Текст книги "Несколько поцелуев"

Автор книги: Алексей Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 6 страниц)

 – Ужин я вам приготовлю, – несколько сухо ответила Варенька, – ваш лакей подаст вам его, когда вам будет угодно, сюда в столовую или в кабинет. Там уже должно быть устроена для вас постель – я еще давеча распорядилась. А мне теперь надо сделать еще кое-что по хозяйству и спать. Мы ведь здесь встаем рано. Покойной ночи, – прибавила она более любезно, желая смягчить сухой, несколько вызывающий тон, которым было сказано все предыдущее.

 Я нашел, что останавливать ее было неуместно и бесполезно, и, пожав протянутую мне руку со всей возможной деликатностью, сказал только:

 – Покойной ночи, Варвара Михайловна, до завтра.

 Мы расстались.

 Чрез несколько минут в дверях передней показался мой Лепорелло в ожидании приказаний. Был одиннадцатый час. Ни ужинать, ни спать мне не хотелось. Я прошел вместе с Иваном в кабинет, где должен был ночевать, осмотрел эту импровизированную спальню и, боясь, что мой отказ от ужина Варенька может истолковать как-нибудь в неблагоприятном смысле, велел Ивану подать что есть для ужина в столовую, а самому идти спать.

 – Я сам разденусь и погашу лампу в столовой, когда буду ложиться, – сказал я ему.

 Лепорелло был у меня хорошо выдрессирован и никогда не пускался в разговоры, если я сам не вызывал его на это. Молча, сделав, что было нужно, он удалился.

V

 Я остался один в старинном барском кабинете и сел у окна на кожаное кресло с высокой спинкой.

 Старинное бюро, шкафы и кресла красного дерева с медными украшениями, несколько старинных гравюр да чей-то портрет во весь рост, две кожаных оттоманки, – одна из них была превращена в кровать для меня, – старомодные стенные часы, вся эта обстановка что-то напоминала мне, нагоняла мечтательное настроение, а мертвая тишина кругом, тишина, которая сама по себе как будто что-то шепчет, невольно вызывала в голове целый ряд образов и мыслей.

 "А что если и в самом деле купить это имение? – думал я. – Этот дом несравненно лучше моей усадьбы и куда интереснее. Надо только вот ознакомиться, каково самое именье. А в доме я чувствую себя, как дома. Я в первый раз в нем, а как будто здесь что-то родное мне..."

 "Да, – думал я чрез минуту, – родное здесь – это то старинное барство, которое отживает свой век, умирает... Но нет, совсем умереть оно не может, не должно – оно только переродится в новые, современные формы..."

 И ночная тишина нашептывала мне рассказы о прошлом, сравнивала его с настоящим. Предо мной проносились те времена, когда прежние владельцы этого дома-замка жили здесь, и жизнь текла широкой рекой, захватывая в себя и чистые струи горных родников, и мутные, грязные источники болот, унося с собой и прозрачную, как кристалл, воду, и вонючий ил, растворявшийся в ней, глубокой, могучей реке. Теперь река мелеет, сузилась, меньше илу, он осел по берегам; но иссякли и прозрачные, весело журчавшие родники, и река с каждым годом бежит все тише, все слабее орошает окрестные поля и луга. Все мельчает, все перерождается, а вонючий ил, не уносимый рекой, не обновляемый чистыми родниками, разлагается на берегах и отравляет воздух... Умерло барство, постыдно струсило новых условий жизни, разбежалось, и на его место водворился Ванька-приказчик, кулак-мироед, жид-шинкарь, земец-эксплуататор... Зачем мы бежали отсюда, зачем бросили свое созданное веками благосостояние на жертву саранче, которая, съев все, поест сама себя, если не догадается вовремя улететь куда-нибудь, оставив за собой выеденную пустыню?..

 Мне стало грустно, мне было больно думать, что мой приятель, родовитый богач, не заглядывая в этот чудный поэтический уголок, готов сбыть его за бесценок.

 "И Михаил Петрович прав, – думал я, припоминая слова Вареньки, – если мы все побежим отсюда, кто же останется? Перейдет это имение к какому-нибудь кулаку – и тогда и Михаила Петровича выгонят отсюда. И Варенька, бедная, будет лишена возможности наслаждаться этим поэтическим уголком!.. Нет, надо мне купить это имение. Я не хозяин, не культуртрегер, я только донжуан, но при помощи Михаила Петровича, авось, и я сумею поддержать здесь хозяйство".

 От этих мыслей я не мог не перейти к оценке своего собственного образа жизни, своей деятельности, своего прошлого. И я то упрекал себя, то оправдывал. Но это настроение продолжалось недолго. Оно, как всякий случайный порыв, исчезало под наплывом других, более привычных чувств. Я должен был сознаться, что я действительно не культуртрегер, и мало-помалу примирился со своей ролью донжуана и понял, что другой я играть в жизни не буду – всякому свое.

 Скоро мои мысли витали опять около Вареньки, и я решил хорошенько поухаживать за ней – это было интереснее покупки имения и представлялось мне теперь уже единственной целью моего посещения Шуманихи.

VI

 На другое утро я проснулся ранее обыкновенного. Солнце, узкими, косыми лучами пробиваясь кое-где сквозь занавески, разбудило меня. Я подошел к окну и слегка раздвинул драпри. Зеленый луг двора сверкал при утреннем свете яркой зеленью. Почти под самым моим окном собралась целая куча кур, и между ними стояла Варенька, в ситцевом сером платьице, в белом переднике, из которого она рассыпала курам ячмень. Я поспешил сдвинуть драпри и в незаметную со двора щелку любовался на эту сельскую идиллию. Варенька была свежа и хороша, как это чудное летнее утро. А когда она, рассыпав последние крошки, отряхнув передник и, беглым взглядом окинув куриное общество, задумчиво загляделась потом на видневшуюся между далекими ржаными полями змейку дороги – что-то неземное было в ее наивно-серьезном выражении лица. Постояв так с минуту, она повернулась и быстрыми шагами пошла к крыльцу дома.

 Когда я, одевшись, вышел в столовую, самовар стоял на столе, чай был заварен, молоко, сливки, масло, булки, – все было на своем месте; девочка прислуга по-вчерашнему торчала в передней; но Вареньки не было.

 – Где же Варвара Михайловна! – спросил я.

 – Кушайте сами, – отвечала девочка, очевидно, подготовленная к этому вопросу, – они на скотном, у теляток.

 Делать было нечего, я принялся за чаепитие один; но вся эта обстановка так располагала к "семейному настроению", что мне было немножко досадно на Вареньку, и я подумал: "Она, очевидно, намерена прятаться от меня. Упрямая девчонка!" В душе шевельнулось гадкое чувство сознания, что я некоторым образом представитель владельца усадьбы, – быть может сам будущий ее владелец, – что от меня зависит все благополучие этих отца и дочери. И от этой украдкой мелькнувшей в голове мысли мне стало еще досаднее, стало вдруг невыносимо скверно, я сам себе показался гадок и противен с своими рабовладельческими инстинктами; хорошее настроение духа было совершенно испорчено.

 В дверях показался Лепорелло.

 – Сергей Платоныч, – обратился он ко мне, – приказчик спрашивает, прикажете ли лошадь закладывать?

 – Какой приказчик, какую лошадь! – с досадой чуть не закричал я.

 – А он говорит, может быть вы поедете сенокос смотреть.

 – Никуда я, скажи, не поеду до возвращения управляющего из города. И ничего, скажи приказчику, мне от него не нужно.

 – Слушаю-с... А только что он говорит, сенокос начали, вся деревня... бабы... девки...

 – Пошел к черту! – совсем озлился я.

 Лепорелло стушевался.

 Мне стало скучно, стало досадно на всех. Мне чего-то недоставало, но чего именно, я не мог бы дать себе отчета, хотя понимал, что виновницей моего скверного настроения была она Варенька.

 Я нервно ёрзал на стуле, не находил места рукам. Наливая себе второй стакан, я опрокинул молочник, сливки разлились по столу и тонкой струйкой побежали на пол. Девочка выглянула из передней, ахнула и побежала за тряпкой, а в это время как раз вошла Варенька.

 – Ну, посмотрите, Варвара Михайловна, что я наделал, – сказал я тоном провинившегося ребенка, – зачем вы оставили меня одного пить чай?

 – Ну, это беда не большая, – улыбаясь, ответила она.

 Девочка в это время уже вытирала тряпкой следы моей оплошности, а мне с приходом Вареньки вернулось мое хорошее настроение.

 – Пойдете вы осматривать имение? – спросила она меня.

 – Только в таком случае, если вы мне его будете показывать, – шутливо ответил я.

 – Зачем? Я ничего не понимаю в этом. Тут есть приказчик Петров, он все знает, все может показать, а мое дело дома, хозяйство.

 – Ну, в таком случае я буду ждать возвращения вашего папа.

 – Как хотите, – равнодушно произнесла она и потом спросила: – Скажите, что вы любите к обеду?

 – Все, что вам будет угодно.

 – Да я не хочу, чтоб вы голодали. Вы и вчера ничего не ужинали.

 – Да право же я совсем не думаю об этом. Ради Бога, не делайте себе из-за меня лишних хлопот.

 – Ну, хорошо, как хотите.

 – Только об одном прошу, чтоб мне не обедать одному, а с вами, – начал я немного робко.

 – Конечно, – ответила Варенька совершенно просто.

 – Ну, вот и отлично. А теперь я думаю начать осмотр сада.

 – Вы найдете туда дорогу по вчерашнему пути? – спросила Варенька.

 – А вы разве не пойдете? – ответил я в свою очередь вопросом.

 – Зачем же мне идти?

 – А зачем же вы хотите оставить меня одного? За что вы так немилостивы ко мне? – сказал я тоном, невольно вызывавшим на сожаление.

 Она немного смутилась и покраснела.

 – Вовсе нет, – ответила она, – но у меня есть дело в кухне.

 – Разве вы сами готовите?

 – Нет, но надо распорядиться.

 – В таком случае я подожду, пока вы распорядитесь, а все-таки мне приятнее ознакомиться с садом под вашим руководством.

 – Ну, уж если вы непременно хотите, – сказала она, видимо не совсем довольная моей настойчивостью, – то подождите меня у калитки в саду со двора, тут недалеко от крыльца. Я приду туда сейчас, только скажу кухарке, что нужно сделать.

 Она ушла, а я отправился к указанному месту ждать.

 Стоя у калитки и смотря на эти густые аллеи, на этот заглохший парк, я чувствовал, что сердце у меня билось, как будто я ждал тайного свидания, как будто я был юноша, в первый раз влюбленный платонической любовью.

 Но вот Варенька показалась на дворе и направилась ко мне.

VII

 Прямо от калитки, в которую мы вошли, тянулась к площадке пред террасой длинная узенькая дорожка, обсаженная с обеих сторон боярышником и жимолостью. Видно было, что их когда-то подстригали и дорожка представляла из себя коридор; теперь ветки густо разрослись, и пройти по дорожке можно было только расчищая себе дорогу руками и не иначе, как поодиночке, друг за другом. Впрочем, в некоторых местах виднелись следы недавней расчистки.

 – Однако, здесь все давно заглохло, – сказал я, идя за Варенькой.

 – Да, сад запущен, – ответила она, и в голосе ее прозвучала грустная нотка. – Никто о нем не заботился до прошлого года. Вот на этой площадке пред террасой был, как видите, прежде большой цветник, но посмотрите, как все заглохло. Клумбы превратились в бугорки, дорожки поросли травой. А ваш приятель, наш "владелец", не позволяет нанимать садовника и даже рабочих для сада. Он писал, что желает получать только доходы с имения, а не украшать его.

 – Но вы могли бы, не спрося его, взять рабочих и привести все это в должный вид, и он бы ничего не сказал, да и не узнал бы.

 – Нет, папа этого не хочет, этого нельзя. После того как папа спрашивал дозволения, и ему отказали, он даже на свои деньги не решается ничего сделать в саду, и только вот сам кое-что расчищает, да я ему помогаю. А как хорош этот сад там, дальше... Пойдемте вот сюда.

 Мы повернули в сторону от площадки. Среди густой чащи темных лип шла белой полосой аллея высоких старых берез, переплетавшихся вверху своими ветвями, образуя как будто стрельчатый, готический, свод; а под ним висел, низко спустившись почти над нашими головами, другой свод – из акаций, стоявших стеной по сторонам березовой аллеи. Искусственно сведенные вместе вершинами поверх деревянного сводчатого переплета, эти акации выросли таким образом с изогнутым в дугу стволом. Решетчатые стенка и свод аллеи погнили, обломались, обвалились, но акации не могли уже выпрямиться. Лучи солнца сюда совсем не проникали, в аллее было сумрачно, даже немного холодно, сыро. Зато тем ярче светился вдали выход из аллеи. Он был над нами и казался золотистой точкой: прямая, как стрелка, длинная аллея шла в гору и оканчивалась на вершине высокого холма небольшой, открытой со всех сторон площадкой-лужайкой. Оттуда были видны и дом, и постройки усадьбы, и большая часть сада, и река, и поля. На самой верхушке площадки стояла полукруглая колоннада-беседка. Она почернела, местами обрушилась, но сидеть в ней еще было можно.

 – Вот отсюда хорошо смотреть на закат или восход солнца, – сказала Варенька, входя в колоннаду, – в особенности красиво это в сентябре, в октябре, когда туманы делаются гуще. Иногда все эти поля кажутся настоящим морем, а между зданиями усадьбы клочки тумана иногда ползают, как живые.

 – А вы разве ходите сюда так рано и так поздно? – спросил я.

 – Да, я часто хожу сюда, – ответила она.

 – И не боитесь?

 – Чего? Волки и медведи сюда не заходят, а людям здесь делать нечего. Я приходила сюда много раз одна ночью. Здесь так хорошо при лунном освещении. Вот только, знаете, если где страшно немножко, так это вот в этой темной аллее. Это не то, что вчера в коридоре, – закончила она с милой улыбкой.

 – Пойдемте вместе смотреть сегодня закат, а завтра или на днях восход солнца, – сказал я.

 – Вместе? А вы одни разве боитесь?

 Сказав это, Варенька смутилась, стала серьезна.

 – Нет, не боюсь, – ответил я.

 – Так подите одни, – сказала она, поддразнивая.

 – Чтоб доказать вам это, – произнес я серьезным тоном, – я готов пойти и один, но зачем же вы не хотите составить мне компанию?

 Я решился попробовать "взять быка за рога" и добавил:

 – Разве вы меня боитесь?

 Она смутилась еще более, покраснела, сдвинула бровки.

 – Нет, не боюсь, – произнесла она, наконец, стараясь казаться спокойной.

 – Так отчего же вы такая... неровная в обращении со мной?

 – Как это неровная? – спросила она, как бы недоумевая.

 – Простите, Варвара Михайловна, – начал я тихим, вкрадчивым голосом, – но мне показалось, что вы с первого же шага встретили меня недружелюбно. Я помню, как вы сказали мне, когда я приехал: "Я знаю вас". Так как мы встречались прежде очень немного, – вы были еще тогда так молоды, мы даже не были познакомлены друг с другом, – то мне в ваших словах при нынешней встрече послышался отголосок того злословия, которому я подвергался за последние годы в здешнем уездном обществе. Я вижу, вы прямая, искренняя натура, фальшивить не захотите. Скажите откровенно: меня расписывали вам темными красками, и вы предубеждены против меня?

 Пока я говорил все это, она уже успела овладеть собой и теперь, посмотрев мне прямо в глаза спокойным, вызывающим взглядом, она твердо ответила:

 – Да.

 Мне только это и было нужно. Я подхватил ее ответ и продолжал:

 – Да? Я это видел, я это так и понял. То, поддаваясь вашему непосредственному впечатлению, вы приветливы со мной, как должно быть приветливы со всеми, – это вам очевидно свойственно, – то, вероятно, вспомнив все, что вам про меня наговорили, вы вдруг делаетесь холодны, хотите как будто оттолкнуть меня, уйти от меня, как от зачумленного. Да не будьте же такой, не смотрите на меня, как на врага. Ведь не ангелы же и те, кто злословит про меня! Ведь если б нам теперь зачем-нибудь было нужно тревожить мое прошлое и разбираться в нем, так может быть вы, явившись беспристрастным судьей, и оправдали бы меня. Но к чему это? Не поддавайтесь только влиянию оценки, сделанной мне другими, будьте сами собой, судите только по настоящему. Не думайте, что говорить со мной, – значит дать мне повод ухаживать за вами. Кроме искренней и глубокой почтительности, вы ничего не встретите с моей стороны. Я приехал сюда на несколько дней по делу; но это дело и не спешно, и не обязательно, и мне тем приятнее было бы вынести из этой поездки хорошие воспоминания. Каково же мое положение, когда я вижу, что вы, ни за что ни про что, встречаете меня враждебно. А ведь я право ничем не заслужил от вас такого отношения ко мне. Будемте же друзьями. Не гоните меня отсюда своей суровостью.

 Я говорил убедительно, но стараясь по возможности быть сдержаннее, проще в тоне. Я хотел быть искренним в эту минуту, я был искренен, и все же мне трудно было сдерживать улыбку, потому что Варенька слушала меня с миной внимательного судьи, выслушивающего подсудимого: так дети, играя в больших, придают себе напускную важность.

 Наступила минутная пауза. Потом, ничего не ответив на мои слова, Варенька встала:

 – Пойдемте дальше, – сказала она, направляясь в сторону противоположную той, откуда мы пришли. Ее голос звучал дружелюбно и так просто, как будто предыдущего разговора и не было. Я понял, что я был взят пока на испытание: надо было быть благонравным.

 Мы сошли с голой вершины холма в окаймляющей его густой чаще орешника и по узкой извилистой тропинке стали молча спускаться под горку. Вдруг за одним из изгибов тропинки высокие кусты широко расступились – перед нами был большой, местами подернувшийся зеленью пруд.

 – Право, здесь точно в сказочном царстве, – воскликнул я. – Какое прелестное местечко!

 Противоположный берег вдавался в пруд мысом, и небольшая открытая беседка свесилась с него над водой, старые ветлы обступили кругом эту беседку, а под ней плавали, раскинувшись почти до половины пруда, широколиственные водоросли с желтыми чашечками цветов. А дальше, за мысом, за ветлами, по склону холма раскинулся целый лес лип и кленов.

 – Ах, как здесь хорошо, хорошо! – опять вырвалось у меня. – Как жаль, что тут нет лодки.

 – Да, лодки нет, – спокойно-самодовольным тоном ответила Варенька, довольная впечатлением, произведенным на меня эффектной картиной. – Лодка у нас одна, на реке. Пойдемте сюда, – позвала она меня дальше.

 Мы обогнули пруд, взошли на мыс, постояли в беседке над водой, обогнули пруд с другой стороны и вышли на широкую дорогу, заросшую травой, однако сохранившую свои первоначальные очертания. Я заметил эту дорогу еще из беседки на холме; она тянулась куда-то далеко.

 – Это дорога к реке, – сказала Варенька, – только уж теперь мы туда не пойдем... Надо домой. Вы как хотите: завтракать или немного погодя прямо обедать?

 – Как вы, – отвечал я.

 – Да мы обыкновенно в час обедаем.

 – Будем в час обедать.

 – Отлично. А пока пойдемте вот по этой тропочке домой.

 Я покорно повиновался ей.

 Любуясь разными уголками заглохшего сада, ведя отрывистый разговор, мы дошли до дома. Варенька отправилась присмотреть за хозяйством, я – в библиотеку перебирать старые книги.

VIII

 За обедом Варенька держала себя со мной уже совсем любезной хозяйкой, была мила, разговорчива, весела, о прежней отчужденности не было и помину. Со времени моего утреннего объяснения, на которое она не ответила, между нами как будто установилось безмолвное соглашение не вспоминать об этом разговоре и вперед быть просто добрыми друзьями.

 После обеда Варенька повела меня осматривать все постройки усадьбы. Мы побывали и на риге, и в амбарах, и в заброшенной оранжерее, и на скотном, и в конюшне, и даже в огороде. Своей наивной деловитостью она умела увлечь меня везде и во всем найти своеобразную прелесть, тем более, что, не будучи большим любителем хозяйственных забот, я уже по самому своему положению землевладельца не мог оставаться безучастным к тому, что мы осматривали. Но Варенька с такой любовью описывала мне достоинства своих коровушек, так серьезно и в то же время наивно развивала передо мной план обширного молочного хозяйства, с такой грустью показывала мне сгнившие и поломанные рамы парников и теплиц, так мило, по-ребячески предложила мне нарвать в огороде стручков, – что мне просто захотелось непременно купить это имение, с тем, чтоб вечно видеть ее в нем хозяйкой.

 "Какая чудная девушка! – мелькнуло у меня в голове. – Вот она – настоящая женщина домашнего очага. С ней как-то невольно чувствуешь себя душевно чище, лучше. Все будничные заботы принимают оттенок идиллической поэзии и красоты, все греховные мысли разлетаются, как дым, и только все прекрасное и светлое разрастается, захватывая собою всю душу. Если б я когда-либо решился жениться, я бы желал иметь женой только такую девушку".

 Понятно, что при таком настроении, вдобавок совершенно искреннем, мой тон и вообще все мое обращение с Варенькой были как нельзя более способны расположить ее ко мне, а та полная свобода и независимость в своих поступках и знакомствах, к которому с детства приучил ее отец, толкали и ее к сближению со мной. К вечеру мы были уже совсем старыми друзьями.

 Достаточно утомленные утренней прогулкой и ходьбой по усадьбе, мы не пошли в этот день смотреть закат солнца. После чаю мы сели в библиотеке: Варенька что-то шила, я рассказывал ей о моих путешествиях. Мне было так хорошо с ней, я чувствовал себя здесь больше дома, чем где бы то ни было. То мне казалось, что я вернулся из дальних странствий и рассказываю свои похождения милой дорогой сестре, – сестры у меня никогда не было, и поэтому образ любящей и любимой сестры представлялся мне всегда особенно привлекательным; то казалось мне, что я только что женился и провожу медовый месяц в этой усадьбе – приданом жены. Иногда на каком-нибудь интересном месте моего рассказа Варенька переставала шить и смотрела на меня взглядом, в котором было столько милого детского любопытства, что так и хотелось обнять и поцеловать ее; но я знал, что этого нельзя, я путался, завирался в словах, останавливался, и она шутя спрашивала меня:

 – Вы не врете?

 – Варвара Михайловна! За что такая обида? – восклицал я. – Я невольно залюбовался вами и потому сбился, а вы уж готовы обвинить меня Бог знает в чем...

 – Ну хорошо, я не буду смотреть на вас, – говорила она, наклоняясь к работе. – Продолжайте.

 И я опять продолжал начатый рассказ.

 Часы летели незаметно, и мы вспомнили, что пора и спать, только тогда, когда засланная девочка-прислуга показалась в дверях библиотеки и чуть слышным голоском пропищала:

 – Марья спрашивает, ужину подавать аль нет?

 – Ах, как мы засиделись, – воскликнула Варенька, складывая работу. – Да, да, Надя, поди приготовь, я сейчас иду.

 – Надеюсь, мы сегодня поужинаем вместе, – сказал я, – а то без вас я опять ничего есть не буду.

 – Хорошо, – смеясь сказала Варенька.

 Она ушла, а я, разгоряченный разговором, пошел знакомой уже мне дорогой на террасу: мне было душно, мне было нужно воздуху, чтобы освежиться.

 Тот же темный, таинственный сад, что я видел вчера, те же гирлянды хмеля на решетках террасы, тот же клочок темного, синего неба с яркими звездами, а справа из-за деревьев выглядывал тоненький серп молодого месяца.

 "Кажется, хорошая примета", – подумал я, и мне как-то стало особенно весело. Я сделал руками несколько гимнастических движений в воздухе, расправляя усталые от сиденья члены, и вдыхал полной грудью ночную прохладу.

 Я взглянул на лестницу, которая вела на хоры террасы, и мне пришло в голову подняться туда. Я пошел. На самом верху лестницы старые ступеньки заскрипели у меня под ногами, заставили меня вздрогнуть и остановиться: я испытывал чувство, вероятно похожее на то, которое испытывает вор, пойманный с поличным. Я, однако, пересилил внезапный приступ этого чувства и пошел по хорам. Старые половицы скрипели и стучали, как бы протестуя против моей дерзости, но поздно – я уже был тут! Между несколькими выходившими на хоры окнами два были отворены, и с ними же рядом была отворенная стеклянная дверь. Я зажег спичку и с порога двери осветил комнату. Это была, конечно, ее комната.

 При слабом свете спички предо мною мелькнули: вся белая постель, старинный красного дерева комод с круглым зеркальцем, большой шкаф, столик, два кресла, коврик, – и опять все потонуло во мраке. Я зажег еще спичку, разглядел голубенький бантик у белой накидки на кровати, разглядел резеду и большой китайский розан на окне. Все это было бедно, немножко отзывалось мещанством, но от всего веяло такой чистотой, непорочностью и прелестью, что мне хотелось войти и остаться в этой комнате...

 Но надо было спешить вниз, чтоб не застала меня здесь Варенька. Теперь уже ни половицы хор, ни ступеньки старой лестницы не смущали меня своим скрипом. Еще несколько секунд, и я был внизу на террасе. В душе шевельнулось какое-то неясное, неуловимое чувство: мне как будто предстояла задача опять войти в только что покинутую мной комнатку, войти желанным гостем, полноправным хозяином, – и я как будто знал, что я войду туда. Мне было и хорошо, и в то же время томительно, – хорошо, потому что я знал, что это будет, томительно – потому что это будет не сегодня... не завтра...

 Со свечой в руках, Варенька показалась в зимнем саду. Она шла за мной: ужин был готов.

 – Хорошо здесь, Варвара Михайловна, ах, как хорошо! – говорил я, идя ей навстречу.

 – А вот мы как-нибудь здесь на террасе ужин накроем, – с улыбкой ответила она, – а теперь пойдемте в столовую.

 Какой варенец был за ужином, какие ватрушки!.. Как смеялась Варенька, заставляя меня есть больше, чтоб ей было предо мной не совестно...

 Никогда я не видал существа прекраснее Вареньки в ту минуту, как я провожал ее после ужина на террасу. Она решила пройти к себе в комнату с этой стороны и позволила мне проводить ее до лестницы на террасе, с тем, чтоб я потом запер за собой двери в сад и библиотеку.

 На террасе мы еще остановились на минуту. Оставленная в "зимнем саду" зажженная свеча мерцала нам сквозь рамы.

 – Ну, Сергей Платоныч, покойной ночи, – сказала, наконец, Варенька, – пора, мы и так засиделись.

 – Покойной ночи, Варвара Михайловна, – ответил я возможно просто. – А что же – завтра восход смотреть пойдем?

 – Как хотите. Да ведь вы проспите: надо встать в три часа.

 – Да, просплю, – ответил я виновато, – уж лучше мы закат посмотрим.

 – Ну то-то и есть. Прощайте.

 Она стала подниматься по лестнице.

 – Ну, вот я и у себя, – обратилась она еще раз ко мне, облокотившись на перила хор, – покойной ночи.

 – Salve dimora casta e pura...

 У меня в то время был недурной голос, я певал в любительских концертах, и на этот раз не мог удержаться, чтоб не запеть этой арии. После первой же строфы я начал ее опять, но по-русски.

 Варенька стояла, облокотившись на перила; не прерывая меня, она слушала.

 Я кончил. Вдруг, вместо слова похвалы, Варенька тоном упрека почти крикнула мне сверху:

 – Прощайте, прощайте! Солнце взойдет, а мы все тут стоять будем. Ну, вот вы какой!..

 Она не договорила и исчезла. Я слышал, как хлопнуло одно окно, потом другое.

 Я постоял еще несколько минут на террасе и немного грустный пошел в дом.

 Лепорелло уже ждал женя в спальне, чтоб помочь мне раздеться.

 Собирая мое платье, он делал это так медленно и так взглядывал на меня, что я заметил, что он хочет что-то сказать. Но я не был расположен к каким бы то ни было разговорам и сделал вид, что не замечаю его намерения. Наконец, уже у самых дверей, держа в одной руке мое платье, в другой сапоги, он с таинственной улыбкой обратился ко мне:

 – Синьор!..

 – Что тебе! – нехотя ответил я, взглянув на него из-за книги, которую принялся было уже читать, лежа на постели.

 – Насчет скотницы, – полушепотом произнес Лепорелло, мотнув куда-то в сторону головой.

 – Какой скотницы?

 – На скотном... баба... удиви-тель-ная!..

 – Пошел к черту! – крикнул я, делая движение, чтоб приподняться.

 Но Лепорелло был уже за дверями, и мне оставалось только запереть их за ним.

IX

 На другое утро меня разбудил звон почтового колокольчика на дворе. Я взглянул в щель между драпри: какой-то тарантас стоял у крыльца, и из него выносили вещи. «Должно быть Михаил Петрович», – подумал я. Немного погодя я позвал своего Ивана и велел давать одеваться.

 – Кто это приехал? – спросил я.

 – Управляющий. Такой старенький старичок, – ответил Иван.

 Когда, одевшись, я вышел в столовую, там девочка только начинала приготовлять стол к чаю. Было еще очень рано. Я не мог встретить Михаила Петровича в нижнем этаже дома: они с Варенькой занимали комнаты верхнего этажа, и старик отправился прямо туда.

 В ожидания, пока будет приготовлен чай, я пошел в сад.

 Утренняя роса еще лежала на траве, от темной сводчатой аллеи веяло холодом, и я повернул в другую аллею: изгибаясь подковой, эта аллея, вся из диких яблонь и вишен, начиналась от площадки пред террасой и возвращалась к ней же. Обойдя эту подкову и вернувшись к площадке, я увидел на террасе невысокого старика с большой лысиной, обрамленной длинными, спускавшимися на плечи и вьющимися, совершенно седыми волосами; усы и борода были бриты, и общим видом старик напоминал мне портрет Беранже. Без шляпы, в парусинном балахоне, он стоял, перебегая глазами с аллеи на аллею и, завидя, наконец меня, торопливой походкой пошел мне навстречу.

 – Позвольте рекомендоваться, – сказал он с добродушной улыбкой, протягивая мне руку, – здешний управляющий, Михаил Петрович Перелетаев. О вас уже слышал сейчас от дочери-с.

 – Очень рад, – ответил я, крепко пожимая его руку.

 – А уж как я рад, – торопливо заговорил старик, – как я рад, что к нам, наконец, если не сам Дмитрий Николаевич приехал, то хоть вас уполномочил осмотреть-с имение. Ведь вы обратите внимание, что это здесь за прелесть такая-с. И все забросили, от всего отступились! Ведь тут приказчик до меня был – Иван Иванов звали – ведь это был-с настоящий Ванька-Каин-с!

 И Михаил Петрович начал с негодованием расписывать мне все мошенничества бывшего приказчика; он волновался, махал руками, краснел от волнения, кричал, – словом, можно было бы подумать, что это его самого ограбили, отняли у него все, оставили нищим. Мне оставалось только терпеливо выслушивать, идя рядом с ним и в третий раз огибая все ту же аллею-подкову. Но тон Михаила Петровича резко переменился, когда он с увлечением начал мне описывать все хозяйственные статьи именья, все предполагаемые улучшения в нем и в особенности в усадьбе. Я и сам любил гораздо больше красоту, чем полезность, но, слушая его, не мог невольно не согласиться с моим приятелем, что его управляющий человек увлекающийся и что поддаваться его предложениям, по меньшей мере, невыгодно. Несомненно, что художник пейзажист брал в нем перевес над практическим сельским хозяином, каким он был когда-то и каким его рекомендовали моему приятелю. Вероятно, прежде ограниченность собственных средств заставляла его меньше увлекаться и быть практичнее; но, потеряв все свое, долгое время не занимаясь хозяйством, весь поглощенный стремлением к пейзажу – старик теперь, когда вдруг перед ним случайно развернулась широкая канва, на которой можно был вышивать художественные узоры, переменился: теперь творческие замыслы так и роились в его седой, но мечтательной голове, и он усердно хлопотал о том, чтоб подбить владельца усадьбы к постройкам. Как для скупца не нужно ничего на свете, кроме ощущения в своих руках силы денег и сознания возможности осуществить свои замыслы, так, наоборот, этому энтузиасту не нужно было ничего для него лично, – он, кажется, был готов навсегда удовольствоваться своим холщовым балахоном да маленьким уголком для писания пейзажей, – но ему было нужно, чтоб прекрасное существовало – существовало не для него собственно, а для кого бы то ни было, для всех, наконец, просто само по себе, как прекрасное. И чувствуя в себе творческие силы, чтоб вызвать это прекрасное к жизни, он мучился в потугах осуществить свои идеи. Он был бы бесконечно счастлив, если б здесь, в этой усадьбе вновь закипела ключом та жизнь, следы которой здесь сохранялись. Старик был убежден, что для этого совсем не нужно было восстановлять прежние условия рабовладельческого труда: средств от имения хватило бы на все, стоило только не брать их отсюда, не проживать где-то там, а оставлять их здесь, тратить их в именьи.