Текст книги "Россия загробная"
Автор книги: Алексей Поликовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)
2.
Ашот Семенович Гаврильянц понял, что попал. Он шутил – грубовато и пошло, как всегда – что наркоманы попадают в вену, а он в тему. Он и раньше не мог пожаловаться на недостаток успеха – тиражи росли, реклама валила валом, читатель просто рвался с поводка, желая ухватить съемку Николь Киндман в неглиже или историю о том, как воспитательница детского сада совратила старшую группу – но все это померкло по сравнению с тем выдающимся, блестящим успехом, который он имел сейчас.
Дело было даже не в тираже, который после публикации об отмене смерти рос каждую неделю. Дело было даже не в том, что тема смерти, как ни странно, подхлестнула тему жизни: как показывали социологические опросы ВЦИОМ и Левада-центра, потребление в Москве росло безумными темпами, рестораны не закрывались до утра, а в бутиках мгновенно раскупались самые дорогие вещи из новых коллекций. Подвески в виде веселых черепов из серебра 975 пробы, золотые сережки в виде скрещенных костей, маленькие подарочные скелетики с табличкой «Скажи смерти нет!» пользовались невообразимой популярностью. Это заставляло рекламодателей, как со сдержанной гордостью сказал Ашот Семенович на совете директоров, «драться за наши полосы». Чем гуще, грубее, глупее и тошнотворнее писала в эти дни газета о смерти, тем ярче сияли рядом с этими чернушными публикациями цветные картинки девочек в бикини, косметических средств для уничтожения морщин и увеличения объема ресниц и нижнего белья в стиле Марии-Антуанетты. Ашоту Семеновичу – невысокому, круглому армянину в вечной черной водолазке, с лицом, которое всегда казалось небритым, хотя он и брился самым тщательным образом по утрам и вечерам – было ясно, что нельзя терять ни секунды. Надо наращивать успех.
И вот сейчас главред Гаврильянц держал в руках первый номер приложения к газете «ЖВК». Оно называлось «СВК» («Cмерть В Картинках»). Черная глянцевая обложка. Витиеватый логотип, разработанный дизайнерами в знаменитой лондонской студии New Performance, был выполнен в стиле модерн и украшен пунцовыми розами. Эти двадцать четыре полосы гладкой плотной бумаги – нужен глянец, рекламодателю нужен глянец! – почти полностью были заполнены рекламой всевозможных жизненных благ. Изредка в рекламе попадались отдельные кратенькие заметки талантливых журналистов. У них были броские заголовки, обязательно включавшие в себя слова «секс», «деньги», «миллионер» и «купить» (согласно специально заказанным издательским домом социологическим опросам, 96 % москвичей не могли удержаться от прочтения, видя перед собой такие заманчивые слова) и не менее броские иллюстрации, которые по размеру, как и положено в современной журналистике, в разы превосходили тексты. Это была та новая, свободная от прошлого, устремленная в будущее, построенная на подсматривании, подглядывании и продвижении торговых брендов журналистика, которую создавал Гаврильянц в своей знаменитой газете.
Пафос нового издания состоял в том, что с исчезновением смерти для жизни открываются новые горизонты. Бояться нечего. Никто никогда не умрет. Смерть превратилась в маленький изящный антраша, о котором можно говорить со смехом, в легкий прыжочек отсюда туда, отменяющий тугоумные вопросы, которыми мучилась (как теперь понятно, напрасно) тяжелая, неудобочитаемая, так называемая классическая литература; и вопрос теперь был не в том, как умирать, а в том, что и после прыжочка каждому из нас придется делать трудный и приятный выбор потребителя. Там, в загробном мире – Ашот Семенович был уверен в этом! – тоже придется выбирать между Dior и Channel, между Merсedes и BMW, между колготками Wolford и Kunert. Из этого следовали слоганы, девизы, лозунги и даже философские постулаты. Никакой разницы, по какую стороны жизни вы находитесь, вы все равно должны выглядеть элегантно. Не думайте, что смерть освобождает вас от шопинга: там шопинг скоро будет в самом разгаре! Эти и другие находки поэтов из рекламных агентств украшали все двадцать четыре полосы нового издания, вышедшего начальным тиражом пятьсот тысяч экземпляров. Это означало, что Ашот Семенович и его холдинг одним ударом захватывали новый рынок. Но главная его идея – о, как ценили его голову акционеры, перед которыми он выступал в минувшую среду на совещании в отеле Балчуг-Кемпински! – состояла не в этом. Она состояла в том, что фешенебельная и эффектная «Смерть» с черной обложкой и иллюстрациями в стиле Одри Бердслея будет распространяться не только в жизни, но и после нее!
Мягким колокольчиком зазвонил селектор. «Ашот Семенович, можно ехать!», – с едва уловимым акцентом сказала секретарша Ивонна. Она была полуфранцуженка, полурусская, он переманил ее из издательского дома «Хашетт» из чистого хулиганства. Он ценил ее изящество и умение варить кофе ровно в семь тысяч евро в месяц – и не центом больше! Он вышел из кабинета и не спеша прошествовал по своей белоснежной редакции. Все стены, потолки, полы и стены, а также вся мебель, все телефоны и компьютеры, факсы и ксероксы были белые. Плинтусы белые. Дверные ручки белые. Чтобы не создавать в сотрудниках цветового авитаминоза, на стенах висели огромные цветовые панно художника Максима Фишенецкого, который одновременно был главнейшим философом современности и первейшим писателем русской литературы. Во всяком случае, многие так считали. (Фишенецкий уже выступил в «Жизни» с циклом язвительных статей о прелести смерти и ужасе жизни). Ашот Семенович шел по коридору между открытыми с одной стороны отсеками, в которых сидели за компьютерами его дорогие и любимые муравьи, его солдаты, его журналисты. Над офисом висел гул голосов, отдельные слова вырывались из невнятного гула и взрывались в стерильном воздухе этого блистательного места, где творилась острая, как перец, смачная, как пампушка в кипящем масле, пиковая журналистика: «Пусть идет в жопу! Я ему сказал, семь пятьсот! Расчлененка не нужна, сейчас не то время! Я просил сиськи, а ты что мне даешь? Это сиськи?» Увидев, что главред Гаврильянц идет по коридору, они чуть примолкли, и теперь он видел обращенные к себе лица. Он кивнул им и тихо, как будто самому себе, сказал под нос:
– Думаем!
Черный «Мерседес» уже ждал. Гаврильянц откинулся на мягкое кремовое сиденье и привычно включил встроенное в спинку переднего кресла видео. На экране замелькали обнаженные женские тела, автомобили Бентли, воздушные шары в форме женской груди, стопки долларов, доходящие до звезд, и толстая женщина в высоких сапогах и маленьком платьице, половником поедающая торт. Это была передача студии кабельного телевидения, программы которой круглосуточно и бесплатно транслировались на телевизоры подписчиков «ЖВК». Ашот Семенович смотрел краем глаза. Вдруг он вспомнил: «Все в конце концов будет в порядке. Если все не в порядке, то это еще не конец». Кто это сказал? Какой умница? Теперь конца, пожалуй, не будет вовсе, будет вечная жизнь. Он ласково улыбнулся. Он ехал в научный город Протвино налаживать распространение своих изданий в загробном мире.
.
3.
Первый тоталитарный демократ страны, юродивый от политики, идиот, циник и подлец, гений клоунады, прозорливейший политический деятель, практик, которому враги не дают добраться до практики, провокатор, вор, шоумен, глашатай веяний и крикун-харизматик, разбрасывающий чужие деньги – все это говорилось про Трепаковского много лет подряд, так что теперь уже никто не знал, кто он на самом деле и что он на самом деле может или смог бы. Сам он утверждал, что может все: руководить страной, хоть этой, хоть любой другой, земным шаром, отраслью промышленности, телевидением, губернией, любым министерством, сетью вытрезвителей или даже умирающим сельским хозяйством, которое он обещал за год сделать процветающим и прибыльным. Он даже брался руководить силовыми структурами, но никто ему ничем руководить не давал. И поэтому ему ничего не оставалось делать, как раз в год с криками и воплями собственноручно продавать клубнику по бросовой цене на Даниловском рынке и – тоже раз в год – выходить в символическом бою на ринг против лучшего боксера партии и, конечно, нокаутировать его. Ринг устанавливался на Красной площади, и вид Трепаковского в атласных длинных трусах неизменно собирал толпы зрителей и получал высочайшие рейтинги на ТВ. Все остальное время он кричал в Думе на министров, с апломбом говорил с журналистами на любые темы и при этом впадал в то особое состояние, какого викинги добивались, поедая мухоморы. У Трепаковского мухоморы как будто входили в состав крови. И этого было вполне достаточно, чтобы быть известным всей стране и безбедно существовать, не опасаясь никаких кризисов.
Близкие к Трепаковскому люди считали его гением за те моменты прозрений, которые у него действительно бывали. Иногда он начинал орать благим матом и шпарить со скоростью ста пятидесяти слов в минуту, и постороннему могло показаться: «Ну совсем сумасшедший, несет невесть что!» – но очень скоро вдруг оказывалось, что в этом захлебывающемся оре и истеричном вопле есть очень много практической правды. Трепаковский, интеллигентный в быту человек, любивший перебирать свои советские подстаканники, был наделен острым и резким чутьем выгоды и утонченным нюхом прибыли. Уже не раз бывало, что он приказывал Славику бросить миллион рублей туда, пять миллионов сюда, и выходило отлично. Не раз бывало и так, что он, не думая, как по наитию, велел оформлять на своих боксеров доставшиеся ему в результате непонятно чего квартиры или регистрировать на сторожа его дачи автопарк из четырех «Мерседесов» и шести «Ауди». Так было надо. Вокруг него, занятого политикой, все время шла какая-то неустанная работа по оформлению, переоформлению и дооформлению земельных угодий в России, Испании и Греции, а также коттеджей и дорогих автомашин; он кричал с трибуны о нищих и русских, о славе и позоре, о жизни и смерти, а вокруг него тихо шуршали накладные, залоговые, вексельные и другие бумаги.
В тот момент, когда Трепаковский в оливковом френче с двумя нагрудными карманами стоял на трибуне у памятника Пушкина и с дикими криками разбрасывал в толпу деньги, – а это был его обычный полемический прием, которым он посрамлял своих жадных и не думающих о народном благосостоянии противников! – он вдруг понял, что надо делать. Он видел сверху искаженные лица людей, которые толкались и тянули руки за падающими сверху бумажками, и понукал их, и взнуздывал их, крича: «Еще! На еще! Бери еще, я даю!» – и уже знал, какую теперь игру он закрутит во всероссийском масштабе. Или в мировом? О, как сладок мировой масштаб, к которому он так стремился все эти годы унижений в кремлевских кабинетах, выторговывая проценты на выборах, выцыганивая места в комитетах! Его озарило. Не деньги он теперь будет давать, а кое-что покруче денег!
На следующий день после митинга на Пушкинской площади партия тоталитарных демократов разместила в типографии № 1 заказ на печать ста тысяч купонов на бессмертие. Трепаковский провозгласил новую кампанию под девизом «Бессмертие для нищих, бессмертие для русских!» и отправился по стране на специальном поезде, украшенном синими знаменами. Идею поезда он взял у Троцкого. Он хотел поставить на поезд пушки и пулеметы, но ему запретили, несмотря на то, что он имел именной пистолет, подаренный ему генералом армии Затрапезниковым в ознаменование тридцатилетнего юбилея сотрудничества с органами. Этим именным пистолетом Трепаковский бешено потрясал в кабинете министра обороны, куда прорвался, требуя дать ему пушек – ну хоть пару гаубиц дай, скупердяй! – и дюжину пулеметов, из которых он втайне надеялся хорошо пострелять где-нибудь в забайкальских лугах. Но не дали. Они хотели уязвить его, уколоть. Трепаковский все равно отправился в путь, пусть и без пушек.
Поезд покинул Москву ночью и, светя задними красными огнями, ушел в глубину России. Трепаковский ежедневно выступал на вокзалах и площадях провинциальных городов, объясняя людям всю важность великого открытия, и требовал от них, чтобы они ни в коем случае не проворонили свою смерть, как уже проворонили и отдали в руки «мавродикам и чубайсикам» свою жизнь. Посмотрите на себя! Посмотрите на дырки в ваших ботинках! Смерть – это все, что у вас осталось! Так он кричал своим пронзительным захлебывающимся голосом, а потом наступал момент, которого ждали люди, толпами собиравшиеся на его выступления. Двое охранников появлялись из-за его спины, держа перед собой чемодан, он торжественно откидывал крышку и делал такое лицо, словно видел перед собой брильянты. Да, он, как актер, играл чемодан, полный брильянтов, и люди, видя его выразительно гримасничающее лицо и его торжественно вздетые руки царя и властелина, замирали. Тогда он погружал свои холеные, мягкие руки в цветные и ничего не стоящие бумажки. Купоны на бессмертие взмывали в воздух и опускались, медленно кружа. Люди прыгали, хватая их, толкались, смотрели на них завороженными взглядами, разглаживали, прятали в карманы и бережно убирали в кошельки. Женщины плакали. Мужчины суровели. Те, кому удавалось поймать бумажку, уходили с площади умиротворенные, со счастливыми глазами.
Для Трепаковского политика всегда была выше и слаще бизнеса. Да, он имел, и брал, и продавал, но иначе было нельзя. Он просто жил по правилам места. Врали те, кто упрекал его в корысти: деньги делались сами собой, без особенных усилий с его стороны, даже без особенной коррупции, – ну продал он несколько раз несколько мест в первой десятке выборного списка партии, подумаешь, а как не продать, если есть хороший покупатель! – но страстью его была именно политика. Обогащение было просто сопутствующим элементом политики, так же как хорошему ресторану сопутствуют белые скатерти, а хорошему театру хороший буфет. Отдыхая в длинном синем халате с золотыми кистями и вышитыми на карманах вензелями ТД в салоне-вагоне на покачивающемся диване, обтянутом вишневым бархатом, задумчиво глядя в окно на проплывающие тихие поля и безбрежные леса – скромная, грустная, одиноко-тоскливая Россия плыла за окном, как же он ее любил! – он испытывал прилив сил, как когда-то во время своей первой президентской компании. Вихрь событий возбуждал в нем страсть. Хаос был его любимой стихией. Он был прирожденный политик и собирался на теме смерти получить новый электорат, который наконец приведет его в этот заманчивый, сладкий, невероятно привлекательный, дурманящий и тревожащий Кремль.
Поэтому его возмутило до глубины души, когда он узнал, что его обвиняют в махинациях с купонами на бессмертие. Якобы он одной рукой выпускает их, а другой спекулирует ими. Об этом написала желтая газетка «ЖВК», приобретшая в последнее время большое политическое влияние. В Петрозаводске, стоя на высокой, обтянутой синим полотном трибуне перед морем человеческих лиц, глядя на синие веющие флаги и свиту из мрачных боксеров, тоталитарный демократ Трепаковский заговорил о честности власти и порядочности политика. Лицо его исказилось, ладони рубили воздух, и он орал в диком азарте, что собственными руками убьет каждого, кто посмеет делать деньги на его купонах. Смерть не продается! Она принадлежит гражданам России! Это ваша смерть, и я дал ее вам! Ваша! Ваша! Вам! Вам! Я дал ее вам! Смерть дал Трепаковский, вашу смерть! Вам! Из задних рядов огромной толпы он выглядел как маленькая фигурка в оливковом френче со смешно дергающимися руками, но даже задние ряды качались от его бешеного крика, так, словно их толкал в грудь невидимый кулак. Он клеймил торгашей, которые отнимают у народа его счастливую смерть, позорил капиталистов, которые – пока вы жуете тут, в Петрозаводске, свою травяную жвачку, бараны! – приватизируют загробный мир и уже строят там виллы с зимними садами и бассейнами. Он бичевал многолетнее терпение народа и клеймил его страшными словами. «Тупицы! Пока вы спите, вас съедают заживо! Вами завтракают и обедают! Вас поджаривают на ужин! Бараны! Пища богатых! Вы их мясо, хачапури и шашлык! Просыпайтесь, а не то опоздаете к собственным похоронам! Загробный мир, вот он, у вас в руках, но если вы опять не пойдете на выборы и не проголосуете за меня, за меня! за меня! за меня! то тогда на следующий день проснетесь и обнаружите, что все они отъехали в тот мир и жрут там деликатесы, а вы опять остались на помойке с банкой просроченной сайры. Но мы не позволим…», – с угрозой снова начинал он, и лица людей внизу делались мрачными и преисполнялись решимостью.
Однако факт оставался фактом: кто-то делал отличные деньги на его купонах. Все началось с того, что возник черный рынок купонов на бессмертие, где их покупали те, кто надеялся таким образом стяжать что-то… там, по ту сторону… то ли вечную жизнь, то ли сладкую смерть. Никто точно не знал. Появилось акционерное «Общество взаимной смерти», которое скупало купоны на бессмертие тысячами, помещало их в банк и даже выводило как ценную бумагу на биржу. Купоны, которые были придуманы Трепаковским как символ его могущества и щедрости, вдруг обрели реальную цену и к середине июля (а первый раз он разбрасывал их на Пушкинской в начале июля) котировались уже выше акций Газпрома. Никому теперь не был интересен газ, все хотели продавать и покупать смерть. По общему мнению, подпись Трепаковского и его портрет в профиль, имевшиеся на купоне, гарантировали владельцу бумаги права в том мире… то ли на шесть соток рая, то ли на безбедную жизнь на реке Стикс, где, говорят, один бывший премьер уже строил себе дачу. Говорили, что Трепаковский делает все это с разрешения Кремля, который сам не может играть в игры с приватизацией смерти и поэтому работает через своего доверенного политика. Услышав такую версию, знатоки кривили лица: что, Кремлю больше не через кого сыграть в эту игру, кроме Трепака? Да у Кремля, чтоб вы знали, таааакие возможности…. Никто ничего в эти судьбоносные дни не знал наверняка. Игра шла по-крупному, в нее включился даже лондонский олигарх, который всегда интересовался исключительно футболом и самыми большими в мире яхтами, но на всякий случай дал указание своим людям скупить весь июльский тираж купонов и таким образом обеспечить ему максимальные права в прекрасном загробном мире, который он в ближайшем времени собирался посетить как турист. Возможно, на яхте; он велел уточнить, можно ли приплыть туда на яхте. Еще у него был план основать там футбольную Академию из умерших футболистов.
4.
Ночью Анна Вивальда поцеловала хомяка в лапку и съехала в зеркальном лифте на первый этаж отеля. Девушка на ресепшен проследила за ней восхищенным и одновременно недоуменным взглядом. Не успела Анна Вивальда на своих высоких тощих ногах пройти несколько шагов по ночному тротуару, как рядом с ней затормозил черный автомобиль с черными стеклами и без номеров. Одно из стекол медленно поехало вниз, и в ночном свете фонарей появилась небритая рожа, которая нагло и сально предлагала Анне Вивальде сто долларов, если она сейчас поедет с ними. Она равнодушно показала ему палец, и через секунду двое небритых восточных парней тащили ее в машину. Она завопила на всю пустую улицу.
Она не поняла, откуда появился двухметровый парень с бритой наголо головой и огромными бицепсами, перекатывающимися в коротких рукавах белой майки с надписью «Мало не покажется!». Он был не один. Из-за его спины выбежал худенький паренек и, взвившись в воздух, в прыжке выпрямил ноги и попал ими бандиту точно в лицо. Бандит со стоном улетел в темноту и оттуда не вернулся. В это время высокий с бицепсами встретил неожиданное препятствие в виде двух человек с ножами, которые медленно двигались вокруг него на полусогнутых ногах. «Чурки, сейчас мочить вас буду!» – весело сказал он восточным людям, вставая в боксерскую стойку.
– Мясо! Будем всэх вас щас рэзать! Аллах Акбар! – отвечали ему сразу несколько голосов.
– «Спартак» чемпион! – кричали в ответ громко, хотя и вразнобой, подбегающие парни с бейсбольными битами.
Битва бейсбольных бит с ножами не успела как следует начаться, как из ночной тьмы принесся полицейский автомобиль, на крыше которого мигал синий огонь. Тревожное пламя залило ночную улицу. Все происходило так быстро, что Анна Вивальда не успевала следить за процессом, а видела только результат. Она увидела, что небритые бандиты лежат лицами в асфальт, причем огромный полицейский в берете, вооруженный автоматом, поставил ногу в шнурованном ботинке на спину одному из них; еще она увидела, как худенький каратист бросился по переулку прочь, а его товарищ с огромными бицепсами деловито объяснял полицейскому офицеру, что «чурки напали на русскую девушку». Офицер с мясистым сонным лицом скользнул взглядом по Анне Вивальде.
– Это что ли ты русская девушка? – спросил он, с презрением оглядывая тощие ноги певицы и ее белый атласный пиджак, под которым то ли была юбка, то ли не было. – Чего смотришь? На работу вышла, б….? Иди отсюда! Э, босоножку свою возьми, дура! – крикнул он ей вслед и ударом ноги подогнал босоножку к ней поближе. Она попрыгала, надевая ее, и дальше уже шла не хромая, но зато у нее сильно заболела рука в том месте выше локтя, где ее как щипцами сжимали бандиты, утаскивая в машину Локоть тоже болел. Еще что-то странное делалось с ее лицом, под глазом вспухало. «Ну вот погуляла», – подумала она.
На углу широкой улицы, выложенной брусчаткой, ее догнала женщина в джинсах и с рюкзачком на спине. «Вы очень похожи на Анну Вивальду… В таком виде по Москве ночью вам лучше одной не ходить», – заметила женщина на отличном английском. – Болит, да?" Она с улыбкой подняла руку и поднесла ее к вздувающемуся фингалу под глазом. «Надо лечить… Пойдемте ко мне, Теплый Олень снимет вам синяк в два счета!» Анна Вивальда посмотрела на веселую туристку с рюкзачком своими трагическими глазами и внезапно поняла, что ей можно верить. Ее новую подругу звали Маша, и она была сновидица, лекарь и волшебница.
