Текст книги "По Мещёрскому краю"
Автор книги: Алексей Попов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)
На родину Архипова ещё не проложено торных путей и дорог. Приходится идти на ощупь, отыскивать старожилов, уточнять детали. Ещё в Клепиках знакомые краеведы скептически покачивали головами: «Да ничего вы там не узнаете, только зря проходите». И вдруг–первая удача. Оказывается, в самом Екшуре живёт не кто иной, как племянница Абрама Ефимовича – Екатерина Васильевна Брякова. Правда, она не просто племянница, а внучатая племянница, и мы долго разбираемся в сложной генеалогии рода Архиповых, но тем не менее Екатерина Васильевна лично знала Абрама Ефимовича, жила в Москве у него на квартире, бывала в доме Архиповых в Егорове…
Екатерина Васильевна достаёт из комода семейные реликвии–две фотографии Архипова. На одной из них он изображён в своей московской мастерской, на другой – за самоваром вместе со своим учеником художником Григорьевым.
Мы долго рассматриваем репродукции.
– А знаете, ведь для «Обратного» Абраму Ефимовичу позировал мой отец, – говорит Екатерина Васильевна.
«Обратный»… Мы помним эту картину; вечер спустился на поле, куда–то вдаль убегает просёлочная дорога, а на переднем плане задумчивая фигура молодого ямщика. Только что он отвёз на пролётке кого–то в город и теперь порожняком возвращается обратно. Знакомые мещерские просторы, заливные луга, душистые цветы на полянах и вечерние сумерки над темнеющей вдали полоской леса.
Вместе с Екатериной Васильевной лесной дорогой мы идём в Егорове. Сосны да ели сопровождают нас до околицы. По этой дороге Архипов бегал в школу вместе со своими товарищами, по ней он возвращался обратно в деревню. Лес, тёмный и угрюмый, подступал к деревне со всех сторон. Зимой за околицей выли волки. Метель свистела в печной трубе. Весна была праздником. Ночное, запах скошенного сена, рыбалка на быстрой Пре, походы за ягодами. Ягод так много, что полянки красным сукном кажутся.
Вот здесь, в этих местах, и родился Абрам Ефимович Архипов. В свидетельстве, выданном Рязанской духовной консисторией, говорится: «…по метрикам Рязанского уезда села Екшур за 1862 год под № 81 значится: деревни Савинской (так раньше называлось Егорово. – A. П.) мещанин Ефим Никитин Архипов, жена его Ирина Фёдоровна, оба православные. У них сын Абрам, рождён 15, крещён 19 августа».
Детство Абрама Ефимовича было тяжёлым и безрадостным. Его отец был крепостным местного помещика Чуфаровского. Мужик хозяйственный и толковый, он не любил гнуть спину на хозяина. И за это тот возненавидел его лютой ненавистью. Семейное предание рассказывает, как накануне отмены крепостного права Чуфаровский потребовал от отца Архипова большой выкуп за освобождение. Но тот отказался. Тогда помещик решил отдать его в солдаты. С грехом пополам семья собрала необходимые деньги, распродала веса имущество, но разорилась окончательно.
Сам Архипов так вспоминает о своём детстве: «Зимние вечера в тесной избе с лучинами. Мать пряла, приходили соседки. Лучины дымили… Я спать не мог и все ревел, мать ложилась вместе со мной у выходной двери, голову мою в дверь держала… Жили грязно и бедно, ели бедно».
Новую избу смогли построить лишь много лет спустя после отмены крепостного права. Её берегли, и первое время в ней не жили, а только «ходили в праздники».
Так вот откуда у Архипова это острое внимание к деревенским сюжетам, к деревенской жизни, к сельскому труду, эта любовь к русской деревне. Позднее художник скажет о себе: «…писал только то, что видел и чувствовал. Я только тогда искренен и уверен в том» что делаю, когда делаю с натуры».
С натуры Абрам Ефимович писал охотно и много, во время учёбы в училище живописи, ваяния и зодчества он каждое лето приезжает в Егорове, бродит с этюдником по окрестностям, пишет портреты односельчан. Он совершает по Мещере длительные путешествия, странствует с чемоданчиком и шкатулкой, делает, зарисовки. Наверное, поэтому его творчество так тесно связано с Егоровом, с его родными местами, с любимым Мещерским краем.
«Нужно писать там, где живёшь», – любил повторять Абрам Ефимович. И он писал там, где жил, и жил там, где писал.
В 1880 году Архипов заканчивает портрет отца. Отец ему позирует и в другой, на этот раз жанровой картине – «У шинкарки». Летом 1885 года в Егорове он пишет «Подруг», в которой изображает свою мать и приехавшую навестить её сестру. Эта картина была приобретена у художника знаменитым Третьяковым. В 1889 году, совершая путешествие по Мещерскому краю, Архипов попадает в Куршу, где пишет картину «Деревенский иконописец».
«Подёнщицы» – это списанный с натуры кусок жизни работниц небольшого чугунолитейного завода «на Гусю». А в картине «На Оке» запечатлена переправа через Оку, которую художнику приходилось переезжать на лодках, когда он из Москвы возвращался в родную деревню. Из Егорова Архипов каждый раз привозил с собой много пейзажей. Особенно он любил рисовать зелёные ели с обнажёнными корнями на песчаных холмах.
Первыми же своими работами он заявляет о себе как талантливый и зрелый художник, удивляя своим мастерством и вкусом таких корифеев русской живописи, как Поленов, Серов, Коровин. Но стоит пройтись по Егорову, посмотреть на его добротные избы, искусно украшенные резными наличниками и затейливыми крылечками с деревянными кружевными орнаментами, и начинаешь понимать, что дело тут не в одной только природной даровитости художника, а что корни его яркого и жизнерадостного творчества глубоко уходят в народное искусство, в народные промыслы и народные художественные традиции.
В русском народе всегда жило постоянное стремление к красоте, к ярким и светлым краскам. На ярмарках в Екшуре народные умельцы бойко торговали затейливо разрисованными деревянными и глиняными игрушками, иконами, деревянными ложками, цветастыми ковриками и половиками, кружевами, плетёными корзинами. На всю страну славились своим искусством мещерские чудо–плотники и резчики по дереву. Уж если строили они дом, то обязательно с выдумкой, затейливым коньком на крыше или деревянными резными крылечками с цветными витражами. До сих пор во многих мещерских деревнях местные жители любовно украшают свои избы и деревянными скульптурами, и узорчатой вязью деревянных кружев. Не отсюда ли и у Архипова эта любовь к ярким цветам и ярким краскам, ярким сарафанам и пёстрым паневам, которые так нравились мещерским молодицам?
Во многих мещерских деревнях издавна процветал иконописный промысел. Иконы писали целыми артелями и возили продавать в большие города. Часто такие артели приезжали и в Екшур. Спасы и иисусы, богородицы и миколы, целая вереница святых с детства окружали Архипова, смотрели на него с икон, со стен екшурской церкви. Целыми днями он пропадал у богомазов–своих первых учителей и наставников в живописи. А среди них были и талантливые мастера, великолепные умельцы, из–под кистей которых выходили богородицы и иисусы, слишком уж похожие на мещерских баб и мужиков. Вот у них и проходит первую школу живописи юный Архипов.
Более ста лет прошло со дня рождения художника, давно нет в живых его сверстников и товарищей по детским и юношеским годам. В избе знакомой Екатерины Васильевны, Анастасии Ивановны Пыриковой, собираются несколько местных старожилов, в основном женщины.
Помнят Абрама Ефимовича плохо («гломя уже прошло», то есть много времени). Лучше помнят его двух братьев и даже отца, который всю жизнь прожил в Егорове. Больше с чужих слов вспоминают, как приезжал Абрам Ефимович в родное село, как ходил с этюдником по окрестностям и рисовал. Любил он рисовать и в большом яблоневом саду, сзади архиповского дома (теперь там находятся детские ясли). Дочь Архипа Яковлевича Пырикова, Нина, рассказывает, что Архипову часто позировал её отец – тогда маленький мальчишка (их дома стояли рядом). Кто–то вспоминает со слов бабки Матрёны, как «фотографировал» о есть рисовал) её Архипов прямо на току, когда она цепами молотила рожь.
– Весёлая такая баба была, голосистая…
Мы перебираем в памяти архиповские картины. Чуть ли не каждая из них посвящена женщине: «Больная», «Подёнщицы на литейном заводе», «Ледоход», «Сплетницы», «Радуница», «Жница», «Прачки» и целая вереница женских портретов из цикла «Рязанские девушки и молодицы».
Случайно ли это? Думается, нет. Так или иначе, но в творчестве Архипова отразилась та особая роль, которую играли женщины рязанской и в первую очередь мещерской деревни. Женщина в Мещере никогда была забитой и бесправной. В то время как мужики уходили из деревень в город на отхожие промыслы, женщины оставались полновластными хозяйками: они пахали, косили, метали стога и выполняли другую чисто мужскую работу. Старожилы рассказывают, что когда из города на побывку приезжали мужики, то они, отвыкшие от сельского труда, не всегда могли поймать на поле и запрячь диковатых мещерских лошадей. А бабы это делали ловко и быстро, с чисто мужской сноровкой. Вот почему рождение девочки не считалось в Мещере уж таким несчастьем, как в других районах Руси. Конечно, мужчина в семье кормилец, но «и девочка не щепочка, за окно не кинешь», – гласила старая пословица. Не случайно даже на сельские сходы бабы приходили как равные и решали различные хозяйственные вопросы наравне с мужчинами, часто поражая их своей мудростью и хозяйской смёткой.
Но была и ещё одна причина, почему художник, начав с пейзажей и жанровых картин в духе передвижников, вдруг именно после революции обращается в своём творчестве к образу своей современницы, к портретам крестьянок.
Его лучшие работы последнего периода: «Девушка с кувшином», «Крестьянка в зелёном фартуке» и другие–это светлый гимн радости, бодрости, духовной физической красоте, это символ раскрепощённого революцией крестьянства, пробудившегося к новой, счастливой и радостной жизни.
Но поднимаясь до больших художественных обобщений, до символа, Архипов и здесь остаётся верен себе, своему творческому кредо–писать с натуры, писать только правду, черпать из самой жизни художественные образы.
Однажды – это было летом 1929 года в Солотче, куда часто приезжал работать художник, – он увидел из окна крепкую розовощёкую крестьянку в цветастом платье с лукошком в руках. Она сразу же заинтересовала художника, и он окликнул её.
– Откуда ты?
– Из Полкова.
– А как звать?
– Егорова, Прасковья Петровна.
С этого дня Прасковья Петровна каждое утро приходила из соседнего села Полкова в Солотчу и позировала художнику. Была она бабой весёлой и смешливой. Пока Абрам Ефимович рисовал, рассказывала ему о своём нелёгком житьё–бытьё, пела песни. Через пятнадцать дней портрет был готов.
Посмотрела на него Прасковья Петровна и удивилась:
– Неужели я такая красивая? Вот уж не думала. Здоровое, розовощёкое лицо, сильные руки, сложенные на коленях, и широкая белозубая улыбка. Эта картина находится в Третьяковской галерее, и вот уже много лет на нас смотрит с холста, доставляя нам истинное наслаждение, «женщина в зелёном фартуке» – простая мещерская крестьянка Прасковья Петровна Егорова.
Нет, это не выдуманный художником образ. Как удалось установить рязанскому краеведу Д. А. Кононову, эта женщина здравствует и поныне, проживая настоящее время в Рязани. И хотя с тех пор прошло уже более трёх десятилетий и время отложило на Прасковье Петровне свой отпечаток, но все так же весела и задорна её улыбка и все так же молодо блестят её глаза как у той «женщины в зелёном фартуке», которую запечатлел на своём холсте Абрам Ефимович Архипов.
И всё–таки мы покидаем Егорове с некоторой грустью и неудовлетворённостью. Нет, не потому, что мы не узнали ничего нового или, не нашли архиповского этюда, о котором нам рассказывали старожилы. Все дело в другом – в недостаточном внимании к памяти крупнейшего художника, одного из основоположников советской живописи. Не следует упрекать в этом одних односельчан, наверное, это зависит не только от них. Но очень хотелось бы видеть мемориальную доску на доме, в котором Архипов жил и работал. И было бы очень хорошо, если бы егоровских ребятишек, переступающих порог своей школы, каждый раз встречала скромная надпись на фасаде: «Школа имени А. Е. Архипова».
Ведь речь идёт о художнике, чьи произведения хранятся не только в картинных галереях нашей страны, но и в музеях других стран, продолжателе великих реалистических традиций передвижников. Речь идёт о советском художнике, которому первому было присвоено звание народного художника республики, наконец, о патриоте своей родной русской земли.
Кордон Желтова
Мы уже привыкли к своей постоянной зелёной свите, бегущей за нами по oбоим берегам Пры. Казалось, привыкла к этому и сама река: лес был её верным спутником и соседом.
И вдруг он исчез. Пра стремительно пронеслась под быками Клепиковского моста и растерянно заметалась по огромному заливному лугу. Лес пропал. Только далеко на горизонте синела маленькая тёмная полоска. Словно поддразнивая встревоженную реку, она то приближалась к ней, то снова убегала куда–то вдаль.
А осиротевшая река все петляла и петляла по заливным лугам, не зная, куда ей деться от палящих лучах июльского солнца.
К вечеру, обессиленный погоней, лес, наконец, сдаётся. Он подождал, пока сердитая Пра достигнет его опушки, а потом виновато побежал рядом, чтобы не разлучаться с ней уже до самой Оки.
За деревней Взвоз начинаются леса. Исчезли поляны, луга и перелески. Леса, одни леса на десятки, может быть, и сотни километров вокруг. Об этих местах в книге Барановича сказано: «По выходе из озера Мартынова Пра течёт 100 вёрст по низменным, покрытым болотами и лесами местам Рязанского и Спасского уездов. Вода в ней, так же как и в притоках её Кади, Белой и Кокре, красноватого цвета от рудных свойств дна, а к берегам прилегают обширные болота. Заселение по р. Пре, в большей части её течения, самое ничтожное, а левый берег почти необитаем. Близ с. Гришина при стально–инструментальном заводе находится на р. Пре мельница»…
Лешкины глаза снова загорелись фанатическим блеском: ну, разве можно проехать мимо, так ничего и не узнав об этом любопытном заводе, продукция которого в своё время пользовалась всемирной известностью? Но впереди нас ждало разочарование. Ни самого завода, ни даже места, где располагались его деревянные корпуса, мы не нашли. Цепочка почерневших от времени свай возле моста через Пру да странное название деревушки, приютившейся на высоком песчаном косогоре, – вот все, что осталось от некогда знаменитого Гришинского завода.
Более ста лет назад на месте теперешней Рабочей слободы стояли деревянные бараки, в которых жило около шестисот оброчных крестьян, согнанных с окрестных сел для работы на фабрике помещицы Яковлевой. Труд крепостных был дешёвый, энергия Пры, на которой работали кузница, точильни, токарные и полировочные станки, даровая, и фабрика процветала. Из привозного железа, свинца и других материалов мещерские умельцы искусно изготавливали довольно дефицитные для того времени вещи – ножи, ложки, бритвы, тончайшие хирургические инструменты и даже оружие. Превосходно отделанные, изящные и прочные, они пользовались большой популярностью не только в России, но и за границей.
Гришинская стально–инструментальная фабрика в 1843 году получила золотую медаль на выставке в Москве, в 1849 году сохранила право чеканить на своих изделиях государственный герб, что считалось большим почётом. Её продукция неоднократно отмечалась на выставках в Петербурге, Лондоне и других городах. Впоследствии фабрика захирела и пришла в упадок. Но и до сих пор местные ребятишки, купаясь в Пре, нет–нет да и находят в песке старинные сабли и трехгранные штыки от винтовок. Лешка с Сергеем тоже решили попытать счастья. Они разделись и начали нырять на дно в надежде обнаружить хоть какой–нибудь старинный сувенир. Лешке почему–то очень хотелось стать обладателем вилки с государственным гербом Российской империи. Но после того как стремительная Пра едва не сдёрнула с его носа очки, бесплодные эксперименты пришлось прекратить. Дюжины ложек и вилок с государственными гербами остались лежать нетронутыми на песчаном речном дне.
В этот день мы разбили свой лагерь километрах в пяти от Рабочей слободы, на небольшой лесной поляне, круто обрывавшейся к реке. Разбили по всем правилам и даже с некоторыми излишествами.
Какое это всё–таки приятное и чудесное слове «днёвка»! Где–то, снаружи гремят мисками дежурные, чертыхаясь, копается у строптивого костра боцман, а ты лежишь, блаженно потягиваясь, в палатке, и не нужно тебе, словно ошалелому, вскакивать на пронзительный крик адмирала – «Подъём», молниеносно укладывать рюкзаки, нагружать лодку, а потом до боли в плечах грести, грести, грести…
На днёвках все делают не спеша и обстоятельно. Не спеша лечат царапины и раны, не спеша чинят рубахи и штаны, не выдержавшие борьбы с мещерской природой, стирают бельё, варят обед, едят и даже передвигаются как–то лениво и не спеша.
Наши палатки стоят на самом берегу реки, в том месте, где от неё в сторону леса уходит заросшая осокой и кувшинками протока–старое русло Пры. Даже в ветреную погоду здесь тихо и спокойно. В протоке водятся язи и полосатые окуни, по окраске напоминающие адмиральский матрац. Они жадно хватают насадку и дерзко топят поплавок на дно, чем приводят в неистовый восторг наших доморощенных рыбаков. От реки протоку отделяет длинная песчаная коса–наш пляж. В прошлом году её не было, а сейчас она протянулась вдоль реки узеньким саблевидным островком, перегородив путь в протоку. Оттуда целый день раздаются крики и визги – это адмирал «приучает» к воде не умеющих плавать членов флотилии. В таких случаях Лешка с Владиком сматывают удочки и, чертыхаясь, идут искать более тихие места для рыбной ловли.
От нашего лагеря вдоль протоки бежит, извиваясь, лесная стёжка, усыпанная сосновыми шишками и пахучими иголками. Во многих местах прямо на ней попадаются норы, вырытые бобрами. Эта маленькая стёжка с утра будоражит наше воображение. Нам почему–то кажется, что если пойти по ней, то она обязательно приведёт к какому–то очень интересному и любопытному месту: может быть, к шалашу смолокуров, почему–то представляющемуся нам в виде старинного индейского вигвама из романов Фенимора Купера, или к домику рыбака, а может быть, и к отдалённому табору колхозных косарей, затерявшемуся среди необъятных мещерских мшар.
Только лишённый воображения адмирал скептически цедит сквозь зубы:
– Куда–нибудь на скотный двор приведёт – не иначе. Вот увидите.
Но таинственная тропинка оказалась хитрее всех нас. Пробежав несколько сот метров вдоль протоки, она юркнула в небольшую ложбинку, перемахнула через маленький дощатый мостик и, вспорхнув на косогор, остановилась на большой лесной полянке. Прямо перед нами стоял добротный пятистенный дом, на крыше которого по белому фону были чётко выведены Цифры – 57.
– Что это? – растерянно проговорил адмирал.
– Кордон, наверное, – ответил Лешка, махнув рукой на номерной знак: такие знаки выведены на домах веников, чтобы по ним легче было ориентироваться с самолёта.
Слушайте, а может, это и есть тот самый кордон 273, в котором бывал Паустовский? – осенило вдруг Серёжку. – Ведь он где–то в этих местах находится.
– А номер? – засомневался адмирал.
– В сенях раздалось чьё–то осторожное покашливание, заскрипели половицы, и на пороге с косой в руках появился невысокий бородатый старик.
Это было так неожиданно, что нам показалось, будто он шагнул к нам прямо из той старинной притчи о волшебном стёклышке, о которой рассказывалось в начале книги. Только на голове старика была надет вполне «земная» фуражка с двумя медными дубовыми листочками, свидетельствующая о его принадлежности к многочисленному отряду мещерских лесников.
– Желтов, – поздоровался он.
Представьте себе, что где–нибудь на Невском вы случайно повстречались с элегантно одетым молодым человеком в цилиндре и с тростью. Он взглянул бы на вас и сухо отрекомендовался: «Евгений Онегин». Или на каком–нибудь молодёжном балу вы увидели бы не знакомую молодую девушку, танцующую мазурку с гусарским офицером. «Как? Неужели вы не узнаете? – ответили бы вам. – Да ведь это же Наташа Ростова из «Войны и мира».
Примерно такое же впечатление произвела на нас и эта встреча на лесном кордоне. Нам всегда очень нравился чудесный рассказ Паустовского «Кордон 273». Но, честно говоря, мы относились к нему как обычному художественному произведению, созданному фантазией автора, а к его герою – «обветренному старику в выгоревшей зелёной фуражке со значком объездчика на околыше» – как к самому настоящему литературном образу. И вот этот «образ» стоял перед нами на пороге избы в белой майке и сдвинутой набекрень фуражке и хитро улыбался из–под своих мохнатых, выцветших на солнце усов.
Благодаря Паустовскому желтовский кордон уже давно превратился в место паломничества туристов, а сам Алексей Дмитриевич стал чуть ли не штатным экскурсоводом: ничего не поделаешь, приходится расплачиваться за широкую литературную известность. Летом проплывающие по Пре туристы атакуют его вопросами: когда здесь бывал Паустовский, где жил да как написал рассказ.
Но Желтов только руками разводит: жил на сеновале, охотился, ловил рыбу – «стоящий мужик». А как писал? Кто ж его знает, это уж у него самого спросите.
Рассказ Паустовского он, конечно, читал, и читал не раз, – не каждому ведь выпадает счастье ещё при жизни стать литературным героем. Первый раз прочитал и не поверил. Неужели это о здешних местах написано, неужели правда, что нет их красивее на всем свете? А потом прочитал второй, третий раз–верно все написано, правильно. И места здешние, знакомые. Только смотреть на них надо по–особенному, не каждому они свою красоту открывают…
Наверное, в этом–то все и дело. Сотни туристов проезжали мимо этих мест, проходили десятки охотников, и, наверное, им тоже нравились эти сосновые боры и лесной кордон на пригорке. Но только Паустовский открыл для всех нас эту красоту, потому что взглянул на неё по–своему, через стёклышко своего восприятия, и все вдруг удивлённо заметили: «А ведь действительно как красивы и прекрасны эти места».
В рассказе «Кордон 273» есть знаменательные слова: «Мы привыкли говорить «левитановские места» и «нестеровская Россия». Эти художники помогли нам увидеть свою страну с необыкновенно лирической силой». Так и Паустовский тоже помогает нам видеть красоту этих заколдованных мест, передаёт очарование этих боров, трав и великой тишины, которое охватывает вас в мещерских лесах.
Как Левитан и Нестеров, Паустовский тоже создал свою удивительную сказочную страну, в которой он сам является «проводником по прекрасному». И вот сейчас мы и находились на этой «паустовской земле», где глухие затоны таинственной Пры терялись в сумраке прогретых лесов, лежали под деревьями слои сухих шишек, в которых нога тонула по косточку, звенел воздух от взмахов птичьих крыльев и где волнами набегали на вас лесные запахи: дыхание можжевельника, вереска, воды, брусники, гнилых пней, грибов, кувшинок, а может быть, и самого неба… И желтовский кордон был частью этой огромной и прекрасной земли.
Разговаривать с Алексеем Дмитриевичем одно удовольствие. Мы сидим на крылечке и слушаем его рассказы о здешних новостях: и о том, что лето нынче сухое, знойное, того и гляди жди пожара («смотрите, костры как следует заливайте»), и о том, что Пра мелеет из года в год и, если так дело пойдёт дальше, пропадёт река, и о бобрах, которые водятся в протоке («мельче стало, вот и уходят бобры»), и о малине, которая растёт на болотистых берегах озера Орсо, и о том, что лесникам повысили зарплату и жить стало совсем хорошо.
Хоть Алексею Дмитриевичу и за семьдесят, а выглядит он довольно моложаво: густая с проседью «толстовская» борода, живой острый взгляд, крепкая загорелая шея, мозолистые руки, привыкшие к любой работе.
– А с чего мне болеть–то, – весело улыбается он, – работа у меня здоровая, воздушная.
Когда мы, напившись чудесной студёной воды из колодца под косогором, покидали кордон, лесник крикнул нам вдогонку:
– Вы на Орсо путь держите? Гляньте там с наблюдательной вышки – неровен час где–нибудь дымок появится. Одна искра, и пойдёт полыхать…
Пожары и сейчас представляют большую опасность для мещерских лесов, а в старину они были настоящим бичом. Огонь безжалостно уничтожал народное достояние, на больших площадях дотла выгорали знаменитые сосновые боры. Да и мещерские деревни тоже были подвержены страшным пожарам, особенно в ветреную и сухую погоду. До революции по количеству пожаров Рязанская губерния занимала одно из первых мест в России: сорок пожаров в год на сто населённых пунктов. Ежегодно горел чуть ли не каждый второй дом. И тянулись по российским дорогам в города вереницы погорельцев, чтобы хоть как–нибудь прокормить милостыней себя и своих детей.
…Тропинка выводит нас на просёлочную дорогу. Добежав до лесного озера Шуи, дорога резко сворачивает влево и незаметно начинает взбираться вверх. Здесь, на небольшом песчаном холме, заросшем соснами и ельником, и находится желтовская наблюдательная вышка. Как и все подобные вышки, она сделана из сосновых брёвен, скреплённых железными скобами. Наверху – площадка для наблюдения.
Отсюда лес просматривается на много километров. Стоит леснику заметить дымок, как он тут же сообщает об этом в лесничество или в ближайшую деревню (многие вышки телефонизированы). В каждом лесничестве висит на стене карта лесных угодий, разрисованная какими–то на первый взгляд странными и непонятными кругами с делениями. Непосвящённому в таинства лесного дела эти круги и квадраты кажутся бессмысленным нагромождением линий. А на самом деле в них скрыт большой и глубокий смысл. К центру каждого круга, обозначающего место, где стоит наблюдательная вышка, прикреплена нитка с иголкой, а сам круг, как компас, разбит на 360 градусов. Одному леснику с вышки видно только одно направление, где возник пожар, другому – другое. По их сигналам и переставляются нитки на карте. По точке их пересечения и определяется место возникновения пожара. Очаги пожара, как правило, обнаруживаются очень быстро и уничтожаются в самом зародыше.
Мы гуськом поднимаемся вверх по шатким скрипучим лесенкам–жёрдочкам. В ушах свистит ветер, слегка кружится голова от непривычной высоты.
С верхней площадки вышки вся местность видна как на ладони. Где–то на горизонте дымят ватные фабрики Клепиков, извивается Пра, скрытая в лесных зарослях, а вокруг тянутся бесконечные мещерские леса.
Прямо под нами среди огромного лесного океана раскинулось удивительно нежное по своей светло–зелёной окраске болото с крохотным окошечком воды посередине. Это озеро Орсо. Дальше и немного правее от него небольшим пятнышком синеет Линевое озеро. Оно тоже сильно заболочено, а его низкие берега заросли осокой и кустарником. С восточной стороны озера в глубь леса тянется полузаросший канал, который, по словам Алексея Дмитриевича, соединял озеро Линевое с Прой. В старину здесь действовала целая система каналов, прорытых мелиоративной экспедицией генерала Жилинского.
Обратно мы возвращаемся в сумерках. Сосновый бор уже не кажется таким приветливым и спокойным, как днём. Он обступает нас со всех сторон, мрачный и насторожённый, а тёмные сосны стоят, скрестив, как руки, свои ветви, и исподлобья смотрят нам вслед.
Где–то вдали, на Жуковских выселках, одиноко залаяла собака и смолкла. И снова все погрузилось в тревожную тишину, неслышно крадущуюся по пятам. Густая темнота скрыла и дорогу, и лес, и озеро Шую, мимо которого мы только что прошли.
Лес оцепенело стоит тёмной стеной, погрузившись в ночную дремоту. И вдруг впереди сверкнул огонёк. Сосны расступились, и перед нами замаячил тёмный силуэт желтовского кордона. Мы шли уже берегом старицы Пры. Было слышно, как в воде возились щуки, разбивая хвостами лунную дорожку, стремительно проносились над лесом летучие мыши, а вслед нам приветливо светил из–за сосен маленький жёлтый огонёк. Вот уже много лет подряд и летом, и зимой, и в дождливый осенний вечер освещает он путь тем немногим путникам, что забредают в здешние заповедные места. И каждый находит приют в гостеприимном лесном кордоне, как много лет назад впервые нашёл здесь приют Константин Паустовский, чтобы поведать миру об этом уголке Рязанской Мещеры.
О Бреме, ядовитых змеях и безобидных ужах
Удивительная эта река – Пра. Её красота не бросается в глаза с первого взгляда, не бьёт на внешний эффект, а как–то медленно и незаметно овладевает всем твоим существом, и ты не в силах противиться очарованию этих поросших соснами и дубняком берегов, золотистых песчаных отмелей, таинственных заводей, упрятанных от посторонних взоров прибрежными зарослями ивняка, от залитых ярким солнцем лесных полян, над которыми стоит густой, словно настоенный на полевых цветах, терпкий медвяный аромат.
От кордона Желтова до Деулина Пра течёт среди густого, большей частью хвойного леса. Река стремительно несётся вниз, подмывая песчаные берега и корни огромных корабельных сосен. Многие из них не выдерживают единоборства с рекой и с вывороченными корнями падают в воду, словно стараясь своими телами остановить стремительный бег реки. А она хлещет через сучья и стволы и снова несётся дальше, намечая очередную жертву.
Многие деревья покоятся на дне реки, и только еле заметные бурунчики на поверхности воды говорят о подстерегающей туристов опасности. С виду они довольно безобидные, но мы уже по опыту знаем, что если не хочешь пробить дно лодки, лучше объехать их стороной. Едва раздаётся грозный крик нашего вперёдсмотрящего: «Слева по борту бурун!», как рулевой начинает отчаянно табанить кормовым веслом, и наши лодки боком проносятся мимо опасного места, царапая Дном по лежащему под водой бревну.
Кормовое весло доверяется на плоскодонке только Владику и Лешке. Пытались было обучить этой премудрости и Сергея, но после того как наша плоскодонка прочно села на кол, торчащий из воды (Сергей с испуга перепутал, где право, где лево), от этого пришлось отказаться.
Каждый раз, когда строптивая Пра описывает очередную петлю, мы гадаем: а что нас ожидает за этим поворотом – и всегда ошибаемся, настолько разнообразны и изменчивы мещерские пейзажи.
После Деулина, большого села на высоком правом берегу реки, Пра резко меняется. Все ниже становятся её берега, все реже встречаются сосновые рощи, уступая своё место пышным зелёным дубравам и кудрявым зарослям ольхи и орешника. Иногда кроны деревьев почти сплетаются где–то в вышине, и река течёт по живописному зелёному туннелю. Даже в самую ясную погоду здесь темно и прохладно, пахнет болотной сыростью и прелыми прошлогодними листьями. В одном из таких мест и произошло наше не совсем приятно столкновение с одним из представителей мещерской фауны.
