Текст книги "По Мещёрскому краю"
Автор книги: Алексей Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 9 страниц)
Наш переполненный «Забухающий» торжественно, словно Ноев ковчег, двигался вперёд, царапая по дно своим зашпаклеванным днищем, как вдруг сидящий впереди Серёжка крикнул:
– Смотрите!
Впереди, прямо по курсу нашей лодки, из воды выскочило какое–то странное существо. По своему внешнему виду оно удивительно походило на торчащий из воды небольшой чёрный сучок от поваленного в воду дерева. Но «сучок» стремительно нёсся наперерез лодке, грозно поблёскивая на солнце чёрными чешуйками. Змея!..
О том, что в Мещере много змей, в том числе и ядовитых, мы слышали и раньше. Ещё на кордоне старик Желтов, бросив подозрительный взгляд на наши босые ноги, предостерёг:
– А змей не боитесь? Много их тут у нас в мшарах водится. Без сапог по болотам лучше не ходите – как бы беды не случилось.
После этого мы несколько дней не снимали кедов и ходили, с опаской посматривая под ноги. Вечером у костра Нина, наш походный эскулап, извлекла из своего рюкзака какие–то книжки и начала знакомить нас с литературой о змеиных укусах, которую мы предусмотрительно захватили с собой из Москвы. Из всех способов борьбы со змеиными укусами нашим мужчинам больше всего понравился так называемый «народный». По этому способу укушенному дают выпить определённую дозу спирта, который, вступив в какую–то таинственную реакцию со змеиным ядом, якобы сразу делает его безвредным.
Боцман тут же объявил, что предоставляет себя в распоряжение науки, и потребовал в качестве профилактики именно с него начать испытание этого чудесного «народного» способа. И у боцмана оказалось настолько много пылких сторонников, что наш медик во избежание опустошения походной аптечки сочла за лучшее перевести разговор на другую тему.
Через несколько дней мы уже забыли о «змеиных» разговорах и тут–на тебе! – эта неожиданная встреча на реке.
Легко рассекая воду и гипнотизируя нас своими маленькими злыми глазками, змея неслась прямо на лодку.
– Гадюка, – растерянно прошептал Серёжка.
– А может, всё–таки уж? – Владик с надеждой посмотрел на Нину.
Нина слыла у нас авторитетом по части местной флоры и фауны. Как уверяли некоторые, перед походом она проштудировала все три тома Брема и теперь поражала всех своими зоологическими познаниями. Она могла часами рассказывать о каких–то крылатых муравьях, которые, как птицы, летают по воздуху, с учёным видом цитировать изречения учёных и даже различать птиц по голосам. Поэтому авторитет её был непререкаем.
Нина с опаской посмотрела на плывущую змею, потом на экипаж «Забухающего» и безапелляционно объявила:
– Гадюка.
В «ноевом ковчеге» началась лёгкая паника. Экипаж вскочил со своих мест и бросился к противоположному борту лодки. Она угрожающе накренилась. Чем бы все это кончилось, неизвестно, но змея, вдруг потеряв к нам всякий интерес, вильнула хвостом и благоразумно повернула к берегу. Перепуганный «ковчег» облегчённо вздохнул.
– Ага, испугалась! – радостно крикнул Серёжка, снова хватаясь за весла.
В наших мужчинах, оправившихся от первого потрясения, вдруг проснулся воинственный дух, и воздух огласился их мужественными криками. Ощетинившись палками, удочками, вёслами и другими орудиями, «Забухающий» ринулся в атаку.
Первым на берег спрыгнул Владик, за ним Лешка и Сергей. Они окружили змею на песчаном пригорке и придавили вёслами к земле. Но она и не думала сдаваться: вырвавшись из–под весла, змея свернулась, как пружина, и, грозно высунув свой раздвоённый язык, стремительно метнулась вниз, где стояла Нина. Раздался крик, и длинная чёрная лента обвилась вокруг её ног. Все оцепенели.
Дальше все произошло мгновенно. Мы долго молотили змею вёслами и палками, пока она не перестала раскрывать свой хищный рот с раздвоённым жалом. Бледная Нина стояла рядом и смотрела, как совершается возмездие.
Когда все было кончено, мы осторожно перевернули змею палкой. Каково же было наше удивление, когда по жёлтым пятнам на голове мы узнали, что это был уж. Да, да, самый обыкновенный безобидный уж.
– М-да, – Протянул Лешка, Многозначительно посмотрев на присмиревшую Нину, – вот тебе и три тома Брема.
Все рассмеялись: всё–таки очень хорошо, что все обошлось благополучно.
Но это были, так сказать, цветочки, а ягодки ожидали нас впереди. Ночью наш походный лагерь, разбитый в небольшой дубовой рощице, подвергся, как казалось нашему болезненному воображению, настоящему змеиному нашествию. Словно издеваясь над нами, они шмыгали в темноте вокруг палатки, шуршали в прелых листьях и даже как будто гремели оставленной у костра посудой. Мы лежали в застёгнутых наглухо палатках и вздрагивали от каждого шороха: кто его знает, может быть, на этот раз змеи действительно были ядовитыми?
Осада продолжалась всю ночь, а когда наутро Серёжка осторожно разбаррикадировал выход и выглянул наружу, он испуганно отшатнулся: у входа мирно дремала на солнце свернувшаяся в клубок змея. Вела она себя на редкость спокойно и флегматично, не обращая никакого внимания на встревоженный шум, доносившийся из палатки.
Такого обилия ужей мы никогда не видели. Ими буквально кишело все вокруг. Они спокойно ползали возле наших палаток, лежали на пнях и пригорках и даже ухитрялись залезать в наши рюкзаки. Особенную активность проявляли маленькие ужата – змейки длиной в несколько сантиметров, от которых вообще некуда было деваться. Как это ни странно, но постепенно мы к ним настолько привыкли, что брали в руки, кормили мухами и даже вместе грелись на солнце.
По наблюдениям сотрудников Окского заповедника в районе реки Пры водятся только два вида змей: уж и гадюка. Уж обитает в сухих местах и дубравах по берегам реки, а гадюка – в низинах и болотах. Она бывает чёрной, коричневой, рыжей и серой. Многие туристы очень часто принимают за гадюку или медянку безногую ящерицу – веретеницу. На первый взгляд они действительно как будто похожи. Но распознать, их не так уж трудно. В отличие от гадюки у веретеницы почти полностью отсутствует шея. И бояться её не следует, она совершенно безвредна.
Вообще надо сказать, до сих пор о змеях ходит немало всевозможных самых невероятных легенд и рассказов. Говорят, что они сами нападают на человека, подстерегают его где–нибудь на тропе и, улучив момент, жалят в незащищённое место. Есть даже такое выражение «хитрый, как змея». Некоторые утверждают, что змеи могут атаковать лодки и даже гоняться за людьми, свернувшись в колесо. Но все эти легенды никакого отношения к действительному положению вещей не имеют, потому что все змеи, включая и ядовитых, очень пугливы и осторожны и при встрече с человеком стараются побыстрее скрыться в свои норы. Если ядовитые змеи и пускают в ход своё оружие, то только в порядке самообороны, когда на них невзначай наступают ногой или отрезают им путь к норам.
Тем не менее туристам надо быть осторожными, особенно во мшарах и прибрежных болотах, где встречается немало ядовитых гадюк. И уж во всяком случае не ходить по лесу босиком. Алексей Дмитриевич Желтов прав: лучше всего предохраняют от укуса змей резиновые сапоги. Но если всё–таки произошло несчастье и от змеиного укуса пострадал кто–нибудь из туристов, необходимо немедленно наложить жгут выше укушенного места, промыть рану крепким раствором марганцовки или спиртом и как можно быстрее доставить пострадавшего в ближайшую больницу. Не следует высасывать яд из ранки, прижигать её или принимать спиртные напитки. Это может только ухудшить состояние здоровья пострадавшего.
Что же касается гадюк, то в этих «ужиных» местах мы их почему–то не видели. В чем тут дело, не знаем. Одно можно утверждать определённо: там, где живут ужи, ядовитых змей не встречается. Откуда мы это узнали? Не из Брема, конечно, и не из нининых зоологических познаний. Так сказали нам местные косари, которых мы повстречали на берегу Пры, там, где слева впадает в неё маленькая лесная речка Кадь.
Лесная песня
Откуда начинаются реки? Из маленького родника, который притаился между корней старых сосен, или из крохотного лесного озерка, окружённого вереницей задумчивых берёз, а может, как Волга, из обыкновенного неказистого болотца, заросшего осокой и кувшинками. Каждая река имеет своё начало. Но поди найди его в лесной чащобе и топких сырых болотах. Белой змейкой бежит по лесу маленький ручеёк из неведомого нам глухого и таинственного царства. Где его начало? Поди отыщи!
Один лесник сказал нам как–то: «Реки начинаются в глуши. Они не любят посторонних взглядов». Наверное, прав был этот старик, всю жизнь проживший в лесной глухомани. Рождение реки – это всегда загадка. Идёшь вдоль берега, и, кажется, не будет этой речке ни конца ни края. А она все манит и манит тебя в лесную таинственную глушь. И жуть берёт от этой гулкой и тревожной тишины, и все хочется идти вперёд, чтобы найти, наконец, то таинственное место, откуда начинаются реки. Доберёшься до маленького родничка, припадёшь губами к холодной как лёд воде и с удивлением подумаешь: «Неужели в этом вот крохотном ручейке с взбаламученными песчинками на дне и рождается настоящая река?»
Каждая река откуда–нибудь начинается. Кадь начинается в болотах – мшарах, со всех сторон обступивших Голованову дачу. По такому болоту ступаешь, словно по мягкой зелёной подушке, а она колышется и прогибается под тобой, как молоденький ледок на только Что скованном морозом озере.
Как и все лесные реки. Кадь начинается с небольшого, беззащитного ручейка. Укутанный в траву и кустарник, заваленный прошлогодними пожелтевшими листьями, он тихо журчит по лощине, притаившись в тени осин и берёз. Такой ручеёк и на речку–то не похож. Перешагнёшь его с пренебрежением и пойдёшь, дальше. А он, глядь, уже и разлился, набрал силы раздвинул тесные берега. И перейти–то его теперь так просто. Приходится порядком поколесить, прежде чем отыщешь кладку на другой берег.
Возле деревни Оборона Кадь–уже довольно широкая речка. У деревянного моста местные ребятишки удят рыбу. По залитому солнцем лугу важно расхаживают гуси. Где–то вдали запоздало поют деревенские петухи. Это последняя деревня на берегу Кади. Река описывает возле неё петлю и исчезает в тёмных лесных зарослях. На много километров вокруг нет больше жилья, кроме разве одного–двух кордонов лесников да шалашей колхозных косарей.
Эта маленькая сказочная речка совсем не похожа па Пру – та широкая, с длинными песчаными плёсами, залитыми солнцем, быстрыми круговоротами и спокойными заводями. А по Кади в среднем её течении даже на байдарке и то не проберёшься. Сосны и берёзы замерли на её берегах, сплетаясь вверху своими ветвями. Посмотришь вверх—и не увидишь неба. Только через просветы в листьях тянутся сверху, словно паутина, тоненькие солнечные нити и исчезают в чёрной как дёготь воде реки. Вода тёмная не только от вечно царящего здесь сумрака, но и от торфяных болот, в которых рождается Кадь и её притоки.
Мы идём вниз по Кади с Головановой дачи. Сначала лесной дорогой, размытой недавно прошедшим дождём, а потом еле приметной извилистой стёжкой. Идти вдоль реки довольно трудно: то старица перегородит дорогу, то вдруг повстречается такой завал, что его приходится обходить стороной. Подмытые водой деревья с вывороченными корнями падают поперёк русла, образуя живописные висячие мосты. Многие из них сползают в воду и запруживают речку. В таких местах вода течёт медленно и степенно. По вечерам здесь ходят возле коряг стаи окуней и с шумом выскакивает из воды плотва, спасаясь от щук.
Я сижу с удочкой на поваленной сосне и ловлю окуней. Сверху с лёгким треском отрывается пожелтевший ольховый лист и, медленно кружась, падает в воду. Потом он плывёт рядом с поплавком, но у старой, почерневшей от воды коряги поплавок вдруг стремительно ныряет, и лист продолжает свой путь один. А у моих ног судорожно пляшет на траве здоровенный окунь.
Когда солнце скрывается за верхушками сосен, Кадь погружается в сумерки. Это очень здорово – сидеть на берегу и слушать, как медленно замирает лесная жизнь. Смолкли кузнечики на соседней поляне, попрятались в густые заросли травы лёгкие стрекозы, одна за другой устало замолкают птицы. Только дрозд никак не может успокоиться – видно, не успел умаяться за долгий летний день. Тихо и спокойно кругом. И тебе почему–то тоже удивительно спокойно. И не хочется никуда идти и ни о чем думать, а просто вот так бы сидеть на бревне и ощущать всеми клеточками своего тела охватившее тебя блаженство – и эту тихую вечернюю прохладу, и монотонный плеск воды, и погрузившуюся в сумрак Кадь, в заводях которой водятся трудолюбивые бобры. И грустно становится при мысли, что не родился ты в этой вот сказочной глуши и что не суждено тебе вечно испытывать это непередаваемое блаженство, которое, увы, слишком мимолётно для нас, горожан, чтобы познать его в полную меру. И тоска охватывает тебя, как будто ты только что встретился с хорошим и надёжным другом и тотчас же должен с ним расстаться.
По обоим берегам Кади тянутся леса: то сухие сосновые на песчаных пригорках, то ольховые и берёзовые по низинам и лощинам, то дубовые с подлеском из орешника и осинника. Мы идём по лесной тропинке вниз по Кади и собираем грибы. Это похоже на сказку – прямо к тропинке подбегают из лесной чащобы жёлтые маслята, красноголовые подосиновики, коричневые подберёзовики на тоненьких ножках. Но их никто не трогает, потому что по мещерским понятиям есть только один настоящий гриб, который стоит брать: это белый. Боровики стоят тут же на обочине дороги во весь рост и во всей своей красе, не думая скрываться от посторонних взглядов: ну кому они нужны в этой глуши?
Грибы в Мещере растут в самых неожиданных местах – и на полянках, и на дорогах, и на берегах рек. Едешь на лодке по Пре, а на тебя весело глядят сдвинутые набекрень шляпки боровиков. Не случайно некоторые местные жители наловчились собирать грибы с лодок. Вооружаются длинными палками с железными крючками и плывут вдоль берега. Увидят гриб, подцепят его крючком – и в лодку. Обратно возвращаются с полным, что называется, кузовом.
В летние месяцы по всей Мещере начинается грибная лихорадка: и стар и млад–все отправляются за грибами. Полчаса побродят—и ведро с верхом. Конечно, одни белые. Однажды мы отдыхали на деревянной скамейке, сооружённой лесником у дороги. Неожиданно подошёл грузовик. Шофёр остановил машину, взял ведро и прямо с подножки шагнул в лес.
Минут через пятнадцать возвращается.
– Ну что, набрали? – спрашиваем.
– Да вот собрал немного, – и протягивает ведро, полное грибов.
Грибная лихорадка передаётся и туристам. Плывут по мещерским рекам туристские флотилии, обвешанные гирляндами сушёных грибов.
Чем дальше по течению Кади, тем все более извилистым становится её бег. Нам надоедает пробираться сквозь лесной бурелом, и мы поднимаемся выше, на песчаный остров, вдоль которого, извиваясь ужом, бежит лесная дорога. Мы знаем, она ведёт на кордон лесника, о котором нам ещё в Рязани говорили, что во всей Мещере нет места тише и красивее. Кордон появляется неожиданно – сосны вдруг расступаются, и мы выходим на обширную поляну. Справа, у самого берега Кади, теперь довольно широкой и полноводной, приютились домик лесника и хозяйственные постройки со скворечниками на длинных шестах. Прямо к стене дома прибита дощечка: «Кордон Платунина». Так звали первого хозяина кордона, прожившего в этих местах более сорока лет. Теперь здесь живёт другой лесник, но название кордона осталось прежним. Как и сорок лет назад, все называют его кордоном Платунина.
Сосновый бор обступает поляну со всех сторон, оттесняя дом лесника к самой Кади. У другого берега река намыла песчаную косу из чистейшего песка, как будто просеянного через мельчайшее сито. Под обрывом–деревянные мостки и дощатая лодка, привязанная к столбу. Чуть в стороне от кордона под корнями дуба родник с удивительно прозрачной и вкусной водой. Заглянешь в него и видишь, как на дне вокруг старого, обвешанного гирляндами пузырьков корня ведут хороводы крохотные песчинки.
Где–то в лесу, по ту сторону реки, монотонно звенит колокольчик. Это хозяйская корова бродит по лесу. Звук то замирает, то снова доносится до нас. Коров здесь никто не пасёт. Они сами ищут себе пищу, сами приходят домой на дойку и снова уходят в лес. Бывает, пропадают на день и два, но по звуку колокольчика их все равно нетрудно отыскать.
Вдоль обоих берегов Кади нескончаемой вереницей тянутся сосновые боры, наполненные хмельным, пьянящим запахом смолы. Войдёшь в такой лес, и вдруг вырастают перед тобой стройные сосны с причудливыми надрезами. Солнечные зайчики, с трудом выпутавшись из густой хвои, легко скользят и по бронзовым стволам, и по шишкам, устилающим землю, и по янтарным каплям смолы, медленно сползающим вниз в жестяные чашки. Живица!..
Вот уже несколько дней мы живём на кордоне, и никак нам не удаётся повидаться с хозяином здешних сосновых плантаций, хотя он каждое утро и проезжает мимо на велосипеде из деревни Игнатовка.
Но однажды утром, когда мы спали, открылась дверь и на пороге показался мужчина средних лет в брезентовой куртке и таких же штанах, заправленных в сапоги. И сразу же дом наполнился терпким запахом свежей смолы, как будто кто–то распахнул окно прямо в сосновый бор, омытый тёплыми грозовыми дождями.
– Масаев, вздымщик, – здоровается мужчина и смущённо прячет пахнущие смолой руки за спину. – Так это вы хотели посмотреть, как добывается живица?
Природа всегда таит в себе много загадок, маленьких и больших тайн. Одним из таких чудес и является живица. Видели ли вы как быстро затягивается смолой рана на сосне? Казалось бы, дереву нанесён тяжёлый и страшный удар топором, от которого оно не сразу оправится. Но пройдёт несколько дней, и рана уже подсохла, и по–прежнему гордо стоит на косогоре красавица сосна. Живица! Не случайно народная молва приписывает ей чудодейственное свойство заживлять раны, восстанавливать силы и давать жизнь деревьям. Наверное, поэтому и носит она такое чудесное и поэтическое название.
Вместе с Масаевым мы идём на сосновые плантации. Они совсем рядом с кордоном – километра полтора–два, не больше. Михаил Михайлович надевает рукавицы и берёт в руки хак – инструмент с острыми ножами. Короткий взмах, и хак прочерчивает на стволе глубокую борозду. Затем вторую, третью… И набухает кора, и бежит из надрезов в приёмник густая, как мёд, смола. Таких борозд на каждом дереве десятки. Иногда на сосне делаются надрезы с двух сторон – это двухкаррная сосна, а на более толстом дереве делают три карры. И под каждой каррой – приёмник.
Михаилу Михайловичу помогает его жена – сборщица смолы. Специальным ножом она прочищает желобки, по которым течёт живица, выковыривает из приёмников застывшую смолу и собирает её в ведра. Каждый приёмник–это двести граммов смолы, пятьдесят приёмников–ведро, двести вёдер–бочка, доверху наполненная ароматной живицей. Потом эту бочку грузят на телегу и везут на Голованову дачу. Густая и тяжёлая, смола мерно колышется в бочке, распространяя вокруг себя терпкий, ароматный запах.
Из смолы производят канифоль и скипидар, которые используются в мыловаренном, бумажном и лакокрасочном производствах. Даже в ампулах с камфарой тоже есть живица, добытая в сосновых заповедных лесах. Так что живица лечит не только деревья, но и людей, которым сосны отдают все своё богатство – капля за каплей.
Все реки откуда–то начинаются, и все они куда–то впадают. Кадь впадает в Пру. Но не маленьким неказистым ручейком, через который можно перешагнуть, не замочив кедов, а широкой и спокойной рекой. Мы долго ищем кладку на другой берег – ствол огромного дуба, упавшего поперёк реки. Он еле–еле достаёт до песчаной отмели на той стороне Кади. Теперь она не такая беззащитная, как в верховьях: пополнела в талии, разлилась по заливному лугу, но и здесь не утратила своих неповторимых черт лесной речки из русской сказки.
Мы сидим на берегу и бросаем и воду щепки. Они плывут медленно и торжественно, маленькой лебединой стайкой. А мы сидим и смотрим им вслед. А щепки все плывут и плывут, туда, где темно–коричневые воды Кади смешиваются с золотистыми струями стремительной Пры.
Все реки откуда–то начинаются, и все они куда–то впадают. Кадь впадает в Пру, Пра—в Оку, а Ока—в Волгу. И если вам когда–нибудь придётся плыть по этим рекам, то знайте, что в их светлых водах есть и частица тёмной, пахнущей кувшинками и живицей воды маленькой мещерской речки Кади.
По следам одного доноса
Ещё в Москве, знакомясь с прошлым Мещерского края, мы натолкнулись на один любопытный документ, датированный 1905 годом (Крестьянское движение в Рязанской губернии в годы первой русской революции (документы и материалы). Ряз. книжное издательство, 1960).
Это был донос старосты села Бельского Спасского уезда на учителя и крестьян села Кидусова, которые занимались революционной агитацией на сельском сходе.
«6 декабря сего 1905 года, – сообщал староста, – мною был собран сельский сход по делам, касающимся нашего общества, на который явились учитель Кидусовской школы и крестьяне д. Нагорной Осип Назаров Петрушкин и Лаврентий Данилов Шебаев… чем учинили в народе ужасное своеволие и неподчинение. Глупый же наш народ одно говорит, что не следует платить никаких повинностей, и не хочет признавать поставленных над ним властей».
В тот вечер мы долго сидели и спорили об этом любопытном документе, приоткрывшем для нас одну из страничек революционного прошлого Мещеры. Но он был краток и скуп на факты. Действительно, ну кто этот безвестный учитель, фамилия которого даже не названа в доносе? И какое отношение к нему имели крестьяне Петрушкин и Шебаев? И чем они так прогневали местные власти?
– Ладно, – сказал тогда Лешка, переписывая текст доноса в свой дневник, – будем на месте–обязательно узнаем.
Так на нашей карте возле села Кидусова появился маленький красный кружочек.
…И вот по узенькой тропке, петляющей по заливному лугу, наша небольшая экспедиция направляется, так сказать, в глубь континента на поиски Кидусова и таинственной деревни Нагорной, которая не значится ни на одной современной карте. Наши сведения о Кидусове крайне скупы. Мы знаем только, что расположено оно недалёко от села Бельского, километрах в пяти от впадения реки Белой в Пру, что это старинное мещерское село, жители которого в своё время славились на всю округу как углежоги, а само Кидусово считалось центром углежжения, в прошлом широко распространённого в Мещере.
…Тропка круто поднимается вверх и выводит нас на песчаный косогор, поросший соснами и травой. Вот оно, современное Кидусово: длинные улицы, добротные дома, новенькие срубы, пахнущие стружкой и краской, шум тракторов и тарахтение автомашин, везущих бидоны с молоком.
В своё время Сергей Есенин с грустью и болью в сердце писал о нищих, приходящих в упадок рязанских деревеньках. Помните его стихи?
Край ты мой заброшенным,
Край ты мой пустырь,
Сенокос некошеный,
Лес да монастырь.
Избы набоченились,
А и всех–то пять.
Крыши их, запенились
В заревую гать.
А сейчас? Мы медленно идём по главной улице мимо колхозного молокозавода, больничного городка, сельской аптеки, просторного, недавно отстроенного Клуба… Видно, неплохо живут колхозники в этом старинном мещерском селе.
Вот и школа: низенький заборчик, большие–светлые окна, добротная крыша под железом, но постройки, судя по всему, старые. «Может, та самая?» – тихо шепчет Лешка, внимательно осматривая школьный двор.
Скажем прямо, мы не очень надеемся на успех. Как–никак, а шестьдесят лет – срок нешуточный. Помнят ли здесь о тех далёких и бурных событиях? Не забылись ли они? И сохранились ли очевидцы, которые были их свидетелями?
Директор школы Клавдия Антоновна Леснянская, к сожалению, ничем не могла нам помочь. Она работала в школе не так давно и ничего не знала об интересующих нас событиях.
– А школа та? – спрашиваем мы.
– Нет, та от пожара сгорела. А эта уже после выстроена… Да вам лучше обо всем этом с нашими стариками поговорить. Ну, например, с Александрой Трифоновной Клопковой: она во время революции активисткой была, в комбед входила – или с Антоном Михайловичем Куликовым. Он тут неподалёку сторожем на каланче работает. Вот уж они наверняка эти события помнят.
Александру Трифоновну мы не застали дома. А вот с дедом Антоном нам повезло. Он оказался словоохотливым и, несмотря на свои восемьдесят лет, ещё довольно бодрым стариком.
Когда мы зачитали ему выдержки из доноса бельского старосты, он неторопливо снял картуз, почесал затылок, словно вспоминая что–то, и так же неторопливо сказал:
– Осип Петрушкин? Ну как же, помню–помню. Да и Лаврентия Шебаева тоже. Правильные были мужики, работящие.
Потом помолчал немного, вынул кисет и начал крутить самокрутку.
– Значит, донёс–таки, подлец, – это о старосте, – ну да от него и нечего было ждать другого.
И на наших глазах начали оживать, обрастать новыми фактами и деталями скупые строчки предательского доноса.
События, о которых рассказал нам Антон Михайлович, относились к концу 1905 года, когда по всей России прокатилась мощная волна крестьянских восстании. Не миновала она и Рязанской губернии. Крестьяне отказывались признавать власть земских начальников, силой захватывали и делили между собой помещичьи земли, поджигали дворянские усадьбы. Под мощными ударами крестьянских выступлений трещала по швам самодержавно–помещичья Российская империя.
В декабре 1905 года, крайне обеспокоенный нарастанием крестьянских волнений в Рязанской губернии, начальник губернского жандармского управления доносит департаменту полиции: «…Озлобленность в Рязанской губернии против земских начальников громадная. К ним не идут за разрешением своих сомнений. Кроме открытых насильственных действий, в течение ноября произведены в разных местах губернии тайные поджоги помещичьих усадеб…»
Мещерская сторона, в которой сельское хозяйство не играло такой важной роли, как на юге Рязанской губернии, также оказалась вовлечённой в бурные вихри первой русской революции. Сельский сход крестьян села Аграфенина Пустынь приговорил: «земля должна быть не чьею, а общей». В Спасском уезде крестьяне решили явочным порядком уравнительно разверстать между собою луговую площадь и приступить к укосу трав. Какой–то неведомый нам Дмитрий Филиппов Прошкин из деревни Тальново Касимовского уезда, увидев на стене портрет царя, стал призывать к бунту против «Николашки». А когда ему сказали, чтобы он побоялся бога, «богохульно» ответил: «А мне нечего бога бояться, ведь нет ни бога, ни государя».
В Кидусове борьбу крестьян за свои права возглавил молодой учитель местной школы Кочетков. Человек передовых, демократических взглядов, он организовал в селе революционный кружок, который посещали многие местные крестьяне. В кружке изучали революционную литературу, читали книги, спорили о будущем России. Среди самых близких друзей Кочеткова были крестьяне Осип Петрушкин и Лаврентий Шебаев, фамилии которых упоминались в доносе. Особенно большим уважением среди односельчан пользовался Петрушкин. Он был на редкость умным и способным человеком. Сам научился читать, писать, был хорошим оратором. Дома у него было много книг, газеты. Мужики любили заглянуть на огонёк к Осипу и послушать его умные беседы. А беседы эти были явно крамольного характера. Петрушкин говорил, что земля Должна быть не помещичьей, а крестьянской, и что ею должны распоряжаться не царь и помещики, а сами крестьяне, призывал к неповиновению местным властям.
Кочетков и его друзья смело пропагандировали свои взгляды, используя для этого многолюдные сельские сходы. 6 декабря они явились в Бельское на сельский сход и начали агитировать за вступление крестьян в недавно созданный Всероссийский крестьянский союз Как ни пытался староста успокоить крестьян, сход вышел из повиновения и пошёл за «крамольниками» и «бунтарями». Было принято решение не подчиняться местным властям, не платить никаких податей, не отправлять рекрутов в армию. Антон Михайлович сам был среди этих рекрутов и помнит, что они долго ещё после этого не могли выехать на сборные пункты–то ли местные власти были напуганы бунтом крестьян, то ли не работала железная дорога, парализованная забастовкой железнодорожников.
Недовольство крестьян явно перерастало в бунт.
Видимо, для того чтобы утихомирить мужиков, а заодно и расправиться с местными агитаторами, в Кидусово прибыл пристав. Но его миссия закончилась полным провалом. Разъярённые крестьяне (и среди них Данила–отец Лаврентия Шебаева) избили пристава, и тот еле–еле спасся бегством.
Донос бельского старосты заканчивался любопытными словами: «Объяснив о сём, имею честь покорнейше просить Ваше превосходительство принять оное во внимание и объяснить мне, как мне действовать в служебном отношении и со сбором повинностей».
Это донесение, видимо, всерьёз встревожило земского начальника. Из Спасска было срочно вызвано подкрепление, бунт подавлен, а его главари арестованы. Среди них были учитель Кидусовской школы Кочетков, Осип Петрушкин и Лаврентий Шебаев.
Как сложилась дальнейшая судьба Кочеткова, неизвестно. В село он больше не вернулся. Петрушкин как будто был сослан в Сибирь, и с тех пор о нем ничего не слышали.
– А Шебаев? – спросили мы.
– А Шебаев ещё долго жил после этого в нашем селе, работал в колхозе и не так давно умер… Ну да о нем вам лучше расскажет его жена, Матрёна Лаврентьевна. Вон её изба на Нагорной стороне.
И вот мы снова идём по пыльной улице. Нагорная сторона – это и есть та самая деревня Нагорная, которая упоминается в доносе. На карте Менде она чётко обозначена маленьким прямоугольником на довольно–таки почтительном расстоянии от Кидусова. Теперь деревня окончательно сомкнулась с Кидусовым, превратившись в одну из его улиц.
Матрёна Лаврентьевна только руками всплеснула, узнав о цели нашего прихода. Но, к сожалению, смогла прибавить к рассказу Антона Михайловича очень немного. Ей было уже за восемьдесят, и многие события стёрлись из памяти. Она помнила только, что деревня долго бунтовала, шумели на сходках мужики, а после подавления бунта её мужа, как одного из главных бунтовщиков, увезли в Спасск. Там он некоторое время сидел в тюрьме, а потом местные власти, боясь дальнейших волнений, вынуждены были выпустить его под надзор полиции.
Вот, собственно, и все, что мы узнали о событиях, которые упоминались в предательском доносе. Как будто не было в них ничего особенного – просто маленький эпизод из революционного прошлого Мещерского края. Но из таких эпизодов и складывается история народа.
Мы снова идём по той же улице мимо школы, нового клуба, аптеки, больничного городка, но, странное дело, теперь мы смотрим на них как–то совсем по–другому, более серьёзно и внимательно, и только сейчас по–настоящему начинаем понимать, сколько сил, труда, пота и крови, сколько жизней пришлось отдать этим простым мещерским мужикам, чтобы их дети, внуки и правнуки могли пользоваться и этой больницей, и этим новым клубом, и этим недавно построенным магазином, чтобы по улицам села буднично тарахтели полуторки и тракторы и чтобы мимо нас лихо пронеслась на мотоцикле молоденькая девушка в ярком сарафане, весело помахавшая нам на прощание своим красным, как флажок, платочком.
