Текст книги "Повести и рассказы"
Автор книги: Алексей Новиков-Прибой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 29 страниц)
Шкипер, наметив себе взглядом путь, осторожно спустил женщину за борт, а потом прыгнул сам. Она недурно плавала и первое время обходилась без помощи мужчины. Федор Павлович оглянулся и, увидев кота, продолжающего делать попытки забраться на баржу, громко крикнул:
– Кранец, за мною!
Только после этого кот направился за хозяином, постепенно его догоняя.
По мере того как удалялись от баржи, море становилось все яростнее. Капитанша ухватилась за плечи шкипера. Волны хлестали в затылок, в уши, в лицо, забивая дыхание. Вода, взметываясь, обрушивалась на голову кипящей массой. Иногда капитанша опрокидывалась вверх турманом, погружаясь вглубь и захлебываясь горько-зеленой влагой. Но каждый раз сильная рука подхватывала ее и выбрасывала на поверхность. В довершение всего она почувствовала невыносимую боль около шеи. Это рыжий кот догнал ее, забрался на плечо и, спасаясь от смерти, вонзил в тело острые когти. Ошеломленная, теряющая рассудок женщина воспринимала теперь впечатления в искаженном виде. Не волны буйствовали кругом. Нет. Она попала со своим другом в осатанелое стадо белых полярных медведей. Эти звери с неистовым ревом совершали нелепый танец, кружась, прыгая, шарахаясь из стороны в сторону, приседая, поднимаясь на дыбы, потрясая лохматыми лапами. И сама она закружилась в этой звериной оргии, едва удерживаясь за могучие плечи своего друга.
Шкипер, очутившись вплотную с опасностью, почти перестал воспринимать ужас. Он весь был сосредоточен на одной лишь мысли – спасти себя и дорогую ему женщину. Главная задача заключалась в том, чтобы не разбиться о камни. Постоянно нужно было лавировать между ними, проделывая это в бешеной толчее воды. Но вот вместе с капитаншей он высоко поднялся на гребне. А впереди, как тулуп от ветра, распахнулось море, обнажив круглую гранитную глыбу, похожую на огромнейшую бородавку. Не успела волна сбросить их вниз, как бородавка провалилась и два сцепившихся человека вместе с котом пронеслись над нею, не получив даже царапины. Но тут же всплыл перед глазами другой каменный выступ. Снизу он весь оброс скользким зеленым мхом, точно шерстью, а верхняя часть его, возвышаясь над водою, была голая и напоминала безобразное лицо урода, серое, безглазое, изглоданное болячками, распухшее вширь. Около него, кувыркаясь, бился человек, окутанный в пену. Шкипер пустил в ход всю свою львиную силу, выгребая вправо, чтобы миновать грозный выступ, но было уже поздно. Вместе с женщиной он летел на крутом горбу волны, точно на мотоциклете, – летел к смерти. В этот момент бившийся у камня матрос, словно желая предупредить пловцов о страшной опасности, взметнулся вверх головою. Шкипер в короткий миг заметил знакомое полотенце вокруг шеи и разбитый череп, зиявший пустотой, – волны, словно языком, вылизали из него мозг. В уме, как тень, пронеслась мрачная мысль: то же самое будет и с ним. Верхнюю часть своего туловища он невольно отбросил назад, а нижнюю выкинул вперед, охватив при этом одной рукой капитаншу. Удар был обезврежен ногами, способными пружиниться. Только глубже погрузился в клокочущую массу. Оттолкнулся в сторону. А когда три головы – две человеческие и одна звериная – показались на поверхности, каменный выступ был уже позади.
Шкипер почувствовал под собою дно. С каждым шагом становилось все мельче. Одной рукой он выгребал, а другой поддерживал обессиленную женщину, не давая ей окончательно захлебнуться. Волна еще раз свалила его, а может быть, он сам поскользнулся, нырнув головою. Ударился лбом обо что-то твердое и острое, точно полоснули его ножом. Показавшееся из воды лицо обагрилось кровью. Голова закружилась, ноги задрожали. Воздух наполнился красным туманом. Собрав последние силы, оглушенный шкипер с звериной настойчивостью побрел к прыгающему берегу, волоча за собой капитаншу.
По сторонам и впереди копошились изувеченные фигуры матросов. Некоторые ползли на четвереньках, выбираясь на сушу, точно крабы.
До берега оставалось две-три сажени, когда позади раздался страшный взрыв. Вздрогнула вся окрестность, закачался берег. Люди опрокинулись, сбитые упругим толчком воздуха. Что-то со свистом и воем пронеслось над головою. Не успели подняться, как на них обрушилась огромнейшая тяжесть. Это, взметнувшись, накрыл всех водяной вал.
XVI
Поезд, подкатывая к станции портового города, затормозил ход. Паровоз зашипел, окутываясь в клубы пара и дыма, в последний раз громыхнул буферами и сцепами и остановился. На платформу вместе с другими пассажирами сошел человек с подвязанной щекой. Опираясь на костыль, он направился к выходу. На него удивленно оглядывались, считая его помешанным. Это был капитан Огрызкин. Некоторые из обитателей злополучной баржи возвращались в свой порт на пароходе. Поэтому капитан опередил их. Выбравшись на улицу, он взял извозчика и покатил прямо домой.
Ярко светило солнце, в безветренном воздухе разливалось тепло, а капитан, вздрагивая, зябко ежился. Стучало в висках, горькие, больные думы, как мыши, грызли мозг. Жена осталась в чужом порту, поселившись вместе со шкипером в морской гостинице. Зачем же, собственно, он, Огрызкин, едет домой? Неужели только затем, чтобы почувствовать пустоту своей квартиры и весь ужас своего одинокого существования? Он не выдержит этого и окончательно сойдет с ума.
Неожиданно крикнул в спину бородатого извозчика.
– Сворачивай на Гороховую улицу! Мне нужно в пароходную контору заехать.
Извозчик, обернувшись, подозрительно взглянул на капитана и забормотал:
– Для меня все едино. Куда прикажете, туда и свезу. Хоть на тот свет. Только деньги платите.
Потом хлестнул кнутом свою кобылу, нескладно-большую, в шершавой серой шерсти, с отвисшим животом.
– Ну, шевелись, графиня заморская!
Замирало сердце, рябило в глазах, когда Огрызкин входил в пароходную контору. Он в раздумье остановился в дверях и готов был уже повернуть обратно, но в этот момент, направляясь к выходу, столкнулся с ним сам директор.
– Как! Капитан Огрызкин? Откуда взялись? С того света?
– Почти с того света. Сам-то я прибыл, но должен огорчить вас.
– Чем?
Огрызкин вздохнул и с болью, словно вырывал глубокую занозу из своего тела, промолвил:
– «Дельфин»… погиб…
Директор, сообразив что-то, попросил Огрызкина к себе в кабинет, а затем для чего-то пригласил несколько человек служащих.
– Садитесь, капитан, и расскажите все, что случилось с нашим пароходом. Пожалуйста, не волнуйтесь. Несчастные случаи могут быть со всяким человеком. Дайте для капитана стакан воды!
Огрызкин утонул в большом мягком кресле и робко осмотрелся. Кабинет был просторный, в темно-строгих обоях, с тяжелой мебелью, обшитой кожей. В одном углу, на отдельном столе, в стеклянном футляре, поблескивая эмалевой краской, стояла модель пассажирского парохода. Стены были увешаны картограммами сделанных судами рейсов и перевезенных грузов за последние годы, фотографическими снимками разных кораблей, морскими картами. Здесь имелись даже такие инструменты, как барометр и хронометр. Все это было знакомо капитану и все это, внушая некоторую боязнь, увеличивало значение человека с бритым, сухо-деловым лицом, что уселся по другую сторону большого письменного стола. Но ласковый тон и заботливость директора приободрили Огрызкина, пробудив смутную надежду. Докладывая о гибели «Дельфина», он больше всего ссылался на свою болезнь: головная боль сбила его с курса.
Отхлебнув воды из стакана, капитан продолжал:
– Подводная часть парохода была, вероятно, проржавлена и поэтому оказалась слабой. Как только мы сели на камни, днище сразу проломалось. В машину хлынула вода. Об этом может засвидетельствовать кочегар Втулкин, находившийся в то время на вахте. Поэтому моей первой заботой было – это спасти людей. Мы пересели на баржу и перерезали буксирный канат.
На судне остался только машинист Самохин, по-видимому, он не успел выскочить и погиб вместе с судном.
Директор фальшиво ахал, удивлялся, делая большие глаза.
Капитан, облизывая сухие губы, рассказывал дальше: как мотались на барже, как избавились от мины, как пришлось спасаться, когда волнами прибило их к берегу.
Директор сухо спросил:
– Что стало с баржей?
– Миной взорвало ее.
– А сколько жертв?
– Несчастные случаи постигли нас в то время, когда мы оставили баржу и пустились вплавь к берегу. Два человека расшиблись насмерть о камни: старик с баржи и матрос из моей команды. Некоторые оказались изувеченными: у кого сломана рука, у кого нога, другие отделались ушибами.
Директор, ядовито улыбнувшись, снова обратился к Огрызкину:
– Скажите, капитан, домой вы еще не заезжали? Наверное, ваша супруга страшно беспокоится о вас?
Огрызкин, смутившись, слабо пробормотал:
– Нет, я со станции прямо в контору направился.
– Вы хорошо сделали, капитан, что заехали прямо к нам и все так откровенно рассказали. Должен вас порадовать: мы приобрели новое судно, которое ни в чем не уступит «Дельфину». Я полагаю, что вы не откажетесь поплавать на нем?
Капитан не верил своим ушам.
– Я, конечно, очень устал после таких переживаний. Вы сами понимаете это. Но если вам угодно, я не прочь еще послужить вам.
– Вот и отлично. Сейчас мы посмотрим новое судно.
Через несколько минут два извозчика катили в гавань. На переднем сидели капитан и директор, позади ехали двое служащих.
Приближаясь к набережной, капитан широко открыл глаза. У стенки стоял пароход, поразительно схожий с «Дельфином», и на нем среди незнакомых матросов прохаживался молодой капитан, дальний родственник его, некий Ларин. Огрызкин протер глаза и снова посмотрел вперед. Сомнений никаких не было. Все тело покрылось холодным потом, точно оно было снеговое и таяло под горячим солнцем. Не заметил, как остановился извозчик, как слез директор, оставив на повозке капитана одного. В душе было пусто, и в эту пустоту, раздражая нервы, ворвался насмешливый голос стоявшего рядом человека:
– Ну, как вам, капитан, нравится наш новый пароход? Чем он хуже «Дельфина»?
Огрызкину хотелось убежать куда-нибудь, провалиться сквозь землю или с грузом железа броситься в море. Но он продолжал оставаться на повозке, почти ничего не соображая, точно его пришпилили к месту, как сам он когда-то, будучи мальчиком, пришпиливал булавкой какое-нибудь насекомое к коробке. Воздух будто наполнился туманом, желтым и противным, точно гной, и трудно было прочитать прыгающие буквы, составлявшие название парохода. Повернул голову. Рядом увидел лицо, расколотое злобным смехом, и сверкающие стекла пенсне, точно глаза удава. В душе Огрызкина что-то прорвалось, закипело пеной обиды. Первый раз в жизни он крикнул смело и дерзко:
– Стервятник четырехглазый!
И с размаху ударил по стеклам пенсне.
Капитана схватили, смяли, и ему, ослепшему от потери сознания, казалось, что его стараются протащить через канатный клюз парохода, вытягивая все туловище, ломая кости.
XVII
На шестой день одиночного заключения машинист Самохин переживал особенную тоску. Душа, привыкшая к морским просторам, рвалась из этих давящих стен. Вспоминалось прежнее плавание. Кочуя по водным степям, в каких только странах он не побывал, в каких портах не останавливался. И хлестало в лицо лютыми ветрами севера и обжигало нестерпимым зноем тропического солнца. Повидал столько людей, разноплеменных и разноязычных. Проносился мимо грозных скал, заглядывал в кольцеобразные лагуны коралловых островов, поросших пальмами. Встречался с кораблями, пенящими моря под флагами других наций. Спорил, как пьяный, с циклонами, выдерживая чудовищный натиск воздуха и зыбей. Отдыхал на широкой груди заштилевших вод, растворяясь в ласковой синеве, в солнечном блеске, в трепете золотых струй, жадно воспринимая все разнообразие жизни, как воспринимает море вливающиеся в него ручьи и реки. А теперь должен сидеть в узкой камере, прислушиваясь к мертвой тишине. За что?
Машинист вскочил и, точно зверь в клетке, быстро начал ходить: по диагонали от одного угла к другому. Вспомнив о следователе, сердито сплюнул и заговорил вслух:
– Ах ты, вылощенный хлыщ в галифе! Засадил! Попробуй еще раз вызвать меня на допрос. Я тебе сделаю такую прическу, какую не сделают в самом Париже.
Сами собой сжались здоровенные кулаки.
Сзади загремел засов.
Машинист оглянулся. В квадрате открывшихся дверей остановился пожилой надзиратель.
– Собирайтесь, товарищ!
– Куда?
– На свободу.
Машинист сделал шаг вперед и сквозь зубы спросил:
– Шутишь или смеешься?
– Верно говорю. Поздравляю.
Самохин чуть не задохнулся от внезапной радости.
В тюремной канцелярии он встретился с человеком, которого считал погибшим, – на стуле сидел капитан Огрызкин, настолько осунувшийся и постаревший, что трудно было его узнать. Одна щека у него была перевязана, а глаза смотрели в одну точку, неподвижные и мутные, как у замороженного судака.
Машинист в изумлении остановился, точно увидел перед собою привидение. Потом перевел взгляд на старшего надзирателя, а тот, кивнув на капитана головой, равнодушно пояснил:
– Этот гражданин пойдет на ваше место.
Около каменной ограды стояла пролетка, на которой сидел служащий из пароходной конторы, кого-то поджидая. Самохин, выйдя за ворота, не обратил на него внимания. Взгляд его устремился за угол тюрьмы, в ясную даль – туда, где словно синее крыло птицы затрепетало море. Ветер ласково пахнул в лицо.
– Пожалуйте, товарищ Самохин, в контору.
Машинист повернулся к служащему, насторожился.
– Зачем?
– Директор хочет с вами повидаться.
– Ах, вот как! Лучше скажите, откуда появился наш капитан? И что случилось с остальными нашими матросами?
Выслушав краткое сообщение, машинист решительно заявил:
– В контору я не поеду. И скажите своему директору – я с ним хочу встретиться в райкомводе. Там поговорим обо всем. Пусть на всякий случай запасется какими-нибудь каплями от нервного расстройства.
Служащий начал упрашивать:
– Подождите! Напрасно вы горячитесь. Директор хочет наградить вас деньгами. Вы герой, вы спасли пароход…
Машинист резко оборвал его:
– Не желаю я никакой награды! К черту! Пусть на эти деньги купит для своей жены панталоны или еще там что. Так и передайте этому хамаидолу. Это я так говорю, машинист Самохин! До свидания!
Самохин твердой походкой направился в город, оставив за собой служащего с открытым ртом. В кармане у него имелось около двух рублей. Но этих денег пока будет достаточно, чтобы зайти в ресторан, что стоит около гавани под заманчивой вывеской: «Отдай якорь». Там всегда можно встретиться с матросами разных кораблей, иностранных и русских, и поговорить с ними по душам.
Машинист, ощущая застоявшуюся силу в мускулах, шел легко и бодро, словно парил на крыльях. Он ни разу не оглянулся назад. Будь оно трижды проклято, это трехэтажное каменное здание с железными решетками, с крепкими запорами! Впереди, по отлогому скату горы, скучиваясь и редея, дома спускались к набережной рыжими и зелеными волнами железных крыш. Кое-где поднимались деревья – осень обрызгала их листву цветистыми красками. А дальше за городской мутью, висевшей в воздухе, немного направо от дымящейся гавани, размахнулась сияющая ширь. Оттуда налетел ветер, слабый, как дыхание человека, и, казалось, приносил запах моря, шептал что-то в ухо о новых чудесных странах, вызывая дрожь в крови. Против солнца водная равнина трепетно искрилась, точно подмигивая машинисту золотыми ресницами. А он, шагая, ликующе улыбался в ответ, доверчивый и простой, как ребенок. В этот момент ему хотелось иметь крылья альбатроса, чтобы взвиться и утонуть в голубом просторе.
1926 г.
РАССКАЗЫ
По-темному
I
Грязный и жалкий трактирчик, какие бывают только в бедных кварталах. Почерневший потолок. Обои на стенах оборваны, висят клочками. Кое-где виднеются картины лубочного производства. В одном углу скучно тикают большие старые часы со сломанными стрелками. За несколькими столиками сидят извозчики, мелкие торговцы и рабочие. Отдуваясь, звучно прихлебывают из блюдечек горячий чай, пьют водку и жадно уничтожают дрянную закуску. За буфетом, облокотившись на руки, дремлет сиделец, толстый, лысый, в полосатой ситцевой рубахе и засаленном пиджаке.
Духота. Пахнет поджаренным луком, гнилой пищей и водкой. Над головами клубится облако табачного дыма. Говорят вяло, неохотно, избитыми словами. Изредка кто-нибудь крепко выругается, и то не от сердца, а так себе – по привычке. Ни мысли, ни желаний, точно все уже давно передумано, рассказано и тысячу раз решено. И жизнь кажется такой же бессмысленной, как ход тех часов, у которых сломаны стрелки.
Скучища невыносимая.
Я приютился за угловым столиком, в стороне от других. Передо мною стоит наполовину опорожненная бутылка с пивом. Часа уже два сижу я так, занятый одной лишь думой: куда бы скрыться из этого города…
Оставаться здесь больше нельзя. Товарищи арестованы. Я тоже хорошо известен полиции, и она разыскивает меня повсюду. Ускользая от нее, я уже несколько недель бегаю по городу с одного конца его на другой, как затравленный зверь. Паспорт мой провален, достать другой нет возможности. У меня положительно нет никакого крова. Треплюсь между небом и землею. Правда, я имею несколько давнишних знакомых, у них можно было некоторое время провести безопасно, но при моем появлении они начинают трепетать за свое благополучие. Некоторые даже не узнают меня. Все это заставляет искать по ночам убежища в каком-нибудь строящемся здании или под мостом; иногда провожу ночи, скитаясь по улицам. Чувствую усталость. Почти в каждом человеке вижу шпиона.
Необходимо куда-нибудь уехать, хорошо отдохнуть, осмотреться.
Но… в кармане у меня всего шесть рублей…
А главное – меня страшит мысль, что и следующую ночь мне придется скитаться по улицам, дрожа от холода, пугливо озираясь и страшась своей собственной тени. Да и деньгам моим скоро конец…
Что тогда делать?..
Неприятное чувство подавленности и беспомощности овладевает мною. Так жить нельзя; это все равно, что болтаться на гнилой веревке над зияющей пропастью, ежеминутно рискуя сорваться и разбиться вдребезги.
Мрачные думы мои были прерваны двумя лицами, только что вошедшими в трактир. Они сели за столик, рядом с моим, заказав сороковку водки и яичницу с колбасой.
Мое праздное внимание останавливается на них.
Один – здоровенный мужчина лет двадцати восьми. Роста выше среднего. Кряжистый, мускулистый. Голова большая, круглая, крепко сидящая на короткой шее. Русые щетинистые волосы всклокочены. На широком, типично русском лице с небрежно спутанными усами запечатлен тяжелый труд. Но серые глаз смотрят весело и самоуверенно. Голос твердый и сочный, точно пропитанный морской влагою.
Товарищ его, наоборот, маленький, тощий человечек, в каждом движении его чувствуется забитость.
Первый наполняет стаканы водкой и, добродушно улыбаясь, треплет по плечу товарища:
– Ну, брат Гришаток, пропустим. Последний разок русскую пьем. Через неделю позабавимся английской виской.
– За счастливое плавание, – приветствует Гришаток.
Из дальнейших разговоров их я узнал, что оба – матросы и плавают кочегарами на коммерческом пароходе. Слушаю дальше.
Боже мой, они на следующий день уходят в Лондон!
А что если попросить их, чтобы увезли меня в Англию.
На минуту отвожу взгляд в сторону, стараюсь не выдать своего волнения.
В России для меня, разбитого и измученного, нет больше дела. Если только эти ребята пособят мне, уеду за границу. Посмотрю, как другие люди живут на свете, отдохну…
В воображении, как в туманной дали, уже рисуется новая жизнь, еще неизведанная, манящая, полная разнообразия.
Как с ними заговорить? С чего начать?
«Смотри, не промахнись, а то пропадешь!» – всплыла предостерегающая мысль.
«О нет! Я сам моряк и знаю, как со своими разговаривать: умирай, а шути».
– С корабля, что ли, братцы?
– Да, – отвечает мне здоровенный, как после узнал, Трофимов.
– Надо полагать, роль духов исполняете в преисподней?
– Верно сказано. А вы кто же будете?
– Существо, потерпевшее аварию от норд-остской бури. Потерял руль и компасы. Ношусь по волнам житейского моря, куда гонит ветер. Случайно забрел в сие пристанище. Отдохну немного и опять лавировать начну между подводными камнями, пока не потерплю полного крушения…
– Тоже, значит, моряк? – перебивая меня, спрашивает Гришаток.
– Да еще какой! Целых семь лет пробыл во флоте. Весь просолел. Сто лет пролежу в земле – не сгнию.
Трофимов пытливо оглядывает меня. Затем, точно следователь, начинает расспрашивать, где плавал, какие обязанности исполнял. Отвечая на его расспросы, я пускаю в ход морскую терминологию.
– Вот теперь вижу, что и ты из смоленых, – говорит наконец он, широко улыбаясь. – И поэтому пожалуйте к нашему столу: вместе разделим трапезу…
Выпиваем по стакану водки.
Вижу, что ребята ко мне расположены. Недолго думая, начинаю расспрашивать их, можно ли им перевозить пассажиров.
Трофимов сразу догадался, к чему веду я этот разговор.
– Вот что, брат, как тебя звать-то? – спрашивает он, понижая голос и вглядываясь в меня.
– Когда-то величали Дмитричем.
– Ну, так слушай, Митрич: ты это верно сказал, что тебя ожидает крушение?
– Конечно.
Он осторожно озирается кругом и спрашивает меня уже шепотом:
– Скажи, слышь, откровенно: дело серьезное?
– Вздернут, – кратко отвечаю я.
Лицо Трофимова выдает волнение. Руки беспокойно ерзают по столу. Он смотрит уже сочувственно. Гришаток бледнеет.
– Хочешь поехать по-темному? – снова спрашивает меня Трофимов.
Я не понимаю его.
– То есть без билета. Куда-нибудь в темноту забиться и ехать. Вот что это значит. Понял?
– Понял.
– Ладно.
Я чувствую, как через черную тучу отчаяния врывается в душу мою светлый луч надежды, приводя меня в самое восторженное состояние. Я едва сдерживаюсь, чтобы не броситься им на шею.
– А сколько это стоит?
– Да что с тебя взять-то? Купи для ребят бутылку горлодерки, штук пять селедок на закуску да дай им еще трешницу, коли найдется, и дело в шляпе. Часам к восьми выгребай на корабль.
Я с радостью соглашаюсь.
– Только бы Ершов, часом, не узнал, – предупреждает Гришаток.
Что такое? Неужели хочет расстроить уже налаженное дело? Нет, слышу возражение другого:
– Брось, дружище, толковать-то. Такого осла да не надуть? Он сегодня гуляет, вернется на корабль к одиннадцати, не раньше.
Я справляюсь, что за Ершов.
– Да угольщик наш, – поясняет мне Трофимов. – Подводила естественная. Третье ухо капитанское. И капитан наш тоже – ух, зловредный! Акула! Попадешься ему – не жди пощады! Слопает анафема. Погубить человека для него одно наслаждение. Бывали случаи. Но ты все-таки не опасайся. Сумеем спрятать.
Мы поговорили еще о том о сем, и кочегары, объяснив мне, как добраться до парохода, покинули трактир.
А через полчаса и я последовал за ними.
II
На дворе, несмотря на апрель месяц, стоит пронизывающий холод. Дует сильный ветер. Тоскливо гудят телеграфные провода. Небо темнеет; тяжелое и неприветливое, оно все ниже и ниже нависает над землей. Всклокоченные тучи, клубясь, быстро несутся невесть куда.
День гаснет. Серым и угрюмым сумраком надвигающейся ночи окутывается город. Каменные здания, как будто чего-то пугаясь, съеживаются и плотнее прижимаются друг к другу. Кругом почти ни души – пустынно и мертво. Только кое-где одинокие городовые, вобрав головы в плечи, торчат на своих постах сонливо и неподвижно.
Но я полон бодрости.
Закупив для кочегаров подарки, я не иду, а лечу вперед, не чуя под собой земли. Стараюсь выбирать узкие и глухие переулки. Водку держу снаружи – смотри, на! Смеюсь в душе над своими преследователями:
«Ищите в поле ветра!»
Прохожу мимо большой площади.
Невольно в памяти воскресают картины недавнего прошлого. Три года тому назад я стоял на этом месте. Десятки тысяч людей собрались здесь. Гордо развевались знамена. А оттуда, со средины площади, с опрокинутой бочки, служившей трибуной ораторам, слышались вдохновенные речи. Толпа горела. Грянули песню, свободную и могучую. Из надорванных грудей, из недр измученных и разбитых сердец, веками ее хранивших, вырвалась она и захлестнула всю площадь.
И что же? Куда мы пришли? Что осталось от прошлого?
Но прочь уныние! Иду дальше, снова окрыленный надеждами.
Вот и гавань. Не больше двух недель открылась навигация. Местами еще виднеются льдины. Вдоль каменной набережной вытянулся ряд пароходов и барж. На некоторых яркие фонари. Мачты бросают на воду длинные тени. Кипит судовая работа. Люди, согбенные под тяжестью грузов, бегают в разных направлениях. Воздух оглашается криком грузчиков, грохотом лебедок, паровыми свистками, ударами дерева и звоном железа.
Быстро нахожу нужный мне пароход. Пришвартованный к стене, он густо дымит. Видать, что уже пожил на свете, побороздил океаны. Как только может еще справляться с бурей?
На нем тоже идет погрузка.
Жандарм! Но он глядит на воду, туда, где два яличника из-за чего-то грызутся между собой.
Я уже на палубе. Направляюсь в носовое отделение, где помещается судовая команда. Открываю дверь.
– Пожалуйте, – приветствует меня Трофимов. – Все свои люди.
Выложив принесенные припасы и деньги на стол, я знакомлюсь с кочегарами. Их четверо, ребята все симпатичные.
– А я, признаться, побаивался, как бы тебя дорогой не застопорили, – смеется Трофимов.
– Где уж тут застопорить! Я так пары развел, что десятиузловым ходом летел.
Через минуту мы уже все сидим за большим деревянным столом. Настроение у кочегаров веселое. Выпивая, они дружелюбно угощают и меня. На радостях я выпиваю две рюмки водки и, чувствуя себя голодным, с большим аппетитом уничтожаю целую селедку. Все болтают, шутят.
Входит еще один кочегар, длинный, как верстовой столб, с острыми плечами и впалою грудью. Лицо хмурое. О чем-то таинственно переговаривается с Трофимовым и другими.
– Сколько дает? – спрашивает кто-то.
– Восемь целковых.
Трофимов, переговорив еще кое о чем с ним, обращается за советом уже ко всем:
– Вот, братцы, еще один хлопец хочет ехать по-темному. С Петровым уговорился. Молодой парень. Можно, что ли?
– Да уж все равно: семь бед – один ответ, – раздается чей-то голос.
– Вот и я так же думаю. Следует взять. Да и Митричу вдвоем будет веселее.
Порешили, что новый пассажир должен прийти позднее, так как сначала нужно запрятать одного.
Водка выпита, закуска съедена. Кочегары расходятся по своим делам, наказав мне сидеть безвыходно в их помещении, пока меня не позовут.
Ждать долго не пришлось. Скоро вернулся ко мне Трофимов.
– Теперь пора.
Он мигом переодел меня в грязное платье кочегаров и грязной штаниной натер мне лицо. Потом поднес маленький осколок зеркальца.
– Смотри, как я тебя под масть с нами подогнал.
Действительно, я совсем преобразился.
– Шагом марш! – смеясь, командует он мне.
Выходим на верхнюю палубу. Последний раз я оглядываюсь кругом.
На небе ни звездочки. В темной дали ничего не видно, кроме сверкающих огней. В снастях воет ветер, предвещая бурю. Вода а гавани волнуется, шумит, будто сердится на то, что ее огородили кругом гранитными камнями, лишив свободы и простора. Сверху падает крупа, с яростью щелкает о палубу и больно, как иглами, колет лицо. Народу в гавани стало меньше. На некоторых кораблях уже прекратилась погрузка, но на нашем корабле все еще продолжают работать, набивая его объемистое чрево разными товарами.
– Не отставай, – наказывает мне Трофимов.
Спускаемся по трапу в самую преисподнюю. На момент остановились в узком коридоре, чтобы посмотреть, нет ли в кочегарке людей, не посвященных в наше дело. Здесь жарко. Мерцая, тускло горят масляные лампочки; на паровых котлах виднеются циферблаты манометров. Валяются молотки, ломы, железные кадки и другие принадлежности «духов». Несколько человек кочегаров несут свою вахту. Среди них и Гришаток, который, изгибаясь, «шурует» в топке. Кто-то, вооружившись лопатой, складывает в кучу шлак.
Пройдя еще несколько шагов, мы останавливаемся между котлами. Под нами железная настилка. Трофимов, нагнувшись, поднимает одну из плит. Между дном и настилкой небольшое пространство.
– Полезай туда, – говорит он мне, показывая в темную дыру, – После, может, переведем в другое место.
Пока я спускаюсь, кочегары смеются:
– Попалась, грешная душа!
– Ненадолго – за меня сорок сороков нищих молятся, – отшучиваюсь я.
Плита захлопнулась. Тьма кромешная. Подо мной какая-то котловина. На дне грязная масляная вода. Пространства вверх так мало, что я не могу даже прямо сидеть. Нужно устраиваться в лежачем положении. Ощупываю стенки. Они влажные и холодные. Пахнет сыростью и ржавчиной.
Но я не унываю. Чем дальше я ухожу от грозящей опасности, тем все больше и больше просыпается во мне жажда жизни, и я готов переносить какие угодно лишения.
Лежу и размышляю о том, как иногда человек может зависеть от разных случайностей. Не зайди я в трактир или даже не сядь за тем столиком, – что было бы со мною дальше? А теперь я наполовину спасен.
Потом вспоминаю о своем логовище, и мне становится смешно…
«Ах, ты, разрушитель старых устоев и творец новой жизни! Куда, однако, тебя занесло!..»
Открывается плита. В дыру влезает человеческая фигура. Раздается голос Трофимова:
– Это твой компаньон, Митрич. Не разговаривайте, а то услышат.
– Хорошо, – отвечает за меня мой попутчик тонким, совсем юношеским голосом.
Молчим. Друг друга не видим.
Спустя минут десять снова открывается плита. На этот раз в отверстие просовывается только рука, держащая какой-то узел. Опять слышен голос Трофимова:
– Держи, Митрич. Это тебе и Ваську говядина, хлеб и вода в жестянке. Пока до свидания. Завтра увидимся. Мы навалим на вас тонны три угля – безопаснее будет. Ну, с богом!
– Спасибо, дружище, – успел вымолвить я, и плита захлопнулась.
Все, что принес нам кочегар, я осторожно ставлю в сторону, боясь, чтобы не опрокинуть воду.
Захотелось покурить, а кстати, и осмотреть при свете наше жилище и товарища по бегству, но я, как на грех, забыл спички у кочегара. И у Васька нет спичек, да он и не курит. Мысленно ругаю себя за свою оплошность.
Чтобы скоротать время, решаю соснуть. Ложусь на спину, заложив под голову руки. Ноги кладу в воду: иначе нельзя устроиться.
Над нами проходят люди, стуча каблуками о настилку. Слышен говор кочегаров. Мысли становятся смутными, расплывчатыми, и я крепко засыпаю…
III
Просыпаюсь. Кругом непроглядная тьма. Над годовой что-то грохочет, как будто жесткие комья глины падают на гробовую крышку. Забыв, где нахожусь, я вообразил себя в могиле, заживо погребенным. По телу пробегает холод ужаса.
Пытаюсь вскочить, но чуть не до потери сознания ударяюсь головой о железо. Я бросаюсь в сторону, снова получаю удар и падаю на товарища.
– Дмитрич! Что с вами? – называя по имени, говорит он испуганным голосом.
