Текст книги "Как можно быть язычником"

Автор книги: Ален де Бенуа

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

Было бы понятно, если бы Яхве исправлял какую-то конкретную несправедливость, если бы он противодействовал неправильному использованию власти, которое возможно всегда. Но речь идёт совсем о другом. Яхве осуждает не злоупотребление властью, а саму власть. Для библейской мысли человеческая власть, утверждающая свою самостоятельность, плоха по своей природе, по своей сути. «Справедливый» является не справедливым и слабым. Он справедлив, потому что он слаб, по причине самой своей слабости, так же как сильный плох по причине самой своей силы. Поэтому Библия прославляет не столько слабого, сколько саму слабость. Прочтем Псалом 118. В нём автор проводит логическую параллель между справедливым человеком, хранящим заповеди Яхве, и «странником» на земле (стих 19), преследуемым, унижаемым, презираемым. Это состояние, в котором находится автор псалма, является для него благодатью. В противном случае оно было бы необъяснимо. Бог не может ошибаться, и, с другой стороны, слабость не может быть злом. Поэтому неизбежно следует, что сильный торжествует только внешне. И какая внешность может быть лучше, чем его собственная сила? Здесь мы видим в целом выворачивание причинно-следственной связи, присущее этой литературе: именно потому, что псалмопевец чувствует себя странником, униженным, преследуемым, он преобразует своё бесчестие в благодать, используя единственное доступное ему средство – видеть в этом следствие высшей воли Яхве. И так же, как постигающее его несчастье является наиболее верным признаком его избрания, «торжество» сильных является не менее верным признаком их порочности и предвестием их наказания. Подобное истолкование распространяется и на прошлые события. Моисей, избранный Яхве для получения Откровения на Синае, мог быть только лишь великим униженным, великим обездоленным, «кротчайшим из всех людей на земле» (Числ. 12, 3) – и именно по причине этой кротости люди сохранили память о нём. Согласно воле Яхве, последние всегда будут первыми. В этом смысле Яхве безусловно является богом мщения. Он осуществит в историческом абсолюте то, что его создания никогда не могли бы осуществить в их собственной исторической относительности (см. Книгу пророка Иеремии). Метафизика мщения, идеология обиды как источник переоценки всех ценностей, как источник замены положительного отрицательным, находят в этой системе своё наиболее прочное основание. Мстительность порождает неспокойную совесть, которая подразумевает идею греха. Навязывание чувства вины – лишь средство, единственное средство, которым располагает тот, кто сам чувствует себя жертвой «несправедливой» власти, чтобы убедить себя в полном возмещении за своё состояние и, одновременно с этим, чтобы ослабить сильного, заразив его сомнением в причинах своей силы.

Хотя, в конечном счёте, библейская мысль о том, что справедливо, по сути справедливо, чтобы первые были последними, а последние первыми, стремится опереться на понятие «любви», эта любовь постоянно ограничивается нетерпимостью, которая является её относительной антитезой и чей очень современный светский вариант представляет известное высказывание о свободе, которая не должна распространяться на «врагов свободы». В христианстве конечным выражением этой идеи являются заповеди блаженства (Мат. 5, 3-12; Лук. 6, 20–26) – настоящая программа переоценки всех ценностей и, прежде всего, переоценки классического уравнения язычества: «хороший = знатный = могущественный = прекрасный = счастливый = бого-возлюбленный» (Ницше, «К генеалогии морали»): «Только одни отверженные являются хорошими; только бедные, бессильные, незнатные являются хорошими; только страждущие, терпящие лишения, больные, уродливые суть единственно благочестивые, единственно набожные, им только и принадлежит блаженство, – вы же, знатные и могущественные, вы, на веки вечные злые, жестокие, похотливые, ненасытные, безбожные, и вы до скончания времён будете злосчастными, проклятыми и осуждёнными!» (там же).

Макс Вебер, как и Ницше, увидел в Нагорной проповеди набросок идеологии восстания рабов. Новый Завет с тонкостью разрабатывает связанные с ней темы, такие как проклятие «богатым», безнравственность материальных приобретений и т. д. Своим ученикам Иисус заявляет: «Вы знаете, что почитающиеся князьями народов господствуют над ними, и вельможи их властвуют ими; но между вами да не будет так: а кто хочет быть большим между вами, да будет вам слугою; и кто хочет быть первым между вами, да будет всем рабом» (Map. 10, 42–44). Эта тема возникает несколько раз, особенно у Матфея (20, 25–27). Мы обнаруживаем отголосок этой социальной морали у Отцов Церкви – и далее, до теории ценности Фомы Аквинского, которая уже предвещает Рикардо и Карла Маркса. Известно, что в первые века своего существования христианство обращалось к деклассированным и невежественным элементам: «Во втором и даже третьем веке христианская церковь была ещё в целом (хотя и со многими исключениями) армией обездоленных» (E.R. Dodds, Paiens et chretiens dans un age d'angoisse, Pense sauvage, Claix, 1979, 151). Эта черта, впрочем, способствовала её успеху, потому что позволяла ей использовать для своей выгоды стремление к социальной революции: «Христианство предлагало обездоленным обещание лучшей доли в загробном мире. Многие из соперничавших языческих религий делали то же самое. Но христианство располагало более крупным куском хлеба и более сочной морковкой» (ibid.). Наконец, христианство, опираясь на пример, поданный самим Иисусом, не преминуло разработать представление о страдающем и торжествующем праведнике, который будет прославлен только после того, как согласится на своё крестное унижение, целью которого является искупление человечества. «Бог на кресте – неужели ещё до пор не понята ужасная подоплёка этого символа? Всё, что страдает, что на кресте, – божественно… Мы все на кресте, следовательно, мы божественны» (Ницше, «Антихрист»). Диалектику слабости, которая не является слабостью, и силы, которая не является силой, то есть видимости слабости и видимости силы, мы находим также у св. Павла, чью поэтику Клод Тремонтан не колеблясь сравнивает с поэтикой чаплиновского антигероя (Saint Paul et le mystere Christ, Seuil, 1956, p. 166), согласно которому, поскольку мудрость есть безумие, а сила есть слабость, необходимо хвалиться своими немощами: «И потому я гораздо охотнее буду хвалиться своими немощами, чтобы обитала во мне сила Xристова. Посему я благодушествую в немощах, в обидах, в нуждах, в гонениях, в притеснениях за Христа: ибо, когда я немощен, тогда силён» (2 Кор. 12, 9-10).

Вполне естественно, что в политической сфере христианство начало приобретать языческие черты только после того, как добилось власти. Именно в европейско-христианской среде оказалась вывернута библейская проблематика и стали звучать утверждения, что человек должен подчиняться государю так же, как государь подчиняется Богу, что светская власть является выражением божественной воли и т. д. Институированное христианство могло выжить только ценой компромисса между своими составными принципами и элементарным политическим реализмом, прежде всего римского происхождения. «Теоретически, – пишет Юлиус Эвола, – Европа приняла христианство (…), но практически Европа осталась языческой. В результате получился гибрид. Даже в своей католической форме, смягчённой и романизированной, христианская вера была препятствием, которое лишало европейского человека возможности совместить свой подлинный и необходимый образ жизни, основанный на понятии священного и отношениях со священным, с его подлинной природой. В свою очередь, именно этот образ жизни не позволил христианству по-настоящему установить в Европе традицию противоположного вида, то есть священническую и религиозную традицию, соответствующую идеалам изначальной Экклезии, евангельскому пафосу и символу мистического тела Христова» («Восстание против современного мира»).

В течение столетий гибридная модель так и не избавилась от своей двусмысленности, которая воздействовала на все виды и идеалы «христианского государства» или «христианской политики». «Необходимо видеть, – пишет также Юлиус Эвола, – антитезу, которая существует между чистой христианской моралью любви, прощения, кротости, мистической человечности и этико-политическими ценностями справедливости, чести, различия, духовности, которые не отвергают силу, а, напротив, обладают ею в качестве своей обычной принадлежности. Христианскому предписанию воздавать добром за зло противостоит предписание бороться с несправедливостью, конечно же, прощая и будучи великодушным, но по отношению к врагу побеждённому, а не побеждающему, сильному своей несправедливостью. В мужественном организме, каковым предполагается идеал настоящего Государства, немного места для любви, которая распространяется на тех, кто о ней не просит или её недостоин. Конечно же, можно представить себе равные отношения, без каких-либо коммунистическо-социалистических или фратерналистских оттенков, основанные на взаимной верности, признании и уважении, при которых каждый человек сохраняет своё достоинство и определённое чувство дистанции. Но нет никакой необходимости перечислять здесь политические последствия, которые повлекло бы за собой буквальное истолкование евангельских заповедей, к которым отсылает, например, притча о полевых лилиях и птицах небесных, а также такое множество других более или менее нигилистических притч, основанных на переоценке земных ценностей и мысли о неизбежном пришествии Царства» («Люди и руины»).

В этих условиях вполне естественным представляется то, что христианство, критически обдумывающее в настоящее время свою историю, отдаляется от принципов, которые позволили ему утвердиться в качестве силы. Столь часто провозглашающийся возврат к Евангелию, преобладание пастырства над догматикой кладут конец двусмысленному положению, которое, мы полностью согласны, существовало слишком долгое время. Фаустовская сила и христианский дух разрывают союз, который никогда не был по-настоящему полным, и понятие «христианская политика» всё более подвергается сомнению даже в самой церковной среде. Более того, даже само понятие политики подвергается обвинениям в изначальном библейском духе. Жак Эллюль решительно провозглашает: «Накопление зол, рост опасностей – всё это политика, и именно она их порождает. Она представляет собой современный образ абсолютного Зла. Она – сатанизм, дьяволизм, самый центр демонизма» (La foi aux prix du doute, Hachette, 1980, p. I 279). Мотив всегда даётся один и тот же: «Политика навязывает себя в качестве универсалии и свергает Бога» (ibid., p. 289). j

Нужно ли удивляться, если подобное обвинение звучит сейчас со всех сторон? Постольку, поскольку большинство из современных идеологий лишь проявляет в светском виде иудео-христианские ценности, превращение идеала номократии, обесценивания самой идеи власти, лишения политики законного статуса в теоретические лозунги было неизбежным. В своей книге «Варварство с человеческим лицом» (Grasset, 1977) Б.-А. Леви утверждает, что власть есть зло. В «Завете Бога» (Grasset, 1979) он объявляет о своём желании «ограничить политику, чтобы освободить место для этики» и «свести политику к её простейшему выражению», и добавляет: «Мой идеал Государства – это Государство без идеалов» (р. 49).[59]59
  Лишь чисто условно мы заставили себя принимать здесь всерьёз автора, для которого «радикальный космополитизм» должен «быть изобретен против любых общинных иллюзий» (Le testament de Dieu, op. cit., p. 162), который с настойчивостью заявляет о «фундаментальном праве каждого… на измену», незаконно отождествляя сопротивление, отказ от принадлежности и измену, который приписывает «гению иудаизма» идею Бога, «творящего Зло» (ibid., p. 237), «отсутствующего» Бога, «который покинул своё творение, покинул его навсегда» (ibid., p. 247), который, не колеблясь, делает из Плена, в котором вся иудейская традиция видит наказание, испытание в собственном смысле этого слова, наиболее примерный образец всех состояний и т. д. Тут уж ничего не скажешь – бумага стерпит все.


[Закрыть] Мишель Ле Бри восклицает: «Я задумал написать конец политики». Шмуэль Тригано выступает за «преодоление отношений господства, изобретение человека, который не был бы ни господином, ни рабом» (op. cit., p. 77). Нет нужды умножать примеры: это настоящий хор. Общий знаменатель всех этих мнений заключается в том, что политика является критерием власти человека над человеком и что «господство» порождается тем, что по самой своей природе человеческая власть склонна выходить за свои собственные рамки по причине «стремления к крайностям», подобного тому, которое описал Клаузевиц. Попутно можно заметить сходство этого положения с положением, которое представляет Маркс, выводящий политику в том виде, в каком мы её знаем, из отчуждения (экономического), которое, acontrario, отнюдь не чуждо и либеральной мысли определённого рода, прежде всего американской, основанной на главенстве экономики и юридического морализма.[60]60
  Карл Шмитт пишет: «Очень часто либеральная мысль не замечает Государство и политику или избегает их, предпочитая им характерную и постоянно возобновляемую полярность между двумя разнородными областями: моралью и экономикой, духом и предпринимательством (…) Все эти действия по подмене имеют своей очевидной целью подчинение Государства и политики индивидуалистической морали и, соответственно, частному праву с одной стороны, а с другой стороны – экономическим категориям, а также лишение Государства и политики их собственного смысла» («Понятие политического»).


[Закрыть] От св. Августина, видящего в истории Рима историю «банды разбойников», до Эриха Фромма, осуждающего в европейском героизме «историю завоеваний, гордыни и алчности», направление всегда остаётся одним и тем же: речь всегда идёт о противопоставлении ограничивающего Совершенно Другого преодолению самого себя, неподвижности «всеобщего мира» проявлению жизненных противоречий и ограничений эгалитаризма – «предлога для злобы» (Ницше, «Антихрист») – бесконечному порыву свободной воли.

Это стремление к упразднению политики является очевидной – и чрезвычайно опасной – утопией. Человек живёт в обществе, а не существует общества, которое могло бы жить без политики. Как вид деятельности, имеющий разные формы, но всегда одну суть, служащий практической организации и сплочению общества, политика порождается элементарной общительностью человека. «Политика, – пишет Жюльен Фройнд, – не подчиняется желаниям и фантазиям человека, который не может делать того, чего он не может делать, или быть тем, чем он не может быть. Человек может подавить политику только за счёт подавления самого себя (…) Политика является сутью в двух смыслах – с одной стороны, как одна из основных категорий, постоянных и неискоренимых из человеческой природы и существования, а с другой стороны, как действительность, которая остаётся тождественной самой себе, несмотря на изменения, происходящие на земной поверхности. Другими словами, человек не изобретал политику или общество и, с другой стороны, политика всегда останется тем, чем она всегда была» (L'essence di politique, Sirey, 1965, pp. 44–45).

Суть политики включает три предпосылки: отношение приказа и подчинения, определяющее порядок, отношение частного и общественного, определяющее мнение, отношение друга иврага, определяющее борьбу. Именно потому, что суть политики мобилизует эти предпосылки, особенно первую и третью, она вызывает резкую враждебность тех людей, которые отказываются признавать, что отношения власти – не обязательно деспотической! – неизбежно порождаются человеческим разнообразием, так что даже акты сопротивления и отказа могут иметь смысл только по отношению к фактическим данным подчинения и приказа. Общество без политики было бы обществом без порядка (анархией, порождающей сверхкомпенсацию в виде диктатуры), мнений (наиболее полным отсутствием свободы) и борьбы (смертью). Отсюда классическое определение Жюльеном Фройндом политики как «общественной деятельности, утверждающей себя силой, в целом основанной, на праве, внешней безопасности и внутреннем согласии определённого политического единства, обеспечивающей порядок в борьбе, являющейся следствием разнообразия и расхождения мнений и интересов» (op. cit., p. 751).

Обычной инстанцией политики является Государство.[61]61
  Если Государство не может (или не хочет) утвердить себя как обычную политическую инстанцию, политика неизбежно находит для себя иные инстанции. Тогда можно сказать, что политика «подчиняет всё себе». В значительной степени это именно то, что происходит сейчас.


[Закрыть] Его основные задачи: внешняя – определять врага (настоящего или потенциального), внутренняя – следить за тем, чтобы, частные столкновения не вылились в гражданскую войну; Макиавелли видит в Государстве прежде всего наиболее подходящее средство положить конец войнам между отдельными итальянскими государями. Таким образом, совершенно естественно, что Государство прибегает к такому особенному политическому средству, как сила (см.: Julien Freund, op. cit., ch. X, Le moyen spcifique du politique, pp. 704–751). Именно с этой точки зрения необходимо рассматривать вопрос о raisond'etat, который не переставал занимать мысли политологов с семнадцатого столетия. Цель raisond'etat– общие интересы, он своего рода «общественное спасение». Он не является правом Государства делать всё, что ему заблагорассудится, под тем предлогом, что, будучи хранителем и гарантом суверенной власти, оно не обязано само ей подчиняться. Он скорее проистекает из принципа антиредукционизма: общество в целом имеет права, которых не могут иметь его составные части по отдельности, и эти права используются Государством. Таким образом, принцип raisond'etat «концептуально неотделим от государственного политического руководства. Государство не только не смогло бы возникнуть без этого принципа, оно не смогло бы без него и выжить, так что даже с точки зрения морали политика призвана не отрицать или упразднять его, а находить условия правосудия, способные смягчить строгость его применения (…) Определённо, что существует постоянный риск вырождения raisond'etatв простой инструмент политической хитрости или оправдание тиранической политики, но это не мешает ему быть по своей природе разумом, мерой и мудростью, то есть служить поискам наиболее действенного решения, которое сводило бы к минимуму личные и общественные предрассудки в интересах экономики общества в целом (…) Одним словом, верить в упразднение raisond'etatзначит полагать, что больше никогда не будет исключительных ситуаций, а также отрицать трансценденцию Государства и сводить его лишь к одному из множества объединений» (Jules Freund, op. cit., p. 564).

Что касается старого спора, вдохновленного Библией, о противостоянии силы и права, он становится бессмысленным, когда мы осознаем, что право не может существовать, если не существует средств для его применения. Право не может применить себя само, принуждение не является присущей ему по природе чертой. Как опять-таки пишет Жюльен Фройнд, право «является образцом и предписанием, но оно не обладает само по себе способностью навязать или заставить уважать то, что оно предписывает. Принуждение приходит извне: в зависимости от обстоятельств, им может быть политика или иерархия» (Le droit d'aujourd'hui, PUF, 1972, p. 9). Aprioriправо исключает не силу, а насилие. «В правовом государстве, где правил бы один закон, – добавляет Фройнд, – не только право было бы бессильным, но и политика была бы парализована (…) Мир есть состояние прежде всего политическое, а не юридическое. Только тогда, когда политика достаточно сильна, чтобы устранить насилие внутри и вне государства, она может навязать решение вопросов правовым путём» (ibid., p. 10). Право не является изначальной сущностью. Оно предполагает политику как условие самого своего существования и выживания. Желание правления закона и «как можно меньшего количества политики» одновременно является противоречием в терминах. Право не сводится к силе, но оно может строиться только на отношениях силы. Замена политики правом неизбежно привела бы к бессилию, анархии и полной несправедливости. Именно устранение политики, а не утверждение её превосходства, повлекло бы возвращение к закону джунглей.

В «идеологии» индоевропейского язычества не только не существует библейского противоборства между моралью или правом и политическим суверенитетом, но эти два понятия, напротив, тесно связаны. Именно это чётко выражает теология первой функции, которой посвятил несколько своих работ Жорж Дюмезиль (Mitra-Varuna. Essai sur deux reprsentations indo-europennes de la souverainet, PUF, 1940; и Gallimard, 1948; Les dieux souverains des Indo-Europens, Gallimard, 1948). У индоевропейцев право и политическая власть воплощаются богами, которые представляют две основные, неразделимые грани этой первой функции: Диус Фидиус и Юпитер у римлян, Митра и Варуна у ведических индусов, Тюр и Один-Вотан у германцев. Свидетельство, представляемое этим религиозным фактом, является ясным и более чем когда-либо актуальным.

Мысль о том, что использование силы неизбежно приводит к патологическим крайностям, опровергается историческим опытом, который представляет нам совершенно противоречивые примеры в данной области. Власть не приводит неизбежно к крайностям. Мысль о том, что право заменяется силой, является, как мы уже показали, чисто утопической, потому что исключительные вопросы не могут решаться юридическим способом: сила всегда будет необходима в отношении именно тех, кто не уважает право. Равновесие силы и права под строгим контролем политической власти является признаком любого органического общества, и только исчезновение того или другого приводит соответственно к деспотизму или анархии. В античные времена вызов тирании, сопротивление обезумевшей власти, порядку, являющемуся не более чем установленным беспорядком, символизирует Антигона, восстающая против Креона, – Антигона, которую вся Греция единодушно считала правой (в противоположность тому, что вопреки всякому правдоподобию утверждает Б.-А. Леви). Таким образом, утверждение превосходства политики является отнюдь не узакониванием деспотизма, а, напротив, его прямой противоположностью. Как раз её отрицание представляется нам тревожным состоянием ума, субъективностью, которая настолько нездорова, что склонна безосновательно превращать любой предмет в «идол», субъективностью, которая настолько материалистична, что может избежать своей собственной направленности только подчиняя себя абсолютным указаниям Совершенно Другого, субъективностью, которая в условиях столкновения иерархий стремится осуществить их инверсию. Скажем прямо: истолкование любой власти как зла, любого использования силы как обязательно «несправедливого», является не только пропагандой, которая может быть или не быть действенной, но и свидетельством коренной неспособности воспринимать эти понятия в свете, отличном от того, который бросает на них оно само, одним словом, свидетельством о том, что наши проповедники «справедливости» и всеобщего мира сделали бы сами с властью, если бы у них была возможность ею овладеть.

Точно так же, свобода не является состоянием, основанным на подавлении всех человеческих ограничений. Она не является естественным состоянием человека, отчуждённым обществом, властью, общественным порядком и т. д., не-определённой свободой, соответствующей, согласно Руссо, самой природе человека, свободой, присущей субъектам права (как сопричастникам абсолютной самостоятельности, предсуществующей обществу) на основе их личной воли, считающейся самостоятельной, свободой, которую власть должна принимать как аксиому – как своеволие, как освобождение от всех необходимостей. Свобода – это понятие политическое, а не моральное; вследствие этого она не может быть независимой от политических предпосылок. Свобода должна завоевываться. Не существует «непроизвольных получателей» свободы, существуют её основатели и гаранты. Свобода порождается только лишь действиями, направленными на её утверждение или на овладение ею, независимо от того, совершаются ли эти действия отдельными людьми или многими. Таким образом, по самой своей природе свобода подразумевает полную самостоятельность. Народы и страны, как и отдельные люди, свободны настолько, насколько они самостоятельны. «Свободный человек – это воин», – утверждает Ницше, и объясняет эту формулу своим определением: свобода состоит в обладании «волей к ответственности за себя с целью поддержания отделяющего нас друг от друга расстояния». Таким образом, она является не отсутствием ограничений, а свободной волей установить для себя ограничение, благоприятствующее состоянию силы и полного владения своими способностями, являющемуся первым условием их использования, свободной возможностью выполнять обещания, которые сам себе даёшь. Упразднение политики во имя «свободы» означает создание условий для её исчезновения. Как говорит об этом в знаменитом отрывке Карл Шмидт, «когда у какого-то народа больше нет силы или воли оставаться в политическом поле, это не означает конца политики в мире. Это означает лишь конец слабого народа» («Понятие политического»).

В качестве идеала конца истории Библия предлагает «всеобщий мир». На фронтоне здания ООН в Нью-Йорке огромными буквами написаны слова Исайи: «И перекуют мечи свои на орала, и копья свои – на серпы; не поднимет народ на народ меча, и не будут более учиться воевать» (2, 4; см. тж. Мих. 4, 3). Наступление царства Единственного повлечёт за собой упразднение противоречий, порождающихся разнообразием действительного мира.[62]62
  Св. Августин говорит, что «aitdacia отделяет душу от Бога» (De moribus I, 20). Этим словом audacia переводится здесь греческое слово, которым пифагорейцы обозначали Диаду, то есть принцип противоборства, в противоположность Единственному.


[Закрыть] Маркс предвещает то же самое после построения бесклассового общества: «История как существование избегается посредством первоначального решения, которое обеспечивает окончательное решение, состояние отсутствия противоречий, конец светской теодицеи, однородное общество без столкновений. В этом смысле на Маркса распространяется критика Ницше, осуждающего по-своему метафизическую иллюзию: „Наш мир противоречив, поэтому существует мир, лишённый противоречий“ („Воля к власти“)» (Franois George, Souvenirs de la maison Marx, Christian Bourgeois, 1980, p. 303). Этот идеал «всеобщего мира» является идеалом отсутствия противоречий, логически подразумевающим исчезновение различий, а пока они ещё не исчезли – их теоретическое обесценивание, потому что именно эти различия порождают противоречия. Противоречие есть двигатель жизни; желание устранить его есть желание смерти.

Совсем по-другому обстоит дело в язычестве, где столкновение противоположностей и его разрешение в существе мира и его посредством освящает борьбу как положительную и основную реальность. Борьба не создаёт порядка, но она представляет собой каркас, на котором держится вселенная. Подразумевая одновременно сохранение и преображение, противоречие – не механистическое, не непреодолимое, а диалектическое, – обеспечивает своё собственное преодоление (Aufhebung). На эмпирической и допонятийной стадии мы обнаруживаем ясное понимание этого с самой ранней античности, прежде всего у Гераклита: «Должно знать, что война общепринята, что вражда – обычный порядок вещей, и что всё возникает через вражду и заимообразно» (фрагм. 80). «Становление порождается столкновением противоположностей, – пишет Ницше по поводу Гераклита, – определённые качества, которые кажутся нам устойчивыми, выражают только лишь мгновенное преимущество одного из борцов, но не прекращают войны; борьба продолжается вечность. Эта борьба служит образцом для всего и являет собой вечную справедливость… Это восхитительная мысль, почерпнутая из чистейшего эллинского источника, которая видит в борьбе непрерывное действие последовательной и суровой справедливости, обращённое к вечным целям (…) Это добрая Эрида Гесиода, возведённая во всеобщий принцип, это мысль агона греков и греческого полиса, гимнасиев и палестр, борьбы политических партий и полисов между собой, но обобщенная до бесконечности, так что даже механизм космоса подчиняется ей» (La naissance de la philosophic a l'poque de la tragdie grecque, Gallimard, 1938, p. 60). В течение всей европейской истории эта подразумеваемая философия будет представлять основное оправдание прославления ценностей борьбы. Саксон Грамматик вкладывает в уста Бьярея следующие слова: «Война порождается высокородными людьми; люди, ведущие войну, имеют высокое происхождение. Опасные действия вождей не являются уделом простых людей» (Gesta Danorum, 2, 65). И именно идея всеобщей борьбы, а не «мира», находит своё выражение в прекрасной гравюре загадочного Петрарка-майстера «Der Kampf in der Natur» (1520).

В то время, как иудео-христианское единобожие, носитель одержимости Единым и однородным, требует устранения противоречий (или считает, что оправдывает себя, требуя этого), не понимая, что противоречивость заложена в самой природе жизни и её устранение означает энтропию и смерть, европейское язычество основывается на антагонистическом плюрализме ценностей. В своих наиболее непосредственных проявлениях многобожие является выражением этого антагонизма, которое никогда не приводит к необратимым противоположностям, к радикальному дуализму, но которое естественным образом разрешается в гармоническом единстве. Языческие боги борются между собой, но эта борьба не подрывает трёхчастного построения (три касты), ставшего следствием основополагающей войны.[63]63
  По поводу понятий «трёхчастного построения» и «основополагающей войны» мы отсылаем читателя к различным сочинениям Жоржа Дюмезиля. См. также сводку этих исследований в книге: Jean-Claude Riviere (d.). Georges Dumzil. A la dcouverte des Indo-Europens. Copernic, 1979.


[Закрыть] Соглашаясь с Жаном-Луи Тристани, Мишель Маффесоли подчёркивает, что «трёхчастное деление, которое обнаруживает у индоевропейцев Жорж Дюмезилъ, способствует признанию общественного разнообразия; существуют различные роли, которые принимаются, исполняются, противоборствуют, может быть, даже сталкиваются, но при этом признаются как таковые, и, даже если существует гегемония какого-то типа, она лишь мгновенна, неустойчива и всегда подвергается сомнению» (La violence totalitaire, op. cit., p. 184).

Именно потому, что, как говорит Макс Вебер («Учёный и политика»), «боги сражаются», также сражаются и сталкиваются в вечном основополагающем представлении всегда множественные противоборствующие силы, ни одна из которых заранее не обладает в абсолюте преимуществами. Для языческого духа даже общественный враг (hostisв противоположность inimicus) не может представлять зла в себе. Он всегда остаётся относительным противником. Более того, из столкновения может родиться взаимное уважение. Врага, с которым предстоит столкнуться, не только не требуется принижать (что неизбежно для «пацифистской» системы) – именно вследствие столкновения и борьбы с ним его можно признать равным себе. Отсюда в основе своей языческий призыв к «братству в борьбе» – призыв, заметим, редко принимаемый сегодня, – который представляет полную противоположность «прощению преступлений» и левой щеки, подставляемой после удара по правой. Отсюда также и древний обычай поединка, являющийся ярчайшим выражением подобного образа мыслей (который, как мы знаем, сохранялся столь долгое время, независимо даже от технического развития средств борьбы).[64]64
  Именно подобный типично агональный способ поединка предлагает в Библии филистимлянин Голиаф: «Выберите у себя человека, и пусть сойдёт ко мне. Если он может сразиться со мною и убьет меня, то мы будем вашими рабами; если же я одолею его и убью его, то вы будете нашими рабами, и будете служить нам (…) Сегодня я посрамлю полки Израильские; дайте мне человека, и мы сразимся вдвоем» (1 Цар. 17, 8-10). Как известно, это предложение было отвергнуто. Давид убивает Голиафа предательским способом, не приближаясь к нему в нарушение условий поединка: «Так одолел Давид Филистимлянина пращею и камнем, и поразил Филистимлянина и убил его; меча же не было в руках Давида» (I Цар. 17, 50).


[Закрыть] В язычестве война религий (война категорий веры) исключается так же, как и война классов (война категорий общества), по причине самой их непреодолимой природы. «Враг, другой воспринимается не как преступник, а как образ текущего вопроса; существование другого или его отличие не отрицаются, а считаются мерой общественного существования, которого не может быть без борьбы» (Michel Maffesoli, La violence totalitaire, op. cit., pp. 61–62).

Тема братьев-врагов, которая в индоевропейской традиции, как представляется, косвенно связана с темой божественных; близнецов,[65]65
  71) У индоевропейцев близнецы (Ашвины в ведической Индии, Кастор и Полидевк (Диоскуры) в Греции, возможно, Ньерд и Фрейр у германцев) как символ изобилия связаны с третьей – производительной – функцией. См. на эту тему: Donald Ward, The Divine Twins. An Indo-European Mythological Theme in Germanic Tradition, in George Cardona, Henry M Hoenigswald et Alfred Senn (d.). Indo-European and Indo-Europeans,j University of Pennsylvania Press. Philadelphia. 1970. pp. 405–420.


[Закрыть] прекрасно свидетельствует о том, как языческая мысль помещает противоречия и столкновения по ту сторону добра и зла. Чтобы понять это, достаточно сравнить с одной стороны противостояние Авеля и Каина или Иакова и Исава, а с другой стороны – Этеокла и Полиника или Эпиметея и Прометея (даже Ромула и Рема). Примечательно также то, как фаустовская душа, особенно в эпоху «Бури и натиска» (в «Мессинской невесте» Шиллера и «Пандоре» Гёте), преобразует библейский миф об Авеле и Каине. Либо исчезает предпочтение типа «Авеля», либо открыто предпочитается тип «Каина», либо же оба типа рассматриваются за пределами их противоборства как взаимодополняющие. Они становятся метафорами sapientiaи fortitude: чем была бы мудрость без силы? И именно воссоединением этих двух типов создаётся гармония. Как раз на этом основано веймарское представление о WiedervereinigungderGegensaetze.