Текст книги "Хождение по мукам"
Автор книги: Алексей Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
XIV
В кабинете редактора большой либеральной газеты – «Слово народа» – шло чрезвычайное редакционное заседание, и так как вчера законом спиртные напитки были запрещены, то к редакционному чаю, сверх обычая, были поданы коньяк и ром.
Матерые, бородатые либералы сидели в глубоких креслах, курили табак и чувствовали себя сбитыми с толку. Молодые сотрудники разместились на подоконниках и на знаменитом кожаном диване, оплоте оппозиции, про который один известный писатель выразился неосторожно, что там – клопы.
Редактор, седой и румяный, английской повадки мужчина, говорил чеканным голосом, – слово к слову, – одну из своих замечательных речей, которая должна была и на самом деле дала линию поведения всей либеральной печати.
«...Сложность нашей задачи в том, что, не уступая ни шагу в оппозиции царской власти, мы должны перед лицом опасности, грозящей целостности Российского государства, подать руку этой власти. Наш жест должен быть честным и открытым. Вопрос о вине царского правительства, вовлекшего Россию в войну, – есть в эту минуту вопрос второстепенный. Мы должны победить, а затем судить виновных. Господа, в то время как мы здесь разговариваем, под Красноставом происходит кровопролитное сражение[68]68
...под Красноставом происходит кровопролитное сражение... — Красностав – уездный город Люблинской губернии, место ожесточенных боев 5-й русской и 4-й австрийской армий в ходе Люблин-Холмской операции в августе 1914 г.
[Закрыть], куда в прорыв нашего фронта брошена наша гвардия. Исход сражения еще не известен, но помнить надлежит, что опасность грозит Киеву. Нет сомнения, что война не может продолжиться долее трех-четырех месяцев, и каков бы ни был ее исход – мы с гордо поднятой головой скажем царскому правительству: в тяжелый час мы были с вами, теперь мы требуем вас к ответу...»
Один из старейших членов редакции – Белосветов – пишущий по земскому вопросу, не выдержав, воскликнул вне себя:
– Воюет царское правительство, при чем здесь мы и протянутая рука? – убейте, не понимаю. Простая логика говорит, что мы должны отмежеваться от этой авантюры, а вслед за нами и вся интеллигенция. Пускай цари ломают себе шеи, – мы только выиграем.
– Да уж знаете, протягивать руку Николаю Второму, как хотите, – противно, господа, – пробормотал Альфа, передовик, выбирая в сухарнице пирожное, – во сне холодный пот прошибет...
Сейчас же заговорило несколько голосов:
– Нет и не может быть таких условий, которые заставили бы нас пойти на соглашение...
– Что же это такое – капитуляция? – я спрашиваю.
– Позорный конец всему прогрессивному движению.
– А я, господа, все-таки хотел бы, чтобы кто-нибудь объяснил мне цель этой войны.
– Вот когда немцы намнут шею – тогда узнаете.
– Эге, батенька, да вы, кажется, националист!
– Просто я не желаю быть битым.
– Да, ведь бить-то будут не вас, а Николая Второго.
– Позвольте... А Польша? а Волынь? а Киев?..
– Чем больше будем биты – тем скорее настанет революция.
– А я ни за какую вашу революцию не желаю отдавать Киева...
– Петр Петрович, стыдитесь, батенька...
С трудом восстановив порядок, редактор разъяснил, что на основании циркуляра о военном положении военная цензура закроет газету за малейший выпад против правительства, и будут уничтожены зачатки свободного слова, в борьбе за которое положено столько сил.
«...Поэтому предлагаю уважаемому собранию найти приемлемую точку зрения. Со своей стороны смею высказать, быть может, парадоксальное мнение, что нам придется принять эту войну целиком, со всеми последствиями. Не забывайте, что война чрезвычайно популярна в обществе. В Москве ее объявили второй Отечественной, – он тонко улыбнулся и опустил глаза, – Государь был встречен в Москве почти горячо[69]69
...Государь был встречен в Москве почти горячо. – Николай II с семьей прибыл в Москву 4(17) августа 1914 г. для совершения торжественного молебна в Московском Кремле о даровании победы в войне. Не менее миллиона жителей столицы вышло на улицы города для встречи процессии, направлявшейся к Иверским кремлевским воротам. На следующий день московская газета «Русское слово» писала: «Сотни тысяч народа, усеявшие Тверскую улицу и пересекающие ее проезды, встретили Царскую Чету мощными раскатами “Ура!” (...) Во время прибытия их величеств в Москву во всех храмах начался торжественный колокольный звон. По пути следования их величеств по Тверской в Кремль духовенство церквей, находящихся на пути, выходило навстречу в праздничных облачениях. При проезде их величеств войска брали на караул» (Русское слово. 1914. 5 (18) авг. (№ 179). С. 2).
[Закрыть]. Мобилизация среди простого населения проходит так, как этого ожидать не могли и не смели...»
– Василий Васильевич, да вы шутите или нет? – уже совсем жалобным голосом воскликнул Белосветов, – да ведь вы, как карточный домик, целое мировоззрение рушите... Идти помогать правительству? А десять тысяч лучших русских людей, гниющих в Сибири?.. А расстрелы рабочих?.. Ведь еще кровь не обсохла.
Все это были разговоры, прекраснейшие и благороднейшие, но каждому становилось ясно, что соглашения с правительством не миновать, и поэтому, когда из типографии принесли корректуру передовой статьи, начинавшейся словами: «Перед лицом германского нашествия мы должны сомкнуть единый фронт», – собрание молча просмотрело гранки, кое-кто сдержанно вздохнул, кое-кто сказал многозначительно: «Дожили-с». Белосветов порывисто застегнул на все пуговицы черный сюртук, обсыпанный пеплом, но не ушел и опять сел в кресло, и очередной номер был сверстан с заголовком: «Отечество в опасности. К оружию».
Все же в сердце каждого было смутно и тревожно. Каким образом прочный европейский мир в двадцать четыре часа взлетел на воздух и почему гуманная европейская цивилизация, посредством которой «Слово народа» ежедневно кололо глаза правительству и совестило обывателей, оказалась обманом, просто – отводом глаз (уж, кажется, выдумали и книгопечатание, и электричество, и даже радий, а настал час, – и под крахмальной грудью фрака объявился все тот же звероподобный, волосатый человечище с дубиной) –нет, это редакции усвоить было трудно и признать – слишком горько.
Молча и невесело окончилось совещание. Маститые писатели пошли завтракать к Кюба[70]70
Маститые писатели пошли завтракать к Кюба... – Ресторан «Кюба», открытый бывшим метрдотелем Императорского двора Пьером Кюба по адресу Большая Морская, 16, в начале XX в. считался одним из самых фешенебельных в Петербурге. Был известен своей образцовой кухней и великолепным обслуживанием гостей. Служил местом встреч известных писателей, художников, актеров, предпринимателей, великих князей и пр.
[Закрыть], молодежь собралась в кабинете заведующего хроникой. Было решено произвести подробнейшее обследование настроения самых разнообразных сфер и кругов. Антошке Арнольдову поручили отдел военной цензуры. Он под горячую руку взял аванс и на лихаче «запустил» по Невскому в Главный штаб.
Заведующий отделом печати, полковник Генерального штаба Солнцев, принял в своем кабинете Антошку Арнольдова[71]71
Заведующий отделом печати, полковник Генерального штаба Солнцев, принял в своем кабинете Антошку Арнольдова... – В основе этого эпизода лежат реальные события, связанные с деятельностью Толстого-журналиста первых месяцев войны. См. статью писателя «Общество» (1934): «В штабе интеллигенции, в редакции “Русских ведомостей” (куда я был приглашен военным корреспондентом), происходило смятение: редакторы – столпы кадетской партии – выкинули лозунг: зажать в себе оппозиционный дух, как некую горечь в сердце. И до решительной победы над немцами и австрияками идти об руку с правительством, ибо оно выполняет сейчас национальную функцию. Но уже после войны серьезно рассчитаться за все. В Петербурге в главном штабе (меня послали туда для интервью) полковник Свечин, заведующий отделом печати, окончательно сбил меня с наших редакционных позиций. Я ожидал встретить “чудо-богатыря”, услышать раскаты победного голоса... Но в тишине огромного кабинета встретил меня очень воспитанный человек (в стиле Андрея Болконского), со снисходительной улыбкой начал говорить, что патриотизм органов печати, несомненно, весьма похвален, но нужно предупредить общество от некоторого оптимистического легкомыслия. Не может быть и речи о нашем победном марше на Берлин, на ближайшие месяцы наша стратегическая задача – не допустить немцев до Петрограда. На стороне немцев преимущества сосредоточенных ударов и высокой техники. Обществу нужно приготовиться к чрезвычайно тяжелым жертвам, и общество хорошо сделает, если все силы употребит на создание госпиталей для многих тысяч раненых. Наконец, – нужно, разумеется, надеяться на благоприятный исход войны, но быть готовым ко всяким случайностям... Я испытал нечто вроде ледяного душа в этом тихом кабинете» (Толстой (1). Т. 13. С. 85–86).
[Закрыть] и учтиво выслушивал его, глядя в глаза ясными, выпуклыми, веселыми глазами. Антошка приготовился встретить какого-нибудь чудо-богатыря, – багрового, с львиным лицом генерала, – бича свободной прессы, но перед ним сидел изящный, румяный, воспитанный человек и не хрипел, и не рычал басом, и ничего не готовился давить и пресекать, – все это плохо вязалось с обычным представлением о царских наемниках.
– Так вот, полковник, надеюсь, вы не откажете осветить вашим авторитетным мнением означенные у меня вопросы, – сказал Арнольдов, покосившись на темный, во весь рост, портрет императора Николая I, глядевшего неумолимыми глазами на представителя прессы, точно желая ему сказать: пиджачишко короткий, башмаки желтые, нос в поту, вид гнусный, – боишься, сукин сын... Я не сомневаюсь, полковник, что к Новому году русские войска будут в Берлине, но редакцию интересуют, главным образом, некоторые частные вопросы...
Полковник Солнцев учтиво перебил:
– Мне кажется, что русское общество недостаточно уясняет себе размеры настоящей войны и те последствия, какими она будет сопровождаться. Конечно, я не могу не приветствовать ваше прекрасное пожелание нашей доблестной армии войти в Берлин, но опасаюсь, что сделать это труднее, чем вы думаете. Я со своей стороны полагаю, что важнейшая задача прессы в настоящий момент должна заключаться в том, чтобы подготовить общество к мысли об очень серьезной опасности, грозящей нашему государству, а также о чрезвычайных жертвах, которые мы все должны принести во избежание нежелательных последствий вторжения врага в пределы России.
Антошка Арнольдов опустил блокнот и с недоумением взглянул на полковника. Как раз за спиной его возвышалась темная фигура Николая Первого. У обоих были те же глаза, но у того – грозные, у этого – веселые. В огромном кабинете было чисто, сурово, монументально и пахло столетием. Солнцев продолжал:
– Мы не искали этой войны, и сейчас мы пока только обороняемся. Германцы имеют преимущество перед нами в количестве артиллерии, густоте пограничной сети железных дорог и, стало быть, в быстроте передвижения войск. Тем не менее, мы сделаем все возможное, чтобы не допустить врага перейти наши границы. Русские войска исполнят возложенный на них тяжелый долг. Общество должно довериться высшей власти и армии. Но было бы весьма желательно, чтобы общество со своей стороны тоже прониклось чувством долга к отечеству. – Солнцев поднял брови и на лежащем перед ним чистом листе бумаги нарисовал квадрат. – Я понимаю, что чувство патриотизма среди некоторых кругов несколько осложнено. Но опасность настолько серьезна, что – я уверен – все споры и счеты будут отложены до лучшего времени. Российская империя даже в двенадцатом году не переживала столь острого момента. Вот все, что я бы хотел, чтобы вы отметили. Затем нужно привести в известность, что имеющиеся в распоряжении правительства военные лазареты не смогут вместить всего количества раненых. Поэтому и с этой стороны обществу нужно быть готовым к широкой помощи...
– Простите, полковник, я не понимаю – какое же может быть количество раненых?
Солнцев опять поднял брови и нарисовал в квадрате круг:
– Мне кажется, в ближайшие недели нужно ожидать тысяч двести пятьдесят – триста.
Антошка Арнольдов проглотил слюну, записал цифры и спросил совсем уже почтительно:
– Сколько же нужно считать убитых в таком случае?
– Обычно мы считаем десять процентов от количества раненых.
– Ага, благодарю вас.
Солнцев поднялся. Антошка быстро пожал ему руку и, растворяя дубовую дверь, столкнулся с входившим Атлантом, чахоточным, взлохмаченным журналистом в помятом пиджаке и уже со вчерашнего дня не пившим водки.
– Полковник, я к вам насчет войны, – проговорил Атлант, прикрывая ладонью грязную грудь рубашки.
– Милости просим.
Из Главного штаба Арнольдов вышел на Дворцовую площадь, надел шляпу и стоял некоторое время, прищурясь.
– Война до победного конца, – пробормотал он сквозь зубы, – держитесь теперь, старые калоши, мы вам покажем «пораженчество».
На огромной, чисто выметенной площади, с гранитным, грузным столпом Александра[72]72
На огромной, чисто выметенной площади, с гранитным, грузным столпом Александра... — Речь идет об Александровской колонне (др. назв. Александрийский столп), памятнике победы в Отечественной войне 1812 г., расположенной в центре Дворцовой площади. Названа в честь императора Александра I, сооружена в 1830—1834 гг. по проекту арх. А.А. Монферана. Выполнена из монолита красного гранита, добытого и обработанного в Пютерлакской каменоломне близ Выборга.
[Закрыть], повсюду двигались небольшие кучки бородатых, нескладных мужиков. Слышались резкие выкрики команды. Мужики строились, перебегали, ложились. В одном месте человек пятьдесят их, поднявшись с мостовой, закричали нестройно: «Уряяя», – и побежали споткливой рысью... «Стой. Смирно... Сволочи, сукины дети!..» – перекричал их чей-то осипший голос. В другом месте было слышно: «Добегишь – и коли его в туловище, а штык сломал – бей прикладом».
Это были те самые корявые мужики с бородами веником, в лаптях и рубахах с проступавшей на лопатках солью, которые двести лет тому назад приходили на эти топкие берега строить город. Сейчас их снова вызвали – поддержать плечами дрогнувший столб Империи.
Антошка повернул на Невский, все время думая о своей статье. Посреди улицы, под завывавший, как осенний ветер, свист флейт, шли две роты в полном походном снаряжении, с мешками, котелками и лопатами. Широкоскулые лица солдат были усталые и покрыты пылью. Маленький офицер в зеленой рубашке, с новенькими ремнями – крест-накрест, – поминутно поднимаясь на цыпочки, оборачивался и выкатывал глаза: «Правой. Правой!» Как сквозь сон, шумел нарядный, сверкающий экипажами и стеклами, Невский. «Правой. Правой. Правой». Мерно покачиваясь, вслед за маленьким офицером шли покорные, тяжелоногие мужики. Их догнал вороной рысак, брызгая пеной. Широкозадый кучер осадил его. В коляске поднялась красивая дама и глядела на проходивших солдат. Вдруг рука ее в белой перчатке стала крестить их, и слезы текли у нее по лицу.
Солдаты прошли, их заслонил поток экипажей. На тротуарах было жарко и тесно, и все словно чего-то ожидали. Прохожие останавливались, слушали какие-то разговоры и выкрики, протискивались, спрашивали, в возбуждении отходили к другим кучкам. Повсюду свертывались водовороты людей, начиналась давка.
Беспорядочное движение понемногу определялось, – толпы уходили с Невского на Морскую. Там уже двигались прямо по улице. Пробежали, молча и озабоченно, какие-то мелкорослые парни. На перекрестке полетели шапки, замахали зонтики. «Урра! Урра!» – загудело по Морской. Пронзительно свистели мальчишки. Повсюду в остановленных экипажах стояли нарядные женщины. Толпа валила валом к Исаакиевской площади, разливалась по ней, лезла через решетку сквера. Все окна и крыши были полны народом. Как муравейник, шевелились головы между колоннами Исаакия[73]73
...между колоннами Исакия. — Исакий – Исаакиевский кафедральный собор, самый большой храм С.-Петербурга; освещен в честь преподобного Исаакия Далматского, чья память (30 мая по ст. ст.) приходится на день рождения Петра I. Здание собора, оформленное по фасадам четырьмя восьмиколонными портиками, было выстроено в 1818—1858 гг. по проекту арх. А.А. Монферана.
[Закрыть]. И все эти десятки тысяч людей глядели туда, где из верхних окон матово-красного, тяжелого здания германского посольства вылетали клубы дыма[74]74
...где из верхних окон матово-красного, тяжелого здания германского посольства вылетали клубы дыма. – Здание Германского посольства в Петербурге находилось на углу Исаакиевской площади и Большой Морской улицы; построено в 1911—1913 гг. по проекту немецкого арх. П. Беренса. Главный фасад дома украшала скульптурная группа «Диоскуры» работы Э. Энке: две мужские фигуры с германскими щитами в руках, ведущие под уздцы двух коней. Вскоре после объявления Германией войны России, 22 июля (4 августа) 1914 г., посольство было разгромлено толпой манифестантов, с его крыши были сброшены германское знамя и штандарт, а также одна из скульптур. Проникнув в здание, толпа била стекла, срывала обои и картины, выбрасывала в окна мебель. После погрома на чердаке был обнаружен труп А.М. Катнера, служившего при посольстве нештатным переводчиком и корреспондентом, а также исполнявшим обязанности смотрителя. В Москву известие о погроме пришло 24 июля (6 августа) 1914 г. В «Русском слове» в заметке под заголовком «Спокойствие и достоинство» говорилось: «...пятитысячная толпа прорвала цепь полицейских, разбила двери посольства, разгромила его обстановку, затем сожгла на площади и разбила скульптурную группу двух голых тевтонов, держащих в поводу лошадей (...) Мы самым решительным образом обращаемся к населению с призывом: – Не надо насилия! (...) Ответим немцам презрением, но сумеем сдержать свое негодование. Дело правительства оградить страну от того зла, которое могут нам причинить враги, остающиеся в нашем отечестве» (С.3).
[Закрыть]. За разбитыми стеклами перебегали какие-то люди, швыряли в толпу пачки бумаг, и они, разлетаясь в воздухе, медленно падали. С каждым клубом дыма, с каждой новой вещью, выброшенной из окон, по толпе проходил рев. Но вот на фронтоне дома, где два бронзовых великана держали под уздцы коней, появились те же хлопотливые человечки. Толпа затихла, и послышались металлические удары молотков. Правый из великанов качнулся и рухнул на тротуар. Толпа завыла, кинулась к нему, началась давка, бежали отовсюду. «В Мойку их! В Мойку окаянных!» Повалилась и вторая статуя. Антошку Арнольдова схватила за плечо какая-то полная дама в пенсне и кричала ему: «Всех их перетопим, молодой человек!» Толпа двинулась к Мойке. Послышались пожарные рожки, и вдалеке засверкали медные шлемы. Из-за углов выдвинулась конная полиция. И вдруг, среди бегущих и кричащих, Арнольдов увидел страшно бледного человека, без шляпы, с неподвижно-раскрытыми стеклянными глазами. Он узнал Бессонова и подошел к нему.
– Вы были там? – сказал Бессонов. – Я слышал, как убивали.
– Разве было убийство? Кого убили?
– Не знаю.
Бессонов отвернулся и неровной походкой, как невидящий, пошел по площади. Остатки толпы отдельными кучками бежали теперь на Невский, где начинался погром кофейни Рейтера[75]75
...где начинался погром кофейни Рейтера. — В день погрома Германского посольства жертвами агрессивно настроенных манифестантов стали также принадлежавшие подданным Германской империи «Кафе Рейтер», магазины «Бр. Тонет», «Шухардт и Шютте», «Венский шик», книжный магазин «А. Излер». Эти события заставили градоначальника Петербурга, генерал-майора князя А.Н. Оболенского, опубликовать в газетах объявление, в котором говорилось о том, что личности и имущество иностранных подданных наравне со всеми жителями города находятся под охраной закона и что для поддержания порядка в столице будут приниматься «самые решительные меры» (Ведомости Санкт-Петербургского градоначальства. СПб., 1914. 25 июля (7 авг.)).
[Закрыть].
В тот же вечер Антошка Арнольдов, стоя у конторки в одной из прокуренных комнат редакции, быстро писал на узких полосах бумаги: «...Сегодня мы видели весь размах и красоту народного гнева. Необходимо отметить, что в погребах германского посольства не было выпито ни одной бутылки вина, – все разбито и вылито в Мойку. Примирение невозможно. Мы будем воевать до победного конца, каких бы жертв это нам ни стоило. Немцы рассчитывали застать Россию спящей, но при громовых словах: “Отечество в опасности”, – народ поднялся, как один человек. Гнев его будет ужасен. Отечество, – могучее, но забытое нами слово. С первым выстрелом германской пушки оно ожило во всей своей девственной красоте и огненными буквами засияло в сердце каждого из нас...»
Антошка зажмурился, мурашки пошли у него по спине. Какие слова приходится писать! Не то что две недели тому назад, когда ему было поручено составить обзор летних развлечений. И он вспомнил, как в Буффе выходил на эстраду человек, одетый свиньей, и пел: «Я поросенок, и не стыжусь. Я поросенок, и тем горжусь. Моя маман была свинья, похож на маму очень я...»
«...Мы вступаем в героическую эпоху. Довольно мы гнили заживо. Война наше очищение», – писал Антошка, брызгая пером.
Несмотря на сопротивление пораженцев во главе с Белосветовым, статья Арнольдова была напечатана. Уступку прежнему сделали только в том, что поместили ее на третьей странице и под академическим заглавием: «В дни войны». Сейчас же в редакцию стали приходить письма от читателей, – одни выражали восторженное удовлетворение по поводу статьи, другие – горькую иронию. Но первых было гораздо больше. Антошке прибавили построчную плату и, спустя неделю, вызвали в кабинет главного редактора, где, седой и румяный, пахнущий английским одеколоном, Василий Васильевич, предложив Антошке кресло, сказал:
– Вам нужно ехать в деревню.
– Слушаюсь.
– Мы должны знать, что думают и говорят мужики. От нас этого требуют. – Он ударил ладонью по большой пачке писем. – В интеллигенции проснулся огромный интерес к деревне. Мы должны им дать живое, непосредственное впечатление об этом сфинксе.
– Результаты мобилизации указывают на огромный патриотический подъем, Василий Васильевич.
– Знаю. Но откуда он, черт возьми, у них взялся? Поезжайте, куда хотите, послушайте и поспрошайте. К субботе я жду от вас 500 строк деревенских впечатлений.
Из редакции Антошка пошел на Невский, где купил дорожный, военного фасона, костюм, желтые краги и фляжку, позавтракал у Альберта и пришел к решению, что проще всего поехать ему в деревню Хлыбы, где этим летом у своего брата Кия гостила Елизавета Киевна. Вечером он занял место в купе международного вагона, закурил сигару и, вытянув ноги, подумал: «Жизнь!»
Деревня Хлыбы, в шестьдесят с лишком дворов, с заросшими крыжовником огородами и старыми липами посреди улицы, с большим, на бугорке, зданием школы, переделанным из помещичьего дома, лежала в низинке, между болотом и речонкой Свинюхой, и вся вокруг густо заросла крапивой и лопухом. Деревенский надел был небольшой, земля тощая, мужики почти все ходили в Москву на промыслы.
Когда Арнольдов, под вечер, въехал на плетушке в деревню – его удивила тишина. Только кудахтнула глупая курица, выбежав из-под лошадиных ног, зарычала под амбаром старая собака, да где-то на речке колотил валек, да бодались два барана посреди улицы, стучали рогами.
Арнольдов вылез около каменных ворот с облупленными львами, стоящими посреди лужайки, расплатился с глухим старичком, привезшим его со станции, и пошел по тропинке туда, где за прозрачной зеленью берез виднелись белые колонки школы. Там, на крыльце на полусгнивших ступенях, сидели Кий Киевич – учитель – и Елизавета Киевна и не спеша беседовали. Внизу по лугу протянулись от огромных ветел длинные тени. Переливаясь, летали темным облачком скворцы. Играл вдалеке рожок, собирая стадо. Несколько красных коров вышли из тростника, и одна, подняв морду, заревела. Кий Киевич, очень похожий на сестру, с такими же нарисованными глазами, но не добрыми и в очках, говорил, кусая соломинку:
– Ты, Лиза, ко всему тому чрезвычайно не организована в области половой сферы. Типы, подобные тебе, – суть отвратительные отбросы буржуазной культуры. Для революционной работы ты совершенно не годна.
Елизавета Киевна с ленивой улыбкой глядела туда, где на лугу в свете опускающегося солнца желтели и теплели трава и тени.
– Уеду в Африку, – сказала она, – вот увидишь, Кий, уеду в Африку. Меня давно туда зовут подымать восстание у негров.
– Не верю и считаю негритянскую революцию несвоевременной и глупой затеей.
– Ну, это мы там увидим...
– Происходящая сейчас европейская война должна окончиться тем, что международный пролетариат возьмет в свои руки инициативу социальной революции. Мы должны к этому готовиться и не тратить сил на чисто политические выступления. Тем более негры – это вздор.
– Удивительно тебя скучно слушать, Кий, все ты наизусть выучил, все тебе ясно, как по книжке.
– Каждый человек, Лиза, должен заботиться о том, чтобы привести все свои идеи в порядок и систему, а не о том, чтобы скучно или нескучно разговаривать.
– Ну и заботься на здоровье.
Подобные беседы брат и сестра вели обычно по целым дням, – делать обоим было нечего. Когда Елизавете Киевне хотелось острых ощущений, она начинала говорить несправедливые вещи. Кий Киевич сдерживался, хмурился, затем кричал на сестру глухим голосом. Она, выслушав все упреки, молча плакала, потом уходила на речку купаться.
Сегодня вечер был тих. Неподвижно перед крыльцом висели зелено-прозрачные ветви плакучих берез. Тыркал дергач в траве под горою. Кий Киевич говорил о том, что Лизе пора остепениться и начать полезную деятельность. Она же, глядя близорукими глазами на расплывавшиеся очертания деревьев в оранжевом закате, думала, как она будет жить среди освобожденных негров, боготворимая ими, и как об этом услышит Иван Ильич Телегин, приедет к ней и скажет: «Лиза, я вас никогда не понимал. Вы удивительная и обаятельная женщина».
В это время Антошка Арнольдов, подойдя к крыльцу, поставил чемодан и сказал:
– Лиза, вот и я. Не ждали? Здравствуйте, моя пышная женщина, – он поцеловал ее в щеку, – во-первых, я хочу есть, затем мне нужен огромный материал, – к субботе я должен сдать фельетон. Это – ваш брат? Его-то мне и нужно.
Антошка обеими руками потряс руку Кию Киевичу, уселся на лестнице, вытянул ноги в желтых крагах и закурил трубку:
– Скажите, Кий Киевич, что в ваших Хлыбах думают и говорят о войне?
Кий Киевич, принявший на всякий случай обиженный и скучающий вид, чтобы как-нибудь не заподозрили, будто на него могут произвести впечатление разные авторитеты – столичные писатели, поковырял в зубах соломинкой, сморщил кожу на лбу.
– Я думаю, – ответил он, – что война цинично инсценирована международным капиталом. Германию отдельно винить не в чем. Пролетариат был вынужден, – временно конечно, – встать на патриотическую платформу.
– Я бы хотел услышать, Кий Киевич, что говорят сами мужики.
– А черт их знает. Я им старался растолковывать социально-экономическую подкладку войны, – куда там. Темнота такая, что даже надежды нет никакой на этот класс.
– Ну а все-таки что-нибудь да они там говорят?
– Подите сами на деревню, послушайте. Для стишков или для новеллы может пригодиться.
Кий Киевич, обидевшись, замолчал. Солнце садилось в сизо-лиловую длинную тучу. Померкли тени от ветел на лугу. И во всей нежно задымившейся речной низине, все шире и дружней, застонали, заухали печальные голоса лягушек.
– У нас замечательные лягушки, – сказала Елизавета Киевна. Кий Киевич покосился на нее и пожал плечами. Из-за угла вышла стряпуха и позвала ужинать.
В сумерки Антошка и Елизавета Киевна пошли на деревню. Августовские созвездия высыпали по всему холодеющему небу. Внизу, в Хлыбах, было сыровато, пахло еще неосевшей пылью от стада и парным молоком. Кое-где у ворот стояли распряженные телеги. Под липами, где было совсем темно, скрипел журавель колодца, фыркнула лошадь, и было слышно, как пила, отдуваясь. На открытом месте, у деревянной амбарушки, накрытой, как колпаком, соломенной крышей, на бревнах сидели три девки и напевали негромко. Елизавета Киевна и Антошка подошли и тоже сели, в стороне, на бревна.
Хлыбы-то деревня.
Всем она украшена –
Стульями, букетами.
Девчоночки патретами...
Пели девки. Одна из них, крайняя, обернувшись к подошедшим, сказала тихо:
– Что же, девки, спать, что ли, пора.
И они сидели не двигаясь. В амбарушке кто-то возился, потом скрипнула дверца, и наружу вышел небольшого роста лысый мужик в расстегнутом полушубке; кряхтя, долго запирал висячий замок, потом подошел к девкам, положил руки на поясницу и вытянул козлиную бороду:
– Соловьи-птицы, все поете?
– Поем, да не про тебя, дядя Федор.
– А вот я вас сейчас кнутом отсюда... Каки-таки порядки – по ночам песни петь...
– А тебе завидно?
И другая сказала со вздохом:
– Только нам и осталось, дядя Федор, про Хлыбы-то наши петь.
– Да, плохо ваше дело. Осиротели.
Федор присел около девок. Ближняя к нему сказала:
– Народу, нонче Козьмодемьянские бабы сказывали, народу на войну забрали – полсвета.
– Скоро, девки, и до вас доберутся.
– Это нас-то на войну?
– Велено всех баб в солдаты забрить. Только от вас дух в походе очень чижолый.
Девки засмеялись, и крайняя опять спросила:
– Дядя Федор, с кем у нашего царя война?
– С европейцем.
Девки переглянулись, одна вздохнула, другая поправила полушалку, крайняя проговорила:
– Так нам и Козьмодемьянские бабы сказывали, что, мол, с европейцем.
– Дядя Федор, а где же он обитает?
– Около моря большею частью находится.
Тогда из-за бревен, из травы, поднялась лохматая голова и прохрипела, натягивая на себя полушубок:
– А ты – будет тебе молоть. Какой европеец, с немцем у нас война.
– Все может быть, – ответил Федор.
Голова опять скрылась. Антошка Арнольдов, вынув папиросницу, предложил Федору папироску и затем спросил осторожно:
– А что, скажите, из вашей деревни охотно пошли на войну?
– Охотой многие пошли, господин.
– Был, значит, подъем?
– Да, поднялись. Пища, говорят, в полку сытная. Отчего не пойти. Все-таки посмотрит – как там и что. А убьют – все равно и здесь помирать. Землишка у нас совсем скудная, приработки плохие, перебиваемся с хлеба на квас. А там, все говорят, – пища очень хорошая, два раза в день мясо едят и сахар казенный, и чай, и табак, – сколько хочешь кури.
– А разве не страшно воевать?
– Как не страшно, конечно – страшно.
