Текст книги "Хождение по мукам"
Автор книги: Алексей Толстой
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
В середине августа Смоковниковы вместе с Дашей переехали в Петербург, в свою большую квартиру на Знаменской. Снова начались вторники, выставки картин, громкие премьеры в театрах и скандальные процессы в суде, покупки картин, увлечение стариной, поездки на всю ночь в Самарканд к цыганам[20]20
...поездки на всю ночь в Самарканд к цыганам. — «Самарканд» – ресторан в Петербурге, славившийся своим цыганским ансамблем.
[Закрыть]. Опять появился любовник-резонер, скинувший на минеральных водах двадцать три фунта весу, и ко всем этим беспокойным удовольствиям прибавились неопределенные, тревожные и радостные слухи о том, что готовится какая-то перемена.
Даше некогда было теперь ни думать, ни чувствовать помногу: утром лекции, в четыре – прогулка с сестрой и магазины, вечером – театры, концерты, ужины, люди, – ни минуты побыть в тишине.
В один из вторников, после ужина, когда пили ликеры, в гостиную вошел Алексей Алексеевич Бессонов. Увидев его в дверях, Екатерина Дмитриевна залилась яркой краской. Общий разговор прервался. Бессонов сел на диван и принял из рук Екатерины Дмитриевны чашку с кофием.
К нему подсели знатоки литературы – два присяжных поверенных, но он, глядя на хозяйку длинным, странным взором, неожиданно заговорил о том, что искусства, вообще, никакого нет, а есть шарлатанство, факирский фокус, когда обезьяна лезет на небо по веревке.
«Никакой поэзии нет. Все давным-давно умерло – и люди, и искусство. А Россия – падаль, и стаи воронов на ней, на вороньем пиру. А те, кто пишет стихи, все будут в аду»[21]21
«Никакой поэзии нет. Все давным-давно умерло – и люди, и искусство. А Россия – падаль, и стаи воронов на ней, на вороньем пиру. А те, кто пишет стихи, все будут в аду». – Ср. с мотивами некоторых стихотворений А.А. Блока из цикла «Возмездие» (1908—1913):
* * *Дохнула жизнь в лицо могилой – // Мне страстной бурей не вздохнуть.Одна мечта с упрямой силой // Последний открывает путь:Пои, пои свои творенья // Незримым ядом мертвеца,Чтоб гневной зрелостью презренья // Людские отравлять сердца.(Блок (1). Т. 3. С. 47)* * *Какая дивная картина // Твоя, о, север мой, твоя!Всегда бесплодная равнина, // Пустая, как мечта моя!Здесь дух мой, злобный и упорный, // Тревожит смехом тишину;И, откликаясь, ворон черный // Качает мертвую сосну;Внизу клокочут водопады, // Точа гранит и корни древ;И на камнях поют наяды // Бесполый гимн безмужних дев;И в этом гуле вод холодных, // В постылом крике воронья,Под рыбьим взором дев бесплодных // Тихонько тлеет жизнь моя!(Там же. С. 48)* * *Нет конца и нет начала, // Нет исхода – сталь и сталь.И пустыней бесполезной // Душу бедную обсталаПрежде милая мне даль.Не таюсь я перед вами, // Посмотрите на меня:Я стою среди пожарищ, // Обожженный языкамиПреисподнего огня.(Там же. С. 53–54) Современниками поэта стихи цикла оценивались, «с одной стороны, как характерные для определенного этапа эволюции Блока, а, с другой, как выражающие целостный образ его судьбы» (Блок (1). Т. 3. С. 641). В.Л. Львов-Рогачевский в статье «Символисты и наследники их» отмечал: «Если отразилась русская жизнь в новых книгах поэтов-символистов, то в воплях отчаяния и растерянности (...) Наиболее искренние поэты отравили свои творения “незримым ядом мертвеца”. У А. Блока Лучезарную сменила Смерть-владычица. Поэт глядит не в очи синие, бездонные заветной мечты, а в черные впадины черепа (...) Это прах души. Это страшная опустошенность. С этим жить нельзя!» (Современник. 1913. № 6. С. 270–271). О периоде «самого черного пессимизма Блока» писал и К.И. Чуковский: «Это время с 1908 по 1915 год было мрачной полосой его жизни. Религиозная натура, которой для того, чтобы жить, нужно было набожно любить и набожно верить, он вдруг окончательно понял, что любить ему нечего и верить не во что» (Чуковский К.И. Книга об Александре Блоке. Пг., 1922. С. 64–65).
[Закрыть].
Он говорил негромко, глуховатым голосом. На злом бледном лице его розовели два пятна. Мягкий воротник был помят, и сюртук засыпан пеплом. Из чашечки, которую он держал в руке, лился кофе на ковер.
Знатоки литературы затеяли было спор, но Бессонов не слушал их, следил потемневшими глазами за Екатериной Дмитриевной. Затем поднялся, подошел к ней, и Даша слышала, как он сказал:
– Я плохо переношу общество людей. Позвольте мне уйти.
Она робко попросила его почитать. Он замотал головой и, прощаясь, так долго оставался прижатым к руке Екатерины Дмитриевны, что у нее порозовела спина.
После его ухода начался спор. Мужчины единодушно высказались: «Все-таки есть некоторые границы, и нельзя уж так явно презирать наше общество». Критик Чирва подходил ко всем и повторял: «Господа, он был пьян, в лоск». Дамы же решили: «Пьян ли был Бессонов, или просто в своеобразном настроении, – все равно он волнующий человек, пусть это всем будет известно».
На следующий день, за обедом, Даша сказала, что Бессонов ей представляется одним из тех «подлинных» людей, чьими переживаниями, грехами, вкусами, как отраженным светом, живет, например, весь кружок Екатерины Дмитриевны. «Вот, Катя, я понимаю, как от такого человека можно голову потерять».
Николай Иванович возмутился: «Просто тебе, Даша, ударило в нос, что он знаменитость». Екатерина Дмитриевна промолчала. У Смоковниковых Бессонов больше не появлялся. Прошел слух, что он пропадает за кулисами у актрисы Чародеевой. Куличек с товарищами ходили смотреть эту самую Чародееву и были разочарованы: худа, как мощи, – одни кружевные юбки.
Однажды Даша встретила Бессонова на выставке. Он стоял у окна и равнодушно перелистывал каталог, а перед ним, как перед чучелом из паноптикума, стояли две коренастые курсистки и глядели на него с застывшими улыбками. Даша медленно прошла мимо и уже в другой зале села на стул, – неожиданно устали ноги и было, непонятно почему, грустно.
После этого Даша купила карточку Бессонова и поставила на стол. Его стихи – три белых томика – вначале произвели на нее впечатление отравы: несколько дней она ходила сама не своя, точно стала соучастницей какого-то злого и тайного дела. Но, читая их и перечитывая, она стала наслаждаться именно этим болезненным ощущением, словно ей нашептывали – забыться, обессилеть, расточить что-то драгоценное, затосковать по тому, чего никогда не бывает.
Из-за Бессонова она начала бывать на «Философских вечерах». Он приезжал туда поздно, говорил редко, но каждый раз Даша возвращалась домой переволнованная и была рада, когда дома – гости. Самолюбие ее молчало.
Сегодня пришлось в одиночестве разбирать Скрябина. Звуки, как ледяные шарики, медленно падают в грудь, в глубь темного озера, без дна. Упав, колышут влагу и тонут, а влага приливает и отходит, и там, в горячей темноте, гулко, тревожно ударяет сердце, точно скоро, скоро, сейчас, в это мгновение должно произойти что-то невозможное.
Даша опустила руки на колени и подняла голову. В мягком свете оранжевого абажура глядели со стен на нее багровые, вспухшие, оскаленные, с выпученными глазами лица, точно призраки первозданного хаоса, жадно облепившие в первый день творения сад Господа Бога.
– Да, милостивая государыня, плохо наше дело, – сказала Даша. Слева направо стремительно проиграла гаммы, без стука закрыла крышку рояля, из японской коробочки, стоявшей на преддиванном столе, вынула папироску, закурила, закашлялась и смяла ее в пепельнице.
– Николай Иванович, который час? – крикнула Даша так, чтобы было слышно через четыре комнаты. В кабинете что-то упало, но не ответили. Появилась Великий Могол и, глядя в зеркало, сказала, что ужин подан.
В столовой Даша села перед вазой с увядшими цветами и принялась их ощипывать на скатерть. Могол подала чай, холодное мясо и яичницу. Появился, наконец, Николай Иванович в новом синем костюме, но без воротника. Волосы его были растрепаны, на бороде, отогнутой влево, висела пушинка с диванной подушки.
Николай Иванович хмуро кивнул Даше, сел в конце стола, придвинул сковородку с яичницей и жадно стал есть.
Потом он облокотился о край стола, подпер большим волосатым кулаком щеку, уставился невидящими глазами на кучу оборванных лепестков и проговорил голосом низким и почти ненатуральным:
– Вчера ночью твоя сестра мне изменила.
IV
Родная сестра, Катя, сделала что-то страшное и непонятное, черного цвета. Вчера ночью ее голова лежала на подушке, отвернувшись от всего живого, родного, теплого, а тело было раздавлено, развернуто. Так, содрогаясь, чувствовала Даша то, что Николай Иванович назвал изменой. И, ко всему, Кати не было дома, точно ее на свете больше и не существует.
В первую минуту Даша обмерла, и в глазах потемнело. Не дыша, она ждала, что Николай Иванович либо зарыдает, либо закричит как-нибудь страшно. Но он ни слова не прибавил к своему сообщению и вертел в пальцах подставочку для вилок. Взглянуть ему в лицо Даша не смела.
Затем, после очень долгого молчания, он с грохотом отодвинул стул и ушел в кабинет. «Застрелится», – подумала Даша. Но и этого не случилось. С острой и мгновенной жалостью она вспомнила, какая у него была волосатая, большая и теперь «беспомощная» рука на столе. Затем он уплыл из ее зрения, и Даша только повторяла: «Что же делать? Что делать?» В голове звенело, все, все, все было изуродовано и разбито.
Из-за суконной занавеси появилась Великий Могол с подносом, и Даша, взглянув на нее, вдруг поняла, что теперь никакого больше Великого Могола не будет. Слезы залили ей глаза, она крепко сжала зубы и выбежала в гостиную.
Здесь все до мелочей было с любовью расставлено и развешено Катиными руками. Но Катина душа ушла из этой комнаты, и все в ней стало диким и нежилым. Даша села на диван. Понемногу ее взгляд остановился на недавно купленной картине, в простенке над роялем. И в первый раз она увидела и поняла, что там было изображено.
Нарисована была голая женщина, гнойно-красного цвета, точно с содранной кожей. Рот – сбоку, носа не было совсем, вместо него – треугольная дырка, голова – квадратная и к ней приклеена тряпка – настоящая материя. Ноги, как поленья, на шарнирах. В руке – цветок. Остальные подробности ужасны. И самое страшное был угол, в котором она сидела раскорякой, – глухой и коричневый, такие углы, должно быть, – в аду. Картина называлась «Любовь», а Катя называла ее современной Венерой[22]22
Картина называлась «Любовь», а Катя называла ее современной Венерой. —Исследователи возводят полотно из коллекции Екатерины Смоковниковой к различным работам П. Пикассо. В.И. Баранов (Баранов. С. 232) соотносит ее с женским портретом, упомянутым в книге Г. Тастевена «Футуризм» (М., 1914): «С полотен, написанных большей частью в коричневых тонах, глядят уродливые туловища, напоминающие картины Гойи или же каких-нибудь уродливых идолов дикарей Таити. Природа является тут в образе грубой слепой силы, враждебной личности. Этот бунт личности, стремящейся разрушить грани реального, в картине, носящей название “Das ewig Weibliche” (вечно женственное), является нам в образе “бабищи огромной и дебелой”, с выдающимся животом и тупым треугольным носом. За этим чувствуется трагическая и демоническая усмешка художника, бунт во имя “личного я” против природы, против судьбы» (С. 66–67). Е.Д. Толстая считает, что Толстой «скорее всего описал картины Пикассо, теперь находящиеся в Эрмитаже: «“Обнаженную сидящую” (1908) – из серии тяжелых, мрачных, квадратных ню, созданных вслед за “Авиньонскими девушками” (1907)», либо правую нижнюю фигуру «Авиньонских девушек», «у которой рот на стороне, а вместо носа – черный клин» (Деготь или мед. С. 380). Думается, оба они правы, так как Толстой, создавая образ жуткой футуристической картины в романе, вероятно, ориентировался на целый ряд соответствующих образцов новой живописи начала XX в.
[Закрыть].
«Так вот почему Катя так восхищалась этой окаянной бабой. Она сама теперь такая же – с цветком, в углу». Даша легла лицом в подушку и, кусая ее, чтобы не кричать, заплакала. Некоторое время спустя в гостиной появился Николай Иванович. Расставив ноги, сердито зачиркал зажигательницей, пустил облако дыма, подошел к роялю и стал тыкать в клавиши. Неожиданно вышел – «чижик». Даша похолодела. Николай Иванович хлопнул крышкой и сказал:
– Этого надо было ожидать.
Даша несколько раз про себя повторила эту фразу, стараясь понять, что она означает. Внезапно в прихожей раздался резкий звонок. Николай Иванович поднял руки, взялся за бороду, но, произнеся сдавленным голосом: «О-о-о!» – ничего не сделал и быстро ушел в кабинет. По коридору простукала, как копытами, Великий Могол. Даша соскочила с дивана, – в глазах было темно, так билось сердце, – и выбежала в прихожую.
Там неловкими от холода пальцами Екатерина Дмитриевна развязывала лиловые ленты капора и морщила носик. Сестре она подставила щеку для поцелуя, но, когда никто ее не поцеловал, тряхнула головой, сбрасывая капор, и пристально серыми глазами взглянула на сестру.
– У вас что-нибудь произошло? Вы поссорились? – спросила она низким, грудным, всегда таким очаровательно-милым голосом.
Даша стала глядеть на кожаные галоши Николая Ивановича, они назывались в доме «самоходами» и сейчас стояли сиротски. У нее дрожал подбородок:
– Нет, ничего не произошло, просто я так.
Екатерина Дмитриевна медленно расстегнула большие пуговицы беличьей шубы, движением голых плеч освободилась от нее и теперь была вся теплая, нежная и усталая. Расстегивая гамаши, она низко наклонилась, говоря:
– Понимаешь, покуда нашла автомобиль, промочила ноги.
Тогда Даша, продолжая глядеть на галоши Николая Ивановича, спросила сурово:
– Катя, где ты была?
– На литературном ужине, моя милая, в честь, ей-богу даже не знаю, кого. Все то же самое. Устала до смерти и хочу спать.
И она пошла в столовую. Там, бросив на скатерть кожаную сумку и вытирая платком носик, спросила:
– Кто это нащипал цветов? А где Николай Иванович, спит?
Даша была сбита с толку: сестра ни с какой стороны не походила на окаянную бабу и не только была не чужая, а чем-то особенно сегодня близкая, так бы ее всю и погладила. Но все же, с огромным присутствием духа, царапая ногтем скатерть, в том именно месте, где полчаса тому назад Николай Иванович ел яичницу, Даша сказала:
– Катя!
– Что, миленький?
– Я все знаю.
– Что ты знаешь? Что случилось, ради бога?
Екатерина Дмитриевна села к столу, коснувшись коленями Дашиных ног, и с любопытством глядела на нее, снизу вверх.
Даша сказала:
– Николай Иванович мне все открыл.
И не видела, какое было лицо у сестры, что с ней происходило.
После молчания, такого долгого, что можно было умереть, Екатерина Дмитриевна проговорила злым голосом:
– Что же такое потрясающее сообщил про меня Николай Иванович?
– Катя, ты знаешь.
– Нет, не знаю.
Она сказала это «не знаю» так, словно получился ледяной шарик.
Даша сейчас же опустилась у ее ног:
– Так, может быть, это неправда? Катя, родная, милая, красивая моя сестра, скажи, – ведь это все неправда? – И Даша быстрыми поцелуями касалась Катиной нежной, пахнущей ее духами руки, с синеватыми, как ручейки, жилками.
– Ну, конечно, неправда, – ответила Екатерина Дмитриевна, устало закрывая глаза, – а ты и плакать сейчас же. Завтра глаза будут красные и носик распухнет.
Она приподняла Дашу и надолго прижалась губами к ее волосам.
– Слушай, я дура! – прошептала Даша в ее грудь. В это время громкий и отчетливый голос Николая Ивановича проговорил за дверью кабинета:
– Она лжет!
Сестры быстро обернулись, но дверь была затворена. Екатерина Дмитриевна сказала:
– Иди-ка ты спать, ребенок. А я пойду выяснять отношения. Вот удовольствие, в самом деле, – едва на ногах стою.
Она проводила Дашу до ее комнаты, перекрестила, потом вернулась в столовую, где захватила сумочку, поправила гребень и тихо, пальцем, постучала в дверь кабинета:
– Николай, отвори, пожалуйста.
На это ничего не ответили. Было зловещее молчание, затем фыркнул нос, повернули ключ, и Екатерина Дмитриевна, войдя, увидела широкую спину мужа, который, не оборачиваясь, шел к столу, сел в кожаное кресло, положил локти на подлокотники, взял слоновой кости нож и резко провел им вдоль разгиба книги (роман Вассермана «Сорокалетний мужчина»)[23]23
...роман Вассермана «Сорокалетний мужчина». — Роман немецкого писателя Якоба Вассермана (1873—1934) «Сорокалетний мужчина» («Der Mann von 40 Jahren») был написан в 1913 г. Его герой, разрушив привычные рамки обыденной жизни, ведет существование, направленное на удовлетворение собственных страстей и желаний, однако в итоге отказывается от своей исключительности и возвращается в прежний семейный круг. Впервые на русском языке произведение было опубликовано в 1913 г. (СПб., изд-во «Новая жизнь») под названием «Роман мужчины сорока лет».
[Закрыть].
Все это делалось так, будто Екатерины Дмитриевны в комнате нет.
Она же села на диван, одернула юбку на ногах и, спрятав носовой платочек в сумку, щелкнула замком. При этом у Николая Ивановича вздрогнул клок волос на макушке.
– Я не понимаю только одного, – сказала она, – ты волен думать все, что тебе угодно, но прошу Дашу в свои настроения не посвящать.
Тогда он живо повернулся в кресле, вытянул шею и бороду и проговорил, не разжимая зубов:
– У тебя хватает развязности называть это моим настроением?
– Не понимаю.
– Превосходно! Ты не понимаешь? Ну а вести себя, как уличная женщина, кажется, очень понимаешь?
Екатерина Дмитриевна немного только раскрыла рот на эти слова. Глядя в побагровевшее до пота, обезображенное злостью лицо мужа, она проговорила тихо:
– С каких пор, скажи, ты начал говорить со мной неуважительно?
– Покорнейше прошу извинить! Но другим тоном я разговаривать не умею. Одним словом, я желаю знать подробности.
– Какие подробности?
– Не лги мне в глаза.
– Ах, вот ты о чем. – Екатерина Дмитриевна закатила, как от последней усталости, большие глаза свои. – Давеча я тебе сказала что-то такое... Я и забыла совсем.
– Я хочу знать – с кем это произошло?
– А я не знаю.
– Еще раз прошу не лгать...
– А я не лгу. Охота тебе лгать. Ну, сказала. Мало ли что я говорю со зла. Сказала и забыла.
Во время этих слов лицо Николая Ивановича было как каменное, но сердце его нырнуло и задрожало от радости: «Слава богу, наврала на себя». Зато теперь можно было безопасно и шумно ничему не верить, – отвести душу.
Он поднялся с кресла и, шагая по ковру, останавливаясь и разрезая воздух взмахами костяного ножа, заговорил о падении семьи, о растлении нравственности, о священных, ныне забытых, обязанностях женщины, жены, матери своих детей, помощницы мужа. Он упрекал Екатерину Дмитриевну в душевной пустоте, в легкомысленной трате денег, заработанных кровью («не кровью, а трепанием языка» – поправила Екатерина Дмитриевна). Нет, больше, чем кровью, – тратой нервов. Он попрекал ее беспорядочным подбором знакомых, беспорядком в доме, пристрастием к «этой идиотке» Великому Моголу и даже «омерзительными картинами, от которых меня тошнит в вашей мещанской гостиной».
Словом, Николай Иванович отвел душу.
Был четвертый час утра. Когда муж охрип и замолчал, Екатерина Дмитриевна сказала:
– Ничего не может быть противнее толстого и истерического мужчины. – Поднялась и ушла в спальню.
Но Николай Иванович теперь даже не обиделся на эти слова. Медленно раздевшись, он повесил платье на спинку стула, завел часы и с легким вздохом влез в свежую постель, с вечера еще постланную на кожаном диване.
«Да, живем плохо. Надо перестроить всю жизнь. Нехорошо, нехорошо», – подумал он, раскрывая книгу, чтобы для успокоения почитать на сон грядущий. Но сейчас же опустил ее и прислушался. В доме было тихо. Кто-то высморкался, и от этого звука забилось сердце. «Плачет, – подумал он, – ай, ай, ай, кажется, я наговорил лишнего».
И, когда он стал вспоминать весь разговор и то, как Катя сидела и слушала, ему стало ее жалко. Он приподнялся на локте, уже готовый вылезти из-под одеяла, но по всему телу поползла истома, точно от многодневной усталости, он уронил голову и уснул.
Даша, оставшись одна в своей чистенько прибранной комнате, вынула из волос гребень, помотала головой так, что сразу вылетели все шпильки, разбросала по стульям платье и белье, влезла в белую постель и, закрывшись до подбородка, зажмурилась. «Господи, все хорошо! Теперь ни о чем не думать, спать». Из угла глаза выплыла какая-то смешная рожица. Даша улыбнулась, подогнула колени и обхватила подушку. Темный, сладкий сон покрыл ее, и вдруг, явственно, в памяти раздался Катин голос: «Ну, конечно, неправда». Даша открыла глаза. «Я ни одного звука, ничего не сказала Кате, только спросила – правда или неправда. Она же ответила так, точно отлично понимала, о чем идет речь». Сознание, как иглою сквозь все тело, прокололо Дашу: «Катя меня обманула!» Затем, припоминая все мелочи разговора, Катины слова и движения, Даша ясно увидела, – да, действительно, обман. Она была потрясена. Катя изменила мужу, но, изменив, согрешив, налгав, стала точно еще очаровательнее. Только слепой не заметил бы в ней чего-то нового, какой-то особой, усталой нежности. И лжет она так, что можно с ума сойти – влюбиться. Но ведь она преступница. Господи, ничего не понимаю!
Даша была разволнована и сбита с толку. Пила воду, зажигала и опять тушила лампочку и до утра ворочалась в постели, чувствуя, что не может ни осудить Катю, ни понять того, что она сделала.
Екатерина Дмитриевна тоже не могла заснуть в эту ночь. Она лежала на спине, без сил, протянув руки поверх шелкового одеяла, и, не вытирая слез, плакала о том, что ей смутно, нехорошо и нечисто, и она ничего не может сделать, чтобы было не так, и никогда не будет такой, как Даша – пылкой и строгой, и еще плакала о том, что Николай Иванович назвал ее уличной женщиной и сказал про гостиную, что это – мещанская гостиная. И уже горько заплакала о том, что Алексей Алексеевич Бессонов вчера в полночь завез ее на лихом извозчике в загородную гостиницу и там, не зная, не любя, не чувствуя ничего, что было у нее близкого и родного, омерзительно и не спеша овладел ею так, будто она была куклой, розовой куклой, выставленной на Морской, в магазине парижских мод мадам Дюклэ.
V
На Васильевском острове в только что отстроенном доме, по 19-й линии, на пятом этаже, помещалась так называемая «Центральная станция для борьбы с бытом», в квартире инженера Ивана Ильича Телегина.
Телегин снял эту квартиру под «обжитье» на год по дешевой цене. Себе он оставил одну комнату, остальные же, меблированные железными кроватями, сосновыми столами и табуретками, сдал, с тем расчетом, чтобы поселились жильцы – тоже холостые и непременно веселые. Таких ему сейчас же и подыскал его бывший одноклассник и приятель Петр Петрович Сапожков.
Это были – студент юридического факультета Александр Иванович Жиров, хроникер и журналист Антошка Арнольдов, художник Валет и молодая девица Елизавета Расторгуева, не нашедшая еще себе в жизни занятия по вкусу.
Жильцы вставали поздно, когда Телегин приезжал с завода завтракать, и не спеша принимались каждый за свои занятия. Антошка Арнольдов уезжал на трамвае на Невский, в кофейню, где узнавал новости и сочинял статейки. Валет обычно садился писать свой автопортрет. Сапожков запирался на ключ работать, – готовил речи и статьи о новом искусстве. Жиров пробирался к Елизавете Киевне и мягким, мяукающим голосом обсуждал с ней вопросы жизни. Он писал стихи, но из самолюбия никому их не показывал. Елизавета Киевна считала его гениальным.
Елизавета Киевна, кроме разговоров с Жировым и другими жильцами, занималась вязанием из разноцветной шерсти квадратов, не имеющих определенного назначения, причем пела грудным, сильным и фальшивым голосом малороссийские песни, или устраивала себе необыкновенные прически, или, бросив петь и распустив волосы, ложилась на кровать с книгой, – засасывалась в чтение до головных болей. Елизавета Киевна была красивая, рослая и румяная девушка, с близорукими, точно нарисованными, глазами, и одевавшаяся с таким безвкусием, что ее ругали за это даже телегинские жильцы.
Когда в доме появлялся новый человек, она зазывала его к себе, и начинался головокружительный разговор, весь построенный на остриях и безднах, причем она выпытывала – нет ли у ее собеседника жажды к преступлению? способен ли он, например, из-за одного любопытства убить? не ощущает ли в себе «самопровокации»? – это свойство она считала признаком всякого замечательного человека.
Телегинские жильцы даже прибили на дверях у нее таблицу этих вопросов; она была очень довольна и много хохотала. В общем, это была неудовлетворенная девушка, и все ждала каких-то «переворотов», «кошмарных событий», которые сделают жизнь увлекательной, такой, чтобы жить во весь дух, а не томиться с распущенными волосами.
Сам Телегин немало потешался над своими жильцами, считал их отличными людьми и чудаками, но за недостатком времени мало принимал участия в их развлечениях.
Однажды, на Рождестве, Петр Петрович Сапожков собрал жильцов и сказал им следующее:
– Товарищи, настало время действовать. Нас много, но мы распылены. До сих пор мы выступали разрозненно и робко. Мы должны составить фалангу и нанести удар буржуазному обществу. Для этого, во-первых, мы фиксируем вот эту инициативную группу, затем выпускаем прокламацию, вот она: «Мы новые Колумбы! Мы гениальные возбудители![24]24
Мы новые Колумбы! Мы гениальные возбудители! — По стилю прокламация футуристов, обосновавшихся в телегинской квартире, близка к манифесту кубофутуристов «Пощечина общественному вкусу», опубликованному в альманахе с одноименным названием в декабре 1912 г. Подписанный Д. Бурлюком, А. Крученых, В. Маяковским и В. Хлебниковым, манифест начинался словами: «Только мы – лицо нашего Времени». Одним из принципов группы провозглашалось: «Стоять на глыбе слова “мы” среди моря свиста и негодования». Аналогичный текст см. в рассказе Толстого «Между небом и землей»: «Юноши и девушки! Все разочарованные, упавшие духом, тоскующие, все жаждущие испить из чаши жизни! Идите, идите к нам! Мы знаем истину! Мы учим счастью! Мы новые Колумбы. Мы гениальные возбудители! Мы семена нового человечества» (Наст. изд. С. 268).
[Закрыть] Мы семена нового человечества! Мы требуем от заплывшего жиром буржуазного общества отмены всех предрассудков. Отныне нет добродетели! Семья, общественные приличия, браки – отменяются. Мы этого требуем. Человек, – мужчина и женщина, – должен быть голым и свободным. Половые отношения есть достояние общества. Юноши и девушки, мужчины и женщины, вылезайте из насиженных логовищ, идите, нагие и счастливые, в хоровод под солнце дикого зверя!..»
Затем Сапожков сказал, что необходимо издавать футуристический журнал под названием «Блюдо Богов»[25]25
...футуристический журнал под названием «Блюдо Богов»... — Образцом для названия журнала могло послужить название сборника футуристической группы будетлян «Гилея» – «Садок судей»; вышел в апреле 1910 г. в петербургском издательстве М.В. Матюшина тиражом 300 экземпляров на обойной бумаге, с иллюстрациями Д. и В. Бурлюков. В числе его авторов были: Д. и Н. Бурлюки, В. Каменский, В. Хлебников, Елена Гуро, Екатерина Низен (Гуро), С. Мясоедов, А. Гей. Кажется, само слово «садок» было прочитано Толстым в соответствии с одним из его значений – «помещение для содержания и разведения животных».
[Закрыть], деньги на который отчасти даст Телегин, остальные нужно вырвать из пасти буржуев, – всего три тысячи.
Так была создана «Центральная станция по борьбе с бытом», название, придуманное Телегиным, когда, вернувшись с завода, он до слез хохотал над проектом Сапожкова. Немедленно было приступлено к изданию первого номера «Блюда Богов». Несколько богатых меценатов, адвокаты и даже сам Сашка Сакельман, с охотой, словно боясь, что их заподозрят в отсталости, дали требуемую сумму – три тысячи. Были заказаны бланки, на оберточной бумаге, с непонятной надписью – «Центрифуга», и приступлено к приглашению ближайших сотрудников и сбору материала. Художник Валет подал идею, чтобы комната Сапожкова, превращенная в редакцию, была обезображена циничными рисунками. Он нарисовал на стенах двенадцать автопортретов. Долго думали о меблировке. Наконец было решено убрать из комнаты все, кроме большого стола, оклеенного золотой бумагой: посетители пускай потрудятся стоять.
После выхода первого номера в городе заговорили о «Блюде Богов». Одни возмущались, другие утверждали, что не так-то все это просто и не пришлось бы в недалеком будущем Пушкина отослать в архив[26]26
...не пришлось бы в недалеком будущем Пушкина отослать в архив. – Ср. в манифесте «Пощечина общественному вкусу»: «Прошлое тесно. Академия и Пушкин непонятнее Гиероглифов. Бросить Пушкина, Достоевского, Толстого и проч., и проч., с Парохода современности» (Русский футуризм. С. 41).
[Закрыть]. Литературный критик Чирва растерялся, – в «Блюде Богов» его назвали сволочью[27]27
Литературный критик Чирва растерялся, – в «Блюде Богов» его назвали сволочью. — Указание все на тот же манифест «Пощечина общественному вкусу», где содержались нелестные характеристики ряда современных поэтов и прозаиков: «Кто же, доверчивый, обратит последнюю Любовь к парфюмерному блуду Бальмонта? В ней ли отражение мужественной души сегодняшнего дня? Кто же, трусливый, устрашится стащить бумажные латы с черного фрака воина Брюсова? Или на них зори неведомых красот? Вымойте ваши руки, прикасавшиеся к грязной слизи книг, написанных этими бесчисленными Леонидами Андреевыми. Всем этим Максимам Горьким, Куприным, Блокам, Соллогубам (sic!), Ремизовым, Аверченкам, Черным, Кузьминым (sic!), Буниным и проч. и проч. нужна лишь дача на реке. Такую награду дает судьба портным. С высоты небоскребов мы взираем на их ничтожество!» (Русский футуризм. С. 41). Еще более резкий выпад, теперь уже против тех, кто писал о футуризме, содержался в листовке «Пощечина общественному вкусу» (М., 1913): «Русские критики, эти торгаши, эти слюнявые недоноски, дующие в свои ежедневные волынки, толстокожие и не понимающие красоты, разразились морем негодования и ярости. Не удивительно! Им ли, воспитанным со школьной скамьи на образцах Описательной поэзии, понять Великие откровения Современности. Все эти бесчисленные сюсюкающие Измайловы, Homunculus'ы, питающиеся объедками со столов реализма – разгула Андреевых, Блоков, Сологубов, Волошиных и им подобных, – утверждают (какое грязное обвинение), что мы “декаденты” – последние из них – и что мы не сказали ничего нового – ни в размере, ни в рифме, ни в отношении к слову» (Там же. С. 43).
[Закрыть]. Екатерина Дмитриевна Смоковникова немедленно подписалась на журнал, на весь год, и решила устроить вторник с футуристами.
Ужинать к Смоковниковым был послан от «Центральной станции» Петр Петрович. Он появился в грязном сюртуке из зеленой бумазеи, взятом напрокат в театральной парикмахерской из пьесы «Манон Леско»[28]28
...взятом напрокат в театральной парикмахерской из пьесы «Манон Леско». – Манон Леско – героиня романа А.-Ф. Прево «История кавалера де Грие и Манон Леско» (1731). На основе романа были созданы две оперы: Ж. Массне «Манон» (1884; впервые в России – 29 декабря 1885 г.) и Дж. Пуччини «Манон Леско» (1893; впервые в России – 31 октября 1893 г.). В 1912 г. опера Ж. Массне «Манон» была возобновлена в московском театре С.И. Зимина в «память умершего композитора» (см.: Театральная библиотека. 1912. № 1 (сент.). С. 63) и шла вплоть до 1917 г.
[Закрыть]. Сапожков подчеркнуто много ел за ужином, смеялся пронзительно, так что самому было неприятно, намеревался оскорбить Чирву, но под действием «магнетических» глаз критика поколебался и лишь ограничился неприятностью хозяйке, сказав ей: «А рыбка-то у вас с душком». Затем развалился и курил, поправляя пенсне на мокром носу. В общем, все ожидали большего.
После выхода второго номера решено было устраивать вечера под названием «Великолепные кощунства»[29]29
...вечера под названием «Великолепные кощунства». — Название восходит к языку раннего футуризма. Ср. с названиями стихотворения В.В. Маяковского «Великолепные нелепости» (1915), поэмы В.Г. Шершеневича «Вечный жид. Трагедия великолепного отчаяния» (1919) и его же мемуаров «Великолепный очевидец» (1930-е годы). См. об этом: Деготь или мед. С. 372.
[Закрыть]. На одно из таких кощунств пришла Даша.
Парадную дверь ей отворил Жиров и сразу засуетился, стаскивая с Даши ботики, шубу, снял даже какую-то ниточку с суконного ее платья. Дашу удивило, что в прихожей пахнет капустой и во всех углах лежит что-то неприбранное. Жиров, скользя бочком за ней по коридору, к месту кощунства, спросил:
– Скажите, вы какими духами душитесь? Замечательно приятные духи какие.
Затем удивила Дашу очевидность всего этого, так нашумевшего, дерзновения. Правда, на стенах были разбросаны глаза, носы, руки, срамные фигуры, падающие небоскребы[30]30
...на стенах были разбросаны глаза, носы, руки, срамные фигуры, падающие небоскребы... – Здесь и далее воспроизведены некоторые реальные черты декоративного убранства московского футуристического «Кафе поэтов» в Настасьинском переулке близ Тверского бульвара (осень 1917 – середина апреля 1918 г). Ср. с его описанием в воспоминаниях поэта С.Д. Спасского: «Земляной пол усыпан опилками. Посреди деревянный стол. Такие же кухонные столы у стен. Столы покрыты серыми кустарными скатертями. Вместо стульев низкорослые табуретки. Стены вымазаны черной краской. Бесцеремонная кисть Бурлюка развела на них беспощадную живопись. Распухшие женские торсы, глаза, не принадлежавшие никому. Многоногие лошадиные крупы. Зеленые, желтые, красные полосы. Изгибались бессмысленные надписи, осыпаясь с потолка вокруг заделанных ставнями окон» (Маяковский. Воспоминания. С. 162). С большей степенью узнаваемости интерьер кафе воспроизведен в рассказе Толстого «Между небом и землей»: «За тремя столами, протянутыми во всю длину кафе, узкой и длинной комнаты, выкрашенной сажей, с красными зигзагами и буквами, с кристаллами из жести и картона, с какими-то оторванными руками, ногами, головами, раскиданными по потолку, сидят паразитические элементы» (Наст. изд. С. 273).
[Закрыть], словом, все, что составляло портрет Василия Веньяминовича Валета, молча стоявшего здесь же, с нарисованными зигзагами и запятыми на щеках. Правда, хозяева и гости, – а среди них были почти все молодые поэты, посещавшие вторники у Смоковниковых, – сидели на неструганых досках, положенных на обрубки дерева, – дар Телегина. Правда, читались преувеличенно страстными голосами стихи про автомобили, ползущие по небесному своду, про «плевки в старого небесного сифилитика», про молодые челюсти, которыми автор разгрызал, как орехи, церковные купола, про какого-то до головной боли непонятного кузнечика, в коверкоте, с бедекером[31]31
...про какого-то до головной боли непонятного кузнечика, в коверкоте, с бедекером... – Коверкот – плотная шерстяная или полушерстяная ткань, обычно с наклонными рубчиками, для пошива пальто и костюмов. Бедекер – название широко распространенных в XIX – начале XX в. путеводителей (на немецком и других языках) по различным странам, содержавших обширный фактический материал. Впервые были составлены и изданы немецким книготорговцем и издателем К. Бедекером (K. Baedeker; 1801—1859) на основе данных, полученных в результате собственных путешествий и поездок.
[Закрыть] и биноклем, прыгающего из окна на мостовую. Но Даше почему-то все эти ужасы казались убогими и слишком очевидными. По-настоящему понравился ей только Телегин. Во время перерыва он подошел к Даше и спросил с застенчивой улыбкой, – не хочет ли она чаю и бутербродов:
– И чай и колбаса у нас обыкновенные, хорошие.
У него было загорелое лицо, бритое и простоватое, и добрые синие глаза чуть-чуть косили от застенчивости.
Даша подумала, что доставит ему удовольствие, если согласится, поднялась и пошла в столовую. Там, на столе, среди грязной посуды, стояли блюдо с бутербродами и помятый самовар. Телегин сейчас же собрал тарелки и поставил их прямо на пол в угол комнаты, оглянулся, ища тряпку, вытер стол носовым платком, налил Даше чаю и выбрал бутерброд «наиболее деликатный». Все это он делал не спеша, большими своими, очень сильными руками, и приговаривал, словно особенно стараясь, чтобы Даше было уютно среди этого мусора:
– Хозяйство у нас в беспорядке, это верно, но чай и колбаса первоклассные, от Елисеева[32]32
...чай и колбаса первоклассные, от Елисеева. – Торговому товариществу «Братья Елисеевы» в 1913—1914 гг. в Петербурге принадлежали пять магазинов (наиболее известный на Невском проспекте, 56) и две лавки в Апраксином дворе, где велась торговля винами, фруктами, гастрономическими, кондитерскими и табачными изделиями. Фраза могла быть подсказана писателю фактами, изложенными в корреспонденции М. Первухина «Итальянские Бурлюки»: «“Веселое представление” закончилось элегантно сервированным для избранных, “друзей футуризма” и понимающих задачи искусства» чаем с бутербродами и конфетами. Приглашенные к этому чаю долго подозрительно посматривали на яства и пития, вполне резонно тая опасения:
– А что, если и это все не настоящее, а... футуристическое?! (...)
Но все опасения оказались напрасными: яства и пития оказались не футуристическими, а самыми обыкновенными, пригодными для употребления как «“небожителей”-футуристов, так и для тех, кого футуристы, пригласив на свое празднество, обозвали авансом:
– Невеждами и идиотами» (Русское слово. 1913. 20 февр. (№ 42). С. 5).
См. об этом: Баранов. С. 231.
[Закрыть]. Были конфекты, но съедены, хотя, – он поджал губы и поглядел на Дашу, в синих глазах его появился испуг, затем решимость, – если позволите? – и вытащил из жилетного кармана две карамельки.
«С таким не пропадешь», – подумала Даша, и тоже, чтобы ему было приятно, сказала:
– Как раз мои любимые карамельки.
Затем Телегин, бочком присев напротив Даши, принялся внимательно глядеть на горчичницу. На его большом и широком лбу от напряжения собрались морщины. Он осторожно вытащил из кармана платок и осторожно вытер лоб.
У Даши губы сами растягивались в улыбку: этот большой, красивый человек до того в себе не уверен и застенчив, что готов спрятаться за горчичницу. У него где-нибудь в Арзамасе, – так ей показалось, – живет чистенькая старушка-мать и пишет оттуда строгие письма насчет белья, чтобы не пропадало у столичных прачек, насчет его «постоянной манеры давать взаймы денежки разным дуракам», насчет того, что только «скромностью и прилежанием получишь, друг мой, уважение среди людей». И он, очевидно, вздыхает над этими письмами, понимая, как далеко ему до совершенства. Даша почувствовала нежность к этому человеку.
– Вы где служите? – спросила она.
Телегин сейчас же поднял глаза, увидел ее улыбку, улыбнулся сам, – понял, – подумала Даша, и ответил:
– На Обуховском заводе[33]33
На Обуховском заводе. – Обуховский завод был основан в 1863 г. для производства высококачественной тигельной стали по методу, разработанному инженером П.М. Обуховым; одно из крупнейших предприятий России. С конца 1860-х годов фактическим хозяином завода стало Морское министерство, а основной продукцией – артиллерийские системы для флота и сухопутных войск. В результате правки романа для первого советского издания (Л., 1925) местом работы Ивана Ильича Телегина стал Балтийский завод, крупное судостроительное и машиностроительное предприятие, где весной 1904 г. студентом Технологического института Толстой проходил практику, изучая токарное дело и способы обработки металлов. См. в его письме матери и отчиму: «Народ на заводе очень развитой. Например, рядом со мной работает нижегородец лет 32, так он и рабочий вопрос и политическую экономию читал (...) Мастер этот выписывает газету, и с ним интересно поговорить. Конечно, социал-демократ до мозга костей. И таких большинство из мастеров, конечно» (Алексей Толстой и Самара. С. 233).
[Закрыть].
– Интересная работа у вас?
– Не знаю. По-моему – всякая работа интересна.
– Мне кажется, – рабочие должны вас очень любить.
– Вот не думал никогда об этом. Но, по-моему, не должны любить. За что им меня любить? Я с ними строг. Хотя, отношения хорошие, конечно. Товарищеские отношения.
– Скажите, – вам, действительно, нравится все, что сегодня делалось в той комнате?
Губы Ивана Ильича раздвинулись в широкую улыбку, морщины сошли со лба и он громко рассмеялся:
– Мальчишки! Хулиганы отчаянные! Замечательные мальчишки! Я своими жильцами очень доволен, Дарья Дмитриевна. Иногда в нашем деле бывают неприятности, вернешься домой расстроенным, а тут преподнесут чепуху какую-нибудь... На следующий день вспомнишь, – и смешно.
– А мне эти кощунства очень не понравились, – сказала Даша строго, – это просто гадко и нечистоплотно.
Он с удивлением посмотрел ей в глаза, она подтвердила, – «очень не понравилось».
– Разумеется, виноват прежде всего я сам, – проговорил Иван Ильич раздумчиво, – я их к этому поощрял. Действительно, пригласить гостей и весь вечер говорить непристойности... Ужасно, что вам все это было так неприятно.
Даша с улыбкою глядела ему в лицо. Она могла бы что угодно сказать этому почти незнакомому ей человеку.
– Мне представляется, Иван Ильич, что вам совсем другое должно нравиться. Мне кажется – вы очень хороший человек. Гораздо лучше, чем сами о себе думаете. Правда, правда.
Даша, облокотясь, подперла подбородок и мизинцем трогала губы. Глаза ее смеялись, а ему казались они страшными, – до того были потрясающе прекрасны: серые, большие, холодноватые. Иван Ильич, в величайшем смущении сгибая и разгибая ложку, пытался отрицать, вообще, самого себя.
На его счастье в столовую вошла Елизавета Киевна; на ней была накинута турецкая шаль и на ушах бараньими рогами закручены две косы. Даше она подала длинную, мягкую руку, представилась: «Расторгуева», – села и сказала:
– О вас много, много рассказывал Жиров. Сегодня я изучала ваше лицо. Вас коробило. Это хорошо.
– Лиза, хотите холодного чаю? – поспешно спросил Иван Ильич.
– Нет, Телегин, вы знаете, что я никогда не пью чаю... Так вот, вы думаете, конечно, что за странное существо говорит с вами? Я – никто. Ничтожество. Бездарна и неприятна в общежитии.
Иван Ильич, стоявший у стола, в отчаянии отвернулся. Даша опустила глаза. Елизавета Киевна, с улыбкой разглядывая ее, продолжала:
– Вы изящны, благоустроены и очень хороши собой. Не спорьте, вы это знаете сами. В вас, конечно, влюбляются десятки мужчин. Обидно думать, что все это кончится очень просто, – придет самец, возьмет вас, народите ему детей, потом умрете. Скука!
У Даши от обиды задрожали губы.
– Я и не собираюсь быть необыкновенной, – ответила она, – и не знаю, почему вас так волнует моя будущая жизнь.
Елизавета Киевна еще веселее улыбнулась, глаза же ее продолжали оставаться грустными и кроткими.
– Я же вас предупредила, что я ничтожная, как человек, и омерзительная, как женщина. Переносить меня могут очень немногие, и то из жалости, как, например, Телегин.
– Черт знает, что вы говорите, Лиза, – пробормотал он, не поднимая головы.
– Я ничего от вас не требую, Телегин, успокойтесь. – И она опять обратилась к Даше:
– Вы переживали когда-нибудь бурю? Я пережила одну бурю. Был человек, я его любила, он меня ненавидел, конечно. Я жила тогда на Черном море. Была буря. Я говорю этому человеку: «едем»... От злости он поехал со мной... Нас понесло в открытое море... Вот было весело! Чертовски весело! Он сидел весь зеленый. Я сбрасываю с себя платье и говорю ему...
