того, что может быть их собственным будущим, и подчёркивают глубокое сходство между эллинским духом и духом своего собственного народа. Если божественное существовало, говорит Гельдерлин, тогда оно вернётся, потому что оно вечно. Новалис и Фридрих Шлегель выражают такие же чувства. Генрих фон Клейст, со своей стороны, славит память Арминия (Германа), который в 9 году нашей эры объединил германские племена и разгромил легионы Вара в Тевтобургском лесу.

Несколькими десятилетиями позже во Франции при поддержке археологии и языкознания возникает колоссальная литературная мода на язычество, увлёкшая как символистов, так и парнасцев, как романтиков, так и неоклассицистов. В то время как Виктор Гюго, привлечённый пантеизмом, определяет Бога как Совокупность («Полнота для себя и бесконечное для мира», «Религии и религия»), Теофиль Готье прославляет в эллинизме «душу нашей поэзии». Леконт де Лиль печатает свои «Античные стихотворения» (1842 г.) и «Варварские стихотворения» (1862 г.), Теодор де Банвиль своих «Кариатид» (1842 г.), Хосе Мария де Эредиа свои «Трофеи», Жюльет Адам роман под названием «Язычница» (1883 г.), Пьер Луи «Афродиту» и крайне апокрифические «Песни Билитис». Анатоль Франс плетет венки Левконое и Лете Ацилии, Луи Менар воспевает достоинства эллинского мистицизма. Тэн прославляет в Афинах «первую родину прекрасного». В стороне не остаются Альбер Самен, Жан Мореас, Анри де Ренье, Лафорг, Верлен, Эдуар Шюре, Сюлли Прюдом, Эдуар Дюжарден, Франсуа Коппе, мадам де Ноай, не говоря уже о Катулле Мендесе, чей «Обнажённый человек» был относительно недавно переиздан (изд. Libres-Hallier, 1980).

В 1848 г. Луи Менар видит в многобожии основание республиканского идеала: уважение к множественности мнений и критику монархии. Такова же точка зрения аббата Ж. Гома, фанатичного противника язычества, который отождествляет его с демократией и социализмом и, не колеблясь, пишет: «Ренессанс был возрождением, культом, фанатичным прославлением, язычества со всеми его литературными, художественными, философскими, моральными и религиозными идолами; Ренессанс породил Реформацию, Реформация породила вольтеровское безбожие, вольтеровское безбожие породило Французскую революцию, Французская революция была самым ужасным моральным катаклизмом в истории» («Письма Монсеньеру Дюпенлу, епископу Орлеанскому, о язычестве в образовании»). Церковь негодует по поводу того, что воображению или изучению молодёжи предлагаются примеры Фемистокла, Катона, Солона, Сципиона и Цинцинната. По её мнению, нельзя преподавать ни Горация, ни Тита Ливия.

Это отождествление языческих ценностей с ценностями нарождающейся «левой» соответствует общему мнению. В то время другие авторы стремятся направить язычество в противоположном направлении. «Когда я увидел Акрополь, – пишет Ренан, – мне открылось божественное» («Воспоминания о детстве и юности»). Моррас, в свою очередь, совершает путешествие в Афины, Баррес – в Спарту. Юный Моррас, чье «глубоко пережитое язычество» подчёркивает, среди прочих Гюстав Тибон (Maurras poete, in Itinraires, avril 1968, p. 145), восклицает: «Отжившему своё Парфенону никто не нужен. Парфенон нужен нам, чтобы развивать нашу жизнь». И чтобы «поносить иудео-христианский обскурантизм» и Magnificat'о».[3]3
  О язычестве молодого Морраса см.: Patrice Sicard, Maurras ou Maurras, GRECE, 1974.


[Закрыть]
Критика христианства будет являться Франции и за границей характерной чертой того, что следует именовать «правой» политической мыслью, от Сореля и Прудона, Уга Ребеля и Пьера Ласера, д'Аннунцио, Парето, Шпенглера, Меллера ван ден Брука и Юнгера до Дрье ля Рошеля, Селина, даже Бразийяка, который прославляет «наивное язычество» Жанны д'Арк («Процесс Жанны д'Арк»), и далее до Юлиуса Эволы, Луи Ружье, Армина Мелера, Луи Повеля и Жана Кау.

В современной литературе язычество проявляется в сочинениях таких авторов, как Д.Г. Лоуренс (см., прежде всего, его «Апокалипсис»), Колетт, Джионо, Кнут Гамсун, Стефан Георге, Рильке и т. д. Монтерлан, делающий из античного мира палестру, где правят Гермес и Минерва, прославляет достоинства язычества и не перестаёт говорить о том месте, которое занимает в его творчестве resromana. Противопоставляя римский Тибр восточному Оронту, он даёт следующий совет: «Всякий раз, когда наш дух колеблется, обращаться к греко-римской мысли ранее второго столетия» (Va jouer avec cette poussiere, Gallimard, 1966).[4]4
  4) О месте античности в творчестве и мысли Монтерлана см.: Pierre Duroisin. (Montherlant et l’Antiquit, these de doctoral, universit de Liege, 1979).


[Закрыть]
Из более современных авторов необходимо упомянуть Маргерит Юрсенар, Жана Маркаля, Яна Брекильена, Дж. Р.Р. Толкиена, Патрика Гренвиля…

Во время идеологического подъёма «Новой Правой» и контрнаступления Б.-А. Леви (Le testament de Dieu, Grasset, 1979) и его друзей споры между сторонниками монотеизма и сторонниками политеизма – «монополия» парижских салонов – вошли в моду. Провозглашая анафему всей греческой части нашего наследия, Леви внезапно вспоминает реакционные, антидемократические аргументы, предложенные аббатом Гомом, одновременно усваивая хорошо известный афоризм: «Проклят тот, кто учит своего сына науке греков» (Талмуд, Баба Камма, фол. 82–83; трактат Сота, фол. 49). Луи Повель, напротив, заявляет: «Существует тайная Европа, которую необходимо вновь открыть. Я верю в возвращение к духовному язычеству» (интервью, данное Жану Биесу, J'ai dialogu avec des chercheurs de vrit, Retz, 1979). Мексиканский писатель Октавио Пас, провозглашающий себя «политеистом и демократом», описывает единобожие как «одну из великих катастроф человечества» (Les Nouvelles littraires, 14 juin 1979). Бернар Уден осуждает единобожие как источник тоталитаризма (La foi qui tue, Laffont, 1980). Реймон Рюер заканчивает одно из своих последних сочинений «Решительный скептик» (Laffont, 1979) обращением к Зевсу. Ален Даниелу видит в «монотеистической иллюзии» «отклонение с точки зрения духовного опыта» (Shiva et Dionysos, Fayard, 1979). Филипп Соллерс говорит о Пьере Паоло Пазолини, что тот был одновременно «язычником» и «иудео-христианином» (Pasolini, Sade, saint Matthieu, in Maria Antonietta Macciocchi, d., Pasolini, Grasset, 1980). Фольклористы и учёные, занимающиеся историей идей, исследуя повседневную жизнь народа, не перестают сталкиваться с проблемой языческих пережитков в том, что Карло Гинцбург именует «крестьянской религией» (Les batailles nocturnes, Verdier, Lagrasse, 1980). Маргинальные проявления язычества обнаруживаются вплоть до общественных явлений, представляющихся на взгляд многих чрезвычайно спорными, таких как мода на определённого рода эзотеризм или экологическая мода (возвращение к природе, которая считается «ликом Бога», спор с христианством с точки зрения духовности и оккультизма и т. д.). Примеры можно было бы умножить.

Наконец, современное тяготение к плюрализму и укоренённости содержит в себе, хотя бы даже и неявно, отвержение ограничивающего универсализма и христианского эгалитаризма. Можно согласиться с Одо Марквардом (Lob des Polytheismus. Ueber Monomythie und Polymythie, in Hans Poser, Hrsg., Philosophie und Mythos. Ein Kolloquium, Walter de Gruyter, Berlin, 1979, pp. 40–58), что подобная необходимость неизбежно сопровождается поисками полимифологии. Кризис того, что Жильбер Дюран называет «единственным культом одномерного смысла истории, выровненного по старой нити тоталитарной логики», крушение оптимистической уверенности, связанной с идеей «прогресса», отказ от идеологий разрыва и «изнанки», упадок рационализма и позитивизма, подъём идеалтипов и архетипов как модальностей неизбежно множественного (поскольку всегда состоящего из разнородных элементов) коллективного бессознательного, постоянно множащиеся исследования «образного» и «изначальны слов», возрождение мифа одновременно как предмета и как способа познания, отклонение количественно-рыночных ценностей и однозначных теоретических ориентации – все эти черты общества приводят к открытым, разнородным, «политеистическим» в собственном смысле этого слова системам, управляющимся конфликтной логикой и синтетическими парадоксальными «детерминизмами», соответствующими нормальному состоянию живых систем.

В лице Дэвида Л. Миллера (Le nouveau polythisme, Imago, 1979) и Джеймса Хиллманна (Pan et le cauchernare, Imago, 1979) фактически целая школа современной психологии проповедует возрождение многобожия как единственной духовности, соответствующей состоянию многоголосой, многозначной и многосмысловой вселенной. В соседней области знаний такой исследователь как Жильбер Дюран, для которого любое общество является «аксиологически политеистическим и более или менее четырёхфункциональным», выступает в пользу «этики плюрализма» (также являющейся этикой «глубины»), основанной на желании, «которое его собственное величие определяет как множественное, множественность которого обеспечивается только иерархическим принципом различия» (La cit et les divisions du royaume, in Eranos),[5]5
  См. также другие сочинения Жильбера Дюрана: Science de l’homme et tradition. Le nouvel esprit anthropologique, Berg international, 1979; и Figures mythiques et visages de l’oeuvre. Berg international, 1979.


[Закрыть]
в то время как Мишель Маффесоли, также придерживающийся «политеизма ценностей», о котором говорит Макс Вебер (Le savant et la politique, UGE-10/18, 1971), определяет язычество как «то, что, признавая политеизм действительности, учится не гнуть спину перед „силой истории“ или её различными воплощениями и заменами» (La violence totalitaire, PUF, 1979, p. 68).

Насущность язычества, таким образом, не подлежит сомнению. Неоязычество, если оно существует, не является делом сект, как представляют себе не только его противники, но и группы и кружки – иногда благонамеренные, иногда неумелые, зачастую невольно комические и совершенно маргинальные. Оно также не является «вывернутым христианством», которое усвоило бы различные формы христианства – от системы обрядов до системы предметов, чтобы создать нечто равноценное или противоположное им.


    Ваша оценка произведения:

Популярные книги за неделю