Текст книги "Ликвидация. Книга вторая"
Автор книги: Алексей Поярков
Жанр:
Военная проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 18 страниц)
Шулера были похожи друг на друга как братья – рыженькие, узкоплечие, в одинаковых пиджачках с наваченными по последней моде плечами. Только у одного шулера – его Платов мысленно окрестил Первым – глаза были бутылочного цвета и слегка косили, а у другого – Второго – они были черные, маслянистые. Оба изредка переглядывались с озабоченным видом.
И волноваться было отчего. Перед Платовым на столе, покрытом чистой скатертью, громоздилась солидная горка потрепанных купюр, а стой суммой, которой располагали после двух часов игры шулера, и на Привоз-то было стыдно пойти.
Платов потянулся за фарфоровой чашечкой, в которой ароматно дымился заваренный хозяином настоящий кофе. Воспользовавшись этим, Первый элегантно вытянул из рукава новую карту. Он не заметил, что Платов, отпивая кофе, усмехнулся…
Аккуратно промокнув губы платком, Платов отставил чашку с допитым кофе, небрежно извлек из груды денег три красных червонца и бросил их в центр стола. Первый сипло процедил: «Принято», второй молча сбросил карты. Платов с усмешкой взял еще несколько купюр и бросил на стол. На этот раз Первый думал долго – денег перед ним уже почти не было. Наконец он сгреб в кучу деньги Второго и бросил их в центр:
– Вскрываемся…
Карты Первого легли на стол. Платов, не переставая улыбаться, кинул сверху свои и сгреб выигрыш.
– На этом, я думаю, можно и закончить наш приятный вечерок?..
– Я лично хочу отыграться, – сопя, сообщил Первый.
– Вы выиграли пять сдач подряд, – обиженно надул губы Второй. – Вы должны дать нам шанс!
Они дружно обернулись в угол, ища поддержки у хозяина притона. Тот смирно сидел в большом потертом кресле, и на губах его играла вежливая улыбка, адресованная Платову.
– Ну хорошо… – Тот так же вежливо улыбнулся в ответ. – Еще одна сдача.
Первый шулер, облизывая от волнения губы, стасовал карты. На белой скатерти быстро складывались комбинации из королей, дам, валетов и тузов…
– Что ставите? – скучающим тоном спросил Платов, взяв свои карты.
Первый шулер, сопя, извлек из внутреннего кармана пиджака тоненькую пачку красных червонцев. Второй, вздохнув, выдвинул в центр стола все свои оставшиеся деньги. Платов небрежно бросил несколько синих червонцев. И игра началась…
Через пару минут Второй, пыхтя от натуги, стянул с пальца массивный золотой перстень, положил на стол:
– Идет в сто колов…
– Я пас. – Первый поспешно бросил карты рубашками вверх.
Платов двумя пальцами приподнял поменянную ему карту и тоже положил свои на стол:
– И я пас…
– У вас же каре! – не выдержав, завизжал Первый, хватаясь за карты Платова. В правой руке Второго блеснуло лезвие финки.
Увидев, как оба шулера со скоростью звука разлетелись по углам комнаты, хозяин притона успел только испуганно вскрикнуть. Раздались два глухих удара о стены, два болезненных стона, и два бесчувственных тела сползли на пол…
– Простите за беспокойство, – галантно поклонился Платов, сгребая выигрыш в небольшой чемоданчик. На столе он оставил три синих червонца и большую золотую монету. – Это вам, за труды. Я загляну к вам еще как-нибудь… Спасибо за кофе, он был отличный.
– Я старался… Буду рад… Буду очень рад! – Хозяин с поклонами проводил игрока до дверей и быстро вернулся в комнату. Торопливо спрятал купюры и дрожащими пальцами поднес к глазам золотую монету. Это были двадцать польских злотых чеканки 1818 года.
У стены, тяжело охая, зашевелился первый шулер. По его рассеченному лбу стекала струйка крови.
– Чтобы больше я вас здесь не видел, халоймызники, – произнес хозяин, брезгливо дернув седыми бровками…
В маленькой комнате было совсем темно – настольную лампу они выключили. И над ухом Давида, чуть слышно, успокоительно шелестел во тьме голос Норы – то есть не Норы, а Лены, но он знал, что для него она насовсем останется Норой…
И море, и Гомер – все движется любовью.
Кого же слушать мне?
И вот Гомер молчит, И море Черное, витийствуя, шумит
И с тяжким грохотом подходит к изголовью…
– Чье это? – прошептал Давид. .
– Мандельштам… Был такой поэт.
– А-а… Ты стихи вообще любишь.
– Да… Особенно пушкинской поры. И те, которые были потом… У меня от мамы осталось несколько книжек, она собирала… Ходасевич, Ахматова, Софья Парнок… А до войны я покупала серию издательства «Academia».
Нора приподнялась на локте, внимательно и серьезно рассматривала лицо Давида. Затягиваясь папиросой, он увидел, как блеснули ее зеленые глаза. Она прикоснулась пальцем к его носу. Гоцман потянулся к тумбочке за бутылкой, разлил по рюмкам остатки коньяка.
– Тебя сильно били?..
– Где? – Он сперва не понял ее вопроса, потом усмехнулся: – А-а… Та не… не сильно. Попугали просто. Думали, шо я закричу: «Ой, только ж не бейте, я все скажу…»
– А его били сильно, – задумчиво произнесла Нора, держа в пальцах рюмку. – Мне дали одно свидание… И у него было уже не лицо, а маска. Причем допрашивал его бывший сослуживец, который ходил к нам в гости…
– А за шо… его? – неловко спросил Гоцман, отпивая коньяк.
– В качестве примера, – вздохнула в темноте Нора. – Когда в тридцать девятом начали выпускать… немногих, но начали… то сверху спустили квоту – в управлении нужно было найти столько-то… – Она замялась, подыскивая выражение.
– Вредителей?
– Ну что-то в этом роде… Людей, которые применяли… незаконные методы следствия… И как раз выпустили одного комдива, он сейчас уже маршал… А его дело вел… мой муж. Был шум, две газеты напечатали большие статьи о том, что комдива оклеветали, выбили у него на следствии ложные показания… В общем, мужа посадили. И на том свидании он… в лицо мне сказал, что на применение несоветских методов следствия его побуждала я… как неразоблаченный представитель буржуазии… Он сказал, что проклинает тот день, когда познакомился со мной…
Гоцман сильно затянулся папиросой, закашлялся. Нора похлопала его по спине.
– Тебя не взяли там же?..
– Нет… Почему – не знаю… Может быть, хотели выделить мое дело в отдельный процесс?.. Но я уже знала, что нужно делать. И уехала далеко-далеко, в Сибирь… Устроилась работать в школу… Учителей не хватало, меня ни о чем не спрашивали. Наверное, объявили в розыск, но не всесоюзный, а областной…
– Как ты узнала, что он расстрелян?
– Об этом было в «Правде».
– А в Одессе как оказалась?
– Приехала после освобождения… И нашла работу. Не сразу, правда… На заводе имени Старостина… Я в Сибири окончила бухгалтерские курсы, а им как раз требовался бухгалтер.
Давид с силой вмял папиросный окурок в карманную пепельницу, поставил пустую рюмку на тумбочку.
– А почему… представитель буржуазии?
– Так я же и есть типичный представитель буржуазии. – Он почувствовал, что она улыбнулась во тьме. – Мой отец – офицер царской армии… Служил в 15-м пехотном Шлиссельбургском полку… Потом оказался в украинской армии Скоропадского, воевал у Деникина. Он погиб в девятнадцатом, во время взятия Орла… Мне было тогда восемь. Мама преподавала в гимназии русскую литературу. Ее сослали в двадцать восьмом как вдову белого офицера. Кто-то донес… И меня с ней заодно, конечно. В Алма-Ате я и познакомилась с будущим мужем. Когда ходила к нему отмечаться в комендатуру… А потом его перевели в Москву…
– Странно, – задумчиво произнес Давид. – И мой батя в девятнадцатом тоже был под Орлом. У красных… Он рассказывал, шо, когда Орел взяли белые, то дождь лил и был уже вечер…
– А сейчас мы с тобой, – счастливо рассмеялась Нора.– Вместе…
Давид притянул ее к себе, обнял теплые плечи:
– Скажи, ты так долго… не подпускала к себе… из-за этого? Из-за того, шо ты… не Нора, а я из милиции?
Она молчала, опустив голову.
– Ты моя глупая… – Давид нежно, сам себе удивляясь, поцеловал ее в лоб. И тут же засмеялся: – А знаешь, я… ты мне почему-то показалась с самого начала такой далекой-далекой, из не нашего времени… я вспоминал тех барышень, которых видел в детстве в Одессе… и думал о них, что у них не жизнь, а сахар. А теперь видишь, не ошибся… Ты, оказывается, и есть благородных кровей…
Нора тихонько рассмеялась:
– Да каких же благородных?.. Мой папа был офицером, но это же ни о чем не говорит… Его отец, мой дедушка, – обычный священник. А прадедушка – крепостной крестьянин.
– Во дела, – изумленно выдохнул Гоцман. – А как же это… офицеры, белая кость?
– Так это только в учебниках пишут, – вздохнула Нора и нежно, сильно поцеловала его в губы…
И Давиду вдруг показалось, что это счастье творится вовсе не с ним. Да и не было никакого счастья, а просто – забвение, сладкий провал во что-то неосязаемое, невыразимое…
В темноте гулко раздавался топот ног. Судя по всему, по улице бежало не меньше десятка человек, причем двое сильно опережали остальных. Это Платов понял сразу, он не забыл навыков, приобретенных в разведке. А потому на всякий случай подался поближе к пыльному покосившемуся забору. Во тьме могут не разглядеть и пробежать мимо.
Показался первый бегущий. Парню с глуповатым, разгоряченным от бега лицом было лет двадцать, и его профессию можно было определить за версту – блатной. Парень бежал суматошно, тяжело дыша, и на его лице явственно читался ужас.
Громыхнул выстрел. Парень жалко вскрикнул, выбросил руки вперед, словно желая избежать столкновения с землей. Пуля отбросила его на несколько шагов, прямо к ногам Платова.
Секунд через пять рядом уже стоял такой же разгоряченный, часто дышащий преследователь – рослый, плечистый, стриженный ежиком. В руке он сжимал «парабеллум». Только вот одет был этот человек странно – в двубортный костюм заграничного покроя. Он перевернул убитого на спину, сплюнул, тяжело дыша, и, пряча оружие, успокоительно кивнул сжавшемуся Платову:
– Все путем, браток, не боись…
Топот остальных бегунов был уже близко. Тишину разорвал пронзительный милицейский свисток. Убийца, спохватившись, бросился дальше. Встреча с милицией в планы Платова тоже не входила. Поэтому он перемахнул через забор.
Замок в квартире, где еще недавно жил покойный Фима Полужид, тихо щелкнул. Убедившись, что все в порядке, Довжик осторожно спрятал тихо звякнувшую связку отмычек в карман и в следующий момент заметил испуганно выпученный глаз Петюни, выглядывающий в щелку своей приоткрытой двери.
– Ч-ш-ш, – прошипел Довжик, прижав палец к губам. – Нора?..
Глаз продолжал обалдело изучать ночного визитера. Довжик молча развернул удостоверение, поднес к щели.
– Давид Маркович?.. – Довжик вопросительно ткнул пальцем в дверь Норы.
Петюня горячо закивал.
Спрятав удостоверение, майор чуть слышно постучал в запертую дверь Норы. Тихий женский голос спросил:
– Кто?
– Извините… Передайте, пожалуйста, Давиду Марковичу, что его ждет Довжик.
Двор тонул в непроницаемой тьме. Довжик и Гоцман двигались почти на ощупь. Внезапно майор остановился:
– Все. Дальше мне ходу нет.
Очень медленно Гоцман пошел в глубь двора. И замер, услышав позади себя хриплый вежливый голос:
– Давид Гоцман?.. Пистолетик, будьте добры.
Помедлив, Давид протянул во тьму свое оружие. Почувствовал сквозь ткань пиджака, что в спину ему уткнулся ствол пистолета. Ловкие пальцы извлекли у него из кармана складной нож.
– Прошу, – наконец произнес хриплый голос. – Угловой подъезд, третий этаж, квартира 22… Осторожно, не споткнитесь. Там лестница скользкая.
Дверь квартиры номер 22 была предупредительно раскрыта. Высокий плотный парень, подозрительно ощупав Гоцмана взглядом, жестом пригласил пройти в комнату.
Пожалуй, ни в каком другом доме Гоцману не доводилось видеть столько книг. Книги стояли на полках уходивших под потолок книжных шкафов, лежали высокими стопками на полу и на подоконнике. Тусклая лампочка под потолком выхватывала из полумрака золотые буквы на корешках. На круглом столе посреди комнаты – длинные вязальные спицы, четки и бумаги. Чуть слышно пахло пылью, которую заглушал тонкий, приятный аромат – что это такое, Давид вряд ли смог бы определить, ладан, что ли?..
Гоцман протянул руку к бумагам на столе, но сзади зашуршала портьера. Высокий, хотя и чуть сгорбленный годами седой старик, надменно вскинув породистую голову, смотрел на Давида невероятно яркими льдисто-синими глазами. На миг Гоцману даже показалось, что он сталкивался с таким странным, завораживающим взглядом. «У Марка, когда он был болен», – вспомнил он.
– Вы кто? – высоким скрипучим голосом произнес старик. На нем был длинный, почти до пола, ветхий голубой халат и домашние шлепанцы.
– Гоцман, начальник отдела по борьбе с бандитизмом… А вы?
– Я?.. Игорь Семенович. Можно ваше удостоверение?
Гоцман раскрыл свою красную книжечку. Хозяин квартиры, ступая неторопливо, приблизился и неуверенно взял удостоверение, ощупывая его чуткими кончиками пальцев. Ярко-синие глаза продолжали смотреть на Гоцмана.
– Извините, – неожиданно произнес он, протягивая руку вперед и водя пальцами у лица гостя. – Тепло… тепло… Странно.
Игорь Семенович обошел стол, уселся в ветхое вольтеровское кресло. Неточным движением взял со стола четки. Гоцман, внимательно следя за его манипуляциями, усмехнулся:
– На слепого вы не тянете.
– А я и не слепой. – Старик взглянул прямо в глаза Гоцману. – То есть глаза мои не видят, но есть другие чувства… Возьмите стул.
Давид отвернулся, шагнул в угол за стулом, снял с сиденья и переложил на пол несколько толстых книг. И вздрогнул, услышав за спиной старческий голос:
– Нора – это из Ибсена.
Он быстро обернулся. Старик будто прислушивался к чему-то внутри себя, разочарованно и раздраженно двигал губами.
– Никогда не думал, что так боюсь смерти… Да садитесь, садитесь.
Гоцман сел так, чтобы видеть дверь:
– Мне сказали, шо вы шо-то знаете за Академика…
– Я не знаю никакого Академика, – вздернул подбородок Игорь Семенович. – Но, возможно, я могу помочь вам…
– Это чем же?
– Неделю назад мой сын увидел человека, которого тестировал в сорок третьем. Этот человек тоже увидел его и, видимо, узнал… А на следующий день моего сына убили… – Старик пожевал губами и ткнул в направлении Гоцмана указательным пальцем. – И выходил этот человек из здания вашего уголовного розыска.
– Стоп, стоп… – не сдержал раздражения Гоцман. – Давайте по порядку.
– Да, по порядку… В сорок третьем году я и мой сын по просьбе германского командования занимались тестированием курсантов разведшколы…
– Вы сотрудничали с немцами? – перебил Давид. Старик еще сильнее вздернул подбородок.
– Вы знаете, что такое эзотерика?.. Психоанализ?.. – резко, надменно осведомился он. – Кто такой Карл Мария Вилигут?..note 1Note1
Бригаденфюрер СС, германский оккультист, имевший большое влияние на Г. Гиммлера
[Закрыть]
– Нет, – пожал плечами Гоцман.
– И никто здесь не знает, – кивнул Игорь Семенович. – А немцы знали и относились ко мне с уважением. Даже намекали, что меня могут перевести в «Аненербе» note 2Note2
«Аненербе» (нем. Ahnenerbe – наследие предков) – институт, существовавший в структуре СС в 1935—1945 годах и занимавшийся вопросами истории германской расы. На Нюрнбергском процессе признан преступной организацией.
[Закрыть]… И печатали мои статьи в «Молве» и «Одесской газете». Я, между прочим, был учеником самого Фрейда… Тоже не знакомы?
– Нет.
– Конечно, нет!.. – саркастически фыркнул старик. – Так вот, это был такой материал для исследований, что я согласился. Мой сын проводил собеседования и докладывал мне… А я составлял психологический портрет и по возможности прогноз на будущее…
– Зачем?
Старик зло вскинул седые брови:
– А вас не интересует будущее?.. Конечно, ведь у вас его нет, Гоцман, или как вас там на самом деле?!
– С вами все нормально? – спокойно осведомился Давид.
Пальцы старика заплясали по четкам, постепенно успокаиваясь. Ледяные глаза затянуло мутной поволокой, потом они вновь прояснились.
– Не волнуйтесь, у меня тоже нет будущего, – наконец с усилием выговорил он. – Они убили моего сына… Значит, убьют и меня.
– А кто его убил?
– Не знаю.
– Где это случилось?
– Я не знаю, – повторил Игорь Семенович. – Тела не нашли. Но я знаю, что его убили…
Гоцман с раздраженным вздохом заерзал на стуле.
– Вы думаете, я сумасшедший?.. – внезапно чуть ли не с жалобой произнес хозяин квартиры. – Нет… Я умею видеть, хоть и слепой. Странно, почему я вас боюсь? В вас нет угрозы, но я вас боюсь…
– Вы за разведшколу…
– Да… Однажды привели курсанта. Видимо, особо важный… У него случился нервный срыв. И командование попросило его проверить…
– И шо?
– Этого человека сын видел неделю назад.
– Как он выглядит?
– Не знаю… Я же сказал, с ним беседовал мой сын… Но психологический портрет я помню хорошо. Это человек большой силы и абсолютно без лица.
– То есть? – пожал плечами Гоцман.
– Он может быть любым… Если надо. Он может менять лица, как перчатки.
Гоцман весь подобрался, подался вперед:
– Имя? Кличка? Какие-то приметы? Старик задумчиво покачал головой:
– Не знаю… Но Академик подошло бы. Такой размениваться на мелочи не будет. Лучше ударит один раз, но очень сильно. И людей не пожалеет…
– Негусто… А шо все-таки значит – без лица?
Игорь Семенович наклонился к Давиду, вплотную придвинулся к нему. От пристального взгляда незрячих синих глаз у Гоцмана мороз пошел по коже.
– Настолько свой, что никто не может даже подумать.
Портьера за спиной старика колыхнулась. Гоцман напряженно всмотрелся туда. Нет, никого. Показалось. Или?..
– Кто эти люди, шо привели меня сюда?
– Мои сыновья, – медленно ответил старик. – У меня, как в сказке, было три сына… Это моя охрана.
И он снова склонился к Гоцману, буравя его слепыми глазами.
– О чем вы думаете? – горячечно зашептал хозяин странной квартиры. – Я не могу прочесть ваши мысли… О чем вы думаете? О чем?
Гоцман осторожно отстранился, отклонившись в сторону. Взгляд старика по-прежнему был направлен туда, где находилось его лицо.
Давид коснулся лежащих на столе вязальных спиц.
– Не трогайте спицы!.. – прозвучал испуганный, резко-скрипучий старческий вскрик. – Я сейчас… сейчас вернусь…
Он боком, косо поднялся из кресла и, придерживая полы халата, засеменил к двери. Из-за портьеры показался тот самый плотный парень, встретивший Гоцмана в коридоре. В его руке блеснул пистолет.
– Уходите! – зло прошипел парень. – Быстро!..
Глава седьмаяПо темному Приморскому бульвару, от здания бывшей городской думы, медленно, прогулочным шагом, наслаждаясь летней ночью, шла вполне себе симпатичная парочка. Правда, одета она была странновато для конца июня – мужчина, с открытого, располагающего лица которого не сходила легкая улыбка, парился в длинном кожаном плаще, а женщина – в просторном шерстяном костюме с широкими рукавами и модной шляпке с фазаньим пером. На аллее бульвара они были одни, если, конечно, не считать бронзового Пушкина, перед которым гуляющие почтительно постояли с минуту.
Внезапно из темноты перед парочкой возник крепенький морячок в тельняшке и клешах. На влюбленных без всякой симпатии уставился черный зрачок «вальтера».
– Только тихо, – сразу предупредил морячок почти доброжелательным тоном. – Без шуму!
Сзади пары зашевелились кусты. Еще трое вооруженных парней вышли на аллею, целясь в задержанных.
Реакция парочки оказалась на диво спокойной – люди не стали ни сопротивляться, ни звать на помощь. Мужчина, не сгоняя с лица улыбку, послушно воздел руки кверху, а барышня, передернув плечами, спрятала ладони в широкие рукава своего костюма.
– Прошу прощения за беспокойство, мадам, – галантно произнес морячок, слегка кланяясь даме, и кивнул ее кавалеру: – Кожан сымай…
Под плащом на мужчине оказался просторный светлый костюм. Подчиняясь движению ствола пистолета в руке бандита, мужчина аккуратно положил плащ на землю и с вопросительной улыбкой взглянул на морячка.
– Шо смотришь?.. – нахмурился тот. – Все остальное тоже.
Спокойно поглядывая на гоп-стопников, мужчина расстегнул ремешок дорогих наручных часов. Извлек из внутреннего кармана объемистый бумажник, набитый деньгами. Снял с руки своей спутницы сумку и высыпал ее содержимое поверх кожана. Протянул руки, чтобы снять с нее костюм…
– Тпру, савраска, задний ход, – презрительно махнул стволом морячок. – Дамское ни к чему.
Один из бандитов начал, кряхтя, сгребать добычу в мешок, остальные расслабились, опустили оружие.
– Ты хоть воевал-то? – осведомился морячок, презрительно сплевывая под ноги улыбчивому.
– Конечно, – пожал плечами мужчина.
– Небось в тылах? Хлеборезкой или крупорушкой командовал?..
– Нет, на передовой.
– Трепать не надо только! – брезгливо фыркнул морячок. – «На передовой»! Если ты на передовой был, то я тогда – матрос с крейсера «Каганович»!..
– А шо ж ты такой послушный тогда, воин с передовой? – тихо осведомился с корточек бандит, собиравший вещи в мешок. – Хоть бы слово какое нам сказал, шо ли…
Он ссыпал вещи женщины обратно в сумочку и протянул ей. Женщина, слегка усмехнувшись, повесила сумочку на руку, которую продолжала держать в рукаве. У женщины было красивое холодное лицо и темные, аккуратно уложенные в замысловатую прическу волосы.
Морячок, уже не скрывая презрения, сунул пистолет за пояс и ухватил улыбчивого мужчину за лацканы модного пиджака:
– Тебе кричать в сортире «занято», а не воевать… С кем тебе воевать-то, глистогон?
Улыбка мужчины из доброжелательной стала просто наглой. Он в упор взглянул в глаза своего противника, словно хотел запомнить его получше.
– С кем?.. Да со всякой сволочью вроде тебя.
Как в руке мужчины появился «парабеллум», морячок не успел заметить. Женщина же, резко крутанувшись на месте, молниеносно выхватила из рукавов два «браунинга». Четыре выстрела грянули почти одновременно. Один за другим на землю тяжело упали четыре тела. Ни одна пуля не пропала даром. И никто из убитых не успел понять, что произошло.
Мужчина склонился к каждому по очереди, убеждаясь в том, что нападавшие мертвы. Подобрал с земли кожаный плащ, бережно отряхнул его, положил в карман бумажник, надел на запястье часы. Что-то негромкое и веселое сказал своей даме. Она рассмеялась, подхватила спутника под руку.
И парочка снова двинулась по бульвару по направлению к Дюку, наслаждаясь упоительным воздухом воскресной июньской ночи, Пушкин на пьедестале вдохновенно смотрел им вслед…
Довжик и Гоцман торопливо шагали по ночной Одессе. В стороне Приморского бульвара пронзительно заверещал свисток постового. Шаги гулко отдавались от стен спящих темных домов и руин.
– Давид Маркович, я дал слово, что кроме вас и меня никто о нем не узнает, – озабоченно говорил майор. – Он безобидный старик… Просто умеет видеть будущее.
Вместо ответа Давид зло сплюнул и процедил неразборчивое ругательство.
– Так что он вам сказал?
– Сказал, шо у меня как раз нет того будущего, – буркнул Гоцман. – Может, помру?
Он внезапно приостановился, устало потер грудь. Довжик с испугом поглядел на него.
– Слушай, Михал Михалыч, – Давид наморщил лоб, вспоминая, – а шо такое эзо… эзо…
– Эзотерика? – договорил Довжик. – Как раз умение предвидеть. Ну, читать мысли там… Я сам неточно знаю, – виновато вздохнул он. – У немцев это очень ценилось почему-то…
– Читать мысли, значит? – отозвался Гоцман. – Ну-ну… Шо-то все у нас поголовно мысли читают… Просто цирк какой-то…
Когда они наконец подошли к управлению, у подъезда увидели устало фырчащий ХБВ. Патрульный милиционер конвоировал в здание странную парочку —мужчину в кожаном плаще и женщину с красивым холодным лицом, в просторном шерстяном костюме и шляпке с фазаньим пером. Оба держались на удивление спокойно – не пререкались с милиционером, не кричали, что будут жаловаться прокурору или писать в Верховный Совет СССР. Да и задержавший их милиционер выглядел растерянным. В кабинете Гоцмана шел допрос задержанного за убийство рослого плечистого парня, стриженного ежиком. Якименко, раздраженно дергая себя за ус, всматривался в равнодушное лицо убийцы, прямо, по-военному сидевшего на стуле.
– За шо подстрелил парня? Где взял пистолет?.. – Капитан в который раз повторил эти вопросы и тяжело вздохнул: – Говорить-то будем, Лапонин? Запираться не в твоих интересах…
– Шо с ним такое? – спросил Гоцман, нашаривая на полке сейфа стакан и наполовину пустой бидон с молоком.
– Огнестрел, – мотнул головой Леха. – Сопротивления не оказывал, по документам – армейский лейтенант, причем из Киевского округа… Картина маслом лично для меня вообще непонятна. Значит, патруль увидел, как он гнался за человеком, пустились вдогон, так этот поц шмальнул в парня на виду у патруля!.. Это ж какую наглость надо иметь…
Примостившись на подоконнике, Гоцман с отвращением потянул из стакана успевшее согреться в сейфе молоко. И, слушая и не слыша рассказ Якименко, все еще видел перед собой лицо загадочного старика из 22-й квартиры. «Этот человек выходил из здания вашего уголовного розыска… Он может быть любой. Если надо…» Значит, свой. Если верить во всю эту чертовщину, то есть эзо… эзотерику, то – свой. Настолько свой, что на него и не подумаешь никогда… Но кто?..
– Чертовщина какая-то!.. – Давид помотал головой, отгоняя тяжкие мысли, со стуком поставил стакан на подоконник.
– Давид Маркович!.. – Якименко устало потянулся, глядя, как Лапонина выводят из кабинета. – Ну шо, зову следующих стрелков?..
Гоцман рассеянно покивал – зови, зови. Конвоир ввел в кабинет улыбающегося мужчину в кожаном плаще и темноволосую женщину с красивым холодным лицом.
– Четверых на Приморском положили, товарищ капитан. Доставил постовой, младший сержант Куренков. Сопротивления не оказывали, оружие сдали Добровольно… Говорят, шо защищались.
– Фамилия, имя, отчество? – безнадежным тоном осведомился Якименко у ночных визитеров. Вместо ответа оба, и мужчина, и женщина, положили перед ним две красные книжечки.
– Дроздов Юрий Васильевич, – прочел тот вслух, – гвардии майор… Симонова Наталья Петровна, гвардии капитан… Тоже армейцы, Давид Маркович, – почти жалобно проговорил он, оборачиваясь к Гоцману. – Да шо ж они, сговорились, шо ли?!
Воскресенье Давид твердо решил провести с Норой и Мишкой, выбросив из головы все относящееся к работе. И для начала заехал на Привоз за продуктами. Денег от зарплаты оставалось еще достаточно, да и Омельянчук намекнул на днях, что в скором будущем все начальники отделов управления получат загадочный продуктовый «подарок» не то от обкома, не то от горкома. И он решил махнуть на все рукой – гулять так гулять!..
Но, как говорится, гони работу в дверь, она влетит в окно. Знакомая торговка, взвешивая Давиду алычу, сливу и вишню, произнесла, против обыкновения понизив голос:
– Ой, Дава Маркович, шо творится в Одессе… Вы же знаете, только у вас наверняка есть своя военная тайна. А мне так сказала Розочка, которая живет за квартал от Нафталия Абрамовича… Так вот, она проснулась среди ночи оттого, шо по улице топотал целый кагал людей, и все они шмаляли друг у друга, как в двадцатом году. А потом обнаружилось, шо убили Моню Карповского, вы ж его наверняка знали… Нет, я не хочу сказать, шо Моня был ангел с крыльями, но он же ж был человек неплохой. И вот сейчас Розочка совсем не знает, шо делать…
Торговка уставилась на Давида, ожидая от него дельного совета. Но тот только со вздохом забрал авоську с фруктами и пошел дальше в поисках достойных помидоров…
Еще несколько раз за день Гоцмана настигали эти взгляды – то недоумевающие, то откровенно злые, этот странный встревоженный шепот… Он клубился на задней площадке трамвая вместо обычной болтовни про футбол и цены на рынке, он выползал из подворотен, ведущих в окраинные дворы, он летал над Одессой, как летает тополиный пух над июньскими южными городами…
Но если не принимать во внимание это обстоятельство, воскресенье удалось на славу. Давид с Норой приготовили парадный завтрак, не спеша поели или, говоря по-одесски, покушали и на долгих полчаса отдались тряске трамвая № 18. Мишка, явно не ожидавший их появления, страшно обрадовался. По случаю выходного ему быстро оформили в канцелярии интерната увольнительную, и еще через час семью можно было видеть уже на Приморском бульваре, возле деревянного павильона фуникулера. Мишка, в новеньком черном кительке и начищенных до блеска черных ботинках, вожделенно обозревал только что купленное ему мороженое, на вафлях которого было крупно отпечатано «Миша», а Давид, счастливо смеясь, обнимал Нору за плечи. И ему было радостно оттого, что многочисленные одесситы, и знакомые, и незнакомые, видят, что у него такая вот чудесная, ни на кого не похожая женщина и сын, настоящий парень, прошедший за свои девять лет огонь и воду и наконец-то нашедший себе занятие по душе…
А потом они пообедали в ресторане, накормив Мишку от пуза, и сходили в кино на дневной сеанс на «За тех, кто в море», и попили газированной воды с сиропом, и послушали оркестр на танцплощадке, нестройно выводивший подобие вальса. Среди музыкантов Гоцман узнал бородатого Рудика Карузо. На площадке, рассчитанной человек на пятьдесят, топталось не меньше пятидесяти пар, отчего в воздухе висело сплошное «Извиняюсь, мадам», «Осторожнее можно?..», «Ой, вы мне на ногу наступили…» и прочее. Время от времени настойчивый кавалер пытался разъединить особенно сдружившуюся пару, по обычаю всех танцплощадок хлопая в ладоши перед носом барышни.
– Потанцуем?.. – Давид поцеловал Нору в висок. – Я, правда, забыл, как это делается. В последний раз, наверное, перед войной…
– И я забыла, – вздохнула Нора с улыбкой. – Но попробовать можно. Миша, а ты посмотришь на нас со стороны и оценишь, ладно?..
– Ладно, – польщенно кивнул Карась.
Но в этот самый момент вальс смолк. Рудик Карузо отнял саксофон от губ и, обращаясь к недовольно замершей, словно склеившейся толпе, заорал неожиданно сильным голосом:
– А теперь последний танец Европы – линда!.. – И, обернувшись к коллегам по оркестру, взвизгнул уже в полном восторге: – Чуваки, лабаем стиль!!!
По танцплощадке прокатился единый вздох счастья. И тут же толпа стала редеть, потому что загадочную линду умели танцевать немногие – те, кто и привез ее с фронта, из всяких берлинов, будапештов и бухарестов. Зато те, кто остались на круге, спешили насладиться последним писком европейской моды до того, как засвистят милицейские свистки. Остальные толпились вокруг, ловя каждое движение законодателей моды и притоптывая в такт завыванию саксофона. Парень в гимнастерке без погон квалифицированно объяснял соседу, что в Англии линду называют джайвом. Во всяком случае, когда он общался с англичанами, те танцевали вот почти так, как сейчас, но называли это джайвом.
– Вот и потанцевали, – засмеялась Нора. – Пойдем, Давид…
– А поедем знаете куда?.. – Мишкину голову, похоже, озарила оригинальная идея. – Сегодня на Отраде опять будут взрывать! Там в последний раз так рванули, шо прямо кусок берега в море съехал с деревьями! Поехали посмотрим!..
– Что? – растерянно переспросила Нора.
– На Отраде снаряды рвут, которые вокруг города валяются, – неохотно пояснил Давид и щелкнул Мишку по носу: – Нет уж, брат, таких развлечений в твоей жизни будет чем меньше, тем лучше…
Когда уже стояли на трамвайной остановке, чтобы везти Мишку назад в интернат, на противоположной стороне Канатной Гоцман углядел Кречетова под руку с Тоней. Майор, тоже заметив его, приветственно замахал рукой и вместе со спутницей перебежал дорогу буквально перед носом у гневно загудевшего «Доджа». Гоцман проводил машину пристальным взглядом – нет, это был санитарный «Додж», крытый, а свидетели упоминали арттягач под тентом…
