Текст книги "Повести и рассказы"

Автор книги: Алексей Новиков-Прибой

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Порченый

I

В семействе Колдобиных ждали сына, солдата, кончившего срок службы.

Приготовляясь к встрече, не скупились ни на какие расходы: натолкли пшена для блинов, обрекли на зарез пеструю хохлатую курицу и, достав солоду и хмелю, наварили браги.

Захар, чернобородый мужик, порядком изломавшийся от непосильной работы, человек степенный и всеми уважаемый в селе, был очень доволен тем, что наконец-то сын возвращается домой. Работал много, не покладая рук, однако дела его налаживались плохо. Раньше он жил почти не зная нужды, но с тех пор, как Петра взяли на службу, хозяйство пошло на убыль. Пришлось много израсходовать на проводы сына и лишиться хорошего помощника. А спустя год пожар спалил его двор, и потом, как на грех, околела лошадь. И хотя он построил новую просторную избу в семнадцать венцов, с сенями и маленькой горенкой, купил другую лошадь, но по уши залез в долги местным богачам.

Теперь Захар бодрее стал носить лохматую голову и, поглаживая черную бороду, слегка посеребренную сединой, думал лишь одно:

«Скорее бы Петр приехал! А там – бог даст, поправимся».

Не говоря никому ни слова, он заботливо начал усиливать в горенке коник, а когда кончил работу, усмехаясь, объявил:

– Для солдата с Матреной…

Мать, дряхлая, худая, со сморщенным лицом и потускневшими глазами, однажды, ковыляя, сама отправилась в лес. Тяжело было ей: ноги отказывались служить, глаза плохо видели, – но все-таки благополучно вернулась домой, принесла молоденьких груздочков, которые посоливши спрятала в погреб.

– Угощу его от своих трудов, – говорила она, довольная и радостная.

Повеселел и старший сын Федор, мужичонка хилый, с тонкими ногами и сухим землистым лицом, обросшим реденькой рыжей бородкой. Глаза его глядели вяло, тело, надорванное тяжелыми работами, просило отдыха.

Но больше всех радовалась солдатка Матрена, белокурая, статная молодуха.

– А мой Петька скоро, чу, придет! – сообщала она, встречаясь с соседями.

– Значит, пожируешь, – смеясь, отвечали ей, – Довольно, наговелась, чай, бабочка, без мужа-то.

– Ну, вам только про это…

Матрена смущалась, голубые глаза ее становились веселыми, как майское солнце.

Никогда не забыть ей, сколько слез пролила она, провожая мужа в солдаты.

Только спустя месяц после разлуки, когда родила она мальчика, стало легче.

Теперь Яшке шел четвертый год.

Он был здоровый, резвый, черноглазый, как отец, и часто, улыбаясь, Матрена думала о том, как доволен будет ее муж, что она родила ему такого хорошего сына.

– На будущее лето надо Запотинскую чищобу расчистить, – постоянно заявлял теперь отец. – Хотел у барина прихватить десятин пяток, да учитель бает – подождать надо. Может, прирезка будет. Как думаешь, Федор, а?

– Что ж тут думать! Конечно, расчистим, раз лишний работник прибавится, – отвечал Федор.

– Где-то теперь мой Петенька? – тяжело вздыхала мать.

– Поди, по чугунке запузыривает, – предполагал кто-нибудь.

– А может, уж к деревне подъезжает, – нетерпеливо вставляла Матрена.

И те, что сидели у окна, невольно оглядывались на улицу – днем пустую, вечером темную.

II

Был конец августа. Праздничный день выпал на диво ясный и теплый, как будто среди лета. Только золотые листья на деревьях, горя под косыми лучами солнца, возвещали о приближении осени. С улицы вместе с гамом детей, бегавших взапуски, доносился звонкий, заливчатый тенор приезжего торговца:

 
Э-эй, яблоки спелые,
Румяные, белые…
Девки-молодухи,
Старые старухи,
Выбегайте из хат,
Бери нарасхват…
 

Колдобины, вернувшись из церкви, только что пообедали, бабы уже убирали посуду со стола, мужики, позевывая, собирались пойти на сеновал отдохнуть. Вдруг, заглушив весь шум улицы треском колес и звоном колокольчиков, подъехал к дому в сером облаке пыли тарантас, запряженный парой коней. Колдобины переполошились – не начальство ли? Но испуг тотчас сменился радостью, когда жена Федора, Химка, взглянув в окно, громко закричала:

– Родимые! Да ведь это наш солдат!

На мгновение все в избе онемели, словно задохнувшись, но сейчас же шумно и бурно бросились на улицу.

Навстречу им важно, не спеша вылезал из тарантаса высокий и широкоплечий мужчина в гвардейской форме. На круглом, с заплывшими черными глазами, лице густо распушились большие усы, а от них вплоть до висков простирались курчавые бакенбарды. На плечах Петра было по три унтер-офицерских кондрика, а на груди красовалась медаль за отличие. Заметив выбегавших из избы людей, он задрал кверху голову, удивленно посмотрел на них и, точно маршируя, двинулся навстречу.

Первая бросилась ему на шею мать.

– Петенька, родной!.. Ясное мое солнышко… Господи… счастье-то какое!..

Едва выговаривая слова, она долго целовала лицо и голову сына, а по морщинистому лицу обильно текли слезы.

Сын, согнув широкую спину, поддерживал мать под мышки, деревянно ворочал головою из стороны в сторону и невнятно мычал.

– Ну, ладно тебе, старуха, другие ждут, – вытягивая губы, сказал Петр.

С Петром обнимались и целовались сначала отец, брат, жена брата, – он позволял всем троекратно приложиться к щекам и пыхтел, а когда наконец, зардевшись, к нему подошла Матрена, он вдруг остановил ее, выдвинув вперед большую красную руку.

– А ты тут без меня как жила? Честно? – строго спросил он, и его бакенбарды подвинулись к ушам, а усы ощетинились.

Матрена, вздрогнув, опустила глаза, оросившиеся слезами.

– Что ты, Петенька, господь с тобой! – торопливо вступилась за нее свекровь. – Да она тише воды, ниже травы.

– Верно, верно, – ласково подтвердил отец, подталкивая сноху к сыну.

Искривив лицо усмешкой, солдат подмигнул отцу.

– Ну, ладно, я обо всем дознаюсь.

И позволил жене, как всем, трижды поцеловать себя.

Пошли в избу, неся грузный багаж солдата.

Яшке отец не понравился; мальчика испугали бакенбарды, – солдат напомнил ему пристава, который прошлой осенью свел у них за подати коров, после чего все плакали, а Яшке перестали давать молока. На улице он не подошел к отцу, мать в радостях забыла о нем, а когда вошли в избу, он незаметно шмыгнул на полати и, высунув оттуда голову, как зверек, наблюдал за всем, что происходило в избе.

– Где же мой сын? – спохватился солдат, строго оглядываясь.

– Яшек, внучек! – позвала бабушка. – Куда он, пострел, запропал?

– Он тут был, – сказала мать, виновато суетясь.

– Как же ты мне его не представила? – постукивая ладонью по столу, начальнически спрашивал Петр. – Где же он, а?

Из сеней чей-то голос предательски сказал:

– На полатях!

Мальчика пришлось стащить насильно. Он сопел и отбивался.

А когда все-таки его поставили перед отцом, – опустил упрямо голову, не желая взглянуть ему в лицо.

– Ты чего же не глядишь на меня? – спросил отец.

Яшка еще ниже склонил голову, засунул в рот палец.

– Какой ты, брат, неуч, – сказал солдат, наклоняясь и поднимая сына, чтобы поцеловать его.

– Не бойся, Яшек, – ободрял дедушка. – Видимость у тебя, Петруха… внушающая, вот он и оробел…

Яшка вдруг заплакал и, вырываясь из рук отца, начал бить его руками и ногами.

– Э, паршивец! – Петр неосторожно толкнул сына, мальчик упал на пол, завизжал, как поросенок, и, вскочив, стрелой вылетел на улицу.

– Хорошо обучила, нечего сказать! – укорил солдат жену, метнув на нее сердитый взгляд.

– Вишь, испужался, – робко оправдывалась Матрена. – А то он страсть какой ласковый! Подожди, Петенька, он пообыкнет…

– Для кого Петенька, а для тебя Петр Захарыч! – оборвал ее муж.

Жена, ежась, потупилась, а мать вздохнула:

– Ох-хо-хо!

– Зря это ты, Петр, – заметил Захар, укоризненно качая головой. – Это, брат, зря! Жена у тебя – глава богу – всем на зависть, а ты… ты погоди…

В избе воцарилась неловкая тишина. Лица стали пасмурными.

Вошли соседи и, здороваясь с солдатом, нарушили яростное молчание. В избе снова все ожили, завертелись, заговорили. Бабы накрывали на стол, Федор принес четверть водки, а Петр, раскрыв чемодан, начал раздавать подарки. Отцу и брату досталось по паре сапог; матери – большая теплая шаль; снохе – красный с белыми горошками платок. Вынимая вещи из чемодана, солдат важно надувал щеки, и бакенбарды его шевелились.

– А тебе после дам, – сказал он жене.

– Спасибо, Петень… Петр Захарыч, – ответила тихо она.

Раздав подарки, Петр зачем-то вытер руки о штаны, достал из чемодана фунтов пять вареной колбасы, кусок сыра, бутылку малороссийской запеканки.

Мужики, бабы и ребятишки смотрели на него, разинув рты. Все были окончательно поражены, когда солдат поставил на стол большой новый самовар, блестевший, как солнце. В селе чай пили всего лишь четыре семьи. А тут вдруг, шутка сказать, и Колдобины тоже будут чай пить!

– Ну-ну! – послышалось в сенях. – Вот оно как! Ушиб…

Солдат торжествовал.

– Не надо бы эту штуку-то, – сказал ему отец, кивнув головой на самовар.

– Ах, папаша, ну для чего вы так говорите? Я теперича без чаю не могу обойтись!

– Может, оно и так, да только… того…

Старик вздохнул и поскоблил затылок.

– А что такое?

– Недоимка есть, ешь ее мухи! Вот что. Да и хлебца хватит только до масленицы. Нужды много…

– Ничего, папаша, у нас хватит! – Солдат похлопал себя по карману.

– У нас весьма хватит! – повторил он.

Люди зашушукались, завздыхали – в иных глазах загорелась зависть, а иные оттенились грустью и печалью.

III

Вечером изба Колдобиных была переполнена людьми, в открытых окнах торчали лохматые головы. Всем хотелось посмотреть на богатого солдата.

Он сидел в переднем углу. С правой стороны его отец с матерью таяли улыбками, с левой – тесть, и дальше вокруг стола – остальные родственники. Дошибали вторую четверть, уже слышались пьяные голоса, говорили все разом, перебивая друг друга, никого не слушали. И только, когда раздавался важный голос солдата, некоторые из уважения к нему замолкали.

– Вы то поймите, православные, ведь я за рыжего мерина сорок целковых заплатил, – ерзая по лавке, печально рассказывал тесть солдата, морща изношенное лицо, словно собираясь заплакать. – Можно сказать, всю деньгу убухал. А он, дьявол, слепой оказался! Как это, а?

– Вот пустозвонный балабан! – перебил его кто-то, – Сто раз слыхали это.

– Ублажил ты меня, Петр, ах, как ублажил! – бормотал Федор, хлопая солдата по плечу. – Как хватил я ее, красненькую-то, так, понимаешь ли, в самые кости ударила! Ей-богу!

– Запеканка-то? – осведомился сосед.

– Она!

– Да-а.

Некоторые из гостей пробовали сыр, но, пожевав, сплевывали в руку и незаметно выбрасывали под стол, тщательно вытирая руки о платье.

– А что же сыр никто не ест? – спросил солдат.

– Да без привычки не по нутру он нам, – объяснил один из гостей.

– На мыло больно смахивает, притом же воняет, – добавил другой, более смелый.

– Эх, вы, мужичье, сами вы воняете! – презрительно качая головой, усмехнулся Петр и, отломив кусок сыра, начал есть его, как редьку.

Хмелея, он куражился все больше и больше, желая удивить публику «благородными» манерами, усвоенными на службе, и становился все грубее. Всем было смешно, когда он то вдруг надувался, как индюк, то рвал и крутил усы с такой силой, что верхняя губа оттопыривалась в ту или другую сторону, то, нахмурившись, прикладывал указательный палец ко лбу, как будто что-то соображая. По временам голова его закидывалась назад, и глаза сурово и пронзительно останавливались на людях, точно он производил инспекторский смотр.

– Душно у вас! – нюхая воздух и морща нос, заявил он и, достав из кармана носовой платок, начал им обмахиваться.

– Окна открыты, – заметил отец, который хоть и пьян был, но все время искоса поглядывал на сына.

В публике шептались:

– Для ча это он так?

– Этак-то попадья в жару делает…

Солдат привстал и, скосив глаза, брезгливо осмотрел людей, толпившихся в избе.

– Э-э-э-э, – тянул он, как ротный командир, когда тот хотел вызвать из фронта какого-нибудь солдата.

– Вот ты, трегубый, поди-ка сюда, – произнес наконец он, подзывая молодого парня с рассеченной губой.

– Меня, что ли? – приблизившись, спросил тот.

– Да, да, братец. Достань-ка мне э-э-э… сногсшибательной микстуры да крендельков э-э-э… полпудика…

– Вот это дело! – восторгались мужики.

– Довольно бы, сынок, – вступилась мать.

– Не перечь мне, мамаша! Пусть знают, кто такой Петр Захарыч и все прочее.

Забрав деньги, парень мигом слетал к шинкарю.

Водку начали подносить всем без разбора. Пили мужики, бабы и ребятишки, закусывали кренделями. Шум усиливался, даже на улице под окнами орали песни, плясали.

Солдат тяжело вылез из-за стола и, размахивая руками, громко заявил:

– Петр Захарыч докажет вам, почем сотня гребешков и все прочее!..

– Вот так воин! – раздавались голоса. – Этот сокрушит.

– Федор, откроем мелочную лавочку, а? – расставив ноги и взяв фертом руки, обратился Петр к брату.

– Жарь, Петро! – отозвался тот. – Жамки будем есть! – Эх, разлюли малина!..

– Неужто можешь? – спросили мужики.

– Я-то! Да я все ваше село куплю – и с вами и нашими потрохами! Вы думаете – теперя я, как вы, навозники?

Он достал из бокового кармана толстый новенький бумажник и начал вытаскивать из него одну за другой радужные кредитки.

– Вот они, настоящие царские!

Все так и ахнули от удивления, а у многих даже дух захватило.

Послышались восклицания:

– Деньжищ-то сколько, мать ты моя честная!

– Пять, гляди, сотельных-то!

– Да еще, кажись, есть!

За окнами было слышно блеяние овец и мычание коров: поднимая дорожную пыль, возвращалось с поля стадо. Солнце утопало в огненной пучине облаков. На деревьях и холмах за селом горел кровавый отблеск заката. Стекла окон зажглись пламенем.

Петр, качаясь, вышел на улицу и, оглядев толпу, спросил:

– Отвечай, кто хочет получить трешницу?

Люди с недоумением смотрели на него, отодвигаясь подальше; кто-то негромко спросил:

– За что же это такая милость?

– А вот раз в ухо вдарю!

Раздался смех, там – подавленный и завистливый, тут – обиженный и злой.

– Эка, дураков нашел! – послышались голоса. – Диви бы большие деньги! А то только за зелененькую! Сто целковых!

Через толпу быстро протолкался к солдату мужик лет сорока, сутулый, с чумазым лицом, обросшим жесткой, бесцветной щетиной. Одетый в грязные, рваные тряпки, он походил на огородное пугало.

Это был пастух Савка Безрукий, человек глуповатый, многосемейный; он жил на задворках и бился в нужде, как рыба в сетях.

– Сообразите-ка, дубье: ведь три пуда муки можно купить… – убеждал солдат.

– За пятишницу можно, – сказал Савка.

– Больше трешницы не дам!

Савка, уступая, согнал цену до четырех рублей.

– Ну, черт с тобой, пять гривенников прибавлю.

Пастух задумался, испытующе оглядывая солдата – великана в сравнении с ним.

– Прибавь полтинку, – склонив голову набок, умоляюще попросил он. – Ну, что тебе стоит полтина? А мне она пригодится. И сам посуди: ты вон какой, анафема. Треснешь не на шутку… может, изувечишь…

– Ладно, – согласился солдат, ухмыляясь, и баки его отодвинулись далеко к ушам, а лицо стало квадратным.

Получив деньги, Савка хватил два бражных стакана водки и стал столбом, крепко утвердив ноги в пыли.

Мужики, увидев, что дело затеялось всерьез, предупреждали пугливо:

– Зря ты, Безрукий: век калекой будешь.

– Ой, левша, повредит тебе мозги, узнаешь тогда кузькину мать…

– Буде вам молоть-то, – отозвался пастух. – Меня отец молодого оглоблей дубасил, и то ничего.

Солдата попробовала было остановить Матрена, взяла его осторожно за рукав, но он грубо оттолкнул ее.

– Прочь пошла, дура!

Раза два он прошелся перед пастухом, поплевал в кулак и, нацелившись, размахнулся. Толпа вытянулась, замерла. Раздался глухой удар. Савка охнул и повалился на землю, как подкошенный, потом раза два медленно повернулся в пыли, вскочил на ноги, замычал, покружился на одном месте и, странно махая рукой, подпрыгивая, побежал вдоль улицы.

– Тю-тю!.. Го-го-го!.. – загудела толпа, смеясь и свистя.

Пробежав саженей двадцать, Савка упал ничком на землю, раскинув руки и подергиваясь. Изо рта и левого уха текла кровь.

– Деньги даром не пропали! – произнес солдат и, заржав, пошел в избу.

Около Савки молча сгрудился народ. Прибежала жена и, склонившись над мужем, завыла во весь голос, за нею подбежали дети Савки и тоже заплакали.

– Дышит – отлежится, – тихо заявил кто-то.

Жена выпрямилась, грозясь на дом Колдобиных.

– Что ты наделал, кобель бессовестный?.. Лопни твоя утроба!..

С помощью соседей она потащила мужа домой.

В избе сначала встревожились, но за выпивкой скоро забыли о пастухе, и только Захар как-то серел, слушая сына, который все рассказывал, ломаясь:

– Объявил это нам ротный: жиды бунтуют, против веры православной идут. Пригнали нас в город. А там такая кутерьма идет, что просто беда: вольные из жидов месиво делают. А те бегают, визжат, что-то гавкают. Не стерпели и наши молодцы… Эх, тут и рассказать-то нельзя: уж больно уморительно…

Некоторые засмеялись.

– Не по-божески это, – заметил Захар.

– Эх, папаша, тут вам не понять. Надо сначала на службе побывать, да устав выучить, да знать, что такое внутренний врах, а потом разговаривать и все прочее.

Закусив бороду, старик уныло качал тяжелой головой.

Разошлись гости уже поздно ночью, и на улице еще долго, почти до света, куролесили пьяные.

На конике, где солдат лег спать с женою, слышалась возня.

– Нет, не можешь ты понять… – ворчал Петр, икая от перепоя.

– Миленький Петенька… – испуганно шептала Матрена.

– Э, дура!

– Петр Захарыч… Да я для тебя…

– Тьфу!.. Как есть ду-урра…

IV

На второй день Захар и Федор встали с восходом солнца. У обоих позеленели лица, трещали головы, а внутри мутило. Начали опохмеляться, закусывая малосольными огурцами.

Топилась печка. Матрена, держа в руках ухват, гремела чугунами. Лицо у нее было бледное, глаза недоуменно-неподвижны. Старуха, сидя на скамейке и согнувшись, чистила картошку.

В избу вошла жена Федора и, обращаясь к свекру, испуганно заговорила:

– Батюшка, с Савкой-то дело плохо!

– А что? – спросил Захар, часто мигая. – Отчего?

– Да Петруха-то ударил! За четыре рубля, что ли. Ожил, а встать не могет. И на одно ухо оглох. Домашние ревут – будто покойник в избе-то.

– Вот оно что! – угрюмо промолвил Захар и нахмурился. – Забыл я про это…

– Не подставляй морды! – отозвался Федор, опрокидывая в рот стакан водки.

– Эх, денежки! – вздохнул старик, вспомнив, как солдат хвалился, показывая сторублевые бумажки.

«Откуда они? – спрашивал себя Захар. – Тут что-то недобрым пахнет».

И, подперев руками голову, задумался. Поведение сына показалось ему несуразным. Для чего, на самом деле, кривляться и корчить из себя барина? И зачем напрасно людей обижать? Пастуха чуть не убил, про евреев рассказывал бог знает что… А тут еще эти деньги… В голове рождалось что-то тяжкое и темное, тревожившее сердце.

– Ах ты, господи…

Он встал и вышел на двор, а через несколько минут, громыхая длинными дрогами, ехал на лесопилку, где подрядился возить тес.

Яшка, вскочив с постели и подозрительно оглядевшись, подбежал к старухе.

– Бабушка, есть хочу, – протянул он, теребя ее за сарафан.

– Чичас, внучек, чичас, – проговорила старуха и достала с полки три кренделя.

Яшка, запрыгав от радости, на одной ноге поскакал на улицу.

Матрена, убравшись около печи, нарядилась в темно-синий китайчатый сарафан, бордовую рубаху, в голубой запон, надела на шею разноцветные бусы. Лапти заменила новыми котами с медными подковами. Такую роскошь она позволяла себе только в особо торжественные дни.

Однако настроение было грустное. Ночь с мужем вместо ожидаемой радости принесла горе. Он обошелся с нею так, что стыдно было вспомнить. Но еще хуже стало, когда она погнала к стаду коров. Бабы, собравшись на выгоне, судачили:

– Солдат-то Колдобин как чванится…

– Беда!.. А бороду себе как сделал – ой, ой! На черта похож. С ним, поди, спать страшно…

Многие смеялись.

– А денег, денег-то у него! Боже мой! Бумажек одних половина чемодана.

А Фекла, полная косоротая баба, сбоченившись, резала без всякого стеснения:

– Тришка-то, мужик мой, обсказывал: свистнул где-нибудь! Гляди, говорит, их всех в острог заберут, Колдобиных-то. Умереть на месте, не вру…

Бабы с нею соглашались.

Солдат встал часов в десять. Умывшись душистым мылом, он долго стоял перед маленьким зеркалом, молча смазывая голову репейным маслом, а усы фиксатуаром. Потом натянул мундир и, принарядившись, велел приготовить чай. Но никто не мог поставить самовара.

– Эх вы, тамбовские волки! – насмешливо заговорил Петр, взявшись сам за дело. – Вам, видно, не чай пить, а только щи хлебать осметком!

Скоро опять начали сходиться гости, и пьянство пошло снова.

Солдат, подвыпив, позвал Матрену в горенку.

– Ну, жена, довольно тебе ходить простой бабой! – сказал он и, раскрыв один из чемоданов, начал вытаскивать из него подарки… Тут были платья, платки, корсет.

Матрена застыдилась, фыркнула.

– Ты что? – взглянув на нее, спросил солдат.

– Да я, Петр Захарыч, и надеть-то не сумею этакое…

– Ну и горе же мне с тобой! Другая бы радовалась, а она вон что! Мужичка и все прочее!

Отделив часть вещей, он подал ей.

– Чтобы сию минуту преобразиться в барыню!

– Лучше в другой раз… – взмолилась жена.

– Ослушаться?

– Голубок ты мой сизый, засмеют ведь меня.

– Молчи, простокваша, а то – хлебалы разнесу! – сердито закричал он и матерно выругался.

Глотая слезы, Матрена раздевалась и стояла перед подарками, не зная, что делать с ними. Петр, много раз видевший, как одевались в публичных домах девицы, начал помогать жене, поругиваясь и хвастаясь своим знанием дела.

– Где это ты научился? – вздохнув, спросила жена.

– Не твое дело, шевелись знай.

Когда Матрена вошла в избу, говор сразу смолк, и все уставились на нее изумленными глазами. Трудно было ее узнать в розовом батистовом платье с зелеными бантиками. Красные рабочие руки были нехорошо обнажены выше локтей. На животе обручем топырился лаковый ремень с широкой красной бляхой. В волосах, зачесанных на макушку, торчали роговые гребешки, блестя золотыми узорами и поддельными камнями. На ногах остроносые туфли с высокими каблуками и белые ажурные чулки.

– Вот так штука! – промолвил Федор и, качнувшись вперед, широко, глупо раскрыл рот.

Тесть засуетился, выскочил из-за стола и, прыгая по-мальчишески, заговорил неискренне:

– Матрена, да ты ли это? Зятек, дорогой мой, да она у тебя вроде королевы! Ей-богу! Ах, раздуй меня горой! Свою родную дочь не могу признать! Ну и чудо-юдо!..

Бабы обступили Матрену, оглядывая ее с ног до головы, ощупывая руками. Они посмеивались, находя, что новый наряд к ней не подходит.

– Деликатно, что и говорить… Только – не для нашей это жизни, – нет, неподходяще будто.

Матрена стояла, понуря голову, и от стыда не знала, куда деться. Лицо ее настолько залилось краской, что, казалось, вот-вот сквозь нежную кожу брызнет кровь.

А Петр, довольный своей проделкой, ухмылялся и лихо крутил усы.

– Эх, Петр Захарыч! – юлил тесть. – Будь у меня деньжонки, променял бы я своего слепого мерина. И во как покатал бы вас! А встретивши кого, гаркнул бы: сторонись, такой-сякой, сухой-немазаный! Не вишь – становой со становихой едет! Тресни моя животина, коли вру!

– Не тужи, богоданный папаша, все устроим, – сказал солдат и полез в карман за бумажником.

Люди вытянули шеи, жадно поглядывая в руки солдата.

– Держи, – важно произнес Петр, подавая тестю десятирублевую кредитку.

– Зятечек, разлюбезный мой! – восклицал тот, целуя ему руки.

– Ну, довольно, довольно… – говорил Петр, не отнимая рук от сухих губ тестя.

– Нет, подожди, зятек… Теперь я с лошадью… Спасибо! Где твои золотые ножки?..

Ползая на коленях, он целовал ноги солдата.

Кто-то заметил:

– Червь навозный!

Потом, оттолкнув старика и шевеля на груди медаль, Петр бахвалился:

– Служба, братцы, важное дело. Это хультура. Кто из вас может понять такое слово?

Мужики, хлопая глазами, молчали.

– Где же им! – вздохнула мать.

Поглядев на всех, он продолжал:

– Понять ее надо, хультуру-то. Через нее мужик-землерой, можно сказать, делается кавалером по всем статьям… Значит, церемониальным становится и все прочее…

– Сколько ума набрал! – восхищался тесть.

– Есть у вас на селе просветительные и благородные люди?. – спросил солдат.

– Да как сказать? – мялись мужики. – Вот разве поп.

– А учитель? – вставил кто-то.

– Это правильно, – подхватил Федор, оживляясь. – Яков Петрович, учитель наш, человек – эх, башка!.. Поп рядом с ним – шлея мочальная. Пойми: что поп заганет, то учитель отганет, а что учитель попу заганет, то поп, хоть тресни, не отганет!

– Значит, не стыдно с ним подружить и все прочее? – осведомился солдат.

Мужики наперебой расхваливали учителя:

– Ах, чудак этакий! Да Яков Петрович у нас человек первейший…

– Ежели рассказывать начнет, как жить надо, так, брат ты мой, аж дух захватывает! До слез доведет…

– Это что! Он законы знает! Прошение может напороть: хоть к земскому, хоть к губернатору – куда вгодно…

Через некоторое время все поднялись и вышли на улицу, распевая песни и приплясывая, но веселье было какое-то тяжелое, вынужденное, напоказ.

Солдат, окруженный пьяной толпой, шагал твердой походкой, заложив назад руки и держа в зубах папиросу. Голова его была запрокинута вверх, точно он смотрел на небо.

Рядом с ним, понурившись, шла жена в новом платье; оно уже лопнуло под мышками, и в прорехах виднелась подкладка. Всегда проворная, гибкая и легкая, она теперь шагала, как деревянная кукла, неуклюже тыкая ногами в пыль и траву. Тесные туфли больно сжимали ноги. Туго стянутый корсет давил грудь. Кружилась голова. По временам ей казалось, что она идет на ходулях; едва удерживаясь, чтобы не упасть, она протягивала руки вперед и чувствовала себя обиженной, выставленной на посмешище людям.

Гуляющих сопровождали дети. Их было много, они сошлись со всего села. Из домов, отрываясь от работ, выбегали бабы и девки и, увидев странное зрелище, громко хохотали.

Петр Колдобин хмурился и, кривя лицо, громко говорил:

– Идиотский народ…

V

Как-то после обеда Петр отправился к учителю.

Когда он подошел к школе, учеников только что распустили. Словно саранча, высыпали они на улицу, прыгая и толкая друг друга.

– Солдат бритый, нос подбитый! – кричали они Петру.

– Брысь, поганые котята! – затопал он ногами.

Дети, как горох, рассыпались в разные стороны, но, отбежав, стали кричать еще громче, показывая языки.

– Ах, шушера этакая, – ворчал он, грузно поднимаясь по лестнице в школу.

В учительской комнате за столом сидел молодой человек, невзрачный, подслеповатый, с русыми волосами, подстриженными в кружок, как у деревенских парней. Он был без пиджака, в одной черной косоворотке, подпоясанной ремнем.

– Скажи, почтенный, где тут учитель Яков Петрович? – обратился к нему солдат, загородив своей огромной фигурой всю дверь.

– Это я, – ответил тот, вставая.

Петр сверху вниз посмотрел на него, однако расшаркался:

– В таком случае – наше вам почтение!

– Здравствуйте, – подавая руку, ответил учитель.

– Честь имею объявиться: Петр Захарыч Колдобин, старший запасной унтер-офицер N-ского полка.

– Так, так, очень приятно.

Петр развалился на стуле.

– Вы ко мне по какому-нибудь делу? – застенчиво спросил учитель.

– Нет, я просто покалякать с вами, как полагается понимающим людям. С образованным человеком, знаете ли, приятно время провести и также все прочее. А то кругом – мужики одни, неучи. Никакого понятия не имеют о благородстве. Прямо тошно с ними.

Учитель поморщился и спросил:

– А вы кто?

– Я? Я сказал: унтер-офицер.

– Ну, да, знаю. Но ведь вы тоже из мужиков?

Колдобин снисходительно усмехнулся, крякнул и, вытянув ноги, объяснил:

– Кроме дворян и священников, все происходят из мужиков, – это совершенно так, но только людей надо отличать по образованию… по хультуре жизни…

Учитель пристально взглянул на гостя добрыми глазами.

– Так, – сказал он мягко. – А что же такое культура, на ваш взгляд?

– На мой?

Поняв, что он чем-то заинтересовал учителя, Петр напрягся, подумал и сказал важно:

– Это то, что различает людей… отличие лица от лица. И уважение к заслуге… Вот вы, например, и я…

Теребя свои бакенбарды, Петр взглянул на учителя.

– Вы, как видно, плохо наказуете своих учеников?

– Да я их совсем не бью, – ответил учитель с тихим удивлением и потер себе лоб.

– Это жаль. Нужна строгость, чтобы дисциплину привить. Да и чинопочитание должны знать. Ах, вот у нас в солдатах ловко! Другой придет из деревни коряга корягой. А через год-два из него, глядишь, такого человека сделают, что любо глядеть! Во фронт встанет, вытянется, не дышит, замрет! Картина! Залюбуешься и все прочее!

– Да-а, – неопределенно протянул учитель и стал ходить по комнате.

Рассказывая о казарменных порядках, Петр бесцеремонно оглядывал помещение учителя. Небольшая комната – аршин семи в длину и пяти в ширину, – она напоминала карцер. Стол, три стула, кровать с одной подушкой и коричневым байковым одеялом, этажерка, набитая книгами. Два небольших окна давали достаточно света. На одной стене висел снимок с «Панихиды» Верещагина.

Петр ухмыльнулся:

– Военная картина? Расчудесно! В казарме у нас тоже таких много. Только те получше. Там нарисовано, как наши нехристей лупцуют…

– И что же, нравятся они вам? – тихо спросил Яков Петрович.

– Еще бы! Одна, что висела против моей койки, больно хороша. Как русский без винтовки справился с врагом: схватил в охапку турка и зубами ему горло рвет. А тот глаза выпучил, морду скорчил. Занятно, ей-богу!

Учитель поморщился.

– А это что за люди: начальство, что ли, какое? – спросил Петр, показывая рукой на другую стену, где висели портреты Толстого и Чехова.

– Нет, это литераторы.

– То есть по какой же части?

– Книги пишут.

– Ах да, понимаю, понимаю!

Отворив дверь, Петр звонко высморкался в сени; вытащив клетчатый платок, аккуратно вытер себе нос. Потом, усевшись на прежнее место, заговорил;

– Погляжу я на вас, Яков Петрович, человек вы образованный, а живете неважно. Нет у вас ни дивана, ни занавесок. И вообще что-то скудно у вас.

– Ничего, я чувствую себя хорошо, – ответил учитель.

Петр вытащил карманные часы из американского золота, посмотрел на циферблат, повертел в руках, желая обратить на них внимание учителя, потом встал, пошел к этажерке и начал рассматривать толстые книги.

– Вы не читали «Жених в чернилах, а невеста во щах»? – осведомился он.

– Нет, – неохотно буркнул учитель, глядя в окно.

– Это, я вам доложу, штука! Бывало, как начнут ее солдаты читать, так у всех от смеха ижно кишки перепутаются. А то вот еще книжка… Как она называется-то?.. Да, вспомнил: «Заднепровская ведьма, или колдовство на Лысой горе». Тоже, брат, занимательна. Беспременно отыщите.

Достав том, название которого гласило «Война и мир», Петр, просияв, воскликнул:

– По военной части ударяете! Вот это одобряю. Очень даже одобряю. А строевого устава у вас нет?