Текст книги "Pollice verso"

Автор книги: Алексей Тихонов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 8 страниц)

Да и бесполезно было бы взывать о пощаде. Он видит, как кругом, по всему амфитеатру, и в императорской, и в вестальской ложе, везде, сверху донизу pollice verso толпа требует его смерти. Этот страшный жест опущенного книзу большого пальца правой руки яснее всяких криков подтверждает его смертный приговор. Он видит, как тысячи этих рук с опущенными пальцами движутся в воздухе и, кажется, все они вонзаются ему в грудь. И молодежь, и старики, и женщины, и дети – все отдались неумолимому влечению этого жеста – pollice verso! Толпа требует смерти сраженного гладиатора, она хочет видеть еще его агонию – без этого она не испытает конечного наслаждения битвой.

И Марк Сполиатор сам схватывает острое лезвие меча противника и окровавленной рукой направляет его себе в горло. Гладиатор-победитель нажимает на меч, как бы прикалывая им шею побежденного к земле. Кровь яркой пурпурной струей брызжет вверх, обливает руку победителя и разливается по блестящему песку из серебристой слюды. Несколько быстрых содроганий, и жизнь Марка Сполиатора кончена.

Победитель вынимает свой меч из неподвижного трупа. Со всех сторон он слышит восторженные приветствия, и римские красавицы, с радостной улыбкой, бросают к его ногам розу за розой: белые, бледные, темно-пурпуровые и ярко-красные розы падают в кровь, обагрившую арену.

Победитель зажимает теперь свободной рукой свою первую рану, кланяется и при всеобщем ликования уходит с арены. Несколько женских голосов кричат вслед ему: missio! missio! rudis [Отпущение на волю раненого гладиатора называлось missio. Rudis – род рапиры, которую давали заслуженным гладиаторам-победителям при отпущении их на волю, и тогда они назывались rudiarii. Это избавляло их от обязанности, но не лишало права вновь выступить гладиаторами по добровольному найму]. Но они теряются в общем гуле.

И только теперь замечает толпа, что две другие пары гладиаторов, изрезав друг друга, корчатся в предсмертных муках на другом конце арены, ползая по окровавленному песку. Служители цирка направляются к ним, чтоб приколоть их насмерть.

Зрелище кончено.

Толпа встает и расходится, то продолжая говорить о виденном, то смеясь остротам и шуткам, то переходя к разговорам о домашних делах.

Слонообразные каппадокийские рабы подхватили на свои широкие плечи золоченые носилки и понесли своих знатных господ и госпож к давно ожидающему их обеду. Бесцеремонно расталкивают они толпу, торопясь вперед, а их в свою очередь обгоняют горячие кони, запряженные в роскошные pilenta [Pilentum – род кареты, в которой ездили римские дамы] – роскошь недавняя, непозволительная, стесняющая движение и возбуждающая общий ропот не только пешеходов, но и владельцев лектик.

У ворот сполиариума кучка черни глазеет в отворенную дверь на убитых гладиаторов. Несколько суеверных смельчаков пробрались к самым трупам. Они отыскивают, нет ли оживших, еще дышащих, и, найдя, жадно впиваются губами в свежие раны и пьют горячую кровь из живого, трепещущего тела: говорят это лучшее целебное средство от всех недугов.

Одним из последних поднимается со своей скамьи молодой сенатор Камилл Барбат. Он, казалось, безучастно относился к зрелищу: он не поднимал руки в знак просьбы о пощаде павшим, он не произносил им pollice verso смертного приговора. В глубокой задумчивости следил он и за бойцами на арене, и за зрителями, и теперь, когда уже все сенаторы удалились один за другим, он все еще, под влиянием совершавшейся в нем мозговой работы, продолжал сидеть на своем месте, как бы боясь впечатлениями вне стен цирка прервать нить своих мыслей.

А мысли в голове его бегут нескончаемой когортой.

Вся история Рима перед ним – и везде и во всем – кровь и Pollice verso. Горе побежденным! На крови Рим построен, кровью вспоен, кровью держится! Кровавый бог войны был отцом Ромула и Рема, кровожадная волчица вскормила их, кровью брата обагрил Ромул первый камень, положенный в основание вечного города!.. А кругом – толпа, всегда примыкающая к победителю. Если она иногда и не кричала ему: убей побежденного противника, то самое молчание ее – разве это не pollice verso? Когда старик Тарквиний был сброшен с лестницы своим зятем, Сервием Туллием, его так же добили из жалости его же приверженцы, как здесь в цирке lorarii добивают гладиаторов... Вся история Рима – а Рим – это ведь все человечество, весь мир, за пределами римской власти ведь нет ничего, там сказочные страны, басни и чудовища, там "неведомое" – вся история Рима не есть ли сплошное зрелище борьбы гладиаторов на арене! Не потому ли римляне так и любят эти зрелища?..

– Римляне! – с иронией, почти вслух произнес сенатор. – А кого в Риме так радуют эти зрелища, кто является вершителем судьбы этих павших бойцов, чьи тысячи рук поднимаются pollice verso? Ведь это все подлая чернь, плебс, в угоду которому сами сенаторы стали такой же дикой сволочью. Мы презираем его, а во время выборов мы на форуме жмем руки этой черни, покупаем под тем или другим видом ее голоса. Мы строим для нее цирки, термы, даем ей хлеб, устраиваем зрелища, триумфаторы сыплют ей деньги, награбленные у побежденных, а этот плебс не знает ни труда, ни обязанностей. И даже ответственность за все зло римского мира падает не на него, а на нас, его руководителей... "Рим, Рим! только в нем можно жить, – говорит Цицерон, – только его жизнью можно существовать; нельзя дорожить никакой славой, когда можно приобресть славу в Риме". А слава в Риме – это воля черни. Галл, германец, иудей – душой и телом стремятся к Риму, мир варварский ищет прав римского гражданства, а римское гражданство – это вот эта подлая чернь! Мы же, патриции – рабы ее страстей и страстей своих собственных. Где наш старый патрициат? Отпущенники и иноплеменники заседают в сенате!.. Страсть к зрелищам, к гладиаторству перешла с арены во весь строй государства. Наемные обвинители публично обвиняют ни в чем неповинных граждан в преступлениях, в оскорблении величия Рима и цезарей... все для того, чтобы в случае изгнания обвиняемого завладеть теми или другими путями его имуществом. Разве эти публичные обвинения не такие же зрелища, разве эти риторы не те же гладиаторы? Хуже, сто раз хуже. Гладиаторы на арене борются одинаково, а здесь, кто является обвинителем, уже наполовину победитель. От обвиняемого, не разбирая, прав он или нет, тотчас же все начинают сторониться, боятся быть обвиненными вместе с ним, а обвинитель найдет за деньги тысячу лжесвидетелей... Да, обвиняемому надо быть сильным, очень сильным, чтобы не пасть духом, потому что ведь ему деваться некуда, бежать некуда всюду Рим, весь мир Рим, везде достанет рука обвинителя. За Римом неведомые, варварские страны, в Риме же толпа только и ждет удобной минуты, чтобы pollice verso помочь обвинителю покончить с обвиняемым. Толпе нужно зрелище или хотя бы рассказы, слух о зрелище, все равно о каком; ей нужно видеть или знать, что кто-то где-то содрогается в предсмертной агонии!.. Да вот давно ли это было: Мессалина – кто бы другой, а то она! – Мессалина обвиняла Валерия Азиатика за связь с Поппеей. Обвинение было нагло, подло, Валерий оправдывался горячо и ведь до слез растрогал даже и Мессалину – и что ж? Поппея сама наложила на себя руки, Валерия присудили к смертной казни и, как милость, предоставили выбрать род смерти... А ты, развратный, подлый Рим! Ты говорил об этом событии так же, как говоришь о борьбе гладиаторов. Ты так же восторгался красотой защитительной речи Валерия, как и красотой обвинения, и, сам весь погрязший в разврате, ты был немым лжесвидетелем прелюбодеяния, ты стоял зрителем борьбы, ты жаждал крови обвиняемого. И бойцы, и судьи знали, что тебе нужно это зрелище, нужна жертва. Ведь ты, твоя душа и тело – вечно в одной позе: pollice verso! Недаром Тиверий презирал в твоем лице все человечество, недаром Калигула жалел, что не одна голова у всех римлян, чтобы можно было разом отрубить ее... Звание римского гражданина, звание образованного властителя мира становится позорным, и некуда бежать, некуда скрыться!.. А так жить – дольше нельзя...

Камилл Барбат встал и медленно направился к выходу.

"Быть может, и в самом деле правы, – продолжал он думать, пробираясь по скамьям амфитеатра и по сумрачным коридорам цирка, – быть может, правы та ничтожная кучка галилеян, которые проповедуют, что наступит скоро новое царствие на земле, царствие какого-то сына Божия, родившегося где-то у них в Вифлееме и погибшего на кресте... Эта девочка христианка, которую я недавно защитил от преследования, была мне смешна, говоря, что она не признает знамени римских цезарей, а знамя ее – крест, на котором был распят, как раб, их сын Божий, их христианский царь. А ведь все же это какое ни на есть знамя, это нечто, это знамя жизни духа. А мы, римляне, что можем мы выставить, как знамя нашей духовной жизни? Даже "senatus populusque romanus" с римским орлом [Знамя римских легионов было древко, наверху которого сидел золотой одноглавый орел, а под орлом дощечка с надписью: SPQR, представлявшей начальные буквы слов Senatus populus que romanus, т. e. сенат и народ римский] не знамя более римского народа... самое лучшее знамя для теперешнего Рима – вздеть бы на древко кулак с опущенным вниз пальцем и надписью: «pollice verso». Нет, я не хочу, я не могу стоять под этим знаменем, и, право, знамя Распятого на кресте мне кажется более достойным человека... Не слишком ли мы беспощадны к слабому, не слишком ли мы горды своей силой, своей славой? Гордый Рим в ежегодную перепись римского имущества включил, что славный век Августа ознаменовался, между прочим, рождением у евреев сына Божия... А что если учение этого Галилеянина откроет новый свет миру?.."

И по-прежнему задумчивый, с опущенной головой вышел молодой сенатор из цирка и направился к одному из своих друзей, который, как он знал, тайно покровительствовал христианской секте.

Пуста арена цирка, пуст амфитеатр. Люди сделали свое дело: одни убили, другие умерли, третьи насладились зрелищем смерти и – ушли... Пуста арена цирка, и только светлые облачка с лазурного неба заглядывают в нее, да безмолвные, неподвижные статуи, свидетельницы нескончаемого ряда зачем-то совершенных мучений и потоков зачем-то пролитой крови, стоят на своих местах, безучастно взирая своими бронзовыми и мраморными очами на пустую арену, и будут стоять еще целые века, все такие же бесстрастные и прекрасные, выразительницы отвлеченных, бесконечных идей в конкретной, законченной форме.

II

Quid gladiatoribus quare populus irascitur

et tnm inique ut injuriam putet, quod non

libenter pereunt? Contemni se judicat et

vultu, gestu, ardore, de spectatore in

adversarium vertitur [*].

Seneca, de Ira, lib. I.

GranPlazade Toros[**].

[*] – Отчего народ гневается на гладиаторов, и гневается так несправедливо, обижаясь, что они гибнут без особой охоты? Народ решает, что его презирают, и вот уже все – лица, жесты, пыл – обличает в нем не зрителя, а противника.

Луций Анней Сенека. «О гневе». Перевод с латинского Т. Ю. Бородай.

[**] – Место для боя быков в испанских городах.

Король приехал.

Эти слова, как огонек по нитке, пробежали по всем скамьям цирка, переполненного пестрой толпой, и везде, вслед за этими словами, шумный говор десятитысячной массы зрителей стихал, и общее внимание сосредоточивалось на королевской ложе, куда уже входили король, королева и их свита.

– Viva el Rey!

Король любезно раскланялся на все стороны, занял свое место, и алькад подал знак.

Трубы заиграли сигнал.

Внизу, под королевской ложей распахнулись ворота; оттуда на арену выехали четыре алгвазила. Вороные кони, черные, бархатные епанчи, белые перья на шляпах, серебряная отделка седел – чем-то траурным, торжественным повеяло на арену. Впрочем, эта сторона цирка вся такая: здесь тень, солнце не падает на эту сторону, и здесь сидит знать, вся в черном, любимом цвете испанских синьор. Зато какой контраст напротив, на другой стороне, где под яркими лучами солнца, ярким, пестрым калейдоскопом переливаются всевозможные цвета одежд мадридского простонародья.

Ворота за алгвазилами запахнулись. Медленным, торжественным шагом объезжают алгвазилы кругом всю арену и становятся, наконец, на противоположной стороне ее, попарно по обе стороны других ворот, как раз против королевской ложи.

Снова гремят трубы, и ворота, охраняемые алгвазилами, отворяются. Пестро-чешуйчатой змеей выползает из них на арену процессия.

Это квадрилья – cuadrilla. Какая пестрота, какая роскошь костюмов! Какие прихотливые узоры вышивок. Серебро и золото на шелковых тканях всех цветов радуги, и опять золото, серебро и золото.

Впереди всех идут рядом три матадора, три любимца всей Испании. Здесь, в этой десятитысячной толпе, каждый зритель знает их в лицо, знает все их имена и прозвища, здесь все их любят, боготворят; на этой арене они проходили опасную науку тауромахии, здесь они стяжали немало лавров еще пикадорами и здесь же получили почетное звание матадоров – звание, дающееся не наукой только, а талантом, "врожденной искрой гения". Матадором, как и поэтом, надо родиться – таково убеждение всей Испании. И гром рукоплесканий, гром, заглушающий звуки торжественного марша, встречает выход этих героев во главе квадрильи-тореадоров. Бандерильеры, капеадоры, пикадоры, чулосы – все это для толпы только аксессуары, а сущность зрелища, ядро боя – в матадорах. К ним обращены все взоры, за них бьются все сердца.

Квадрилья направляется в королевской ложе и останавливается у нее, кланяясь королю. Алькад бросает на арену ключ от ториля – темницы, в которую сегодня были заключены назначенные к бою быки. Чулосы поднимают ключ и идут отпирать ториль, а квадрилья рассыпается по арене. Лишние пикадоры уезжают назад, за ними уезжают и алгвазилы. Ворота замыкаются.

Только один матадор, пикадоры, несколько капеадоров да несколько бандерильеров остались на арене – остальные перескочили за первый, окружающий арену, барьер и ходят между ним и высокой стеной, над которой уже начинаются места для зрителей.

Но вот из открывшихся дверей ториля доносится грозное мычанье.

Чрез минуту на арену выбегает разъяренный бык. Озлобленный несколькими часами, проведенными в полном мраке тюрьмы, он теперь ошеломлен ярким светом солнца и широкой ареной. Он останавливается посредине, мычит, наклоняет голову, смотрит исподлобья и начинает бить землю копытом.

Вдруг ему что-то режет глаза: перед ним, будто кровь, мелькает на песке арены огромное красное пятно. Это один из капеадоров, раскинув плащ, начал свою suerte – игру с быком.

Бык сердится на это дразнящее его пятно и хочет нанести ему удар, разорвать его. Огромная голова раскачивается, и грозные рога ударяют в красное пятно. Но пятна уже нет, плащ уже в руках у капеадора, и острие рога проводит только глубокую борозду в песке.

Снова, у самых глаз, замелькали ненавистные красные плащи, и бык бросается преследовать надоедающих ему врагов. Они убегают от него, продолжая дразнить, они увертываются, и бык с разбегу налетает на стоящего у арены пикадора. Рога уже приближаются к груди лошади; но маленькое, коротенькое острие пики вонзается между рогами в загривок, давая отпор стремительному набегу. Пришпорив лошадь, пикадор ловко поворачивает ее вокруг быка, избегая удара.

А бык, раздраженный теперь уже не красным плащом, а уколом копья, мчится далее по окружию арены и, прежде чем попавшийся ему на пути другой пикадор успевает направить против него свое копье, бык уже подхватил его лошадь на рога, приподнимая коня и всадника, при неистовых рукоплесканиях и "браво" всех десяти тысяч зрителей.

Но рога проникают слишком глубоко в брюхо лошади, быку неловко, он наклоняет голову, трясет ею и сбрасывает лошадь у самого барьера. Пикадор, падая, ударяется головой о барьер. К нему подбегают чулосы и без чувств уносят его с арены.

Бык несется далее. Кровь лошади на рогах у него, на темени, кровь струится по скуле до самых губ и, смешавшись с белой, выступившей из рта пеной, падает розовыми хлопьями на арену. На бегу бык распарывает брюхо еще одной лошади. Кишки выпадают у нее наружу и болтаются между ногами; но лошадь устояла, и пикадор остается сидеть на ней, ожидая нового нападения.

А бык уже далеко, на другом конце арены, и опять перед ним красные плащи, бегущие капеадоры.

С пеной у рта, ворочая налившимися кровью глазами, бык останавливается, тяжело дышит, бока его поднимаются и опускаются, как мехи. Два пикадора подъезжают к нему с двух сторон. Бык озирается, делает шаг, высматривая на кого броситься. Одна из лошадей дрожит вся с головы до ног и жалобно ржет, испуганная видом грозного чудовища. Еще мгновение – и она, с распоротым животом падает на землю, придавив собой упавшего под нее пикадора, а бык еще раз и еще раз вонзает свои чудовищные рога в брюхо несчастному коню. Капеадоры опять дразнят его своими плащами, отвлекая в сторону, а чулосы освобождают из-под лошади пикадора: он невредим и удаляется за барьер, чтобы взять другого коня.

Зрелище продолжается. Еще две лошади убиты и бьются в луже собственной крови, разбрасывая брызги ее во все стороны.

Потом звук трубы. Пикадоры удаляются с арены. Вместо них появляются бандерильеры.

– Какие красавцы! – раздается где-то в амфитеатре звучный женский голос.

Толпа, насладившаяся зрелищем растерзанных лошадей и разъяренного быка, дошла уже до счастливого, блаженного настроения. Наступает зрелище менее кровавое, хотя не менее опасное – ловкость прежде всего.

Бандерильеры втыкают в загривок быку острые с зарубками бандерильи, украшенные пестрыми бумажками. Как ловко бегут они, с двумя бандерильями в руках, прямо на встречу быку. Мгновение – и бандерильи уже проткнули кожу бычьей выи и повисли в ней, причиняя быку острую боль. А бандерильер уже отскочил в сторону; бык и не видит своего врага.

Еще и еще бандерильеры втыкают быку свои бандерильи и убегают. Бык бросается за одним из них, а тот, чтоб поиграть с быком, схватывает валяющееся на арене копье пикадора, смело, лицом в лицу, встречает бегущее на него чудовище и, воткнув копье в землю под самым носом быка, опирается на копье руками и, с ловкостью акробата, перескакивает через быка. Бык, вместо врага, видит только у себя под ногами снова упавшее на землю копье и в ярости начинает кидаться во все стороны, ища себе жертву. Неистовые "браво" ловкому бандерильеру.

Труба. Бандерильеры кончили свою игру, теперь очередь матадора.

Вот он. Гордый и смелый выходит он на арену.

Здесь он царит. Здесь нет ему равного во всем цирке. Тысячи черных глаз устремлены с любовью на этого смельчака. Он вышел на битву с разъяренным зверем более страшным, чем лев и тигр, да, более страшным, потому что на этой самой арене еще не так давно был устроен бой быка со львом и тигром, и бык проколол их обоих своими рогами, не дав им вонзить в него свои зубы. И теперь матадор знает, что одно неловкое движение с его стороны, малейшая неосторожность, и он будет прободен насквозь.

Но он не чувствует страха, он смело выходит навстречу сопернику-бойцу: восторг отваги подавляет всякую мысль об опасности. Это презрение к опасности, под угрозой смерти игра со смертью есть высшее наслаждение, доступное немногим. В такой игре идет жизнь на ставку и нередко проигрывается; но это не останавливает других смельчаков рисковать жизнью за сладостную минуту сознания своей безумной, отчаянной храбрости. Разве не это чувство заставляло людей, одаренных всеми благами мира, самих королей Испании, выходить на эту самую арену и становиться лицом к лицу с разъяренным быком? И у них также, как у всякого матадора, в руках была только muleta, этот лоскуток красной материи на палочке, которым раздражают быка, да небольшая шпага, с которой нужно выйти победителем.

Да, для каждого истого испанца участь матадора завиднее участи короля.

Вот он стоит перед быком и, слегка покачивая мулету, дразнит противника. Бык бросается на него. Но грациозным движением матадор отскочил в сторону, и бык пронесся мимо. Рассерженный, бык возвращается назад и снова бросается на дразнящую его красную мулету. Опять обманутый ловкостью противника, он, минуя матадора, проносится с разбегу до барьера арены, заставляя расступиться столпившихся в этом месте капеадоров. Капеадоры перепрыгивают чрез барьер везде, где бык набегает на них: бык сердится и в напрасных поисках, кого бы ударить рогом, носится вокруг арены. Завидя красную мулету матадора, он подбегает к своему ловкому и лукавому противнику. Но он боится быть опять обманутым и останавливается перед матадором, в двух шагах от него, как бы обдумывая и рассчитывая удар и выжидая момент.

А матадор, не двигаясь с места, с вызывающей усмешкой смотрит на его налившиеся кровью глаза и окровавленную пену, падающую с его морды. Тысячи зрителей с замиранием следят за ними. Матадор делает шаг вперед – бык не пошевельнулся. Матадор нарочно роняет к его ногам мулету; бык, готовясь броситься, отступает на один шаг назад. Толпа впилась глазами в матадора, а он спокойно поднимает мулету из-под ног своего противника, и когда бык опять бросается на него – матадор уже в стороне. Бык мычит и рвет ногами землю в бессильном бешенстве. Цирк дрожит от рукоплесканий.

Противники опять встретились, опять разошлись и снова встретились. Бык несколько раз пробует напасть и, наконец, с разбегу бросается на матадора. Решительный момент. Губительные рога уже готовы подхватить матадора на воздух, гибель его кажется неизбежной. Но острая шпага вовремя вонзается в выю быка и уходит в нее по самую рукоятку, достигая сердца. Бык падает мертвым у самых ног матадора, и струя алой крови вытекает у него изо рта на взрытый песок арены.

Крикам и рукоплесканиям и конца нет. Цветы, сигары, шляпы, деньги, все, что попалось под руку – все летит на арену, как дань счастливому победителю. Крики, крики, приветствия, ласкательные имена со всех сторон, и со всех сторон восторженные лица.

Матадор, весело улыбаясь, кланяется. Схватив на лету один из брошенных ему букетов, он машет им то в ту, то в другую сторону. Капеадоры помогают ему собрать брошенные зрителями подарки и возвратить по принадлежности веера и шляпы слишком увлекшихся почитателей и почитательниц храбрости и таланта.

Но, чу! раздается погребальный марш, ворота на арену раскрываются, и четыре мула в одной общей упряжке, гремя своими пестрыми побрякушками вбегают на арену. К их шорам прицепляют трупы убитых быком лошадей, и мулы в галоп увозят их на задний двор цирка. Последним увозится бык. Чулосы засыпают повсюду кровь свежим песком. Арена опять свободна и готова для нового боя.

Снова сигнал трубы, и новый бык вбегает на арену и тотчас же останавливается у самых ворот. Ворота позади его быстро закрываются.

– Какой чудный зверь! – восклицают зрители.

И действительно; бык редкой красоты и силы. Даже привычным посетителям цирка редко приходилось любоваться такой мясистой с толстыми складками шеей. Какие стройные, красивые ноги! Что за удивительные рога: какая тонкость их очертаний, какое изящество изгиба!

Сердца зрителей радостно бьются в ожидании потоков крови, которую должен пролить этот редкостный зверь. Ему уже заранее рукоплещут.

Но бык поднял голову, осматривается, и не двигается с места Капеадоры дразнят его плащом – но бык спокойно отходит в сторону. Один из пикадоров пришпоривает своего коня, подскакивает к быку и втыкает ему в шею свое копье. Но упрямый бык только пятится, трясет шеей и не хочет нападать; он отходит в сторону и озирается вокруг, как бы ища выхода. Тогда недавние приветствия зрителей сменяются ругательствами, и оглушительные свистки проносятся по всему цирку, сверху донизу. Этот красавец бык, который мог бы пролить столько крови и умереть героем, оказался трусом! И разочарованная в надежде увидать прекраснейшее зрелище, рассерженная толпа освистала его. Она уже разгорячена предыдущим боем, ей нужно крови, крови, отваги, победы одного и гибели другого, и она неистовствует, неудовлетворенная в своем законном желании.

Как ни стараются капеадоры и пикадоры вызвать раздражение в быке, он только слегка обороняется взмахами рогов, отшатывается, отходит в сторону, но не нападает.

Вдруг кто-то из зрителей произносит слово: fuego! И мгновенно подхваченное всеми зрителями, это слово, как выстрелы на перестрелке, перекатывается по всему амфитеатру и, наконец, сливается в один оглушительный вопль: fuego! fuego! banderillas de fuego! [Огня! Огня! Огненных бандерилий!]

И зрители машут платками, шляпами, веерами по направлению к ложе алькада, без разрешения которого нельзя пустить в ход огневые бандерильи.

Но алькад колеблется. Разрешить fuego – это значит наложить пятно на владельца ганадерии [Ganaderias– те заводы, где разводится специальная порода быков для боя. Владельцы наиболее известных заводов: герцог Veragna, граф Patilla, Miura, Hernandez и др.], откуда доставлен этот бык. А этот владелец – личный друг алькада и сам присутствует здесь в числе зрителей. Никогда еще из его старинных ганадерий не было на арене ни одного быка, которого бы нужно было вызывать на бой огневыми бандерильями. Это было бы позором!

И алькад делает отрицательный знак – отказывает в требовании толпы. Он уверен, что бык еще войдет в ярость. Он не может объяснить себе, как могла напасть на быка такая апатия. Алькад сам присутствовал сегодня утром на apartado22] и любовался этим быком; он помнит его еще в первую tienta [Испытание ярости молодых бычков, отбираемых для воспитания к боям.], еще молоденьким бычком, и он уже тогда обещал быть одним из лучших, и вдруг теперь – дать ему banderillas de fuego! При одной мысли об этом у алькада мучительно сжимается сердце.

А бык между тем стоит неподвижно, и тщетны все усилия тореадоров расшевелить его. Он не хочет ни убивать, ни быть убитым.

Неудовольствие толпы доходит до крайних пределов, и, забыв присутствие короля, она разражается ругательствами и угрозами алькаду. Рассерженные его упорством, зрители грозят ему кулаками, и, наконец, над всем цирком проносится неистовый крик:

– Fuego al alcade! Banderillas al alcade! [Огня алькаду! Бандерилий алькаду!]

Невольная улыбка появляется на лицах короля и его свиты.

Алькад должен уступить.

Бандерильи, всемогущие огневые бандерильи, наконец принесены. Толпа смолкла и впилась взглядами в первого же бандерильера, пошедшего с ними прямо на быка. Бык стоит спокойно, но при виде украшенных пестрыми лентами бандерилий он начинает пятиться, сердитым взглядом окидывая бандерильера. Вдруг треск, как будто выстрел, и бык делает отчаянный прыжок: бандерильер успел воткнуть ему в загривок две огневых бандерильи.

Дьявольская боль!

В тот самый момент, как крючки бандерилий вонзились в шею, кусочки самовоспламеняющегося состава от давления на кожу с треском вспыхнули у самых этих крючков и ожгли свежие раны. Дьявольская боль!

С грозным мычаньем понесся теперь бык по арене, и довольная толпа уже кричит ему:

– Bravo, bravo, toro!

А он трясет загривком, стараясь стряхнуть вцепившиеся в него бандерильи и утишить мучительную боль ожога.

Между тем и другой бандерильер уже успел попасть на встречу скачущему быку и воткнуть ему еще две огневые бандерильи. О, как жгучи эти раны!

Бык ищет теперь на ком бы выместить свои ничем не заслуженные страдания, бросается во все стороны, страшно потрясая в воздухе рогами. Эти рога теперь как будто еще выросли, стали еще ужаснее.

Теперь все раздражает быка: и красные плащи, и один вид копья пикадоров.

И вот уже пала жертвой, с распоротым животом, одна лошадь; качаясь, волочит свои выпавшие внутренности другая; осторожнее играют с быком капеадоры; осмотрительнее пикадоры; а бык свирепеет все больше и больше и носится по арене в облаках пыли.

Вот он погнался за бандерильером, догоняет бегущего, надвигается на него, как туча, как вихрь. Притиснутый к барьеру, бандерильер перескакивает чрез него, бык с разбегу прыгает за ним чрез барьер же.

Громкие браво служат быку наградой за этот отчаянный скачок.

И вот, в узком коридоре между двумя барьерами вокруг арены, рассвирепевшее животное бегает, ища жертвы своему гневу. Но все перед ним сторонятся. Ворота отворяются, чтобы выпустить его на арену; бык пробегает мимо отворенных ворот, оставаясь в коридоре. Тогда его начинают бить и гнать. Но он не выходит; с пеной у рта, весь обрызганный кровью, он непременно хочет в этом узком пространстве поймать врага-человека.

И это ему удается. Неловкий чулос подвертывается ему на пути: бык подхватил его на рога и в одно мгновение перебросил чрез барьер на арену. Как брошенный камень, падает человек замертво на землю.

Происходит временное замешательство. Несколько сочувственных восклицаний, несколько вздохов. Товарищи спешат унести разбитого чулоса. Но это также мало нарушает настроение толпы, как и убитая лошадь, и снова всеобщее внимание уже приковано к быку. Он выбежал теперь из-за барьера и дикими прыжками несется на пикадора.

Но вот и очередь espad'ы. [Espada – шпага. Так называют матадоров, что равнозначаще с названием матадор.]

Все замерло вокруг, смотря, как сходятся два противника. Для того и другого дело идет о жизни и смерти.

Конечно, бык будет убит – в этом никто не сомневается... Ну, а если?.. Этот матадор известен своей ловкостью, силой, смелостью, и не было примера, чтобы бык не падал под его ударом, нанесенным по всем строгим правилам тауромахии. Но и бык... этот бык – он ужасен. Насколько он был вял вначале, настолько свиреп он теперь. Раны огневых бандерилий, не обессиливая, но раздражая, мучают его нестерпимо. Проклятые бандерильи, как змеи, впились ему в разорванную и сожженную кожу, болтаются и колотятся по спине.

Бык тяжело дышит – от злобы, не от усталости – и не ждет нападений, не ждет, чтобы его дразнили, – он сам нападает на своих мучителей, он ловит их на каждом шагу, и матадор едва успевает махнуть своей мулетой, как уже должен заботиться, чтобы увернуться от смертельного удара, которым грозит ему бык. Матадор даже не может уловить всех движений быка: они необычны, они сбивают опытного матадора с толку, и он невольно бледнеет. Он чувствует, что слишком рано вышел один на один на быка: бык еще недостаточно обезумел и изнемог в игре с пикадорами и капеадорами, и бои из неравного, как большею частью бывает – в пользу матадора – становится теперь для него сомнительным. Риск жизнью слишком очевиден.

Но отступления нет, и матадор сбирает все свои силы, призывает на помощь свое знание, ловкость, присутствие духа – и выбирает момент, чтобы поскорее покончить с этим быком. Однако он не может сделать этого иным образом, как по известным правилам; он должен нанести удар непременно так-то, непременно в то, а не в другое место шеи, – иначе это будет позором для него и для искусства. Он знает, что все зрители, "вся Испания" ждет от него именно такого, а не другого удара, он знает, что все следят за ним.