Текст книги "Россия загробная"
Автор книги: Алексей Поликовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)
3.
Академик Лоренц-Валиулин обмяк в кресле в полубессознательном состоянии. Грудь его вздымалась, по красному лицу тек пот. Тяжело дыша, он ослабил узел галстука и спустил его вниз. При этом он мимолетно увидел свои руки. Его большие, полные, мягкие руки сибарита дрожали.
Только что ему звонили с поздравлениями из администрации президента. Молодой человек, отвечавший там за идеологию – в свободное время этот парнишка писал матерные романы – поздравил его с выдающимся научным достижением и сказал, что открытие смерти как вида жизни ознаменует собой новый подъем России как евразийской державы. Паренек был горазд плести словеса. Мост между Европой и Азией, сказал он, и академику показалось, что с той стороны трубки хихикают, оказался также мостом между жизнью и смертью. Соединять несоединимое есть предназначение России, быть между и связывать своим огромным живым телом разные берега, вот в чем задача страны. Вслед за ученым Вермонтом, сказал ему кремлевский мальчешечка, склонный к сочинительству каких-то чернушных и дурачливых сюжетиков, наверняка последует первопроходец Ермак, вслед за Ермаком в тот мир придут новые Демидовы, которые поставят там нанотехнологические комбинаты по производству живой воды, антикоррупционных пилюль, таблеток чистейшей совести и сиропа для правильного пищеварения. Так говорил молодой человек из кремлевской администрации, сидя в своем кабинете под портретом президента и под постером группы «Наутилус Помпилиус» с дарственной надписью музыкантов. Затем он перешел к практической части и сказал, что президент только что выступал на расширенном совмине, где принято решение о резком, в сто сорок раз, увеличении бюджета института и о выдвижении академика Лоренц-Валиулина и старшего научного сотрудника Вермонта на внеочередную Государственную премию. Все, что от них на данный момент требуется, это всего лишь в двадцать четыре часа подготовить бумагу, в которой они – пускай приблизительно, никто не ждет от них особой точности! – сформулируют очередные задачи и, главное сроки. Или даже пусть просто назовут дату, когда они, кремлевские – тут паренек снова хихикнул – смогут съездить туда на экскурсию. На этом телефонный брифинг закончился, и ловкий молодой человек под звуки Goodbye Ameriсa принялся обтачивать фразы в новой концепции внутренней политики в условиях поголовного бессмертия населения.
Академик дрожащей рукой нажал кнопку селектора. Секретарша, эта сволочь с крашеными волосами, вошла и молча стояла с блокнотом у груди, ожидая указаний. Она проработала с ним девять лет, всегда получала от него в подарок на 8 марта и Новый год дорогие французские духи и туалетную воду, но сдала его по первому же намеку человека из ФСБ, который, как вампир, присосался теперь ко всей исходящей документации, включая электронную почту, которую контролировали, задействовав секретные комнаты в офисах провайдеров. Академик не сомневался, что она ксерит для своего куратора схемы и чертежи, лежащие у него в папках в ящиках стола. «Илью Александровича Вермонта пригласите ко мне, пожалуйста, на три часа дня!», – сказал он сдавленным от ужаса и ненависти голосом и услышал в ответ ее ледяное: «Поняла. Приглашаю».
Было полтретьего. Он встал, достал из шкафа бутылку армянского коньяка десятилетней выдержки – подарок ереванских коллег, полученный на конференции в Париже – и плеснул себе в стакан. Гудел кондиционер, но рубашка все равно взмокла и противно липла к спине. Надо было сосредоточиться. Он ходил по кабинету с приспущенным галстуком, в розовой рубашке и серых брюках на коричневом ремешке, который обтягивал его обширный живот, и изо рта у него вырывались неясные междометия и бульканья. Он допил коньяк и похлопал себя своими полными большими руками по щекам. Щеки пылали. Он понял, что у него поднялось давление.
Разговор с Вермонтом с самого начала пошел не так. Лоренц-Валиулин думал мягко, по отечески, объяснить ему, в какое ужасное положение он поставил институт и его лично, потеряв математическое обоснование эксперимента, но паршивец не захотел слушать упреки, поднял на академика свои безумные, разъезжающиеся глаза – коноплей он балуется, что ли? – и нагло заявил, что ничего не терял и его математика, как всегда, была на высоте. Не в математике дело! – заявил паршивец и быстро свел свои сумасшедшие глаза к переносице.
– Вы что имеете в виду? – страшно багровея, спросил Лоренц-Валиулин. Вермонт заметил, что глаза академика стали оловянными. Вид оловянных глаз академика и все ниже отвисающих подглазных мешков так поразил молодого ученого, что он вперился в лицо собеседника и даже, сам не подозревая об этом, открыл рот.
– Все знают, что я имею в виду, – сказал Вермонт. Его лицо страдальчески обострилось и напоминало сейчас треугольник. – Моя математика оказалась лучше вашей физики!
– Ваша математика? Лучше моей физики? Да вы наглец, молодой да ранний! Ну и где ваша математика? Вы ее спустили в туалет вместе со всем экспериментом!
Лицо Ильи Вермонта покрылось мертвенной бледностью. Слова академика про математику, спущенную в туалет, он принял как прямой и очень грубый намек на то, что считал известным только ему самому. Снова в голове его мелькнула мучительная мысль о рубашке с расчетами на манжетах, отправленной в прачечную… Страшно было представить, в чьи руки могла попасть заветная рубашка. Агенты влияния? Шпионы? Подписка о неразглашении? Что, если ФСБ отыскало рубашку и доложило академику? Только из этого источника мог иметь такую постыдную для него, Вермонта, информацию, академик Лоренц-Валиулин. Илья и предположить не мог, что академик ничего конкретного не имеет в виду и говорит чисто аллегорически.
– Моя математика безупречна, – весь бледный, покрытый потом, пылающий жаром, обдуваемый кондиционером, сидя на краешке стула с судорожно сжатыми ногами, тихо и гордо сказал он. – Все это знают. Я идеально рассчитал эксперимент. У меня не бывает ошибок. Если бы не дыры в вашей трубе, все было бы отлично. Это вы дали разрешение на пуск дырявого коллайдера!
Академик навалился грудью на стол и смотрел на Вермонта белыми больными глазами. Его щеки из пунцовых стали пятнисто-багровыми. На них теперь чередовались пятна багрянца с пятнами странной, меловой белизны. Вермонт с недоумением глядел на цветовую чересполосицу на лице академика.
– Я… – прохрипел академик, и подглазные его мешки отвисли вниз с такой силой, что казалось, что они сейчас сползут с лица и упадут на стол. – Я… Из груди его рвался хрип.
– Если бы в ускорителе не было дыр, все прошло бы идеально, – тупо повторил Вермонт.
Тело академика вдруг осело. Глаза, только что такие яростные, стали бессмысленными и ушли под веки. Розовая рубашка на груди топорщилась, галстук съехал в сторону, и правая рука спазматически гребла по столу, поочередно и через равные промежутки времени отбрасывая в сторону календарь, письменный прибор с медведем, калькулятор Citizen в кожаном чехле и листы бумаги. Вермонт смотрел на академика во все глаза. Вдруг до него дошло.
– Академику плохо! – выбегая из двойных дверей, закричал он. Голос его неожиданно сорвался на визг. Он закашлялся и забился в кашле всем своим раскаленным, потным, измученным телом. Секретарша и эфэсбэшник в штатском ринулись в открытые двери кабинета. Вермонт стоял посреди приемной, окаменев. Вдруг из кабинета вышел молодой человек в штатском, веселыми глазами посмотрел на всклокоченного Вермонта и приложил к уху мобильный телефон. Вермонт отметил про себя, что у него модный IPhone стоимостью никак не меньше шестисот долларов. «Академик Лоренц-Валиулин только что скончался в своем кабинете», – совершенно спокойно доложил кому-то эфэсбэшник. Вермонт поймал на себе его любопытный взгляд.
4.
Горничная, проходившая по коридору восьмого этажа отеля «Арарат-Хайат» на Петровке, остановилась, услышав дикие крики, доносящиеся из-за дверей президентской сюиты. Сначала она решила, что это очень громко работает телевизор, но через несколько секунд, внимательно вслушавшись в бурную речь, поняла, что никакой телевизор не может орать с такой итальянской, испанской, креольской и еврейской страстью. Голос быстро передвигался за стеной, отчего горничная поняла, что мужчина бегает. Женский голос отвечал из одной точки, отчего горничная поняла, что женщина стоит на месте. Она с большим сочувствием к женщине слушала крики до тех пор, когда вдруг прямо у ее лица что-то взорвалось с грохотом, и она в ужасе отпрянула назад и даже выпустила из рук трубу пылесоса и расширившимися глазами глядела в стену, словно ожидая, что сквозь нее сейчас выступит этот страшный обладатель мужского голоса и уличит ее в подслушивании. Потом она догадалась, что кто-то бросил в стену вазу или бутылку… Так начинался скандал в президентской сюите, который имел большие и необычные последствия.
Скандал начался в одиннадцать часов десять минут утра, когда Джон Фенимор Купер Дакоста в модном оранжевом пиджаке, салатовых брюках, цветном шейном платке и с распущенными по плечам волосами зашел к Анне Вивальде, чтобы в шестидесятый раз за последние пять дней осведомиться, на какой день заказывать билеты в Лондон. Им уже давно было пора улетать, а они по милости Анны Вивальды все сидели в этом раскаленном и душном городе, на улицах которого не было кислорода, а только плавала, переливаясь между домами странной архитектуры, густая безвоздушная жижа. Жара не отпускала город даже по ночам, когда гектары раскаленного асфальта отдавали в воздух накопленный за день жар, а днем становилась невыносимой даже для него, несколько лет жившего в южных странах. Яркий солнечный свет выжигал улицы, забитые автомобилями, которые с тупой настойчивостью стояли в пробках и отравляли воздух горячим ядовитым выхлопом. Джон Фенимор старался не покидать кондиционированные покои дорогого отеля, но если все-таки ему приходилось выйти на улицу, рубашка тут же прилипала к телу, по бокам тек пот, глаза начинали слезиться, а в легкие проникала горькая гарь, от которой он потом долго не мог избавиться. Даже прополаскивания рта розовым французским элексиром не помогали. Джон Фенимор Купер Дакоста терял терпение. Его особенно бесило, что Анна Вивальда вела себя так, словно не испытывает никакого дискомфорта, сидя в этой сумасшедшей Москве, которую снизу явно поджаривали черти.
Взяв за концерт у этих самовлюбленных русских олигархов полтора миллиона евро, он хотел поскорее слинять из их суматошной столицы в своей чистенький дом, аккуратно стоявший на чистенькой Черрни-стрит в Лондоне, но его подопечная, в очередной раз слетев с катушек, очень некстати решила начать новую жизнь. Дакоста работал с ней уже пять лет и пережил несколько приступов обновления. Во время таких приступов Анна Вивальда начинала учить совершенно ей ненужные иностранные языки (например, латышский; но на черта звезде мировой эстрады латышский?), записывалась на курсы массажа (в результате чего курсы закрывались, не выдержав наплыва тысяч энтузиастов, желавших учиться массажу вместе с поп-звездой или, еще лучше, хоть раз помассировать ее саму) или начинала заниматься спортом, причем самым диковинным. Последним ее спортивным увлечением был бокс, в котором она, к удивлению Дакосты, достигла хороших результатов, о чем ему говорили Тедди Атлас и Наташа Рагозина, которая пару раз попадала в нокдаун после ударов Анны Вивальды во время спаррингов. Или поддавалась любимой певице? Но теперь дело обстояло и того хуже, хотя некоторое время назад Дакоста считал, что не может быть ничего хуже Анны Вивальды, нюхающей кокаин и занимающейся боксом.
Когда она кинула бутылку шампанского ему в голову, он замолчал от ужаса и неожиданности. Она же мгновенно успокоилась и села в кресло. Анна Вивальда сидела в кресле, закинув ногу на ногу и сияя своей знаменитой коленкой, украшенной родинкой. Ее лицо было бледным и казалось изможденным, но глаза смотрели с отрешенным, трагическим спокойствием.
– Ах так, – сказал он. – Ты сошла с ума, моя милая. Ты хоть понимаешь, что без меня тебя в две минуты выкинут из бизнеса? Посмотри на себя, дура! Ты же живой труп!
Она молча слушала.
– Откуда ты взяла эту чушь про котов? Что взбрело тебе в голову, что ты поэт-импровизатор? Ты просто маленькая девочка с куриными мозгами, которую я вытащил из бара, где она пела самодельную дрянь пивным алкоголикам! Ты опять нюхала с утра?
– Кокаин я нюхаю во время ланча, – холодно отвечала она.
Этот холод был страшнее ее распаленных криков и матерных восклицаний на трех языках. Она встала, и он вдруг крупно, отчетливо, с какой-то немыслимой ясностью увидел ее намалеванные на бледном лице глаза, которые с ненавистью смотрели на него. Она осторожно вынула очередной букет роз из вазы, присланный ей управляющим, и, размахнувшись, ударила Дакосту букетом по лицу. Шипы на длинных зеленых стеблях сильно оцарапали ему лоб, подбородок, щеки.
Когда Джон Фенимор Купер Дакоста с расцарапанным шипами лицом, кровоточащим глазом и съехавшим набок шейным платком выбежал из номера, Анна Вивальда все с тем же ледяным спокойствием насыпала в ладонь горочку белого порошка, поднесла руку к клетке, дала хомяку полизать кокаина, а потом сунула ему между прутьев решетки ломтик яблока, который хомяк осторожно взял в свои маленькие ручки и принялся закусывать… Некоторое время она с умилением смотрела, радуясь его аппетиту. Потом заказала по телефону бутылку бренди Veterano и соленые орешки и включила плазменную панель. Шли новости, она не понимала ни слова. Вдруг она почувствовала себя неимоверно и чудовищно усталой, так, словно в ней в это мгновение иссяк запас отведенных на всю жизнь сил. Зеленые стебли и розовые лепестки были разбросаны по ковру.
– Смерти больше нет, Хома, ты понял? – сказала она хомяку.
Хомяк внимательно глядел на нее из-за прутьев клетки.
– Это значит, мы будем жить с тобой вечно, вечно, вечно… и попадем в рай, Хомочка мой!
– Анечка, не волнуйся! Все будет хорошо! – отвечал хомяк, держась черной ручкой с крошечными пальчиками за решетку и улыбаясь ей с невероятной, глубоко проникающей в душу лаской. – Не плачь, пожалуйста!
Но она все равно заплакала.
Глава пятая
1.
Первый секретарь компартии Юрий Федорович Бурлак приехал в центр подготовки потусторонней экспедиции в семь часов вечера. В бумагах, электронной почте и даже в разговорах центр в целях конспирации именовался "объектом X". Объект Х был организован партией в подмосковном совхозе, который когда-то назывался совхозом имени Восемнадцатого партсъезда, потом был переименован в совхоз имени Двадцать пятого партсъезда, а затем превратился в совхоз-гигант "Подмосковный". У крыльца совхозного ДК "Елочка" стояли черные машины, за стеклянными дверями маячили фигуры охранников из частного охранного предприятия "Силовик", хозяин которого, бывший генерал МВД Нарыщенко, был членом ЦК. Первый секретарь вошел в двери и тяжелой походкой, роняя вес тела то на одну, то на другую ногу, отправился в помещение, которое из соображений секретности и боясь вездесущей прослушки было положено называть "Бойлерная". Бурлак умел не только значительно говорить, еще он был наделен даром значительной походки, так что даже когда он шел в туалет, фигура его сама собой выражала глубокую заботу о судьбах Родины.
– Ну, как там у нас идут дела, в Бойлерной? – спросил он, шагая в свете белых неоновых ламп, жужжавших под потолком. На стендах по стенам коридора висели детские рисунки, приколотые булавками. На дверях таблички: «Танцевальный класс Лебединое Озеро», «Изостудия Красное Солнышко», «Литературный клуб Юнармеец». Еще совсем недавно тут звучали звонкие детские голоса, но дети разошлись на летние каникулы, а в ДК в срочном порядке вселились очень серьезные люди в белых халатах. Оборудование выгружали и монтировали трое суток, и даже по ночам. Теперь подготовка экспедиции, которой предстояло перевернуть жизнь человечества, вступала в заключительную фазу. Но главное было не в том, чтобы сходить туда и обратно. Это смог и Чебутыкин. Главное – вывести оттуда Ильича. И фигура Бурлака на ходу выразила еще большую заботу о Родине.
– Они молодцы, – отвечал коммунистический академик Март Алхимов, возглавлявший центр подготовки экспедиции в загробный мир. Как коммунист старых, советских времен и атеистической закалки, академик Алхимов, конечно, не верил ни в какого Бога и считал человека вполне себе смертным. Но даже он не мог отрицать великого научного открытия Вермонта. Если науке удалось достать с того света Чебутыкина, значит, то, что мы считаем смертью, на самом деле не смерть, а только переход в новую жизнь, за которой последует смерть. Академик Алхимов ни в коем случае не хотел отказываться от смерти как свойства материи. За прошедшие две недели он уже набросал вчерне новую теорию поля, объясняющую, при каких условиях возникают туннели между догробным и загробным миром. – Никакого волнения. Железные нервы, железные люди!
– Как спали?
– Все трое спали отлично. Утром померили давление: у всех в норме и давление, и пульс…
И Бурлак, и Алхимов подумали о Гагарине. В день полета у него тоже был нормальный пульс. И спал перед полетом он тоже отлично. Все сходилось.
– Я говорю, не оскудела наша земля героями, – веско сказал Бурлак, шагая по коридору мимо клуба силовых единоборств «Толчок, рывок и жим». – Нет, не оскудела! Они вошли в белые двери небольшого зала, где прежде помещалась студия русского народного танца «Полюшко-поле». В конце зала, под закрытыми фанерными щитами окнами, стояли три кресла, привезенные сюда из Звездного городка. Конечно, все понимали, что отправиться на тот свет можно сидя и на табуретке, но Бурлак считал необходимым подчеркнуть символический момент. Эти кресла когда-то стояли в ракетных кораблях «Восход». И теперь они должны принять тела трех героев, отправлявшихся на тот свет с миссией, которую даже представить не мог Сергей Павлович Королев. «Вот как летит время», – с грустью, но и с гордостью за советскую – а какую же еще? – науку подумал первый секретарь.
Трое мужчин в синих тренировочных костюмах с белыми полосками по рукавам и штанинам и с надписью СССР на груди стояли перед ним. Костюмы тоже были из тех, советских еще, запасов. Это были трое добровольцев, отобранные из шестисот человек специальной партийной комиссией. Вообще-то кандидатов было гораздо больше – тысячи людей горели желанием отправиться на тот свет, кто-то из чистого интереса к процессу, кто-то из отвращения к жизни, кто-то от невозможности платить высокую цену за квартиру и еду, да мало ли еще есть причин, чтобы умереть! – но у комиссии не было времени на долгий отбор. Остальные последуют в новые экспедиции. Первый секретарь был уверен, что в ближайшие годы встанет задача освоения и колонизации загробного мира. Поскольку состояние здоровья не имело для членов экспедиции никакого значения, – умереть сумеет и последний дохляк! – то отбор осуществлялся по критериям верности идеям коммунизма, крепости характера и общей развитости и находчивости, которые проверялись научной группой по тестам Иванченко-Беккермана. Образование тоже играло большую роль.
Командиром экспедиции был отставной майор воздушно-десантных войск, огромный мужчина, у которого на обширной груди висело нечто вроде больших часов с пятью разновеликими стрелками. Это был разработанный академиком Алхимовым и собранный на заказ в Зеленограде в единственном экземпляре компас, который должен был помочь героям ориентироваться в загробном мире. Командир группы вытянулся во весь свой немалый рост, как бывало когда-то на смотрах и парадах, и ел глазами начальство. Первый секретарь пожал ему руку с той грубоватой мужественностью, какая появлялась в нем при общении с военными, и сказал, пристально глядя майору в глаза: "Надеюсь на Вас, товарищ Попенченко… " Тот вытянулся еще сильнее.
Рядом с ним стоял кудлатый паренек со смеющимися глазами. В ранней молодости, еще до института, паренек работал машинистом поезда метро, что было сочтено научной группой доводом в его пользу. Он умел ориентироваться в подземных туннелях и не боялся их. К тому же психологи определили его характер как «пофигист-юморист». Он во всем видел смешные стороны и ничего не воспринимал слишком серьезно. По специальности он был инженер-компьютерщик. У него на груди висела флешка в титановом корпусе с уникальной информацией об Ильиче. Туда были загнаны все 55 томов его сочинений, все его фотографии, записи его голоса, его медицинские анализы и даже та секретная информация о мозге, которая хранилась в закрытом архиве ЦК партии. В ухе у паренька был наушник, который должен был обеспечить группе связь с Землей по закрытому каналу, у ног стоял ноутбук, тоже в защитном титановом корпусе. На ноутбуке была установлена секретная отечественная операционная система «Домбай», не нуждавшаяся в графическом интерфейсе, поскольку управление ей осуществлялось мыслями. Бурлак торжественно пожал пареньку руку и сказал с той доверительной теплотой, которая в особые моменты как по заказу появлялась в его негнущемся голосе: «Ну что, как настроение?» Парень тряхнул льняными кудрями, и рот его разъехался до ушей. «Лихой!», – подумал Бурлак с большой симпатией.
Третьим в ряду был молодой человек с брюшком и в роговых очках. С таким брюшком его не взяли бы даже в любительскую футбольную команду, а на тот свет – пожалуйста! Он был серьезен донельзя. У его ног стоял белый чемоданчик с красным крестом, на боку висела сумка с таблетками обеззараживания и фильтрами для процеживания, а на груди висел радиометр в бронированном кожухе и с выдвижной антенной. Это был врач экспедиции, имевший двоякую задачу: во-первых, передать на эту сторону всю доступную информацию о процессе перехода в загробный мир, а во-вторых, в случае необходимости оказать медицинскую помощь Ильичу. Никто не знал, в каком состоянии у Ильича сосуды, как работает головной мозг и насколько хорошо вождь мирового пролетариата перенесет возвращение. В том, что Ильич согласится вернуться, ни у кого не было сомнений. В чемоданчике у молодого врача были самые современные препараты, подобранные на основе изучения истории болезни Ильича и посмертного вскрытия его тела. Бурлак поглядел врачу в глаза, отчего тот, стесняясь своей полноты, втянул живот, и сказал с силой ободрения: «Ну, медицина, давай! Не подкачай, медицина!»
Сели в кружок, на дорожку. Помолчали. Потом встали, и первый секретарь обнял одного героя за другим. Он хотел сказать им еще несколько напутственных слов, – помните, что вы наследники Дмитрия Донского, Кутузова, Сталина! – но академик Алхимов шепнул ему на ухо: «Они это все уже знают! Пора!» Они вышли и дальнейшее наблюдали уже на плазменном экране в пункте управления. Прежде это было помещение кружка бисероплетения. Недоплетенные нитки с бисером были намотаны на ручки оконных рам и на горшки с цветами. Сейчас тут стояли длинные столы, за которыми сидели люди в белых халатах, внимательно смотревшие в дисплеи ноутбуков. Вдоль стен на металлических стойках стояли ящики аппаратуры, их круглые шкалы светились, тонкие черные стрелки вздрагивали и покачивались. Контролировалось все: от состояния магнитного поля до состояния атмосферы. Вдруг с громким стуком дернулись самописцы и стали выводить рваные линии на широкой белой бумаге, выползавшей из щели матричного принтера. Это был аппарат комплексного контроля за телами героев, получавший информацию из вшитых в их предплечья чипов.
На экране были видны три фигуры в синих тренировочных костюмах с белыми буквами СССР на груди, полулежащие в оранжевых космических креслах, снятых с корабля «Восход». Несколько врачей в голубоватых куртках, мягких бахилах и круглых шапочках хлопотали вокруг них. «Бойлерная! Отсчет пошел!», – сказал вдруг с потолка металлический голос диктора Левитана. Первый секретарь Бурлак и академик Алхимов не садились. Они молча смотрели на то, что происходило на огромной плазменной панели. В пункте управления воцарилась тишина. Инженеры и врачи подняли головы и все как один глядели на экран поверх открытых ноутбуков. На лица неподвижно лежавших членов экспедиции теперь были надеты круглые коричневые маски, защелкнутые на затылках.
Выбор способа отправки долго обсуждался научной группой под руководством академика Марта Алхимова. Никто не знал, как способ влияет на то, что будет происходить с человеком в загробном мире. На этот счет уже было представлено несколько теорий, но все они страдали от недостатка фактического материала. Судя по Чебутыкину – а коммунистам через свои каналы удалось получить всю медицинскую информацию о его здоровье – человек оказывался там в самом наилучшем состоянии. Означало ли это, что пробитые головы сами собой зарастали, язвы зарубцовывались, отрезанные ноги вставали на место, а пораженное сердце включалось и начинало работать как ни в чем ни бывало? В таком случае смерть была лучшим способом излечения. Научная группа отвергла как слишком экстравагантный и не соответствующий традициям страны электрический стул, не стала даже обсуждать расстрел и приняла решение рекомендовать усыпление с помощью газа с предварительными успокаивающими инъекциями. Руководство партии поддержало решение, и вот теперь они видели, как в Бойлерной начался торжественный и волнующий процесс. «Бойлерная! Газ пошел!», – оповестил все тот же торжественный голос Левитана с потолка. В тишине отрывисто стучали самописцы, выписывая на широком листе бумаги остроугольные линии. Линии сглаживались, быстро стремясь стать прямыми. Три неподвижных тела в оранжевых космических креслах еще дышали.
