Текст книги "Я ухожу. Прощай навеки. Твоя душа (СИ)"

Автор книги: Алексей Притуляк

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 8 страниц)

 Мое деревянное сердце

«Что ж ты не бьешься, мое деревянное сердце?..»

Бенджамен Хаксворт

 Аллея уходит в дрожащий туман.

 Нет, это не тот туман – густой, молочно–белый, тяжелый; это не дымка – легкая, полупрозрачная, тонкая. Это – дрожащая субстанция, совершенно особенная, холодная, липкая и обволакивающая. Со странным запахом прошлогодней осени. Прошлых надежд. Недавних радостей. Сегодняшней смерти…

 Нет–нет, не надо о смерти!

 Я еще не умер!..

 Ведь я еще не умер?..

 Я лежу на влажном от тумана холодном асфальте. Возле черной трещины, рассекающий дорожку, по которой давно уже никто не ходил. Я вижу эту трещину очень отчетливо, потому что она – вот, совсем рядом с моим лицом. Она – как черта, отделяющая мое «сейчас» от «вчера». Граница, пролегшая между верой и безысходностью. Бездна, разделяющая жизнь и смерть.

 Нет, нет, не надо о смерти!

 Ведь я еще не…

 А из трещины пробивается чахлый, но веселый сиреневый цветок… Или он не знает, что уже наступила осень?

 Мне холодно…

 Мама, мне холодно!

***

 Это сон.

 Я знаю, это – сон.

 Я всегда знала, что это – сон.

 Это навязчивый сон, в котором я иду по аллее, по той самой аллее из моего детства, утопающей в белесом мареве, как в бездне.

 Я не могу дойти до ее конца.

 Мне страшно дойти до ее конца.

 Я должна дойти до ее конца…

 У нее нет конца…

 Это ужасно…

 Я иду по дорожке, испещренной трещинами, как шрамами или морщинами, совершенно одна, в оглушающей тишине, в тумане… Я плыву вдоль этой аллеи как холодная немая рыба. Я не знаю, куда. Но я знаю, что эта аллея нигде не заканчивается.

 Аллея, которая нигде не заканчивается…

 Но нет, это ложь. Я знаю, что она закончится. И это – самое ужасное.

 Самое ужасное, что она закончится.

 Самое ужасное, что я это знаю.

 Самое ужасное будет там, где она закончится.

 Все остальное – мой сон…

***

 – Что там с предлежанием?

 – Да нормально лежит. Только, может, покесарим дамочку? Схваток нет совсем.

 – Да не. Сейчас инфузию сделаем, выстрелит так, что младенец до Бухареста долетит, не поймаете.

 – Что–то не нравится она мне…

 – Мне тоже. Морда у нее не очень.

 – Да я не о том. С давлением у нее что–то… И на сердце посмотри…

 – Ничего. У меня и не такие доходяги рожали. Нормально все будет. Сестра, готовьте окситацин.

***

 Начинается дождь.

 Он накрапывает бесшумно, вкрадчиво, исподволь. Отмеряя время. Отмеряя жизнь. Отмеряя вечность.

 Он рисует что–то на моем лице.

 Он что–то пишет на моем лице. Но я не могу прочитать, что. Да если бы и мог, вряд ли я захотел бы это читать, потому что письмена дождя читать страшно. Он знает слишком многое, чтобы избежать искушения поделиться своим знанием со всеми. А я не хочу знать так много. Я не хочу быть как дождь.

 Мне холодно.

***

 Я еще никогда не заходила так далеко по этой аллее.

 О, Господи, какой туман! Он обволакивает, впитывает меня, впитывает звук моих шагов, звук моего дыхания… мою жизнь…

 Мне надо остановиться, я знаю это. Нельзя пройти эту аллею до конца. Невозможно пройти эту аллею до конца.

 Но я не могу остановиться.

 Дождь…

 Редкий, бесшумный… Как вечность… Как конец всего…

 Как тогда, четырнадцать лет назад…

***

 – Давление?..

 – Низкое. Сто… Черт, мне это не нравится. С ней что–то происходит, а я не пойму, что.

 – Что ты паникуешь, Нику? Давай, не заводись сам и не заводи других.

 – Может, лучше позвонить Петру? Десятью минутами раньше начнем, десятью минутами позже…

 – Брось, дружище, не суетись. Профессор сидит где–нибудь в пивнушке сейчас и ему хорошо. Не суетись. Случай не такой уж сложный. Все будет нормально, Нику, отстреляемся за полчаса.

***

 Я лежу на холодном асфальте. Теперь он еще и мокрый.

 Дождевые капли стекают по моему лицу холодными гусеницами. Холодными червяками, обгладывающими веки, губы, щеки…

 Четырнадцать лет. Ровно четырнадцать лет. День в день.

 Пять тысяч сто тринадцать дней.

 У меня было время научиться считать дни.

 У меня было время научиться считать года.

 Дни и года – дождевые капли.

 Мне холодно!..

***

 Это лежит там, впереди, в десятке шагов. Там, где аллея то ли заканчивается, то ли обрывается, то ли уходит в вечность, растворяясь в тумане и времени.

 Это лежит посреди дорожки, на почерневшем асфальте, едва различимое в тумане. Я не знаю, что? это такое, но нисколько не сомневаюсь, что это – конец.

 Я считаю шаги. Через… тринадцать… двенадцать… одиннадцать… шагов… десять… я приближусь… девять… и увижу… восемь… Боже, боже!… семь… Спаси меня… шесть… сохрани… пять… и помилуй…

 Четырнадцать шагов…

 Вот оно…

 Но это же…

***

 – Моросит… Ну и погодка нынче. А туман–то какой!

 – Давление падает… Сердце… Может быть, дать ей эпинефрин?

 – Какого черта, Нику, ты с ума сошел?

 – Где носит этого чертова реаниматолога?!

 – Где, где… Не знаешь, что ли? С Илинкой, в сестринской, трахаются.

 – А тебе не кажется, что ему надо бы здесь быть?

 – Нику, не будь занудой, я тебя умоляю… Ты же не в клинике в Бухаресте. И даже не в Тимишоаре. Ты в Корабии… Ну все, давайте… С Богом!

***

 Я слышу ее шаги. Ее шаги. Наконец–то! Наконец–то ты пришла ко мне!

 За мной.

 Как долго ты шла, как долго!

 Я ждал. Терпеливо.

 У меня было достаточно времени, чтобы научиться терпеливо ждать…

 Мама!.. Мне холодно…

***

 Четырнадцать шагов пройдены…

 Я наклоняюсь, приседаю на корточки…

 Это – кукла. Старая, старомодная, видавшая виды. Да, такие куклы были в моем недолгом детстве.

 Тем более, что это она и есть…

 Конечно, это она – моя… как ее звали?… Кажется, Ленута… или Луминита?.. Не помню… Четырнадцать лет прошло.

 Но это она, та самая, которую я положила Милошу. Вместе с Милошем. Когда… Когда…

 Я опускаюсь на колени, на холодный и мокрый асфальт, заглядываю кукле в лицо.

 Ее глаза поворачиваются, сдвигаются в мою сторону. С легким деревянным механическим стуком.

 – Ма–ма…

 Разве моя Ленута была говорящей?.. Не помню… Нет, скорей всего.

 – Ма–ма…

 О, Господи, этот голос я узнала бы из миллиона!..

 – Ма–ма…

 Механический и безжизненный, но это – голос моего сыночка!

 – Милош!

 – Ма–ма…

 – Милош, сынок!

 – Ма–ма…

 – Мама пришла, Милош. Мама пришла. Она здесь.

 – Ма–ма…

 – Тише, сыночка, тише, мой хороший… Мама с тобой…

 – Ма–ма…

 Я закрываю ладонями уши, но его голос проникает сквозь руки, сквозь череп, сквозь кожу, он произывает меня насквозь.

 – О, Господи! Да что ж ты заладил–то!.. Я здесь, сынок.

 – Ма–ма…

 Он замерз, бедненький. Конечно же, он замерз!

 Я подхватываю его на руки, начинаю укачивать, напевать, прижимаю его к груди. Он весь мокрый от дождя, холодный…

 Целую его заледеневшие ручки.

 – Ма–ма…

 – Да, сына, да, мама здесь. Мама больше никогда не оставит тебя. Прости свою непутевую маму, сынок. Прости… Ведь ты понимаешь, что…

 – Ма–ма…

 – Ты же понимаешь… Маме тогда было всего четырнадцать… Ой, Милош! Да у тебя же сегодня день рождения! У тебя был бы сегодня четырнадцатый день рождения! Сыночка! Поздравляю тебя, мой хороший!

 – Ма–ма…

 – Тебе исполнилось… бы… четырнадцать. Если бы мамка не убила тебя…

 – Ма–ма…

 – Ты помнишь, сынок, помнишь?.. Мама положила тебе в ямку свою любимую куклу… Ленута ее звали, кажется… Или Любичка?.. Не помню…

 – Ма–ма…

 – Да что ж тебя, заело, что ли, проклятый?! Ой, прости, сыночка, прости!.. Только не зови больше маму, ладно, хорошо? А то мама с ума сойдет. Мама сойдет с ума, сыночка. Ты же не хочешь, чтобы…

 – Ма–ма…

***

 – Есть тонус!.. Началось…

 – Марку, давление падает!.. И сердце у нее как… как деревянное… Что за черт!.. Мы не потеряем ее?

 – Не каркай, балбес!.. Есть, есть! Пошла волна…

 – Марку…

 – Давай, милая, давай!

***

 Она пришла.

 У нее такие теплые руки. Не то, что этот холодный и мокрый асфальт.

 Я слышу как стучит в груди ее сердце… Тук–тук… тук–тук… тук–тук… Смешно… Как–будто сторож ходит с деревянной колотушкой по темным аллеям…

 Где ты была четырнадцать лет, мамочка?

 Где?

***

 Черный диск патефонной пластинки вращается как пространство у входа в черную дыру.

 Иголка раз за разом, скрипнув, скатывается на одну и ту же дорожку. Труба исторгает резкие сиплые звуки времени, искажающие слащавый мужской тенор: «Что ж ты не бьешься, мое деревянное сердце…» Скрип… «Что же ты не бьешься, мое деревянное сердце…» Скрип… «Что ж ты…».

 Все чаще и чаще. Все быстрее и быстрее вращается диск…

 Да нет, это не диск…

 Это вихрящийся вход в черную бездну.

 В ад.

 Я схожу с ума?..

 Я умираю?..

 «Господи, прими же ду..!»

 Мрак…

***

 – Марку!.. Сердца нет!.. Я же говорил… говорил!.. Она уходит!

 – Да черт с ней… Сейчас, сейчас, вот он… Достаю…

 – Она уходит, Марку!

 – Иди сюда, голубчик!.. Ух ты!.. Нику, посмотри, какой здоровяк!.. Пацан…

 – Она уходит, Марку!.. Мы потеряли ее…

***

 Мне холодно…

 Мне страшно…

 Меня зовут Милош…

 Я хочу к маме!..

 Отпусти меня, я боюсь. У тебя только половина лица… Одни глаза…

 Мама!.. Мне холодно!..

***

 Аллея уходит в дрожащий туман.

 Нет, это не тот туман – густой, молочно–белый, тяжелый; это не дымка – легкая, полупрозрачная, тонкая. Это – дрожащая субстанция, совершенно особенная, холодная, липкая и обволакивающая. Со странным запахом прошлогодней осени. Прошлых надежд. Недавних радостей. Сегодняшней смерти…

 Я лежу на мокром холодном асфальте. Возле черной трещины, пролегающей через дорожку, по которой давно уже никто не ходил. Я вижу эту трещину очень отчетливо, потому что она – вот она, совсем рядом с моим лицом. Она – как черта, отделяющая мое «сейчас» от «вчера». Граница, пролегшая между верой и безысходностью. Бездна, разделяющая жизнь и смерть.

 Нет, нет, не надо о смерти!

 Ведь… Ведь я еще не умерла?..

 А из трещины пробивается какой–то чахлый, но веселый сиреневый цветок. Или он не знает, что уже наступила осень?

 Мне холодно…

 «Что ж ты не бьешься, мое деревянное сердце?..»

Еще одно утро рядом с тобой

 Действующие лица:

 О н

 О н а

 С ы щ и к

 Для пьесы необходимы также зрители. Зрители принимают непосредственное и активное участие в сюжете пьесы.

 Декорации:

 В начале действия сцена представляет собой комнату. Это самая обычная спальная комната с кроватью, зеркалом, туалетным столиком, перед которым стоит пуф, с парой тумбочек по сторонам кровати. На стене висит двуствольное охотничье ружье. Свет приглушен. На кровати сидят он и она. Они только что проснулись и еще полуодеты.

 О н а (жизнерадостно): Неужели опять утро?!

 О н (скорбно): Еще одно утро рядом с тобой!

 О н а (ласково проводит ладонью по его щеке): Милый! Ты рад?

 О н: О да!

 Из–за кулис появляется лицо сыщика. Он оглядывает комнату, потом ненадолго задерживает взгляд на ружье, висящем на стене. Многозначительно кашлянув, прячется. Через мгновение его голова снова появляется между кулис.

 С ы щ и к (зловеще): Если в первом акте на стене висит ружье, то в последнем оно обязательно выстрелит.

 Голова сыщика снова прячется за кулисами.

 О н а: Хочешь яичницу, любимый?

 О н (криво поморщась): Да, черт ее побери.

 О н а: Тогда, может быть, поджаришь на двоих?

 О н: Конечно.

 Он встает с кровати. Насвистывая траурный марш, натягивает на себя черно–красный халат. Красный цвет в халате близок цвету крови и как бы дает зрителям намек на дальнейшее развитие сюжета.

 О н а: Не свисти, дорогой, денег не будет.

 О н: Конечно.

 О н а: Я так люблю тебя! А ты меня?

 О н: Конечно.

 О н а: Ты больше не сердишься на меня за вчерашнее?

 О н: Конечно.

 О н а: Милый, милый! Поцелуй меня?

 О н: На прощанье? Конечно.

 Он наклоняется к ней и запечетлевает на ее губах долгий поцелуй. В конце поцелуя, когда он отрывается от ее губ, видно, что она с трудом переводит дыхание и готова потерять сознание от удушья.

 О н а (переводя дыхание): В холодильнике ты найдешь два яйца, дорогой.

 О н: Конечно.

 Затянув пояс халата, он направляется к стене, на которой висит ружье. Сняв ружье, проверяет, заряжено ли оно. Потом тщательно прицеливается в нее.

 Она лежит на кровати спиной к нему, ничего не замечая, охорашивается, поправляя прическу.

 О н (прицелясь и взведя курок): Ты ничего не хочешь больше мне сказать?

 О н а: Хотела. Но не помню, что именно, хоть убей (смеется).

 О н: Ну ты хотя бы простишь меня за все?

 О н а: За что именно, любимый?

 О н: Ну хотя бы за то, что я тебя убил?

 О н а: За это – да.

 О н: А за что – нет?

 Она хочет ответить, но он, не слушая, нажимает на спусковой крючок. Звучит выстрел. Картечь пробивает ее насквозь, видно, как разрывается халат на ее груди, выпуская снаряд из тела наружу.

 О н: Картечь?.. Кто же это зарядил ружье? Ведь оно висело тут семь лет незаряженное. Дядя Альберт подарил мне его на свадьбу. Оно тогда точно было не заряжено. Я сразу повесил его на стену, и никто никогда им не пользовался. Странно…

 Между кулис появляется голова сыщика.

 С ы щ и к: Странно, странно…

 О н (не видя и не слыша сыщика, рассуждая сам с собой): Ну что ж, знать, судьба у нее была такая…

 Вешает ружье обратно на стену и уходит на кухню. Зрителям слышно, как он ставит на плиту сковородку, разбивает яйца, насвистывая траурный марш. Через минуту доносится шкворчание яичницы.

 С ы щ и к (выходя из–за кулис на сцену): Убийство… Я всегда чую преступление заранее…

 Он направляется к телу, лежащему на кровати. Под ней уже видно большое пятно крови на покрывале. Сыщик трогает ее за руку, нащупывая пульс.

 С ы щ и к: Мертва, конечно… Как и следовало ожидать… Ну что ж… Нужны свидетели преступления.

 Он подходит к краю сцены, пытаясь разглядеть в полумраке лица зрителей.

 С ы щ и к: Кто–нибудь видел, как свершилось преступление? Есть очевидцы?

 Зрительный зал отвечает ему гробовым молчанием.

 С ы щ и к: Я спрашиваю, есть ли очевидцы преступления?

 З р и т е л ь (из первого ряда): Есть!

 Зритель встает и поднимается на сцену. Это пожилой пузатый мужчина в дорогом костюме.

 З р и т е л ь: Я очевидец.

 С ы щ и к: Прекрасно! Расскажите, что вы видели.

 Зритель открывает рот и успевает произнести «Я…». В тот же момент звучит выстрел. Пуля попадает зрителю прямо в лицо, отчего задняя часть его головы отламывается, и куски черепа падают куда–то за сцену. Слышно как взвизгивает женский голос в первом ряду. Зритель, покачнувшись, падает столбом вперед (вопреки направлению полета пули), под ноги сыщику.

 С ы щ и к (сначала удивленно, потом многозначительно): Ого! Да дело–то нешуточное!.. (начинает размышлять) Преступник убирает свидетелей?.. А кому было выгодно это преступление?.. Уж не мафии ли это работа?.. Хм–хм… Необходимы свидетели преступления!

 Он снова поворачивается от трупа к зрительному залу.

 С ы щ и к: Кто–нибудь видел, как погиб этот гражданин?

 Зрительный зал безмолствует.

 С ы щ и к: Повторяю: есть ли среди вас очевидцы преступления?

 З р и т е л ь н и ц а (та самая, которая давеча взвизгнула): Да, да!

 Она поднимается на сцену. Зрителям видно, что ее платье окровавлено – на него попала кровь из головы предыдущего свидетеля.

 С ы щ и к: Расскажите, мадам, что вы видели.

 З р и т е л ь н и ц а (с сомнением): А это не опасно?

 С ы щ и к: Нет–нет, что вы. Жить вообще опасно, но не в наше замечательное время. Рассказывайте, мадам.

 З р и т е л ь н и ц а: Я видела как…

 Сыщик не дает ей договорить. Откуда–то то ли из–за пояса, то ли из сапога, он выхватывает огромный японский кухонный нож и вонзает лезвие в горло зрительницы. Та осекается на полуслове, хрипит и медленно валится на сцену. Из ее шеи толчками бьет кровь.

 С ы щ и к (с сожалением): Увы, свидетели часто погибают. Неужели это и есть совершенное преступление, которое никогда не будет раскрыто?!

 В зрительном зале начинается движение. Слышно, как зрители встают со своих мест. Хлопают откидные сиденья. Сначала тихий и неуверенный ропот становится все громче. Слышны отдельные голоса: «Какая дурацкая пьеса!», «Да этот сыщик просто болван. Ведь с самого начала было ясно, кто убирает свидетелей», «Я знал, что этим кончится», «Мама, а кровь была настоящая?», «Да, доченька, настоящая» и тому подобное.

 Занавес закрывается, но сыщик остается на краю сцены, он еще не верит, что пьеса уже окончена.

 С ы щ и к: Эй, куда вы?! Не расходитесь! Еще не выстрелило ружье, а оно всегда должно стрелять в последнем акте – таков закон жанра… Стойте!.. Стойте!..

 Зрители не слушают его и продолжают расходиться. Тогда сыщик бежит за кулисы и возвращается со снятым со стены ружьем. Он наугад стреляет в зал из второго ствола. Слышится вскрик раненого мужчины, стоны и проклятья.

 Зрители продолжают расходиться, не обращая внимания на скорбные вопли сыщика.

К о н е ц

Однажды П** не проснулся

 Однажды П** не проснулся.

 Он встал, как обычно, умылся, выпил крепкого кофе с корицей и съел два бутерброда. Он оделся, перекинул через руку плащ и отправился на службу. Но при всем при этом он точно знал, что еще не проснулся. И самым скверным в его положении было то, что он не мог понять, лежит ли он в постели и видит сон, или же он действительно встал и отправился на службу, но продолжает спать. Ведь второе было бы очень неприятно.

 В автобусе П** присматривался к людям, пытаясь по их лицам угадать, чтО они думают о нем, но они, похоже, вовсе о нем не думали.

 На службе П** вел себя преувеличенно бодро и деловито, чтобы – не дай бог! – начальство и сослуживцы не заметили его состояния. Но они все же заметили. Господин Д**, его непосредственный начальник, проходя мимо, внимательно посмотрел в лицо П** и сказал: «Какой вы сегодня странный!» Это ужасно испугало П** и он удвоил свою энергию.

 «Ах как было бы хорошо, – думал он, – проснуться сейчас в своей постели!» Но он не просыпался. Если все это было сном, то – очень навязчивым и крепким.

 П** работал энергично, много двигался по отделу, чтобы сослуживцы не могли ни в чем его заподозрить. Однако в середине дня его вдруг посетила мысль: «А что это я так стараюсь? Ведь мне же это все только снится!»

 И едва он подумал так, им сразу овладела какая–то легкость; спокойствие посетило его душу, и он понял, что ему совершенно незачем бояться того, какое мнение о нем сложится у начальства и сослуживцев. Он умерил пыл, поудобнее устроился на своем стуле и даже стал что–то насвистывать, смотря по сторонам, на множество людей, торопливо и старательно делающих свою работу.

 Господин Д** прошел мимо, внимательно посмотрел на П**, но ничего не сказал.

 «Да если бы и сказал! – подумал П**. – Плевать мне на него, он – мой сон».

 До самого конца службы П** занимался тем, что перелистывал спортивный журнал и решал кроссворд в газете «Даген». Господин Д** еще несколько раз проходил мимо, останавливался каждый раз и подолгу смотрел на П**, но ничего не говорил. А П** просто наслаждался! Он специально выставлял напоказ свое ничегонеделание и один раз даже спросил у господина Д** название болотной птицы из пяти букв. Господин Д** удивленно поднял брови, дернул головой, но ничего не сказал. «Тупица! – пробормотал П**, вписывая в клетки кроссворда слово «кулик» – А какой, все же, замечательный сон!»

 Лишь к концу дня он заметил, что газета помечена восьмым октября…

 «Странно! – подумал П**, холодея. – Сегодня же только еще седьмое…»

 «Нет! – спохватился он. – Седьмое было вчера!.. То есть сегодня… то есть… Седьмого я лег спать… Или – восьмого?..»

 П** почувствовал себя сбитым с толку. Страх снова прокрался в его душу.

 «Сплю я или нет, в конце концов? – пытал он себя. – Лежу я в постели у себя дома или сижу на своем рабочем стуле?»

 Он изо всех сил ущипнул себя за щеку и зашипел от боли. «Не сплю! – пронеслось в голове, и холодный липкий страх сдавил сердце. – Что–то теперь будет!.. Вот почему Д** так смотрел на меня!.. Уволят!.. Как пить дать уволят…»

 Оставшийся до конца службы час он усердно работал и каждый раз, когда господин Д** проходил мимо, П** заглядывал ему в глаза, желая увидеть в них одобрение. Но господин Д** теперь словно и не замечал его.

 Когда прозвенел звонок, извещающий о конце службы, П** последним покинул контору.

 Придя домой, он без удовольствия поужинал, а потом налил стакан вина и уселся в кресло перед телевизором. Однако, он ничего не видел и не слышал. Одна и та же мысль сверлила его мозг: «Что–то теперь будет!.. Уволят, наверняка уволят…»

 Вскоре он обратил внимание на странный звук, доносящийся из спальни. В общем–то, не было в этом звуке ничего странного – это был самый заурядный храп. Но кто бы мог храпеть в спальне П**? Ведь он жил один.

 Дрожа, П** неуверенно подкрался к двери в спальню, приоткрыл ее на несколько дюймов и робко заглянул в комнату. От того, чтО он увидел, озноб пробежал по его спине…

 Он, П**, лежал в кровати и спал самым глубоким сном, приоткрыв рот и громко храпя.

 «Я сошел с ума!» – подумал П**.

 «Да нет же, нет! Я сплю!» – спохватился он в следующий момент.

 И тут П** проснулся.

 Он повернулся со спины на бок, приоткрыл один глаз, чтобы взглянуть на часы и увидел… увидел чью–то голову, просунувшуюся в щель между приоткрытой дверью и косяком. П** жил один, поэтому первой мыслью было «Грабители!» Но присмотревшись внимательнее, он узнал собственное лицо.

 «Ах да, я же сплю… – пронеслась спасительная мысль. – Мне это снится!»

 Он снова закрыл глаза и продолжал спать…

 «Странный все же сон! – подумал П**, осторожно прикрывая дверь. Он привалился к стене, постоял так несколько минут, потом вернулся в гостиную и там, один за другим, выпил два полных бокала вина. Это немного взбодрило его, но – увы! – не дало ясности мысли.

 «Однако, где же мне теперь спать? – подумал он сердито. – Где мне спать, если этот господин устроился в моей кровати?.. Впрочем, я и так сплю…»

 Около получаса П** ходил по гостиной из угла в угол и с каждым новым переходом походка его становилась все более неуверенной из–за выпитого вина.

 «Нет, – думал он, – положительно это становится невыносимо! Почему я должен уступать свою кровать какому–то П**? Кто он такой, в конце концов, чтобы спать в моей кровати! Если я – это я, а он – мой сон, то в кровати должен лежать я, а он пусть бродит здесь из угла в угол, если ему хочется… Ну а если он – это я, а я – его сон?.. Однако, как такое может быть?..»

 Побродив от стены до стены еще полчаса и окончательно обессилев, П** упал в кресло и моментально уснул…

 Через десять минут он поднялся, сел в кровати и устало потер глаза. «Снятся же всякие глупости!» – огорченно подумал он, обводя рассеянным взглядом спальню. Голову томила какая–то непонятная мутная тяжесть. Хотелось пить.

 П** свесил ноги с кровати, на ощупь обул шлепанцы, встал и, заметно шатаясь, будто пьяный, почесывая грудь и кряхтя, направился в гостиную…

 Только на обратном пути из столовой он заметил П**, задремавшего в кресле. Он подошел к спящему, пошатываясь, остановился рядом и стал рассматривать его.

 «Странно, однако, – думал он, – до чего этот господин похож на меня. Впрочем, то, что он похож на меня, еще не дает ему права пить мое вино и спать в моем кресле… Мерзавец!.. Нализался и дрыхнет!..»

 Непонятное (или – вполне понятное?) раздражение овладело П**. Выпитое вино лихорадило мысли.

 «Разбудить его? – думал П**. – Или сначала связать потихоньку?.. А может быть… может быть, бутылкой его?.. по голове?… Или нет, нет, нужно вызвать полицию. Пока он спит, нужно вызвать полицию… Но что я им скажу?.. И что они подумают обо мне!.. Нет, какой, все же, дурацкий сон!.. А со службы меня конечно уволят, обязательно уволят…»

 П** застонал, пьяно мотая головой.

 «Зря, однако, я так напился, – подумал он. – Конечно, в таком состоянии я не могу вызывать полицию… Что же делать?»

 Он обессиленно опустился на пол, положил голову на колени П** и закрыл глаза. Мягкая волна тут же подхватила его, закружила, укачивая, и понесла куда–то вниз, в бездну.

 Тошнота подкатила к горлу, и чтобы прогнать ее, П** открыл глаза и выпрямился.

 «Нет, вы посмотрите на этого наглеца! – подумал П**. – Он еще смеет класть мне на колени свою мерзкую голову! Мало ему пить мое вино, спать в моей постели и портить мою карьеру…»

 В порыве гнева, не задумываясь, он схватил со столика полупустую бутылку и со всего размаха опустил ее на голову П**.

 Пролитое вино замочило ему брюки. Он отпихнул от себя поникшего П**, вскочил, взял со стола газету и стал сушить ею брюки, оборачивая лист вокруг ноги.

 Только когда газета уже окончательно промокла и рвалась под пальцами как промокашка, П** спохватился – ведь это была свежая газета, из дневной почты, которую он, возвращаясь со службы, машинально достал из почтового ящика и о которой в ту же минуту забыл. Это был номер «Дагебладет». Дрожа от волнения, П** открыл первую страницу и прочитал: «вторник, 8 октября 1994 года».

 «Значит, все–таки восьмое… – подумал он отрешенно. – Все–таки восьмое… Значит, Д** мне не снился…»

 Он тупо уставился на мокрую и красную от вина газету…

 Его внимание привлек броский заголовок, набранный крупным шрифтом: «Убийство в Больдесбю».

 «Опять убийство! – подумал П**. – Жить становится невыносимо. Люди каждый день убивают друг друга…»

 А глаза его уже неслись по строчкам со всей доступной для пьяных глаз скоростью.

 «Сегодня утром в полицейский участок Больдесбю позвонил неизвестный и заявил, что он только что совершил убийство в доме N8–б по Хенриксгате. Жертвой, по словам убийцы, являлся некто П**, служащий фирмы «N&N». Дежурный сержант, принимавший это заявление, отметил, что звонивший вел себя странно, много и сбивчиво говорил, не к месту смеялся, в общем, как сказал сам сержант Ф**, «Он походил на самого обыкновенного чокнутого, из тех, что частенько звонят нам и признаются в совершенном кем–то другим убийстве».

 Участковая служба связи зарегистрировала номер телефона, с которого поступил звонок. Как выяснилось, звонили из дома N8–б по Хенриксгате, т. е. с места совершения заявленного преступления.

 Следственная бригада и полицейские из окружной патрульной службы, прибывшие по указанному адресу, обнаружили, что дверь закрыта изнутри, равно как и все окна. Так как на неоднократные звонки в дверь и звуки полицейской сирены дверь никто не открыл, ее решено было взломать.

 Войдя внутрь, служащие обнаружили на полу, в одной из комнат, труп сорокалетнего мужчины, причиной смерти которого предположительно явился удар по голове, очевидно – бутылкой из–под вина «Эдембрарн», которая валялась здесь же.

 Никаких видимых следов постороннего присутствия в доме обнаружить не удалось. На бутылке имелись отпечатки пальцев только самого убитого, которым действительно оказался господин П**…»

 П** не стал дочитывать до конца. Он брезгливо отбросил газету и рассмеялся коротким довольным смешком.

 «Здорово я провел этих тупиц, – пробормотал он весело. – Вот уж им задачка не дважды два!..»

 Он протянул, было, руку за номером «Вейкпост», но только покряхтел и схватил первую попавшуюся под руку папку, заметив вопросительный взгляд господина Д**.

 Д** погладил указательным пальцем верхнюю губу, задумчиво покачал головой и произнес: «Какой вы сегодня странный…»

 П** ничего не ответил, а только виновато улыбнулся, склоняясь над бумагами.

 «Уволят! – застучало в голове. – Как пить дать уволят!..»

Радиус перекрестка

 Он попал в перекресток, как в прицел, вырваться из которого было невозможно. Куда бы они не делал шаг, в какую бы сторону не пытался бежать, перекресток реагировал немедленно – непостижимым образом всякая попытка выйти за его пределы оканчивалась тем, что несчастный пленник снова оказывался в центре, там, где светилась желтизной пожухлая трава на маленькой клумбе перед стоящими столбом электрическими часами. Часы неизменно показывали 00:00.

 Может быть, прошел уже день, месяц, год или столетие – он не знал. Во всяком случае, ему казалось, что жизнь его недалека от закономерного конца всякой жизни. А часы, эти чертовы часы, с зелеными точками матрицы вместо добропорядочных стрелок, глумясь над ним, показывали все одно и то же дурацкое 00:00.

 На каком–то отрезке замершего времени он почувствовал себя мухой, попавшей в центр паутины. Ну да, точно в самый центр паутины, туда, где четыре клейкие нити образуют перекрестие прицела. Где–то там, дальше, есть другие улицы–нити, но ему, маленькой мошке, не дано их увидеть. Он мечется, мечется, бьется в этой сети, растрачивая свои силы только на то, чтобы подать хозяину ловушки сигнал: кушать подано!

 00:00.

 Это – то время, которое ему осталось или… или нет? Что значат эти магические цифры–ничто? Конец?.. Начало?.. А если начало, то – чего?..

 Набрав побольше воздуха в грудь и закричав что было сил, он сделал гигантский (как ему показалось) прыжок вперед – туда, за столб. И… приземлился на клумбу перед зеленой матрицей опостылевших часов. 00:00.

 «О–о–о–о!» – прочитал он это послание вечности.

 Потом ему в голову пришла шальная мысль: а что, если…

 Воплощая идею, он медленно, чтобы не спугнуть перекресток, опустился на клумбу и пополз – почти незаметно, как часовая стрелка незримо крадущая микроны расстояния у циферблата, – едва передвигая руки и ноги, по миллиметру отвоевывая у вечности расстояние. Да–да, вечность может владеть не только временем; расстоянием – тоже. Пространством, во всех его трех измерениях. Самой душой человеческой овладеет, если захочет. А она – хочет…

 Медленно–медленно, едва дыша, на миллиметр к столбу… Приблизился?.. Неважно. Еще миллиметр… Еще… Еще… Приблизился?.. Нет! Столб все так же далек, как и десять минут назад.

 Но что такое десять минут по сравнению с вечностью! Что больше: 00:10 или 00:00?.. Правильно, второе больше.

 Мир вокруг превратился в ничто. Вселенной не стало. Может быть, она и осталась, но центром ее стал вот этой перекресток, вокруг которого теперь вращалось все.

 А как найти выход из центра? Каков радиус этой вселенной? Где та точка, до которой нужно провести прямую? И возможно ли хоть на йоту приблизиться к краю?

 Он устало сел в центре клумбы, подобрав ноги, подтянув колени к подбородку, и стал смотреть на часы.

 Он гипнотизировал их долго, бесконечно долго. Но или они не поддавались гипнозу, или он утратил способность ко внушению.

 Время шло…

 Да шло ли? Если верить столбу, оно – остановилось.

 Что произошло с миром? Какая катастрофа его постигла? Куда делись все люди? Дома, машины, светофоры – куда они исчезли? Какое гигантское чудовище их пожрало?.. А были ли они вообще когда–нибудь? Да какая теперь разница! Жизнь вдруг, в одно мгновение, в 00:00, потеряла всякий смысл. Если он, этот смысл, когда–нибудь и был, то теперь не стало ни его, ни самой жизни. А что осталось? Перекресток, в прицеле которого билась и мучилась душа последнего из могикан, последнего выжившего… Выжившего?.. Скорее – наоборот.