Текст книги "Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа (СИ)"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 8 страниц)

 00:00.

 Смотреть на это больше не было сил. Он, не меняя позы, отвернулся от часов, спрятал лицо в колени, закрыл глаза.

 Страх медленно отступал.

 Он уснул, и ему снился огромный бегемот, который хотел его пожрать. К счастью, бегемот был слеп, он не мог видеть свою жертву, а только окликал ее по имени. Однако, у человека хватило ума не отозваться. Бегемот ходил вокруг, его пасть беспрестанно открывалась и, хлопнув, закрывалась, как огромный капкан. Пару раз человек едва успевал увернуться от саблевидных клыков в тесноте лифта. Возможно, бегемоту в конце концов удалось бы растерзать его, но тут что–то холодное и влажное коснулось его шеи. Он вздрогнул и оглянулся.

 Рыжий веселый сеттер, обнюхивавший его, отпрянул и застыл в метре от человека. С минуту человек и собака смотрели друг на друга, улыбаясь.

 – Робин! Робин! – донесся откуда–то голос девочки.

 Пес рванулся на зов, на несколько секунд замер у столба, чтобы задрать лапу и – исчез, как–будто растворился в тумане. Или вышел за окружность прицела.

 Глаза человека немедленно и с надеждой поднялись на часы.

 00:00.

 Но раз он, этот пес, сумел выбраться за пределы этой обратившейся в точку галактики, значит, может и он.

 Человек встал и бросился к столбу, точно по маршруту собаки, как он его запомнил.

 Он бежал долго, петлял и прыгал, возвращался и начинал сначала, пытаясь точно определить ту ниточку тропы, по которой вышло из замкнутого круга животное.

 Он бежал, он точно бежал! Он чувствовал, как его ноги отталкивают землю, раскручивая ее вокруг оси сильнее и сильнее. Мелькала под ногами трава, давая понять, что он взял неплохую скорость.

 Он бежал так, пока не рухнул на клумбу совсем обессиленный.

 00:00.

 Но жизнь не кончилась! По крайней мере, – для других. Где–то там, вне этого перекрестка, она продолжалась. Двигался по улицам поток машин. Из модных магазинов выходили женщины. Девочка выгуливала собаку.

 И только его жизнь вдруг отделилась от остального мира, его пространство маленьким куском отломилось от общей массы, он перенесся в какое–то иное измерение, которое, оставаясь, видимо, доступным извне для кого угодно, перестало быть преодолимым для него.

 Он вернулся в прежнюю позу, подтянув колени и положив на них голову, принялся вспоминать начало этого дня, пытаясь поймать, понять, осознать хотя бы, тот момент, когда произошел этот разлом в пространстве и во времени.

 Обычный, ничем не примечательный был день. Чашка утреннего кофе под Сен–Санса. Гараж. Машина долго не хотела заводиться, и он чуть не опоздал в офис. Его маленький кабинет, заставленный стеллажами, которые до самого потолка плотно забиты папками. Извещение об увольнении. Час безнадюги. Возвращение домой. Гараж. Поход в бар за выпивкой.

 Все.

 Вот где–то на этом промежутке вселенский механизм скрипнул, щелкнул и дал сбой.

 Ничего особенного не произошло. Если не считать того, что его уволили. Удар, безусловно, тяжелый, но к помешательству он привести не мог.

 Так… В какой момент все случилось?..

 Он шел по улице. Потом ему понадобилось перейти дорогу. Он переходил ее как раз напротив вот этого столба с часами…

 И что?

 Да ничего. Остановился на этом островке, чтобы переждать поток машин.

 А может быть, его сбила машина?..

 На всякий случай он тут же осмотрел и ощупал себя с ног до головы. Но нет, конечно, никаких следов наезда не было, не было боли, не было ни одной царапины или синяка.

 Ничего.

 00:00.

 Таков был объем его пространства. Таков был радиус его перекрестка, ужавшегося в ничто, в точку, в пустоту.

 Ноль–ноль. Как счет в матче. Ничья…

 Почему его уволили? Он что, плохо работал? Нет. Никогда не опаздывал (смешно даже говорить об этом при его–то пунктуальности), не высовывался, когда не надо, не курил, делал все, что от него требовалось, всегда тщательно и в срок. Что их в нем не устраивало? Что?

 Только то, что он был вечно молчалив и нелюдим? Ну так его работа требовала полного сосредоточения; да, ему просто некогда было проводить часы в курилке за пустой болтовней и глотанием дыма…

 То, что он избегал всех этих дурацких корпоративных посиделок? Да, он не считал себя глупым или неинтересным собеседником, но предпочитал отмалчиваться и не отсвечивать в шумных нетрезвых компаниях веселящихся коллег. Они, его сотрудники, были попросту неинтересны ему со своими вечными разговорами на одни и те же никчемные темы: обсуждение длины юбки новой секретарши, текущего настроения шефа, цен на новую BMW, последствий кризиса…

 Так чего им не хватало?

 Или чем он им помешал?

 И где та трещина во вселенной, в которую он провалился?

 И главный вопрос: как из нее выбраться?..

 Выбраться?..

 А зачем, собственно?..

 Он даже улыбнулся при этой мысли.

 Действительно, так ли уж все плохо? Время остановилось – да и черт с ним; время – это та стихия, которой он, не смотря на всю его педантичность, никогда не придавал особого значения. Порой он даже не мог вот так сразу ответить, сколько ему сейчас лет – сорок два или сорок три года…

 Никого нет рядом?..

 Так ведь еще спорный вопрос, огорчаться этим или этому радоваться. Хотя да, конечно, вот такой пес как Робин был бы не плох в качестве живой души рядом. Уж он–то не приставал бы с дурацкими разговорами…

 Ну, какие еще недостатки можно отыскать в его нынешнем положении?..

 Да, имеет место быть один момент – ему нужно что–то есть и пить. Он, в общем–то, никогда не был гурманом и даже просто особого пристрастия к еде не испытывал. Но тем не менее. И выпивка тоже не помешала бы…

 Какой–то звук позади заставил его вздрогнуть от неожиданности и оглянуться…

 Нет, ничего и никого не было…

 Хотя все же что–то неуловимо изменилось в ландшафте его мира, и он не сразу понял, что именно. Лишь через минуту, не меньше, он заметил, что чуть в стороне, на расстоянии вытянутой руки, стоит небольшой бумажный пакет. Да, обычный пакет из серой оберточной бумаги.

 Еще были чьи–то слова, растворившиеся где–то на границе двух миров:

 – Храни тебя Господь!

 И чьи–то удаляющиеся шаги.

 Он протянул руку и слегка, боясь, что видение сейчас растает, коснулся свертка кончиками пальцев. Тот был абсолютно реален на ощупь. От него исходило странное тепло. Какой–то символ и надпись виднелись на бумаге, но его слабое зрение не позволяло ему разобрать их.

 Так же медленно и осторожно он потянулся еще, обхватывая пальцами и осторожно подвигая к себе эту посылку из другого мира.

 «Как быстро я привык считать тот мир другим!» – мелькнула мысль.

 Наконец, он, уже уверенно, взял пакет и положил его себе на колени. Да, сверток был очень теплым, почти горячим. От него пахло чем–то вкусным. Теперь он мог рассмотреть и рисунок (это был крест) и надпись, которая гласила: «Миссия церкви Святого Петра. Славьте Господа!».

 Ясно. Это те люди из миссии, которые разъезжают по городу и раздают бездомным еду и лекарства. Выпивки тут, конечно, быть не может, но вот… Ага, вот – две еще горячие сосиски, булка, какое–то салатообразное месиво в прозрачной пластиковой коробочке, яблоко и маленькая, пластиковая же, бутылочка с минеральной водой…

 Ну что ж… Не лукуллов пир, конечно, но голодной смертью он в ближайшие часы не умрет.

 Одна только мысль теперь тревожила: его видят оттуда.

 Если он не видит ничего, если его островок словно отделен от мира какой–то завесой, каким–то колпаком, прозрачным, но в то же время совершенно не дающим представления о том, что происходит снаружи, то они, те, кто находится вне его мира, могут видеть его…

 А интересно, каким они его видят?

 Как это происходит?

 Хотя… Какое ему дело до этого. Главное, что он не видит их.

 И что?

 Что теперь?

 Сейчас он съест эти упавшие с неба сосиски и салат с булкой, запьет все минералкой, похрустит яблоком. И?..

 «И лягу спать», – блаженно подумал он.

 «И плевать на все», – было следующей мыслью.

 «Вот только бы выпить еще рому, что ли!» – пришло в голову напоследок.

 Потом он откинулся назад, ложась спиной на колючую траву клумбы, поставил на грудь пакет, достал из него сосиску, откусил…

 «Жизнь продолжается!»

 Что–то там, позади и выше его головы привлекло его внимание. Что–то изменилось. Он не сразу понял, что именно…

 Ах да, часы!

 Они показывали 23:59.

Птичка Сирин

 Однажды толстая тетя Зина выпала из окна, с восьмого этажа. Неизвестно, как это случилось, но дядя Степан тут точно ни при чем.

 Толстая тетя Зина безвольно долетела до третьего этажа, пообрывав кучу бельевых веревок и потеряв тапочек. Но потом в ней проснулись воля и разум, и она решила, что падать дальше просто не имеет смысла, ибо закончится падение разбитием головы об асфальт.

 – Хочу стать воздушным шариком! – громко подумала толстая тетя Зина. – Или… Или нет… Птичкой!

 И она тут же стала воздушным шариком, на долю секунды, а потом – птичкой Сирин.

 Она еле успела совладать с рулем высоты, уже перед самой землей, и резко взмыла вверх, при этом нагадив на шляпу проходящему в это время по тротуару пенсионеру Шлакову. У толстой тети Зины–Сирин было как минимум три причины для этого. Во–первых, все птицы гадят. Во–вторых, толстая тетя Зина всегда боялась высоты. В–третьих, пенсионер Шлаков еще три месяца назад занял у нее двести рублей до пенсии, но так пока и не вернул.

 Долетев до восьмого этажа, тетя Сирин нашла свое окно, уселась на перила балкона и запела.

 Раньше, когда толстая тетя Зина пела, дядя Степан сходил с ума и говорил, что последний раз он испытывал подобные чувства под немецкой бомбежкой, слыша вой юнкерсов. На самом деле неизвестно, бывал ли когда–нибудь дядя Степан под бомбежкой и знакОм ли ему вой юнкерсов.

 Теперь же, когда тетя Сирин запела, дядя Степан моментально превратился в зомби. Он, сам не свой, вышел на балкон, сел на порожек и заплакал.

 – Ну что, сволочь, – сказала ему тетя Сирин, – дождался? Радуешься?

 – Скажи, куда фунфырик заныкала, Зинушка? – вопросил дядя Степан, приходя в себя, едва прервалось тетино пенье.

 – Шиш тебе, заяц рогатый, – ответила тетя Сирин.

 – Скажи, рыбонька! – взмолился дядя. – Ведь ты ж все равно не сегодня–завтра на юг улетишь, – осень на дворе.

 – Вот тебе! – воскликнула тетя и попробовала показать дяде Степану хороший кукиш. Но хорошего кукиша у нее не получилось, потому что рук–то у нее теперь не было – крылья были.

 А соседский мальчишка, Ванька, высунулся из окна и пульнул в тетю Сирин из рогатки. Он вообще был хулиган, этот Ванька, и всегда стрелял из рогатки в голубей. И хотя тетя Сирин голубем не являлась, но Ванька тоже не являлся орнитологом; ему что голубь, что тетя Сирин – все было едино.

 – Ах ты гадский гад! – крикнула хулигану тетя Сирин, падая с перил балкона.

 Она суматошно замахала крыльями, пытаясь выровнять кривую полета и устранить тангаж, но за отсутствием навыка у нее это слабо получалось. В итоге она завязла крыльями в бельевых веревках шестого этажа, застыв в глупой распластанной позе японского летчика–неудачника, запутавшегося в стропах парашюта.

 Для пенсионера Шлакова это был просто подарок. Он немедленно выбежал на балкон с берданкой и стал целиться в тетю Сирин.

 – Гадят и гадят, – шептали при этом его посиневшие от возбуждения губы. – Гадят и гадят…

 Он совсем уж было собрался нажать на спуск, но в последний момент подумал, что тетя Сирин может быть редким и исчезающим видом, занесенным в Красную книгу, а потому стрелять не стал, а вместо этого вызвал работников зоопарка.

 Работники зоопарка приехали очень быстро. Они освободили тетю из пут бельевых веревок и посадили ее в клетку. Пенсионера Шлакова они поблагодарили за бдительность и обещали наградить его премией в размере двух минимальных размеров оплаты труда. Потом они накрыли клетку с тетей Сирин черной светонепроницаемой тряпочкой и уехали.

 С тех пор тетя Сирин живет в зоопарке. Она целыми днями сидит в клетке, на жердочке, гадит и поет пролетарские песни.

 По воскресеньям к ней приходит дядя Степан. Он мучает ее одним и тем же вопросом по поводу затаенного фунфырика, а еще просит денег в долг. Но тетя Сирин про фунфырик молчит как партизан и денег в долг не дает.

 Еще к ее клетке учительница биологии Тамара Петровна приводит на экскурсию школьников. Когда тетя Сирин видит в гомонящей толпе пятиклассников Ваньку, она начинает взволнованно бить крыльями и метаться по клетке, чем неизменно приводит в восторг весь детский коллектив.

 Пенсионеру Шлакову премию так и не выдали. В отместку он попытался однажды проникнуть на территорию зоопарка под покровом ночи, с берданкой, чтобы отомстить всем сразу, но был пойман сторожем Николаевым и сдан в милицию. Там он и умер от инфаркта миокарда, потому что губы никогда не синеют просто так, от волнения, нет, это всегда верный признак болезни сердца.

Хитрый стул

 «Безумие – это реальность, которая существует вне нашего восприятия»

 Он опять, опять обманул меня! Он хитер, да, он дьявольски хитер! Когда я так неожиданно оглянулся, он скромно стоял позади меня – старый венский стул красного дерева, сработанный мастером Берле Якобсоном из Эгрё в 1877 году. Он просто насмехается надо мной!

 День за днем длится наша упорная борьба. И каждый раз я остаюсь в дураках. Он, этот хитрец, этот демон, всегда успевает принять вид самого обычного, скромного, без претензий, стула. Вот и сейчас… Я испробовал новую тактику. Придя к завтраку, я выдвинул стул из–под стола, поставил его позади себя, чуть левее, и затеял ссору с Эвелин (это моя жена). Я начал выговаривать ей за то, что она положила в суп клецки. Я попытался напрочь забыть о стуле, я сосредоточился, я полностью сконцентрировался на произносимых мною резких фразах в адрес жены, я весь ушел в ссору, но внутренне, где–то в глубинах моего сверхчувствительного мозга, я был остро напряжен – я ждал. И вот, в тот момент, когда, как мне казалось, демон потерял бдительность, я вдруг резко обернулся…

 Он скромно стоял позади меня – старый венский стул красного дерева. Он упорно не хотел поддаваться на мои уловки и открыть мне свою сущность. Раскрасневшаяся жена порывисто встала из–за стола и выбежала из столовой, бросив: «Ты просто несносен!» Маргрета, моя пятилетняя дочка, смотрела на меня, приоткрыв рот и приплюснув нос ложкой. Я чертыхнулся, сердито пихнул моего врага и ушел в свой кабинет – есть мне уже не хотелось.

 Мы с Эвелин купили этот стул на аукционе, года два назад, за сорок пять тысяч. Сначала все было хорошо – этот хитрец медленно и аккуратно вживался в мою семью, входил в доверие. И он умудрился на какое–то время обмануть даже меня. Но потом я стал замечать, что этот стул совсем не таков, каким кажется. Едва я поворачивался к нему спиной, как по коже моей сразу пробегал липкий холодок страха. Едва я садился на него (он принадлежит мне, главе семьи), как душа моя давала трещину и я чувствовал, что только одна половина меня остается сидеть во главе стола, на этом стуле, другая же – переходит в иное измерение, в иной мир, таинственный и странный. Я чувствовал, как некий демон разевает за моей спиной пасть, готовясь поглотить меня, отправить меня в свои огненные внутренности. А быть может, за моей спиной разверзался бездонный провал, черная дыра, способная в один миг перебросить меня на другой конец вселенной, на планету Зальфир, где огромные оранжевые гваллины охотятся на зеленых мух комболинги и пожирают их вместе с алмазными крылышками. А иногда – я это чувствовал – он превращался в огненный трон Великого Каббалиста, и тогда спину мою обжигали языки адского пламени и поцелуи ведьм. И каждый раз, чувствуя, что вот сейчас я оглянусь, он успевал превратиться в старый невинный венский стул.

 Несомненно, он умеет читать мои мысли и мне никогда, никогда не удастся перехитрить его. Но я не оставлю своих попыток, я буду повторять их снова и снова, пока не увижу его истинное лицо; и неважно, последует ли за этим смерть или новая, вечная, жизнь; ужас или радость открытия…

 В кабинете я выкурил сигару, чтобы хоть немного успокоиться и привести себя в рабочее состояние. Потом сел за стол.

 Мой труд подходил к концу. Я писал историю первой эры Майалинги и уже дошел до последнего похода мюскеррагьюров на восток и до востания грюндрабюров. Мне предстояло дать анализ происхождения слова «майалинги», в основе которого, как я установил, лежит древний рабаданский корень «майала», означающий «закат», и более позднее среднебаттийское «ллинги» – «на восходе солнца». Я предвидел, что мое толкование вызовет бурные научные дебаты в кругах историков и лингвистов, и эта перспектива возбуждала меня, делая мой слог легким и быстрым, а мысль – отточенной как баттийский клинок. За каких–нибудь двадцать минут я написал четыре страницы и поставил точку на том, как корабли мюскеррагьюров были разбросаны по всему Асмаденскому морю злой богиней Эвелингой, покровительницей туканов. Я собрался было начать следующую главу, но мне вдруг ужасно захотелось Эвелин. Я попытался перебороть это никчемное желание и настроиться на рабочий лад, но ничего не получалось – перед моим мысленным взором стояли ее розовые трусики.

 Я бросился в гостиную, но не нашел там жены. Тогда я ураганом ворвался в столовую и чуть не закричал от восторга – Эвелин была там. Они с Маргретой закончили завтрак и теперь пили чай с десертом. Дочурка что–то весело болтала, а жена, моя любимая супруга, рассеянно смотрела в окно. Она тоже думала обо мне! Я бросился к ней, обнял ее за плечи и покрыл поцелуями ее шею.

 – Я услышал твой мысленный призыв! – воскликнул я в полном восторге. – Я здесь, любовь моя!

 Но супруга отстранилась от меня и взгляд ее был полон удивления и даже, как мне показалось, – досады. В последнее время я часто замечал такое выражение в ее глазах. Оно раздражает меня, но сейчас я решил не обращать на него внимания и быстро расстегнул верхние пуговицы ее блузки, торопясь ощутить под ладонью упругость ее божественной груди.

 – Йоган! – воскликнула она. – Мы в ссоре… Йоган… Ты с ума сошел!

 Я не слушал ее, я сдавил пальцами ее левую грудь, другой рукой поднимая вверх подол платья.

 – Маргрета… – тихо произнесла жена. – Не при ней же!..

 Ах черт! Я совсем не обратил внимания на присутствие дочери.

 – Иди, поиграй, – велел я ей.

 Дочь, удивленно и испуганно наблюдавшая за нами, встала.

 – Дай ребенку попить чаю, – раздраженно сказала жена, пытаясь оправить поднятый мною подол. Но я уже касался пальцами ее теплых шелковистых трусиков и был готов стерпеть подобный тон, который все же был сейчас неуместен.

 – Но я хочу тебя, – возразил я как можно мягче. – Здесь и сейчас!

 Я подхватил жену на руки и упал на стул, усаживая ее к себе на колени, покрывая поцелуями ее полуобнаженную грудь.

 – Йоган… – сопротивлялась она. – Йоган, подожди… Давай поговорим… Нам нужно поговорить… Йоган!.. Последнее время ты…

 Трусики были не очень прочными и я легко разорвал их, чувствуя как все сильнее закипает во мне страсть. Но жена вдруг резко оттолкнула меня, вырвалась и отскочила, поставив перед собой стул. В глазах ее мелькал, кажется, гнев, и блестели слезы. Такой она нравилась мне еще больше и мое желание возросло до просто бешеной страсти…

 Но тут я увидел стул, которым она отгородилась от меня, и резко обернулся. Я отчетливо увидел два гнутых витых рога за своей спиной, такие же, как не шлеме Великого Каббалиста. Но едва я увидел их, как они тут же исчезли, превратившись в спинку венского стула красного дерева…

 Вот! Вот!! Вот!!! Я поймал его! Я увидел! Вот!

 Сейчас он меньше всего ожидал, что я повернусь и – попался.

 Я вскочил, чувствуя, как по груди и животу разливается холодок ужаса.

 – Есть! – воскликнул я. – Ты видела, видела?!

 Жена непонимающе смотрела на меня, а дочь испуганно оглядывала стул.

 – Он здесь! – кричал я. – Здесь!

 – Кто? – спросила жена.

 – Этуран Туканский, – пояснил я, – повелитель оранжевых троллей, Великий Каббалист, магистр ордена Бреатурийских всадников, Отражение Черной Луны.

 Жена быстро отступила на шаг, словно боялась, что я сейчас брошусь на нее, и взяла на руки дочь, которая вдруг заплакала. А я протянул к магистру руку, ладонью вперед, как требует ритуал, и произнес по–тукански заклятие:

 – Элла бо наммин, элла бо сунна, элла бо тлинги, махи Этуран!

 Но было поздно, поздно! Он опять успел ускользнуть от меня! В сердцах я схватил со стола соусник и запустил им в стул.

 Жена с дочерью на руках выскочила из столовой.

 – Я видел тебя, видел! – кричал я магистру. – И я все равно одолею тебя! Я не позволю тебе проникнуть в этот мир, чертов колдун! Элла бо наммин, элла бо сунна… Ты хитер, магистр, ты очень хитер, но, как видишь, я тоже кое–что могу. И я одолею тебя! Я отправлю тебя в Желтые Земли, в бездну Магдатукана. Там атуланги закуют тебя в кандалы и бросят твой огненный трон в море, а мне – поставят памятник из чистого наггата.

 Я плюнул в магистра и ушел в свой кабинет. Меня всего трясло и я никак не мог успокоиться. Около получаса я обессиленно провалялся в кресле и успел за это время выкурить две сигары.

 Едва я немного успокоился и собрался задремать, как услышал за дверью шаги и голоса. Один голос был голосом моей жены, других я опознать не мог.

 – Он здесь, – тихо произнесла жена за дверью.

 – Да, я здесь, – сказал я слабым голосом. – Кто там, Эвелин?

 Дверь открылась и в кабинет вошли двое мужчин в белом. Едва они появились в кабинете, как я сразу почувствовал озноб, пробежавший от затылка до поясницы, как струйка холодной воды. Это были они, да, да! Это были они! Я понял это по их напряженным взглядам. Бреатурийцы!.. Они приближались ко мне, а я был безоружен.

 – Добрый день, местер Хедсвальд, – сказал один спокойно и тихо. – Что случилось?

 – Эттале, та бреатури! – крикнул я. – Эттале каме сунна!

 Они приближались, понимающе переглядываясь. Я не мог пошевелиться, я чувствовал скованность и слабость во всем теле.

 – Успокойтесь, местер Хедсвальд, – сказал второй. – Мы ваши друзья, мы поможем вам.

 За дверью появился третий, тоже – в белом. В руках он держал странный серый балахон. Наверное, именно такие балахоны надевают на пленников Кертаниона, прежде чем отдать их полохам, которые удобно устроятся на шее жертвы и будут высасывать из нее все соки, медленно, долго, бесконечно долго.

 – Вы пришли за мной, – сказал я обреченно, понимая, что Великий Каббалист опередил меня, что я проиграл, что все кончено. – Пришли…

 Они подошли совсем близко.

 Я поглубже вдохнул и крикнул в последний момент:

 – Но вы не получите меня!

 И бросился на них.

 Борьба была недолгой, я был слаб, а их – трое. В одну минуту они повалили меня на пол и ловко запеленали в серый балахон так, что я не мог и пальцем пошевельнуть, а только яростно болтал ногами, которые оставались свободными.

 – Давно это с ним? – спросил один из всадников у жены.

 – Не могу сказать, когда это началось, – ответила она. – Но заметно стало около года назад… И все хуже, хуже…

 – Коварная Эвелинга, покровительница туканов! – крикнул я ей. – Так это ты, ты предала меня в руки мучителей мюскеррагьюров!

 За спиной богини я увидел Маргрету, испуганно глядящую то на меня, то на Эвелингу, то на бреатурийцев.

 Всадники поставили меня на ноги, вывели из кабинета.

 – Мама, – услышал я голос дочери, – а папа вернется?

 – Вернется, девочка моя, – ответила богиня. – Он скоро вернется.

 – Я боюсь, – сказала Маргрета.

 – Ничего, моя маленькая, не бойся, – успокаивала ее коварная Эвелинга.

 – Я боюсь того рогатого дяди…

 Наступила минутная гробовая тишина.

 – Какого… какого дяди? – произнесла покровительница туканов.

 – Того, что прятался за спиной у папы, когда ты сидела у него на коленках.

 – Маргрета! – воскликнул я. – Маргрета, ты видела его?!

 – Не говори глупостей, моя милая! – зашипела богиня.

 – Да, – настаивала дочь. – У него были кривые рога, и желтые глаза, и красный плащ, и палка в руке…

 – Магистр! – провозгласил я. – Да, это был он – Отражение Черной Луны!

 Один из всадников злобно дернул меня и толкнул к двери. Я успел услышать как Эвелинга шлепнула дочь и что–то сказала ей повелительно. А дочь заплакала, повторяя: «Он злой, злой! Он хочет убить папу!»

 Бреатурийцы вытолкали меня за дверь и потащили к лифту. Впихнув меня в кабину, они довольно рассмеялись.

 – Всегда с ними так, – сказал один по–тукански.

 – Ничего, – ответил второй, – теперь дело пойдет на лад.

 – Девчонка тоже видела, – задумчиво вставил третий.

 – Дойдет очередь и до нее в свое время, – усмехнулся второй.

 Маргрета?! Моя дочка?! Нет!

 Я закричал, как можно выше подпрыгнул, больно ударившись при этом о потолок кабины, и что было сил рухнул на пол лифта в надежде, что канаты не выдержат и мы сорвемся вниз, в пропасть, в бездну Огалла. И я увидел, как в руке одного из всадников мелькнул короткий, серебристый, не длиннее двух пальцев, туканский кинжал.

 – Сейчас я успокою его, – сказал он, хватая меня за руку…

Спасительная хитрость

 Эту маленькую историю рассказал мне один мой знакомый, драматург N**. Он рассказал мне ее как забавный анекдот, как–то вечером, когда речь у нас зашла о феях, оборотнях и прочих подобных героях сказок. Он чистил апельсины, поедал их один за другим и рассказывал. Не думаю, чтобы он сочинял на ходу, но все же есть в этой истории что–то нереальное, сомнительное.

 «Я очень хитер, – говорил N**, смеясь. – О, я очень хитер, поверьте. Моя хитрость и спасла меня от не слишком симпатичного приключения. Впрочем, слушайте…»

 Я отдыхал у себя на вилле, в Фольсебю. Как–то я вышел прогуляться по берегу озера, немного, знаете ли, размяться после утомительного рабочего дня. Такое у меня там было правило: каждый вечер полуторамильная прогулка у озера.

 Был вечер, падали с неба легкие, как паутина, сумерки. Я шел по пляжу, песок тихонько шуршал под моими ногами. Я шел и слегка улыбался, довольный своей работой (моя новая пьеса писалась легко и выходило неплохо), дивным вечером, песком и озером, тем, что я могу идти, никуда не торопясь и дышать, дышать… Я был буквально счастлив и не знал, что через минуту мое благодушное настроение и довольство жизнью дадут трещину.

 Итак, я медленно брел по берегу озера, наслаждаясь простой радостью бытия…

 Вдруг кто–то тронул меня сзади за руку. Я не слышал, чтобы кто–нибудь шел за мной, но с другой стороны я был так увлечен своими мыслями… Вздрогнув, я невольно отскочил на шаг и обернулся. Мало ли кого можно встретить на пустынном пляже в сумерки… Я приготовился к защите. Но то, что я увидел, успокоило меня. Передо мною стояла стройная, очень и очень красивая, немного бледная и тоже, наверное, испуганная – моим испугом – женщина. У нее были голубые глаза и золотистые волосы. Ей можно было дать не более тридцати, да и то если быть законченным пессимистом. Казалось, вся она светится каким–то внутренним светом, а глаза ее так испуганно и трогательно смотрели мне в лицо, что это даже позабавило меня.

 – Прости, – сказала она, и голос ее был весьма мелодичен. – Прости, я, кажется, испугала тебя.

 – Совсем нет, – возразил я. – Просто несколько неожиданно…

 – Прости, любимый.

 Меня еще никто никогда в жизни не называл любимым. Ни одна женщина не называла меня так. Я имел полное право удивиться и удивился.

 – Любимый? – переспросил я. – Вы что же, влюблены в меня?

 – Я люблю тебя, – сказала она. – Вот уже двадцать три дня я каждый вечер смотрю на тебя, когда ты гуляешь по берегу озера. Милый, ты так красив, у тебя такая мужественная походка, такое благородное лицо! А эта складочка на лбу, когда ты удивленно поднимаешь брови – она делает твое лицо таким добрым! И у тебя черные глаза, милый, ты знаешь, что у тебя черные глаза?

 – Знаю, конечно, – пожал я плечами. – Но право, я не понимаю…

 – Ах, милый, у тебя такой приятный, такой теплый голос! – улыбнулась она. – Именно таким я представляла его себе. Каждый день я видела тебя здесь. Каждую ночь я видела тебя во сне. И там, в моем сне, звучал твой голос, звучал только для меня одной.

 Я был несколько смущен, как вы понимаете. Все это было так неожиданно, так странно и… Не скрою, я несколько испугался, я подумал: «Уж не сумасшедшая ли эта женщина». И потом: «Мало ли чего можно ждать от сумасшедшей… Надо как–нибудь отделаться от нее поскорей!»

 – Все это несколько странно, – сказал я. – Впрочем, вы должны извинить меня: мне нужно возвращаться.

 – Не уходи, прошу тебя! – взмолилась она.

 В ее голосе было столько чувства, что я невольно вздрогнул. «Ну так и есть! – подумал я. – Она сумасшедшая… Как бы мне выпутаться из этой истории…»

 – Видите ли, сказал я вслух, – моя работа…

 – О, я знаю! – воскликнула она. – Я знаю, милый. Ты – писатель. Ты пишешь замечательные пьесы для театра. Ты пишешь о любви, но разве люди, смотрящие твои пьесы, разве они знают, что такое любовь! Разве могут они понять тебя! Разве могут они проникнуть, подобно тебе, в человеческое сердце, увидеть и понять, почувствовать любовь, это прекрасное дитя двух душ, постигших высшее, божественное слияние!

 Сказано было неплохо, хотя немного длинновато и слишком экзальтированно. Ей бы надо быть чуть более спокойной и задумчиво–грустной… Впрочем, слова мне понравились и я подумал, что следует запомнить их – они могли пригодиться мне для моей новой пьесы. Я даже приметил место, куда их можно было вставить, не нарушая общего плана сцены. Я уже представлял себе слова, которые должен будет произнести партнер героини в ответ, но эта странная женщина снова помешала моим мыслям.

 – Ты задумался, любимый… Ты хмуришься… Что–то тревожит тебя? Быть может, я что–нибудь не так сказала? Я обидела тебя, родной? Прости меня.

 Я плохо слышал ее, я был слишком занят своими мыслями. Сцена вдруг отчетливо предстала перед моими глазами, вся, со всеми действующими лицами, с монологами, чувствами, декорациями…

 – Нет–нет, – произнес я. – Я совсем не обижен, право, но… но мне, пожалуй, пора возвращаться.

 Ее голубые глаза как–будто потемнели, она опустила голову.

 – Я неприятна тебе, – сказала она задумчиво. – Я неприятна тебе.

 – Ну что вы, – попытался я успокоить безумицу. – Что вы, фрекен… Кстати, как вас зовут?

 – Брунарда, милый, – ответила она.

 – Вот и славно, – сказал я ободряюще. – Брунарда… Чудесное имя.

 Она счастливо улыбнулась – как нищенка, которой вложили в руку тысячную купюру – счастливо и испуганно: а вдруг, сейчас отнимут! вдруг, это только шутка!

 Мне понравилось это сравнение. Я похвалил себя за наблюдательность и в который раз подумал, что не ошибся в выборе своего жизненного пути.

 – Чудесно, милая Брунарда, – сказал я. – Ну а теперь…