Текст книги "Россия загробная"
Автор книги: Алексей Поликовский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 14 страниц)
2.
Газеты лидеру партии тоталитарных демократов Трепаковскому подавали на серебряном подносе вместе со стаканом чая. Чай закупался в маленьком дорогом магазинчике в Кривоколенном переулке, хозяева которого возили товар из Китая. Вся высшая Москва пила чай из этого особнячка, включая Кремль. Раз в месяц сюда приезжали люди из ФСО и брали чай на химический и радиационный анализ. Стакан, стоявший на подносе рядом с пухлой пачкой газет, был тяжелый, граненый, советских еще времен, так же как латунный подстаканник, на боку которого были вензеля МПС. Лидер партии любил все советское и периодически выезжал с охраной на платформу на станции Марк, где ходил по блошиному рынку в своем картузе, орал на фотокорреспондентов и покупал у пенсионеров старые фотоаппараты "Смена", офицерские погоны времен второй мировой войны и допотопные утюги.
Сверху лежал номер газеты "ЖВК". По раз и навсегда заведенному правилу секретарь подбирал прессу так, чтобы Трепаковский мог усвоить самую важную информацию до того, как устанет. Долгого чтения его деятельная натура не выносила. В конец пачки попадали сугубо экономические издания и демократическая пресса, которую шеф не любил. Лидер партии – это был его официальный титул, учрежденный съездом – раскрыл широкий газетный лист "жэвэкашки". Огромные буквы орали: "Смерти больше нет!". Далее шла фраза: "Великое открытие освобождает человечество от смерти!" Ниже была опубликована серая, смазанная фотография, на которой можно было угадать президента России, рядом с которым стоял и что-то говорил молодой человек в белом халате и со стоящими дыбом волосами. Из подписи следовало, что всклокоченный человек по фамилии Вермут презентует президенту России свое открытие, заключающееся в том, что из нашего мира можно теперь запросто ездить в загробный, что и будет в ближайшее время сделано.
Лидер партии в изумлении покрутил над газетным листом головой, откашлялся и бормотнул ругательство себе под нос. Такого даже он не ожидал. Он принялся за чтение. В передовой статье редактор газеты, золотое перо Ашот Гаврильянц, сообщал, что в городе физиков Протвино молодой российский ученый по фамилии Вермут открыл лекарство от смерти. Это таблетки, которые пока что доступны узкому кругу лиц. Прием таблеток в течение месяца делает тело бессмертным. Такие таблетки уже производятся для кремлевских обитателей, но вскоре поступят в аптеки по всей России, в результате чего мы станем первой страной в мире, население которой никогда не умрет.
Очки на носу лидера партии сползли вниз. Он поправил их жестом уставшего от мирового безумия интеллигента и перешел к чтению комментариев. Политический обозреватель газеты Никита Пучков-Золотусский рисовал картины удивительного будущего. В скором времени, по мысли обозревателя, соотношение сил на мировой арене принципиально изменится, поскольку население России станет бессмертным и, следовательно, неубиваемым. Боеспособность армии вырастет в разы. Это открывает широкие ворота для наступательной политики. Не за горами присоединение к России Украины, Белоруссии и Грузии, которые тоже захотят обрести бессмертие. Но, по мысли обозревателя, отнюдь не стоит принимать в состав России всех подряд: следует, обеспечив патентную неприкосновенность чудо-лекарства, ввести для стран ближнего и дальнего зарубежья нечто вроде приемного экзамена. И уже сейчас ясно, что Америка на этом экзамене срежется, ибо заокеанская империя зла не удовлетворяет нашим требованиям относительно соблюдения прав человека и демократии – с нескрываемым злорадством писал политаналитик.
Далее следовал комментарий философа, профессора Ивана Локоткова из МГУ. Профессор философского факультета утверждал, что в ближайшие месяцы будут пересмотрены все правила и нормы человеческого общежития. Если никого убить нельзя, то, значит, в убийстве нет ничего запретного. Это объясняет, почему люди так тяготеют к убийствам. По мысли Локоткова, тот мир является продолжением этого, подобно тому, как дача является продолжением городского жилья. Летом мы выезжаем на дачу (утверждал профессор), чтобы отдохнуть и приобрести новый опыт. Совершенно так же в самом скором времени люди будут выезжать в тот мир, чтобы отдохнуть там от треволнений этого. Вероятно, в том мире появятся даже санатории и дома отдыха, и поездка на тот свет станет столь же обычной, как поездка на отдых в Турцию или Египет. Противопоставление жизни и смерти окончательно преодолено, – заключал профессор МГУ и не мог удержаться от шпильки в адрес церкви, которой, как он говорил, теперь придется искать себе новые камни веры.
Очки снова съехали по носу лидера партии. Теперь они держались на самом кончике и должны были вот-вот свалиться. В последний момент он поймал их, указательным пальцем запихнул на переносицу, перекинул ногу на ногу и запахнул тяжелый синий халат с золотыми кистями. За двадцать лет в политике Трепаковский видел, слышал и читал очень много совершенно бредовых вещей – лучше сказать, он только их и видел, слышал и читал – но с подобным ему встречаться еще не приходилось. Это походило на заговор или провокацию, и он подумал, кто за этим стоит. Он уже привык к тому, что даже за мельчайшими событиями всегда кто-то стоит. Кто же тогда стоит за этой чепухой об отмене смерти? Кому выгодно? Мысль о том, что бульварный Гаврильянц со всей своей редакцией помешался, мелькнула в голове политика, но он отверг ее как неправдоподобную. Эти твари никогда ничем не болеют. Он нажал на кнопку переносного звонка, который лежал перед ним на стеклянном журнальном столике, украшенном толстыми томами биографий Черчилля, Наполеона и Мао. Книги лежали тут всегда, это был антураж, хорошо действовавший на журналистов и иных посетителей. В дверях появился лысый со злым лицом бандита. Это был дежурный депутат, несший секретарскую службу в особняке у лидера партии.
– Слава, ты сегодня? – вопрос лидера партии не требовал ответа. – Поди сюда!
Лысый подошел. У него были туфли сорок седьмого размера, из широких рукавов белого пиджака высовывались бревнообразные ручищи, в центре лба была вмятина. Кто-то когда-то не выдержал искушения и залепил по этой черепушке бейсбольной битой. Лидер партии никак не мог запомнить, кем был прежде его депутат, секретарь и охранник – то ли боксером, то ли борцом. Самбистом? Каратистом? Опять забыл.
– Слава, ты кем был? Забываю все время!
– Боксером, Игнат Танкредович, боксером.
– Что тут написано?
Огромная туша склонилась, лысая голова с вмятиной вперилась в газетную полосу.
– Смерти больше нет, Игнат Танкредыч!
– Дальше читай!
– Ты! Я! Он! Она! Вместе бессмертная семья!
– Что за хрень, Славик? Что за хрень, я тебя спрашиваю?
– Игнат Танкредыч, да включите же телевизор! Включите же телевизор, Игнат Танкредыч!
И он, не дожидаясь разрешения, взял в огромный кулак пульт и большим пальцем злобно придавил кнопку.
Плазменный экран в семьдесят два дюйма в другом конце комнаты ожил. На экране был политический обозреватель первого канала Леон Михайлов. Он был, как всегда, небрит, очень раздражен и поэтому неуловимо напоминал маленького и неприятного зверька, который сейчас всех покусает. У него была такая манера говорить взахлеб, что казалось, будто вокруг него летает отравленная ядом кураре слюна. Две с половиной минуты лидер партии слушал его припрыгивающую, прискакивающую, запутанную, темную речь, в которой, как всегда, было что-то о мерзкой Америке, которая теперь-то уж приползет к нам на коленях, и о "швали всех мастей, которая теперь будет валяться у нас в ногах и клянчить: "Россия, дай таблетку!" Но мы все вспомним, все взвесим, все оценим и, конечно, кое-кому дадим, а кое-кому – тут Леон Михайлов прямо-таки зашелся в мстительном экстазе – ничего никогда не дадим!" Затем обозреватель поглядел сверкающими безумными глазами в телекамеру и исчез. И тут же пошли новости с репортажем из города Протвино, где сегодня утром объявлено о величайшем открытии, сделанном российскими учеными во главе с академиком Лоренц-Валиулиным, секретарем отделения физики….
Лидер тоталитарных демократов все понял. Теперь в нем не было и тени той расслабленности, с которой он встретил в своем кондиционированном загородном особняке это спокойное летнее утро. Он стоял посреди старого персидского ковра, подаренного ему одним его другом, антиамериканским диктатором, в длинном халате с золотыми кистями, подпоясанном красным кушаком, в темно-синей расшитой золотом тюбетейке, и очки больше не сползали у него по носу, и лицо его в этот момент приобрело чеканную твердость, присущую ликам цезарей. Он мельком глянул на биографию Наполеона на журнальном столике и чуть откинул свою седоватую голову назад. Наполеон, скрестив короткие ручки на толстой груди, одобрительного глядел на него с глянцевого супера.
– Так! – объявил Трепаковский депутату с лысым черепом и зверским лицом, который стоял перед ним, чуть сгорбившись, как гигантский орангутанг, которому трудно дается прямая спина. Орангутанг в белом пиджаке ждал указаний. – Сейчас едем в Думу. В три часа собери журналистов на пресс-конференцию. А завтра утром – все на митинг под лозунгом "Нищим и русским вечную жизнь!"
3.
Был вечер. Институт пустел. В вестибюле, за столом, где всегда дремал пожилой вахтер, теперь сидел человек в штатском и зыркал по каждому входящему напряженным и недобрым взглядом. Двое молодых офицеров, приставленных к Илье Вермонту, играли в шахматы в соседнем помещении. Снайперы все так же лежали на крыше, от нечего делать рассматривая в оптические прицелы девушек на автобусной остановке. Зажглись неоновые фонари. Илья включил электрический чайник и насыпал в старую чашку три ложки душистого чая "Ахмад". Все последние дни и ночи, после того, как он сделал свое открытие, он все время пил обжигающий, крепко заваренный чай.
Илья Вермонт принадлежал к тем людям, которые не умеют скрывать происходящее с ними. Все выражалось на его лице. Сейчас, когда он, стоя посреди комнаты с синей чашкой в руках, прихлебывал чай, на лице его было выражение глубокой тоски. Углы рта резко, почти под прямыми углами, опустились. Жесткие волосы стояли дыбом надо лбом, за которым ходили спутанные и неприятные мысли. Дело в том, что Илья Вермонт не знал, каким образом у него получилось то, что получилось. Перед экспериментом он, молодой ученый, находился в таком творческом запале, что беспрерывно менял свои собственные планы и вводил в формулы все новые и новые элементы. Он в азарте гнал вперед и принимал различные допущения, словно играл сам с собой в увлекательную игру, которая вот-вот должна кончиться, и тогда он снова вернется к солидной, спокойной работе. Но он рвался вперед с такой силой и страстью, что уже не смог вернуться. События помешали.
Все признавали – еще со студенческих времен – его недюжиные математические способности, но только он сам знал о себе, что дар логики, свойственный математику, соседствует в нем с даром хаоса, свойственным безумцу. В азарте, сам не помня себя, с искаженным от страсти лицом, запуская ладонь с растопыренными пальцами в волосы, он громоздил в своих расчетах такие дебри, что потом и сам не мог найти из них выхода. "Во я дал! Ну во я даю!", – глупо хихикал он, оставляя за спиной десятки допущений и наудачу введенных коэффициентов, которые когда-нибудь потом как-нибудь следовало проверить, перепроверить и обосновать. И вот в результате пятидневного математического запоя и короткого пуска сотен тонн железа, установленного в многокилометровых подземных туннелях, на свет появился вот этот Чебутыкин с унылым лицом, который сразу же стал канючить и ныть.
Какое из его допущений сработало, Вермонт понятия не имел. Что за альфа, лямбда или бета пробили материю насквозь и соединили два мира, он знать не знал. Два последних дня он пытался разобраться в собственных вычислениях, по двадцать часов в сутки сидя за своим стареньким ноутбуком с истершимися буквами на клавиатуре, но чем дальше, тем меньше он понимал. Это писал и считал как будто другой человек. Нынешний трезвый Вермонт не мог понять все эти спирали, круги и зигзаги, которыми шла мысль впавшего в научный запой Вермонта. Он уже предчувствовал, что не справится. Для того, чтобы проверить собственные теории, ему нужна была команда из пяти – или пятидесяти? – математиков и физиков, которые пройдут по его следам, выискивая ошибки и проверяя прозрения. А он сам? Он знал, что его уже называют "новым Ландау" и "Эйнштейном нашего века" и прочат ему Государственную премию. Он был от этого в ужасе.
Вот это долгое стояние посреди комнаты с горячей чашкой чая в руке на самом деле было нужно ему, чтобы наконец решиться. Обжигающая влага в чашке кончилась, на дне осталась только черная разбухшая масса чаинок. Он тупо смотрел на нее и думал о коэффициенте вязкости в подобных средах. Он поставил чашку на стол, запер дверь на ключ и сам испугался громкого звука, с которым ключ повернулся в замке. Но отступать было нельзя. Теперь Вермонт сделал то, что было строго-настрого запрещено инструкциями: нажал синюю кнопку на пульте перед стеклом. Раздалось шипение, это работал сжатый воздух, поднимая белые стальные рольставни. За ними обнаружилась серая овальная дверь с глазком и толстой резиновой прокладкой, пропущенной по периметру. Вермонт крутанул двумя руками красный вентиль. Резина хлюпнула, отлипая от стены. Молодой ученый вступил в отсек, где при незыблемой температуре, постоянной влажности и стандартном давлении проживал пришелец с того света Чебутыкин.
4.
Чебутыкин, сидя на стуле, смотрел на молодого ученого невыразимо тоскливым взглядом. Холодной, вдруг окаменевшей рукой Вермонт взял стул и сел напротив него. Надо было как-то начинать разговор, но он не знал, как. Оба молчали.
– Николай Иваныч, как вы себя чувствуете? – наконец начал Вермонт самой дурацкой из всех возможных фраз. Он и сам тут же понял, что спросить так означало наступить на мозоль собеседнику. Ежечасные сводки врачей о состоянии здоровья Чебутыкина поступали к нему круглые сутки. Он знал, что Чебутыкин здоров, как бык. Но вопрос таил в себе второе дно. Никто на самом деле не знал, как себя должен чувствовать мертвец, насильно доставленный в мир живых.
Горло Чебутыкина дернулось, словно он хотел что-то сказать, но не сказал. Он повернул лицо в сторону и длинным взглядом затравленного существа смотрел в угол.
– Я вот что хочу вас спросить, Николай Иваныч, – снова начал Вермонт, с трудом подыскивая слова. – Я хочу вас спросить, что… было… там?
Чебутыкин быстро повернул голову и цепким злым взглядом уставился на Вермонта. Вермонт и сам чувствовал шаткость, непристойность и даже циничность своей позиции. Он заловил этого Чебутыкина в посмертном мире, как какого-нибудь зверька, посадил в клетку и теперь собирался допрашивать.
– Ты кто? – вдруг спросил Чебутыкин.
– Я Илья Александрович Вермонт, старший научный сотрудник института физики высоких энергий в Протвино. Я кандидат физико-механических наук, выпускник… – с фальшивой разговорчивостью начал Вермонт.
– Исследуешь меня, да? – в голосе собеседника прозвучала издевка.
– Я понимаю, как вам трудно, – сказал Вермонт. – Поверьте, мне тоже нелегко…
Они помолчали, глядя в пол.
– А тебе чего трудно? – спросил Чебутыкин.
Вермонт не решался поднять глаза.
– Я не знаю, как это у меня вышло. Я случайно…
– Наворзопил и в кусты? – по своему понял слова физика Чебутыкин.
– Я не бегу ни в какие в кусты… Я запутался во всем этом, – честно сказал Вермонт. – Николай Иванович, скажите мне, что там, там что? ЧТО? С треугольного лица со стоящими над ним дыбом волосами на пленника науки смотрели безумные и отчаянные глаза.
Чебутыкин в прежней своей жизни был шофером совхозного грузовика. Вермонт знал это из информации, срочно затребованной и полученной из ЗАГСа в Липицах. Сейчас шофер грузовика смотрел на бледного, измученного недосыпом, взбудораженного чефирем физика с иронией в маленьких глазках под короткими кустистыми бровками.
– Хочешь знать, чего там? А это просто узнать! Он заулыбался, ощерился неприятно и нагло. У него были крепкие маленькие зубы. – Помри и узнаешь!
– Я серьезно, Николай Иваныч… – смиренно сказал Вермонт.
– А и я серьезно! Ты чего ж думаешь, выудил меня сюда как рыбу на спиннинге, – шофер когда-то был рыбаком и удил на спиннинг в Оке, – и теперь исследовать будешь? Хрен-та! Шофер показал ему кукиш. – Меня врачиха исследовала, гоняла по анализам… загоняла всего… затравила, сука… вот я и помер.
Илья едва удержался, чтобы не выразить Чебутыкину сочувствие в связи с постигшей его кончиной.
– Николай Иваныч, вы понимаете… раз уж так случилось, что вы тут… то может, вы все же расскажете, что происходит с человеком после того, как он… Вермонт поднял на собеседника глаза, не решаясь произнести слово. Он заранее почувствовал всю фальшь своих слов, но договорил до конца. – Это очень важно для науки.
Чебутыкин вдруг вздохнул. Он вздохнул с такой глубокой печалью, что Вермонту стало жалко этого невысокого мужичка с измученным лицом, небритым подбородком и маленькими, глубоко сидящими глазками под короткими бровями. Он молчал сочувственно, словно соглашаясь с тем, что своими расспросами причиняет собеседнику боль. Он даже не мог объяснить ему, почему задает эти вопросы, не предусмотренные комплексным планом психологического обследования (впрочем, план еще только писался в соответствующем НИИ и еще ждал обсуждения на научном совете и утверждения в Академии), почему ворвался в отсек без разрешения научного руководства института, почему проявляет дешевое ненаучное любопытство. Молодой физик молчал, смиренно наклонив гудящую от недосыпа, ноющую в висках, взлохмаченную голову.
– Там красиво, – начал говорить Чебутыкин. – Там идешь, бывало, по полю, а дальше такие холмы… такие, слышь, ты, физик, холмы… а на холмах жирафы… пасутся… вместе с буйволами… в мире и согласии.
– Куда идешь?
– А куда хочешь туда и идешь, – объяснил Чебутыкин.
– А что там вообще люди делают?
– За всех не скажу. А я гуляю.
– А с другими людьми вы там встречаетесь?
– Ну а как же! – оживился шофер. – У меня там и друзья есть! Там за лесом в хижине живет один старик, звать Ерема, он между мирами ходит туда-сюда… с евреем одним старым я там тоже знаком, Исаак Лурия его зовут, он раввин… у него камни летают и птицы стоят в воздухе… ну там и наших русских много, они собираются по субботам в лекционном зале и слушают выступления…
– У вас там и лекционный зал есть?
– У нас там все есть, не то что у вас тут! – заносчиво отвечал Чебутыкин, явно гордясь развитой инфраструктурой тех мест, откуда прибыл.
– А выступает кто?
– А все. Артисты помершие там, Утесов вот на днях про одесские лиманы пел, Шульженко про синий платочек, но я больше на лекции Ленина хожу, он завел там ликбез для представителей рабочего класса…
– Лекции Ленина?
– Ну да, Ильич нам читает про то, про се… Побалакать с ним и после лекции можно… В последний раз он нам читал про олигархический капитализм в современной России.
– А еще кто читает?
– А все! – отвечал Чебутыкин, принимая свободную позу на неудобном жестком стуле. Воспоминания о блаженных местах увлекли его. – По абонементу. Христос, Моисей, Будда, Конфуций, Зароастр, блаженный Августин, Черчилль, Ленин…
– А Сталин? – почему-то спросил вдруг обалдевший Вермонт.
– Нет, Сталин не у нас, он в аду.
– Так вы из рая к нам прибыли? – обрадовался Вермонт.
– Ну откуда же еще, мил человек! – крикнул ему Чебутыкин, вставая. Молодой физик поднял глаза на стоящего перед ним невысокого, круглолицего человека с покатыми плечами, короткими бровями и прыгающими в приступе смеха идеально-здоровыми мелкими зубами и понял, что совхозный шофер смеется над ним.
5.
Лимузин, на котором ехала Анна Вивальда, пробился сквозь пробки на Ленинградском шоссе, медленно проехал через Тверскую улицу и остановился у отеля "Арарат-Хайат" на Петровке. Швейцар плавным жестом затянутой в белоснежную перчатку руки открыл дверцу. Из полутьмы кабины прежде всего показались острые коленки Анны Вивальды и ее красные босоножки, а потом и она сама, снова успевшая погрузиться в недовольное, печальное и даже очень горькое настроение. Она уже успела нацепить на себя огромные черные очки. К стеклянным дверям отеля она шла в новом обвале сияющих фотовспышек. У дверей отеля каблук подвернулся, и она чуть не свалилась. Кто-то поддержал ее под локоть.
В огромном холле ее ждал с букетом роз управляющий отеля. Анну Вивальду передернуло от его слащавой улыбки и бесконечных идиотских букетов, которые ей вручали по каждому поводу. В лифте молоденький лифтер в кофейной куртке с блестящими пуговицами и в круглом кепи с бронзовой бляхой изо всех сил старался смотреть прямо перед собой, но иногда его глаза быстро стреляли в сторону певицы. В своих огромных черных очках Анна Вивальда стояла неподвижно, словно лошадь, у которой шоры на глазах. Когда она вошла в приготовленный для нее номер на пятом этаже – президентская сюита в белых и кремовых тонах с сиреневыми шторами, розовым балдахином у кровати и креслами на изогнутых ножках – вся эта суета ей уже надоела чуть ли не до смерти. Она устала. Она наклонилась, расстегнула ремешки своих итальянских босоножек и раздраженными движением сначала одной, а потом другой тощей длинной ноги запулила их в стену.
– На-до-е-ло! – по слогам проскандировала она, отправляя в стену первую босоножку.
– Мне надоело, ты поняла! – яростно крикнула она вслед второй и босиком, покачиваясь на длинных тощих ногах, пошла по белоснежному паласу. – О господи, какое все же все дерьмо… Она никак не могла найти свою фляжку, чтобы хлебнуть еще раз, и сказала сама себе: Фляжечка убежала! Тут она перешла в спальню и упала спиной на кровать.
– У тебя сегодня пресс-конференция. Ты уже пила в самолете, – отвечал ей менеджер Джон Фенимор Купер Дакоста. Оказывается, он тоже был в ее номере.
Она сняла очки и, держа их за дужку, уронила руку с кровати. Некоторое время она смотрела на Дакосту немигающим взглядом своих огромных трагических глаз.
– Слушай, ты, отстань от меня… Где мой Veterano?
– Ты была безобразна в самолете. Зачем ты приставала к летчикам?
– Не делай мне замечаний! – она повысила голос.
– Где ты взяла порошок? Как ты умудрилась пронести его в самолет? Ты понимаешь, чем ты рискуешь? Где ты его прячешь? Учти, у них здесь с этим очень строго! Вертикальная демократия! – он где-то читал, что русские так называют свой образ жизни и правления.
– Ты ничего не понимаешь! – на глазах у нее вдруг выступили слезы. – Ты мучаешь меня! У меня все болит, вот тут давит изнутри… Она помахала пальцами в черном маникюре, показывая, что происходит у нее внутри. – Я не спала три ночи, по голове бегает какая-то муть… Я больше не могу петь этот твой блюз, и соул тоже не могу, и фанк мне надоел, и вообще я хочу ДРУГОГО!
Он молча посмотрел на нее. Такие монологи он уже слышал многократно. На самом деле он не знал, что с ней делать. Анна Вивальда уже выходила из под контроля и срывалась с цепи, и возить ее по миру было опасно для жизни и окружающих. Он боялся непредсказуемого.
– Ладно, с тобой все ясно. Иди, – сказала она ему неожиданно спокойным тоном.
Когда Джон Фенимор Купер Дакоста крупными раздраженными шагами вышел в коридор, то увидел мальчика-лифтера в коричневой форменной куртке, который нес в руке большую клетку с полукруглым верхом. В клетке сидел толстый розовый хомяк и маленькими черными глазками с большой приязнью смотрел на Джона Фенимора Купера Дакосту. Это был друг Анны Вивальды, которого она всегда возила с собой. "Ах, ну да, еще и ты тут, приятель!", – мрачно подумал Дакоста, и настроение его совсем испортилось.
