Текст книги "Несколько поцелуев"

Автор книги: Алексей Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 6 страниц)

 – Да я и не упрекаю вас во лжи, – с оттенком бессильной досады произнесла Варя, – я только не желаю вспоминать прошлого.

 – Ну, и не будем вспоминать его. Но не лишайте же меня возможности хоть несколько часов провести с вами, слышать ваш голос, услыхать от вас самих, как вы смотрите на будущее... Не убегайте от меня, как вы убегали весь день.

 – Я не убегала.

 – Ну, значит, это мне показалось. По крайней мере, мне не удалось вас видеть с обеда до чаю. Завтра рано утром я, как вы уже слышали, уезжаю. Так будемте же хоть на этот час, два, что мы еще проведем с вами вместе, друзьями... как в начале моего прошлого приезда. Ведь мне кажется, что я своим поведением в прошлый раз не лишил себя права на вашу дружбу, а скорее оправдал доверие или даже заслужил его. Я ни в чем не обманул вас, не сделал ничего против вашего желания. Простите, что я еще раз вернулся к старому, но это уже в последний, и я больше не буду, не буду... Будем говорить о новом, о будущем.

 Я замолчал и усердно, хотя и медленно принялся допивать чай. Варя тоже молчала. Потом я попросил налить мне еще стакан, но не для того, чтоб выпить сейчас, а чтоб оставить его к ночи: теперь уж я хотел скорее выйти из-за стола и увлечь Варю в сад.

 Налив мне чай, она встала, чтоб пойти распорядиться убрать самовар.

 – Вы не оставите меня на весь вечер одного, Варвара Михайловна? – умоляющим голосом произнес я. – Ведь я же ничего вам не сделал.

 Она посмотрела на меня, немного покраснела и с добродушно-снисходительной улыбкой произнесла, уходя:

 – Нет, я вернусь.

XXIV

 Я встал из-за стола и перешел в гостиную. Там не было ничего нового. Тот же пейзаж висел в простенке. Я подошел к нему. Он мне совсем не понравился. Чем-то мещанским вдруг повеяло на меня от этой золоченой узенькой рамочки, от этой картинки, где были изображены речка, деревцо, лодочка и в лодочке девица. Воспоминания о том, как я стоял пред этой картинкой вместе с Варей и хвалил ее, показалось мне забавным. «Вероятно, и следователь также смотрел, и ему она быть может так же, как и мне, освещала картинку с двух сторон свечами. Как все это банально, старо и скучно!»

 Но Варя входила в это время из столовой в гостиную, и я повернулся к ней.

 – Ну, вот вы не велите вспоминать прошлого, Варвара Михайловна, а что ж мне делать, если оно само напоминает о себе, – сказал я, указывая на картинку.

 Она немного смутилась и молчала.

 – Но чтоб исполнить ваше желание, я не буду говорить об этом. Скажите лучше, что вы написали вновь.

 – Почти ничего, так две, три небольшие картинки, не стоящие внимания. Я теперь больше читаю.

 – Но ведь вы и тогда читали. Неужели вы хотите перечитать все книги библиотеки без исключения?

 – Да я их все уже и прочла. Я теперь читаю другие книги, новейшие, серьезные. Мне Александр Николаич... мой жених привозит их.

 – А!.. Вот что! – невольно вырвалось у меня.

 – Потом я занимаюсь с детьми здешних служащих и рабочих, учу их читать, писать.

 Я молчал. Мы подвигались вперед и как-то невольно, как будто так и надо, поворачивали из гостиной в залу, из залы в биллиардную, оттуда в коридор, из коридора в библиотеку. Здесь опять, как три лета тому назад, лежала на столе "Нива" и шитье, и рядом с ними открытая книга. Но это уже не была Жорж Занд – это был какой-то трактат о воспитании детей. Я подошел к одному из шкапов, где между старыми корешками блестели и новенькие переплеты.

 – Милль – "Подчиненность женщин", Смайлс – "Самодеятельность", Милль и Юманс – "Новейшее образование", – читал я на корешках. – Это вы все читаете? – спросил я.

 – Да, – ответила она с некоторым самодовольством.

 Я опять замолчал.

 – Что ж вы меня не хвалите? – сказала она и, опускаясь на диван, прибавила: – Сядемте.

 – За что? – спросил я, садясь рядом с ней.

 – А вот за то, что я серьезно занимаюсь своим умственным развитием, серьезно подготовляю себя к роли будущей матери. Ведь надо же относиться сознательно к жизни и своему положению.

 Мне все это было ново в ней, все эти слова казались чужими, хотя и звучали искренно.

 – А вам разве нужна моя похвала? – спросил я, взглянув ей в глаза. – Вы разве этим для похвал занимаетесь?

 Она смутилась.

 – Нет, не нужна... но все-таки, – проговорила она, запинаясь. – Ведь лучше же трудиться, чем бездельничать, – добавила она, желая, очевидно, сказать мне что-нибудь веское.

 – Должно быть, – ответил я, и замолчал.

 Молчание было продолжительное. Теперь я чувствовал к этой, новой Варе какое-то странное чувство, которое я мог бы скорее всего назвать безотчетной ненавистью.

 Это был соперник, враг, которого нужно было победить всеми правдами и неправдами, нужно было разрушить все, что он создавал в своем воображении, все, чему он хотел поклоняться, нужно было повергнуть этого врага перед собой, чтоб с видом победителя сказать ему: ты видишь, я торжествую.

 И я готовился к бою.

 – Ну, вот вы хотели разговаривать, а молчите, – сказала, наконец, Варя.

 – Что ж мне делать, Варвара Михайловна, если я не могу иначе, как невольно возвращаться к прошлому, а вы этого не хотите. Вот вы сейчас заговорили со иной о саморазвитии, о подготовлении себя к новой роли, которая вам предстоит, и я невольно должен сравнивать вас с прежней Варей... Варварой Михайловной... и вижу, что вы не та, вижу, что мы теперь дальше друг от друга...

 – Что ж я по-вашему теперь хуже? – задорно спросила она.

 – Нет, нисколько не хуже – быть может даже лучше, – но я-то остался прежним, и потому более чужд вам. Вот я смотрю на вас теперь, понимаю, что в вас совершился некоторый переворот, понимаю, к чему вы стремитесь, и пользу и интерес всех ваших книжек понимаю – и мне больно и грустно...

 Она вопросительно посмотрела на меня.

 – Да, больно и грустно за себя, – продолжал я воодушевляясь. – Для меня нет возрождения, нет нового пути... а старый уже утомил меня. Я смотрю на вас, на вашу новую деятельность, на ваши надежды, как смотрит нищая, голодная стрекоза на сделанные трудолюбивым муравьем запасы к зиме, которая всех нас ожидает. И я знаю, что никакого другого ответа я не услышу, как: "ты все пела, так и убирайся от меня, тебе здесь не место". Другого ответа я не жду. Но неужели то, что стрекоза пела, – это уж такое преступление, за которое следует обречь ее на казнь, на голодную смерть. И неужели муравей будет разорен, если он бросит стрекозе часть своих сокровищ. Не отталкивайте же вы меня за то, что ни в прошлом, ни в настоящем у меня нет ничего, кроме песен, а в будущем у меня только холодная, голодная зима. Когда-то мы вместе с вами, как юные стрекозы, наслаждались красным летом, вас тешила моя стрекозиная песенка, и вы... не боялись вместе со мной заглянуть в глубокий колодезь. Теперь вы перерождаетесь в муравья, и тем временем, как ваш новый муравейник будет расти и процветать, мои обломанные крылышки будут свертываться от жестокого мороза.

 – Кто ж мешал и вам переродиться и создать и себе муравейник, – вставила свое замечание Варя.

 – Любовь к вам, – ответил я без запинки.

 – Как это? – спросила она, вся вспыхнув.

 – О, муравей, дайте мне спеть вам еще мою последнюю стрекозиную песенку, бросьте мне эту крошку, выслушайте меня.

 Она, потупив глаза, молчала.

 – Я любил вас, Варвара Михайловна, – продолжал я со слезами в голосе, – я любил вас, как сорок тысяч женихов любить не могут! И вы это знаете, вы должны были понять... Вы помните, вы говорили, что мы не пара, что я вам не пара. И я так же думал, я соглашался с вами и не решился убеждать вас сделаться моей женой. А как знать, быть может вместе с вами и я бы сделался муравьем, и был бы теперь счастлив, и так же бодро смотрел бы в будущее, как смотрите теперь вы. Но я думал, что на метаморфозу я не способен, вы подтверждали мне это, а я так любил вас, что не решался связать вашей судьбы с своей, хотя быть может это легко было бы сделать тогда; но я ушел от вас, потому что хотел для вас счастия, полного, безмятежного, такого, какое я не надеялся дать вам в сожительстве со мной. Вы видели, что я три года не был здесь – это потому, что я не хотел смущать ваш покой. Я хотел, чтоб вы забыли обо мне, чтоб вы свободно вышли на другую, твердую дорогу... И мое желание исполнилось! И вот, узнав о вашем счастии, я приехал сюда, чтоб сказать вам последнее прости, чтоб еще раз и навсегда запечатлеть в своей памяти ваш незабвенный, дорогой для меня образ. Я ведь для вас сюда приехал, а не за советом к Михаилу Петровичу. Совет – это только предлог, а мне нужно было еще раз видеть вас, видеть тот дом, те аллеи и деревья, с которыми у меня связано лучшее воспоминание всей моей жизни. И я их видел. Я не зову вас в сад, – мне и одному там было тяжело, до слез больно и обидно за свою судьбу, а идти туда вместе с вами... я не хочу, чтоб вы, милый муравей, посмеялись над моей сентиментальностью. Да и к чему это! Мне хотелось только высказать вам все, что наболело в этом сердце, бившемся такой горячей любовью к вам, – любовью, которой я не мог заглушить даже в том омуте страстей, куда я бросился, уехав отсюда. Вы видите, я ничего не скрываю пред вами. Я ведь не увлекать вас приехал, не уговаривать вас идти за мной, возрождать меня, спасать меня. Я гибну, туда мне и дорога. Я разоряюсь; жить в имении мне уже нельзя; я должен искать новых средств, пользоваться своими связями, искать дела и денег в самом водовороте жизненной деятельности, а не здесь, в мирном уголке сельского затишья. И теперь я еще меньше, чем прежде, решился бы повлечь вас за собой в эту бездну, потому что я люблю вас, потому что вы моя истинная, единственная любовь. Впрочем, к чему я говорю вам все это? Мое "великодушие" только покажется вам смешным! Вы и сами не подумали бы идти за мной... вы – невеста другого. Я и не спрашиваю вас, любите ли вы вашего жениха. Само собой, вы его любите, и я это вижу, понимаю, потому что вы уже его, вы не та, не прежняя, не моя Варя, вы другая, вы его...

 Я перевел дыхание и вкрадчивым голосом, полушепотом продолжал:

 – Вас ждет впереди счастие, и повторю то, что я уже сказал вам: никто в целом мире не пожелает вам так искренно и горячо полного, безмятежного счастия, как я, потому что в этом желании – последний, догорающий луч моего собственного счастия. Не гоните же меня, не говорите мне: "Ты все пела", не говорите мне: "Я невеста другого и не хочу тебя слушать". Простите мою дерзость, что я напоминаю вам прошлое, что я говорю вам про свою любовь. Но что ж можно найти дурного в том, что было между нами два года тому назад... А я по-прежнему страстно, безумно люблю вас!

 И я схватил ее руки я покрывал их поцелуями. Она безмолвно дала мне целовать их и сидела задумчивая.

 – Вы ведь не помянете меня лихом, Варвара Михайловна, не правда ли?

 – Нет, – прошептала она, покачав головой.

 – Ни за прошлое, ни за нынешнее мое поведение? – продолжал я допрашивать, держа ее руки.

 Она также тихо, не отнимая своих рук, ответила:

 – Нет.

 – О, спасибо вам, тысячу раз спасибо, дорогая моя! Ведь я вам ничего дурного не сделал. Вы могли только убедиться в моей любви... Я вас любил,

 Как дай вам Бог любимой быть другим!..

 Наступило минутное молчание. Продолжая держать ее руки, я смотрел на нее в упор, а она, опустив глаза, о чем-то думала.

 – Ну Варвара Михайловна, ну милая, дорогая, хорошая моя Варя, поцелуйте меня на прощанье.

 Она немного отшатнулась и едва не вырвала своих рук из моих.

 – Раз, один раз, на прощанье, – продолжал убеждать я, – ведь мы уж никогда больше не увидимся. Пусть это будет братский поцелуй, поцелуй дружбы. Я не хочу того, что было прежде; я хочу только, чтоб этим новым поцелуем вы запечатлели навеки ту чистую любовь, которую я лелеял к вам с тех пор, как мы встретились, и которую я такой же чистой донесу до могилы.

 Я выпустил ее руку и обхватил ее талию.

 – Ну Варя, ну милая, дорогая, прежняя моя Варя, – умолял я, – поцелуйте. Вы видите, я не вырываю поцелуй насильно. Я прошу его, как милости: один лишь братский поцелуй. Враги, примирясь, целуются; целуют холодный, смрадный труп, провожая его в могилу; я ухожу от тебя навеки; это последняя минута, которую мы проводим с тобой наедине; не откажи же мне в этом поцелуе, который мне так нужен, так дорог, потому что никто и никогда уже меня так не поцелует, потому что никого я не любил так, как тебя. Ты, богач, которого ждет впереди богатая трапеза жизни, брось эту подачку мне, нищему, которого судьба вышвырнет завтра на распутие дорог. Ну, Варя, моя первая и единственная любовь, поцелуй меня, Варя, поцелуй, дорогая...

 И с этим страстным шепотом я приблизил свои губы к ее губам и впился в них, крепко прижимая ее к себе.

 Поцелуй был медлителен и долог... Но, увы, это не был один из тех жгучих поцелуев, которыми мы с ней когда-то обменялись. Это была молитва без веры, это был только бездушный обряд, хотя и добросовестно выполненный с той и другой стороны. Я чувствовал, что я был холоден, и какой-то бес нашептывал мне лукавую мысль: "Не расхохотаться ли мне теперь ей в лицо". Но я чувствовал, что и она холодна, что она только верит мне, что она жалеет меня, что, целуя, она "делает доброе дело", а не любит меня: кровь не говорила в ней. И тогда мной вдруг овладело какое-то остервенение; и в тот самый миг, как губы наши разомкнулись, я вновь еще крепче обнял Варю и стал целовать ее, целовать без числа... Она слабо оборонялась, но я сумел вложить в мои объятья и поцелуи столько благоговейной любви, столько робкой нежности и столько бессилия пред неодолимой, разнузданной страстью, что только где-то стукнувшая в других комнатах дверь заставила нас вовремя опомниться.

 Я выпустил вырывавшуюся у меня из рук Варю и, упав перед ней на колени и целуя ее руки, шептал:

 – Прости, прости...

 Она слабо отталкивала меня, повторяя:

 – Довольно, довольно!..

 – Милая, дорогая, – быстро заговорил я после минутного молчания, точно вдохновленный этими поцелуями, – теперь опять я счастлив, я знаю, что я любим еще тобой, что в твоем сердце, принадлежащем другому, есть маленький уголок и для меня. И с меня этого довольно, и я ничего больше не требую. И, как две светлые звездочки, всегда будут сиять мне мои две поездки сюда. Что бы ни случилось теперь со мной – я знаю, что где-то далеко есть сердце, которое меня любило так же бескорыстно, как я его. И ты, Варя, вспоминай эти моменты и не произноси над ними сурового приговора. Будь муравьем, трудись, но не закрывайся от луча солнца, от луча любви, если он к тебе проникает; не закрывай ушей, если заслышишь пение стрекозы. Подумай, не тогда ли были мы с тобой счастливы, когда слушали беззаботную стрекозиную песнь нашего сердца. Не бойся этой песни, не затыкай ушей, сидя только в своем муравейнике, и не жалей, что сегодня бросила мне крупицу от своих богатств.

 И я опять целовал ее руки.

 – Довольно, пойдемте, нельзя оставаться здесь долее... Меня хватятся, спросят, – говорила она перерывистым голосом, – я сердита на тебя, это нехорошо, нехорошо...

 – Нет, милая, нет, тут нет ничего нехорошего. Я завтра утром уеду, и так же без следа пройдет сегодняшнее наше счастье, как прошло то, что было раньше.

 Она уже была в дверях, но я схватил ее за руку.

 – Варя, после ужина попозже я приду на террасу, да? – сказал я, смотря на нее влюбленным взглядом.

 – Нет, нет, ни за что; ни за что, не надо, не смей, не приходи, – с испуганным видом замахала она на меня руками.

 – Отчего же не продлить еще минуту счастья? – настаивал я. – Ведь утром меня не будет, и навсегда...

 – Нет, нет, прошу тебя. Если ты любишь меня – не приходи, иначе я действительно рассержусь на тебя, – и она высвободила от меня свои руки и пошла по коридору.

 – Я повинуюсь тебе, потому что я люблю тебя, – сказал я, следуя за ней.

 Мы расстались до ужина.

XXV

 А за ужином Михаил Петрович опять свернул разговор на тему о продаже моего хлеба и очень сожалел о моем положении. Он предлагал свои услуги, чтоб поехать со мной в город, но я отклонил его предложение, не желая его беспокоить. Варя молча слушала нас, и, порой неожиданно взглянув на нее, я подмечал ее обращенный на меня сочувственный, соболезнующий взгляд.

 После ужина мы распрощались до утра. Я крепко пожал Варе руку.

 "Пойти или не пойти?" – раздумывал я, стоя перед постелью и собираясь раздеваться.

 Я знал, что если я пойду на террасу, Варя по-женски посердится и все-таки выйдет на мой призыв, а затем... все остальное зависело только от меня; я знал вперед конец романа: такие книги я читал уже не раз, и теперь, не дочитывая последнюю сотню страниц и не заглядывая в окончание, я мог рассказать сам себе и обычную развязку, и скучный, хлопотливый эпилог... Притом же и книга чужая, и, пожалуй, придется еще считаться с хозяином за измятый переплет...

 И, махнув рукой, я крикнул Лепорелло помочь мне раздеться, лег и скоро заснул, уносясь мыслями к новому приключению, начавшемуся несколько месяцев тому назад в Петербурге, на балу, и манившему меня теперь на южный берег Крыма. Плечи караимки...

 Когда рано утром, тотчас после чаю, я выезжал из Шуманихи, Михаил Петрович и Варя провожали меня, стоя на крыльце. Варя была бледна и скучна. Мы обменялись с ней на прощанье долгим, выразительным взглядом.

 С тех пор Шуманиха давно продана с торгов, мое имение тоже. Михаил Петрович вскоре после свадьбы Вареньки простудился и умер. Варенька стала матерью многочисленного семейства; говорят, она очень пополнела и по-своему счастлива с своим следователем. Все ее ребятишки знают наизусть басню "Стрекоза и Муравей": Варенька сама их ей выучила. Мой Лепорелло, гордившийся именем "слуги, не менее знаменитого, чем сам барин", служит у какого-то московского савраса. А я...

 Я не судья моему прошлому. Пусть оно было иногда позорно и в общем кончилось печально; но оно было блестяще и шумно, а главное – оно было, оно прошло, оно уже невозвратимо.

 Пусть даже время рукой беспощадною

 Мне указало, что было в нем ложного,

 Все же стремлюсь к нему памятью жадною, –

 так перефразирую я теперь эти слова песни, когда-то слышанные мною в безумные, бессонные ночи из воспаленных страстью и хмелем уст, под огнем усталых и сонных, но все еще жгучих и страстных взоров. Я не судья моему прошлому; но теперь, когда я нищий, когда у меня не осталось ровно ничего из того, чем жизнь красна, теперь, когда я чувствую порой, как на меня уж «веет холодком могилы», – я люблю, средь обступивших меня кругом сумерек и непогоды, согревать мою похолодевшую душу яркими воспоминаниями этого прошлого – и я не хочу в нем раскаиваться.

 1890 г.

–

 Исходник здесь: Фонарь. Иллюстрированный художественно-литературный журнал.