Текст книги "Как можно быть язычником"

Автор книги: Ален де Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

§ 15

Как мы видели, иконоборчество находит своё оправдание в представлении о мире, в котором абсолютное неизбежно является высшим и определяющим по отношению к частным проявлениям. Библия в целом представляет отношение между всеобщим и частным особым образом, который противоположен тому образу, которым это отношение представляется в язычестве: она идёт от всеобщего к частному, она выводит то, что можем знать о частном, из того, что мы должны знать об абсолютном. В греческой философии, в которой всеобщее также играет важную роль, образ мыслей является скорее противоположным: представление о всеобщем составляется путём последовательного отвлечения и обобщения множества отдельных частностей. В Библии сначала даются целостности, категории и классы, для которых отдельные вещи и лица являются только лишь проявлениями. В своей книге о библейской мысли и греческой мысли Торлейф Борман пишет: «Понятия евреев являются не отвлечениями конкретных особенных вещей или особенных видимостей, а реальными целостностями, которые включают в себя особенные вещи. Понятие всеобщего господствует в еврейской мысли. Когда, например, еврей думает о моавитянине, он думает не об отдельном человеке, одним из многих качеств которого является происхождение от Моава. Характерные качества моавитянина проистекают из типа, который состоит из совокупности моавитских черт. Этот тип именуется mo'ab, а отделът моавитянин, mo'abhi, является его воплощением» (op. cit.).

Библейская мысль является обобщающей, объединяющей мыслью, которая, идя от общего к частному, движется посредством дедукции от явленного абсолюта, а не посредством индукции от пережитого опыта. В этой системе частное отнюдь не является тем, на основании чего строится представление общем: оно является отображением идеи общего. Таким образом, личности и вещи сами являются не более чем отображениями, «осуществлениями» сущностей и всеобщих идей. В время как язык язычества является частностью, которая может достичь общего посредством своей собственной частности, Гёте универсален, будучи прежде всего немцем, Сервантес универсален, будучи прежде всего испанцем, – язык Библии является универсалией, на которой прочно покоятся все частности. В первом случае общее определяется через частное, а во втором частное определяется общим.

Ясно, что по самой своей динамике универсализирующая мысль Библии уменьшает (или рискует уменьшить) разнообразие, в то время как противоположная мысль наоборот делает из этого разнообразия основу любого познания. Макс Вебер признаёт, вслед за другими, что «если мы исходим из пережитого опыта, мы приходим к многобожию» (Le savant et le politique, UGE/10-18, 1971, p. 83). Кроме того, мысль, направленная от общего к частному, открывает в вещах заранее заложенный в них смысл, в то время как мысль, направленная от частного к общему, придаёт им этот смысл. Это значит, что только посредством её человек может по-настоящему утвердить себя в качестве создателя смысла. Именно поэтому Ницше говорит, что «всякий народ – как, впрочем, и всякий человек – представляет собою ценность ровно лишь постольку, поскольку он способен наложить на свои переживания клеймо вечности» («Рождение трагедии»).

Еврейский язык, который не всегда проводит чёткие границы между классами слов, отражает эту тенденцию своим обилием «коллективных» слов. Например, 'adhamозначает «человек» и «человечество», 'ish– «мужчина» и «мужчины», resheb– «повозка» и «повозки». Корень mlk, передающий представление о царской власти, может означать «царь», «царство», «правитель в ранге царя» и т. д. «'Ets, – добавляет Торлейф Борман, – передаёт не представление о «дереве», а скорее, подобно платоновской Идее дерева, выражает все действительные вещи, обладающие свойствами дерева (…) 'Ets– это настоящее данное, в то время как деревянные вещи представляют собой лишь его конкретизации» (op. cit.). Итак, абстрактные понятия совершенно естественным образом представляются как абсолюты. И, вероятно по той причине, что вещи обладают собственным смыслом, Библия, обращаясь к «природным» символам, легко понятным каждому, столь часто говорит метафорами – и даже метафорами, противоречащими друг другу «И воссел на херувимов и полетел, и понёсся на крыльях ветра», Пс. 17, 11).

Понятие «человечество» является одним из «коллективных» слов, которые человек может воспринимать двумя различными способами. Либо двигаясь от частного к общему: тогда человечество является общностью всех индивидуумов вида Homo, всех отдельных народов, существующих в определённый момент на поверхности земли. Либо двигаясь от общего к частному: тогда человечество является идеей (в платоновское смысле этого слова) и существенной характеристикой всех людей, чья принадлежность к виду определяется участием в этой идее. Как каждый моавитянин представляет собой воплощение «моавитянства», так и каждый человек представляет собой воплощение «человечества». (Именно на этом последнем допущении основываются теории, ставящие абстрактного человека «человека в себе», в центр своих размышлений, например, ее временная идеология прав человека).

То же самое касается библейского понятия Закона. Тора определяется своим неприкосновенным характером: она всегда является постоянно тождественным себе отражением воли единственного бога, обладающего полной властью над временем-вечностью. В этом смысле она решительно противостоит постоянно случайному закону, каковым его представляет язычество. Латинский lex, греческий, которые являются «во всех отношениях делом рук человеческих, подверженным изменению или отмене» (Jean-Louis Tristani, Le stade du respir, Minuit, 1978, p. 119), также по самой своей природе совместимы с представлением о множественности норм. Слово, практически отсутствующее у Гомера, который, говоря о правосудие чаще прибегает к словам или, изначально значит «делить на доли», а затем «получать заслуженное». В классическом смысле – это обычаи и правила города, именно то, что определяет его по отношению к другим городам. «Положения Торы, – пишет Жан-Луи Тристани, – предполагают существование подателя, который недоступен человеческому пониманию, подобная ситуация не позволяет человеку видеть возможное расстояние между этими положениями и объявлением Торы. Положения подлинного закона, lexили, напротив, всегда могут восприниматься в контексте условий, в которых они ли объявлены. Это представление о законе является следствием иного богословия – индоевропейского» (ibid.).

Библейский образ мысли имеет в этом отношении соответствия в Европе. Одним из первых подобных соответствий является сократизм или платонизм: платоновская Идея также движется от общего к частному. Сегодня подобный образ мыслей обнаруживается в марксизме, руководствующемся абстрактными понятиями, прежде всего понятием класса, из которых впоследствии выводятся частные характеристики. У Маркса не качества людей определяют класс, а класс определяет качества людей: человек является таким, каким он является, в силу своей принадлежностью к классу, в силу того, что класс воздействует на него. (Мы вновь видим, что человек определяется чем-то внешним). «В основание марксизма, – пишет Франсуа Жорж, – заложена мысль о том, что пролетариат существует вне пролетариев и в целом независимо от них, подобно сущности» (Souvenir de la maison Marx, Christian Bourgeois, 1980, p. 343). В традиционной европейской мысли дело обстоит по-другому. В этом одна из причин того, почему внутри христианства пользовался такой популярностью культ святых с его внешне политеистическим характером. Говоря об относительно поздней эпохе редакции скандинавских саг, Режи Буайе пишет: «Представление об абстрактном и внеличностном боге не могло не быть чуждым для людей, столь сильно озабоченных межличностными отношениями» (Les sagas islandaises, Payot, 1978, p. 216).

§ 16

Библейское единобожие является следствием разрыва: оно порождено отделением и отказом от окружающей цивилизации, произошедшими около восемнадцатого столетия до нашей эры в Уре, в шумерской земле, в среде кочевых племен, во главе которых устная традиция ставит Авраама. Именно с момента этого отделения, этого несогласия начинает развиваться новое утверждение, имеющее природу решительного разрыва: монотеистическое дуалистическое утверждение. Это утверждение начинает отличать Израиль от всех других народов мира. Как показывает война, которую евреи беспрестанно вели против ханаанейских и моавитских культов, дуалистическое единобожие является их законной собственностью. В противоположность утверждению Ренана («Аравия всегда была монотеистической землёй»), Ближний Восток второго тысячелетия до нашей эры отнюдь не проявлял общей склонности к единобожию: её невозможно найти ни у шумеров, ни у ассирийцев, ни у ханаанеев, ни у доисламских арабов, ни у сирийцев. Даже Религия Атона, египетского солнечного диска, мнения о которой (особенно Фрейда) хорошо известны, является не дуалистическим единобожием, а скорее завершением процесса, начавшегося в правление Тутмоса IV, который позволил фараону избавиться от опеки фиванского жречества.

Иудейская традиция заявляет об изначальном единобожии от которого люди постепенно отступали по причине своих грехов. (Именно это представление о первобытном единобожии лежит в основе библейского запрета на «идолопоклонство», касающегося всего человеческого рода). В восемнадцатом и девятнадцатом столетии специалисты долгое время спорили по поводу того, насколько это представление обосновано: являются различные боги следствием определённого упадка, религиозного иссякания, или же наоборот человечество постепенно переходило от многобожия к единобожию. Этот спор, в настоящее время в определённой степени преодоленный, представлял два кризиса, одинаково ложных в той степени, в какой они оба предполагали постепенное однолинейное развитие всего человечества.[44]44
  Представление о первобытном единобожии продолжает поддерживаться сегодня дня некоторыми адептами «Традиции». См. на этот счёт: Occhiali. Monothisme «paganisme», in Totalit, novembre-dcembre 1979, pp. 12–19.


[Закрыть] В действительности отношение единобожие-многобоя является не диахроническим, хронологическим отношением, отношением между двумя различными складами ума. Яхве является не падшим отцом, не завершением развития и не пережитком «мифических богов». Впрочем, и само определение «Бог», вышедшее из европейского язычества, подходит лишь отчасти: это Семьдесят толковников, чтобы быть понятыми греками и эллинизированными евреями, дали синайскому божеству YHWH(Яхве) Elohimимя (…) / deus, которое до того момента применялось только к языческим богам.

При всей своей полной оригинальности библейское единобожие возникло не в один день. Луази пишет: «Яхве становится богом Израиля только после и, если угодно, вследствие Исхода» (La religion d'Isral, chez 1'auteur, Ceffonds, 1908, 49). В действительности библейское единобожие представляет собой законченную систему только лишь в пророчествах пленной эпохи: в эпоху патриархов или Моисея оно от этого весьма далеко. Первые литературные памятники Библии относятся только лишь к десятому веку до нашей эры, то есть ко времен установления царской власти у евреев. «Яхвистский» документ иудейского происхождения был написан примерно в конце десятого столетия при Соломоне, «элохистский» (или «священнический») документ – около 800–750 гг. Слияние двух повествований осуществилось в эпоху реформ Ездры и Неемии.

В противоположность тому, что полагал Ренан, у евреев была мифология, от которой, как представляется, они избавлялись даже с крайним трудом. Повсюду в яхвистском повествовании заметны следы многобожия. Даже Книга Бытия начинается со множественного числа, Элохим, и многие из её элементов кажутся заимствованными из мифологий или космогонии Ближнего Востока («Поэма о Гильгамеше», месопотамские, вавилонские, шумерские, аккадские и др. повествования). Возможно, мы находим следы древних божеств или верований окружающих народов в «херувимах» (k'ruvim– слово, происходящее от аккадского karibu, «заступник») и «серафимах», о которых Библия говорит, что они охраняют Эдемский сад, поддерживают престол Яхве в видении Иезекииля и т. д. Предоставленные сами себе, евреи изображают божество в виде тельца (Исх. 32, 4; 3 Цар. 12, 28) – несомненно под влиянием определённых культов плодородия.

Основополагающее монотеистическое утверждение содержится в Книге Исхода, в которой Яхве говорит Моисею: «Ибо ты не должен поклоняться богу иному, кроме Господа; потому что имя Его – «ревнитель»; Он – Бог ревнитель. Не вступай в союз с жителями той земли, чтобы, когда они будут блудодействоватъ, вслед богов своих и приносить жертвы богам своим, не пригласили и тебя, и ты не вкусил бы жертвы их. И не бери из дочерей их жён сынам своим, дабы дочери их, блудодействуя вслед богов своих, не ввели и сынов твоих в блужение вслед богов своих» (34, 14–16). (По поводу «ревности» Яхве Ницше замечал: «Они считают себя бескорыстными в любви, потому что хотят выгод для другого существа, часто наперекор собственным выгодам. Но взамен они хотят владеть этим другим существом… Даже Бог не является тут исключением (…) Он становится ужасен, если ему не платят взаимностью» («Казус Вагнер»). Тем не менее, если в этих словах и утверждается несравнимость Яхве, в них не утверждается несуществование других богов. Именно по этой причине в случае с Моисеем многие авторы предпочитают говорить об «эмоциональном монотеизме» или «монолатрии». Как пишет Рафаэль Пате, яхвизм до завоевания Ханаана является «своего рода монолатрией, тяготеющей к этническому монотеизму» (op. cit., p. 39). Знаменитый стих Второзакония «Слушай, Израиль: Господь, Бог наш, Господь един есть» (6, 4), который и сегодня остается началом схемы, истолковывается некоторыми как «Слушай, Израиль: Господь на есть Бог, один Господь». Другими словами эта формула «не отрицает решительным образом существования других богов. Она ограничивается запретом их культа. Она не выходит за рамки Первой заповеди. Как и эта заповедь, она ратует не за монотеизм, а за монолатрию» (Valentin Nikiprowetzky, Le monothisme thique et le specifit d’Isral, in V. Nikiprowetzky, d., De l’antijudaisme antique a l’antisemitisme contemporain, Presses universitaires de Lille, Villeneuve-Ascq, 1979, p. 31). Луази также поддерживает эту точку зрения и даже видит в «монолатрии» шаг назад по отношению к политеизму, связанный с гипертрофией «чувства национального тщеславия и религиозного фанатизма» (op. cit.). Синайское законодательство не представляется всем народам, оно является пока только лишь договором Завета, заключенным между Яхве и его людьми. Даже сам Яхве не отрицает существование других богов: он довольствуется проклятиями в их адрес. Да и вообще, каким образом он мог бы «ревновать» к тому, чего не существует? Не является ли сама его «ревность» доказательством существования других богов? Автор Второзакония провозглашает: «Господь, Бог ваш, есть Бог богов и Владыка владык» (10, 17). Подобные утверждения встречаются и в более поздних частях Библии: «Велик Бог наш, выше всех богов» (Пс 94, 3), Яхве «страшен паче всех богов» (Пс. 95, 4), он «превознесен над всеми богами» (Пс. 96, 9), он «истребит всех богов земли» (Соф. 2, 11) и т. д. Таким образом, в эпоху Моисея следует говорить не о подлинном монотеизме, а о монолатрии и генотеизме, то есть системе, при которой человек считает всемогущим только лишь того Бога, к которому обращает свои молитвы.

Только у Второ– и Девторо-Исайи (40–55) иудео-христианское единобожие обретает свою законченную форму. Один лишь Яхве является Богом: «Прежде Меня не было Бога, и после меня не будет. Я, Я Господь, и нет Спасителя кроме меня» (43, 10–11), «Нет кроме Меня; Я Господь, и нет иного» (45, 6). Прочие божества суть чистое небытие: «Вы – ничто, и дело ваше ничтожно; мерзость тот, кто избирает вас» (41, 24), «Вот, все они – ничто, ничтожны и дела их; ветер и пустота – истуканы их» (41, 29). Яхве – единственный бог (скорее чем один бог: «один» подразумевает конечность, а Яхве бесконечен). В этот момент движение достигает своего конца, и возможно, что это полное утверждение побудило редакторов Библии ретроспективным образом пересмотреть свою историю в смысле единственности. «Эта история, – пишет Жан-Луи Тристани, – слишком хорошо отвечает требованиям монотеистической эпопеи, чтобы быть честной. Идет ли речь об исходе Авраама из Ура Халдейского или исхода евреев из рабства под предводительством Моисея, эти повествования шиты нитками откровенной монотеистической черноты: единственный отец человеческого рода – Адам (моногенизм), а потом Ной, единственный основатель еврейского народа – Авраам, единственный законодатель – Моисей, единственный Бог – Яхве» (op. cit., p. 101).

После смерти Ездры Иудея оказывается в подчинении власти персов. Происходит определенное развитие иудейской религии под влиянием зороастрийского дуализма и множества новых богов. Дуализм Библии оказывается резко подчеркнутым. С одной стороны, в эту эпоху наиболее остро ставится вопрос о зле: Книга Иова, стремящаяся на него ответить, была отредактирована, по-видимому, между 300 и 250 гг. до н. э. С другой стороны, распространяется представление о том, что существуют демоны, злые духи. Более точные очертания придаются еврейской ангелологии и демонологии. Эти демоны вновь возникнут в дораввинистической литературе, а позднее а Аггаде (см.: David Goldstein, Jewish Folklore and Legend, Hamlyn, London, 1980). В Таргуме – арамейском переводе Библии – слова «козел» и «сатир» переведены как shedim, «демоны». В Пирке Авот, моралистическом трактате, включенном в Мишну, среди десяти предметов, созданных накануне первого шаббата, упоминаются mazzikin или «вредоносные духи». (Известно, что дуалистическая концепция оказалась в значительной степени усиленной в христианстве, которое, напротив, проявляло относительно укорененное благочестие по отношению к местным культам).

Единственность Яхве исключает любое сравнение, любое соперничество, притягивая посредством тропизма все стороны человеческой жизни. Признание этой единственности означает признание того, что ничто не может быть сравнено с Яхве или уподоблено ему, а значит ничто не может быть и предметом культа. Иудео-христианское единобожие утверждает себя религию без мифов, то есть как религию, лишённую того, до сего момента определяло религию. (Отсюда, возможно, обвинение в «атеизме», выдвигавшееся римлянами против евреев). Мифы отсылают к миру, они освящают мир. Но мир согласно Библии должен быть десакрализован. Природа более не должна быть «одушевлена»: боги должны перестать в обитать и давать в ней человеку преображённый образ его самого. Иудео-христианскому единобожию более всего противна приглушённая космическая религиозность, приглушённая религиозность вселенной. Именно поэтому Библия с такой строгостью осуждает «природную» магию – ту самую магию, которую, как мы видели, Один использует на последнем этапе основополагающей войны и возрождения которой иудео-христианское единобожие не перестаёт осуждать вплоть до времени процессов над ведьмами наряду с таким множеством «дьявольских» проявлений.[45]45
  В иудейской литературе можно найти множество текстов, посвящённых тому, каким образом необходимо различать религию и магию (см.: Jos Faut, Magic and] Monotheism, in Midstream, August-September, 1980, pp. 54–57). Известно также, что некоторые талмудические тексты (Санхедрин 43b) оспаривают мессианизм Иисуса, изображая его «магом». Эта точка зрения была развита в недавнее время с использованием небезынтересных аргументов Мортоном Смитом (Jes us the Maeician. Harper & Row, New York. 1978).


[Закрыть]«Иудаизм не облагородил идолов – пишет Эммануэль Левинас, – он потребовал их разрушения. Подобно технике, он демистифицировал вселенную» (Difficile libert, op. cit., pp. 302–303), он «расколдовал мир» (ibid., p. 29). Переход от мифа – мифа, который не имеет необходимости сознавать себя как миф, – к логосу, как замечает Жан-Пьер Сиронно, уже представляет собой первую ступень разложения мифа постольку, поскольку он несёт в себе рационализацию и историзацию (…) Именно тогда миф начинает переживаться как выдумка, конечно же, красивая история, но лживая история. Отныне он является не способом познания, а предметом познания» (Retour du my the et jmaginaire socio-politique, inJ.-P. Sironneau, F. Bonardel, P.O. Sansonetti et al., Le retour du mythe, Presses universitaires de Grenoble, 1980, p. 28). Так начинается процесс десакрализации, расколдовывания (Entzauberung) мира, который через несколько столетий, после обмирщения религиозных идеологий, вскормит чистый рационализм, восприятие мира в виде чистого объекта, чистой механики, чистой материи без души и без богов, которую учёные, постепенно умертвят своим анализом, состоящим из сокращений и разделений. Entzauberungне остановился на полпути. С этой точки зрения рационализм «Века просвещения» является не антитезой библейского единобожия, а скорее его светской формой и неизбежным результатом. Как заметил Теодор В. Адорно (Sur la logique des sciences sociales, in T.W. Adorno, Karl R. Popper, Rolf Dahrendorf et al., De Vienne a Francfort. La querelle allemande des sciences sociales, Complexe, Bruxelles, 1979, p. 105), значительная – большая – часть социальных наук последовала по этому пути развития, на котором им предшествовал европейский Aufklaerung. И так вплоть до современных богословов с их намеренным разрывом с христианским волшебством Средних веков – волшебством, в значительной степени вдохновленным язычеством, и с их Entmythologisierung'oм, «демифологизацией», о которой Жан Брен заявил, что она представляет собой всего лишь «фетишизацию буквы, претендующую на извлечение чистого смысла текста» (Les nouveaux paganismes, in Communio, juillet-aout 1980).

Жесткость библейского закона является прямым следствием этого добровольного разрыва с бьющей фонтаном религиозностью мира, свойственной язычеству. Связь с миром была не упразднена, но преображена посредством застывшего ритуала, позволяющего примирить земное существование с отказом от соблазнов «мифологии». Евреи, как замечают Теодор В. Адорно и Макс Хоркхаймер, «не столько выкорчевали уподобление природе, сколько обратили его в ряд обязанностей в образе ритуала. Они сохранили его искупительную сторону, не впадая при этом в мифологию через посредство создающегося таким образом символизма» (La dialectique de la raisoi| Gallimard, 1974, p. 195). Место греха таким образом сохранив лось, но сам грех был подавлен.

Параллельно редакторы Библии пришли к необходимости сформулировать своё учение о жертве. Здесь также можно заметить важную эволюцию. Библия описывает множество жертвоприношений. Но речь не идёт о том, чтобы видеть в них то, что видели древние: по сути своей радостный повод предложить богам предметы, которые, будучи по этому поводу извлечёнными из мирской области, становятся sacra, священными предметами. В первом веке нашей эры Саллюстий пишет: «Любое существо счастливо только тогда, когда достигает своего совершенства. А совершенство каждого состоит в ее единении со своей причиной. Поэтому мы просим в своих молитвах о соединении с богами посредством жертвоприношений». В Библии жертвоприношение чаще всего имеет искупительный смысл: это жертва за грех (hattat) или жертва в возмещение (asam). (После разрушения Храма искупительные жертвы перестали приноситься, и это является раскаянием с целью «прощения», которое за ним последует). Кроме того, Яхве очевидным образом не участвует в жертвоприношениях. Немыслимо, чтобы он пришёл и уселся, пусть даже и символически, за столом смертных, подобно языческим богам, которые посещают алтари и для которых накрывают стол. Так постепенно утверждается представление о том, что Яхве презирает «естественные» праздники и церемонии. Космическая религиозность ужасает его, потому что она несёт в себе представление о том, что жизнь никогда не умирает, что она бесконечно обновляется, что история может возрождаться, что существует вечная диалектическая взаимозависимость жизни и смерти, между началом и концом, между человеком и богами. Принесению в жертву вещей Яхве предпочитает превознесение всеобщих отвлечённых понятий: «мира», «правосудия» и «закона». Критика жертвоприношений особенно разработана у пророков, которые напрямую сталкиваются с реальностью язычества: «К чему Мне множество жертв ваших? говорит Господь. Я пресыщен всесожжениями овнов и туком откормленного скота» (Ис. 1, 11), «Я милости хочу, а не жертвы, и Боговедения более, нежели всесожжении» (Ос. 6, 6), «Ненавижу, отвергаю праздники ваши и не обоняю жертв во время торжественных собраний ваших. Если вознесёте Мне всесожжение и хлебное приношение, Я не приму их и не призрю на благодарственную жертву из тучных тельцов ваших. Удали от Меня шум песней твоих, ибо звуков гуслей твоих Я не буду слушать» (Ам. 5, 21–23). Таким образом, культ единственного бога, каковым является Яхве, влечёт за собой отрицание культа, потому что через служение своим богам люди испытывают соблазн служения самим себе.

Прочти все пророки с необыкновенной яростью обрушиваются на языческие культы. В любых формах религиозности мира они осуждают «идолопоклонство». Никакое определение не является достаточно сильным, чтобы заклеймить «нечистоту» чуждых нравов, в особенности тот вид «смешанного брака» на религиозном уровне, которым является синкретизм. Как Завет между Яхве и его народом несёт в себе символику брака, так и религиозная неверность, компромисс между внешними верования постоянно уподобляются «измене» и «блуду». Уже в Книге Исхода мы читаем, что другие народы, почитая иных богов, «блудодействуют» (34, 15). «Ты осквернила землю блудом твоим и лукавством твоим», – восклицает Иеремия (3, 2). У Исайи даже Иерусалим, «верная столица», становится «блудницею» (1, 21). То же выражение встречается у Осии вместе с метафорой «дети блуда» (2, 4), а также у Иезекииля. Подобные слова используются не случайно. Если мы примем предположение, высказанное, в частности, Раши, состоящее в расположении двумя рядами Десяти заповедей, то заповедь «Не сотвори себе кумира» оказывается напротив заповеди «Не прелюбы сотвори».

Целью ритуальных предписаний Пятикнижия во всей их множественности и обстоятельности является сохранить верных Яхве под защитой от «ханаанейских» влияний, установить различие, разделение между ними и язычниками. Как религия не должна быть заражена окружающими культами, так и те, кого она объединяет, должны избежать внешнего заражения. Следствием этой озабоченности является замыкание внутри закона. Согласно словам Бландин Барре-Кригель, еврейский народ «сохраняет свою самобытность только посредством строгости закона» (L'Etat et les esclaves. Reflexions pour l'histoire des Etats, Calmann-Lvy, 1979, p. 85). Этот путь также позволяет пресечь ассимиляцию – воспрепятствовать тому, что позднее получит название shukathagoy, подражание язычникам (goyim).

Библия относится с совершенно особым отвращением к смешиванию. Свято то, что отдельно; смешанное – нечисто (см.1 Неем. 13, 30). Запрещено ставить рядом скот разных пород, смешивать семена во время сеяния, ткать, смешивая шерсть лен, одевать одежду другого пола. По-видимому, множество пищевых запретов продиктованы той же озабоченностью. Речь идёт о соблюдении разделения, произведённого Яхве; речь идёт в особенности, в отношении человека, о том, чтобы не соединять и не преодолевать относительные противоположности, не присваивать себе способность преодоления и объединения, которая принадлежит одному лишь Яхве. Таким образом, осуждаются любые гибриды. Также с исключительной решительностью осуждаются смешанные браки, считающиеся предосудительными в соответствии с тем, что Леон Поляков именует «строгими распоряжениями Моисеева закона, направленными против гибридизации и смешивания» (De la Bible l'thnologie, in Critique, aout-septembre 1978). Смешанный брак также представляет собой компромисс, синергию и вследствие этого «измену» или же, во всяком случае, неверность, есть «блуд». В Книге Бытия именно вследствие нарушения подобного запрета – союза «сынов Божиих» с «дочерями человеческими» (6, 1–4) – Яхве «раскаивается» в том, что сотворил человечество и решает уничтожить его посредством Потопа. Из этого закона были многочисленные исключения, причем весьма значительные (Моисей, бежавший в чужую землю, женится на дочери священника Мадиамского, Давид является потомком моавитянки Руфи), но он никогда не перестаёт подтверждаться; его наиболее яростными защитниками станут пророки. Малахия видит в «мерзости» смешанных браков причину гнева Яхве (2, 10–12). В период преобразований Ездры смешанный брак становится почти что преступлением, «изменой» Яхве; имена «виновных» объявляются во всеуслышание (Ездр. 10, 18–44), а их браки расторгаются (9, 1-12). Первая часть исторических книг Библии заканчивается описанием» Неемией этого плачевного смешения: «Ещё в те дни я видел Иудеев, которые взяли себе жён из Азотянок, Аммонитянок и Моавитянок; и оттого сыновья их в половину говорят по-азотски, или языком других народов, и не умеют говорить по-иудейски. Я сделал за это выговор, и проклинал их, и некоторых из мужей бил, рвал у них волоса, и заклинал их Богом, чтобы они не отдавали дочерей своих за сыновей их, и не брали дочерей их за сыновей своих и за себя. Не из-за них ли, говорил я, грешил Соломон, царь Израилев? (…) И можно ли нам слышать о вас, что вы делаете всё сие великое зло, грешите пред Богом нашим, принимая в сожительство чужеземных жён?» (13, 23–27).

Таким образом, борьба против «идолопоклонства» является одним из центральных пунктов библейской мысли. От Пятикнижия и до Исайи и Иеремии она, возможно, представляет чаще всего повторяемую тему. Идолопоклонство является самим источником всего зла и любого морально порочного поведения (см.: Н.А. Wolfson, Philo, Harvard University Press, Cambridge, 1947, vol. 1, p. 16). Именно поэтому традиция помещает запрет на него на такую же высоту, что и культ самого Яхве, – иногда, возможно, даже выше. Так что же такое идолопоклонство? Это отправление кому-нибудь, человеку или богу, культа, должного одному только Яхве. Другими словами, это принятие в качестве абсолюта того, что согласно Библии имеет лишь относительную природу, или наоборот, что ещё раз подтверждает, что для человека идолопоклонство заключается по преимуществу в утверждении себя в качестве создателя смысла, свободного создавать самого себя, самостоятельного по отношению ко всему внешнему. Отсюда бесконечные христианские проклятия в адрес человеческого «тщеславия» – и призывы к «смирению». Человек должен занимать своё место, но ничего более; ему запрещено преодолевать себя. В подобных условиях идолопоклонство повсюду: имя «идолам» легион. Когда Павел приезжает в Афины, чтобы попытаться отвратить их народ от верований предков, он описывает этот город как «полный идолов» (Деян. 17, 16), среди этих «идолов» статуи божеств (17, 29), но также и «эпикурейские и стоические философы» (17, 18). Всё это не мешает Павлу заявить: «Афиняне! по всему вижу я, что вы как бы особенно набожны» (17, 22).[46]46
  В определённых ультраортодоксальных еврейских кругах нееврейский гость не имеет права во время приёма открыть бутылку вина. Этот обычай (которому не соответствует никакое ритуальное предписание) объясняют тем, что в древности существовал языческий обычай совершать возлияния вина богам, вследствие чего, с целью избежать любой «нечистоты», употребление вина, к которому прикасался «язычник», было запрещено (см.: Jewish Chronicle, August 15. 1980).


[Закрыть]