Текст книги "Искатель, 1961 №3"

Автор книги: Алексей Леонтьев

Соавторы: Сергей Мартьянов,Владислав Микоша,Кирилл Андреев,Владлен Суслов,Рэй Брэдбери,А. Федоров,Новомир Лысогоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

ДЛЯ ЧЕЛОВЕЧЕСТВА

В 1897 году профессор Софийского университета Порфирий Иванович Бахметьев перед лекцией по физике просматривал в учебнике биологии таблицу температур тел различных животных. К большому удивлению, он не нашел в этой таблице температуры тела насекомых. И вот начинаются опыты по выяснению температуры тела бабочки.

Однажды бабочка была охлаждена до таких низких температур, что Бахметьев решил, что она погибла. Действительно, замороженное насекомое выглядело хрупким и ломким. Вычисления, сопоставления и, наконец, вывод: все соки бабочки превращены в лед.

Но вот начинается постепенное оттаивание, и бабочка… оживает.

Этот опыт пробудил мечту – вызвать анабиоз не у насекомых, а у высших животных с постоянной температурой тела.

8 февраля 1912 года Бахметьев после двенадцати лет упорной работы делает первую попытку заморозить летучую мышь. Но предоставим слово самому ученому: «Начиная с 2 часов 56 минут падение температуры тела летучей мыши стало быстрее, всякую следующую минуту она была —2,6, —2,8, —3,6,—4,0 градуса… Дальше я не хотел охлаждать мышь, быстро вынул ее из холодной ванны и, развязавши, положил ее на стол. Мы все нагнулись над мышью и стали ее наблюдать. Она на ощупь была твердая и не показывала никаких признаков жизни. Мало-помалу крылья ее стали опускаться, и вдруг в брюшной полости показалось слабое движение – она начала двигаться! В первое время от радости мы не знали, что делать, но вот доктор Бурше вынул часы и стал наблюдать дыхание…

На другой день мышь дышала нормально и проявляла поползновение улететь. Однако вопрос об анабиозе летучих мышей этим еще не кончился. Нужно было знать, при какой собственно температуре они умирают».

И снова опыты.

Профессор хочет узнать, действительно ли сердце летучей мыши затвердевает и не бьется при температуре ниже —7 градусов. Мыши вскрыли грудную клетку. Сердце оказалось промерзшим и совершенно твердым и, конечно, биться не могло. Но прошло несколько минут, и сердце слабо заработало.

Итак, анабиоз млекопитающих, пока только летучих мышей, был получен экспериментально. От опытов на летучих мышах профессор П. И. Бахметьев решил перейти к опытам с более высокоорганизованными животными. Мысленно он уже видел практическое применение анабиоза. У крестьян зимой нечем кормить скот. Что ж, на зиму коров можно перевести в состояние анабиоза, а весной, когда поднимется трава, «оживить» и выпустить в поле.

Особенно заманчивым казался анабиоз млекопитающих для уничтожения у них болезнетворных бактерий. Например, возбудитель туберкулеза, палочка Коха, гибнет при температуре —10 градусов. «Лечение от чахотки рогатого скота и даже человека при помощи анабиоза есть только вопрос времени. Если бы этого удалось достичь, в чем я не сомневаюсь, то это было бы большим триумфом науки и великим благодеянием для человечества», – писал П. И. Бахметьев в одной из последних своих статей.

* * *

Полвека прошло после смерти П. И. Бахметьева. Как же сейчас решается проблема анабиоза? На первый взгляд может показаться, что особых достижений здесь нет.

Коров на зиму не замораживают, а просто обеспечивают кормами. Туберкулез лечат антибиотиками… И тем не менее за это время в изучении и познании смерти было сделано, пожалуй, больше, чем за двести с лишним лет от Левенгука до Бахметьева.

Сейчас идет период выявления и расшифровки самых интимных и тайных процессов, которые происходят в организме, находящемся в анабиотическом состоянии. Изучение физики и химии коллоидных систем, составляющих живую клетку, сочетается с изучением самого факта анабиоза. Спячка животных и образование защитных капсул у бактерий оказались явлениями анабиотического характера, приспособлением организмов к перенесению трудных условий. Это не обязательно полный анабиоз – остановка жизни, нет, иногда это просто очень сильное замедление жизненных процессов. Здесь проявляется своеобразная диалектика – при неблагоприятных условиях живой организм до минимума замедляет жизнь или даже переходит к смерти, чтобы спасти жизнь, когда это станет возможным.

Советский ученый П. Ю. Шмидт разработал и обосновал классификацию форм анабиоза. Другой знаменитый исследователь, профессор Неговский, впервые в мире оживил человека после видимой клинической смерти (остановка сердца). Смерть отступает. Мощный союз биологии с физикой и химией, оснащенный последними достижениями технических наук: рентген, электронная микроскопия, ультразвук и т. д. – позволяет все ближе и ближе подходить к выяснению самых сложнейших механизмов строения органической материи как во время ее жизнедеятельности, так и при анабиозе.

Все это – залог того, что мечта П. И. Бахметьева – искусственный анабиоз млекопитающих, вплоть до человека, – со временем перестанет быть мечтой. И сейчас даже трудно представить, какие безграничные возможности откроются перед человечеством, научившимся управлять «второй» формой смерти. Это уничтожение всей вредной микрофлоры, попадающей в организм. Это любые наисложнейшие хирургические операции, вплоть до замены «износившихся» органов другими.

А покорение космоса? Анабиотические ванны для космонавтов, позволяющие переносить страшные нагрузки при космических ускорениях. Свежие запасы продовольствия: животные в анабиозе. Переселение земной фауны в другие миры. И, наоборот, доставка «невиданных зверей» иных планет на Землю. Это, наконец, покорение времени – возможность вернуться после анабиоза к «новой» жизни через века.

И хотя сейчас все это звучит фантастически, научный фундамент для осуществления такой фантастики уже закладывают.

И с каждым годом он становится все прочнее.

В. Микоша
КИНОКАМЕРА – МОЕ ОРУЖИЕ
_{Фото автора}
из записок кинооператора [5]5
  Окончание, начало см. в № 2.


[Закрыть]

_{Севастополь. 1941 год. Корабли уходят на задание.}

_{Кинооператоры В. Микоша и К. Ряшенцев}

ОПАЛЕННАЯ ЗЕМЛЯ

Фронт застыл и перестал перекатывать эхо взрывов над опаленной крымской землей. Лишь изредка четкий перестук пулеметных очередей разрывает тишину. Беззвучно, мертвым фосфорическим светом вспыхивают осветительные ракеты.

Я лежу в холодном окопчике у края нашей земли. В руках автомат, но не для стрельбы по врагу. Мой автомат должен запечатлеть для истории борьбу и страдания, радость победы и горечь поражения, героизм и стойкость советских людей.

Я сижу в окопе над морем, рядом фашисты. Иногда слышны их громкие голоса, взрывы наглого смеха.

Неужели это страшная правда?

Я вспоминаю Москву. Где вы теперь, мои близкие, родные? Может быть, бродите среди руин разрушенного бомбами дома? Нет, этого не может быть. Жди меня, и я вернусь, жди меня, жди…

26 июня 1941 года я пошел в военкомат и получил направление в действующий Черноморский флот.

И вот в новенькой форме капитана третьего ранга я иду по Севастополю. Красивый, чистый город, с синими, как глаза девушки, бухтами, с йодистым запахом моря и белыми лепестками матросских бескозырок. Война еще не успела опалить его своим огненным дыханием.

В такт шагам бьет по ноге низко, по-морскому, подвешенный наган. Я еще не привык к оружию. Неужели придется воспользоваться им и стрелять в человека?

Человек человеку враг… Как же это случилось? Мы строили заводы, осваивали Северный морской путь, пустыню Кара-Кумы, далекие воздушные трассы. И вдруг – «над нами нависла смертельная опасность»… Кто виноват? В сердце кипит злость и обида.

– Товарищ капитан третьего ранга?! – услышал я вдруг строгий оклик. – Почему вы не приветствуете старшего по… Микоша! Дорогой, какими судьбами? В таком виде? Моряк по всем статьям!

Мою руку крепко сжимал капитан первого ранга Чемчирадзе.

Перед войной в качестве корреспондента «Известий» я был на маневрах Черноморского флота. За время плавания приобрел много друзей. Неожиданная встреча на Графской пристани с Чемчирадзе сыграла огромную роль в моей судьбе.

Я стал моряком и… остался кинооператором. Так неожиданно и непохоже осуществились мои детские мечты. По приказу Военного совета меня произвели в необычный ранг военно-морского кинооператора Черноморского флота.

Моя жизнь, судьба, работа надолго слились с жизнью и судьбой осажденного Севастополя.

…На траве холодными, синими искрами сверкает утренняя роса. Я прислушиваюсь. Ночь доносит еле уловимый металлический лязг. Тонкий, как комариный писк. Немецкие танки начали обещанное Гитлером наступление на Севастополь.

Сон улетел. Я прижимаю к груди свой «автомат». Он заряжен. Заряжен кинопленкой. Скоро начнется бой.

БОЕВОЕ КРЕЩЕНИЕ

Первое боевое крещение мне довелось принять в море, на пути из Севастополя в осажденную Одессу, куда отправлялась бригада морской пехоты.

Теплоход «Абхазия» уходил из Южной бухты на рассвете. Вдоль бортов в торжественном молчании стоят матросы. На бескозырках – названия всех кораблей Черноморского флота. Морская пехота прощается с родным городом, с боевыми кораблями, пришвартованными у минной пристани. На их палубах – команды в строю.

– Прощай, Коля! – нарушает тишину один из матросов с миноносца «Беспощадный».

Коля – гигантского роста моряк, увешанный с головы до ног оружием, с гитарой в левой руке – машет своей бескозыркой. На ленточке надпись: «Беспощадный».

– Коля! Смотри не подкачай, не посрами корабля! – снова слышится голос с миноносца.

– Петро! Заходы до мамы! Щоб не заволновалыс швидко, а я им, гадам…

Больше Коля ничего не сказал. С яростью нахлобучил на самые глаза бескозырку, схватил гитару и запел, сначала робко, тихо: «Прощай, любимый город»… Но когда стоящие рядом начали понемногу присоединять свои голоса, он запел громче, уверенней, приятным бархатным баритоном. Постепенно весь громадный корабль подхватил песню, а потом и другие корабли и люди на набережной.

Песня лилась, и ее слова звучали вдохновенной импровизацией. Город остался позади.

Еще не наступил рассвет второго дня пути, как на горизонте показалось зарево. Горела Одесса. Слышался глухой нарастающий гул непрерывной канонады. Из серой предрассветной мути выплыл, как призрак, знаменитый одесский маяк. С резким звоном стали лопаться в воде тяжелые снаряды – то слева, то справа по борту. Вход в порт простреливался насквозь, и нам с большим риском, под прикрытием предутреннего тумана, удалось невредимыми проскочить и ошвартоваться за портовым холодильником.

В полном молчании выгружалась «Абхазия». Морская пехота вливалась в озаренный заревом пожарищ город.

…«Юнкерсы» появились одновременно с солнцем. Сигнал тревоги застал меня на верхней палубе крейсера «Коминтерн» около зенитной батареи. Крейсер стоял на причале у гранитного пирса.

Бомбы с первого самолета, резко просвистев, высоко вздыбили пенные фонтаны неподалеку от нас. Я начал снимать. Мой киноавтомат работал безукоризненно, но самочувствие у меня, признаюсь, было скверным, дрожали колени, а под диафрагмой было так пусто, так холодно…

Ожесточенно били зенитки. Прислонившись спиной к стальной мачте, я снимал их непрерывный огонь. И вдруг все три орудия разом смолкли, а зенитчики упали на палубу и поползли в разные стороны. Раздался сильный взрыв. Я медленно осел на палубу. Камера выпала из рук.

Корму окутало черным дымом, из его густых клубов выползли, обливаясь кровью, краснофлотцы.

Один из них поднялся и побежал в мою сторону. Его живот был распорот. Я никогда не забуду расширенных предсмертной болью глаз. Он кричал: «Братцы! Братцы, брати-и-ишки, бра…» Не добежав нескольких шагов до меня, он упал, чтобы никогда уже не встать.

Снова свист бомб и удар взрыва – это уже второй заход «юнкерсов»…

Я поднял кинокамеру – ее, как и меня, спас стальной ствол мачты. Преодолевая дрожь и отвращение, продолжал снимать схватку крейсера с «юнкерсами», взрывы и кровь, полет бомб и тела убитых…

В этот раз я впервые увидел войну в ее настоящем, страшном, кровавом обличье.

Но бояться войны нельзя. Нет ничего на свете страшней и отвратительней массового истребления людей. Но я видел, как миллионы советских граждан, которые до войны были учителями или инженерами, плотниками или каменщиками, преодолевали свой страх и становились настоящими воинами. Они сражались за право вернуться к мирной жизни, за свободу Родины. И я горжусь, что мне довелось запечатлеть на пленке невиданный подвиг советского народа.

Скоро и я «обстрелялся»: научился лучше владеть собой, думать не об опасностях, а о своей работе.

Однажды из Одессы вышел на разведку торпедный катер. В последний момент перед отплытием я прыгнул на его палубу. Но устроиться с киноаппаратом на маленьком суденышке было положительно негде. Чтобы не слететь за борт, я оседлал правую торпеду у самого ее основания.

Девятка «юнкерсов» атаковала лидер «Ташкент». Бомбы опоясали корабль кольцом водяных грибов. Одна повредила корму. Наш катер подлетел совсем близко к лидеру, и я мог снимать крупные планы.

Зенитный огонь отогнал воздушных стервятников, и дальнобойные орудия «Ташкента» ударили по береговым укреплениям врага. Катер взял курс к берегу и стал корректировать огонь с лидера.

Осыпаемый водяными брызгами от пуль и осколков, мин, яростно вспарывая морскую гладь, катер стремительно пронесся вдоль берега, сделал отчаянный поворот, при котором я чудом удержался на своем ненадежном сиденье и не свалился в воду, и под прикрытием дымовой завесы ушел в порт.

…Разминая затекшие ноги, я увидел, что весь с ног до головы перемазан в масле: торпеды были густо смазаны им. В горячке боя даже не заметил этого.

СТЕНА ОГНЯ

Прозрачный купол накрыл кабину стрелка-радиста.

Я словно попал в тесный зеленый аквариум, из которого нет выхода. Остро ощутил оторванность от остальных членов экипажа. Мне не с кем разделить тревогу: я не мог увидеть ободряющей улыбки, услышать голоса друзей…

Я давно хотел заснять боевую работу летчиков. С большим трудом попал на один из прифронтовых аэродромов бомбардировочной авиации. Долго уговаривал начальника штаба взять меня в один из полетов. Наконец услышал:

– Хорошо. Полетите на Плоешти. Вылет ночью. Цель на восходе. Устраивает вас по свету такая операция и стоит ли оставлять самолет без стрелка-радиста? Ведь в случае необходимости вам придется заменить его.

– Постараюсь заменить.

Ночью перед полетом меня снова вызвали к начштаба. Он строго и официально сообщил:

– Самолет, на котором вы должны были лететь, не вернулся на базу, и командование решило отменить ваш полет на Плоешти.

– Я такой же солдат, как и другие. Погибнуть можно и на земле. Разрешите лететь?

Мы спорили до самого старта, и все же мне удалось настоять на своем. И вот я участник боевой операции.

Медленно наплывает, заполняя все видимое пространство, сверкающее холодным блеском море. Ущербная луна, кривляясь, заглядывает сквозь гнутый плексиглас кабины. Равномерный рокот моторов, ровная дорожка света на море успокаивают меня. Мы летим на большой высоте. Ночное море внизу, ночное небо вокруг – фантастическая панорама, безгранично величественная, неповторимая.

Наверно, когда человек в опасности, он особенно остро чувствует природу, может быть, инстинктивно прощаясь с нею навсегда.

Мне не терпится снимать. Наконец посветлело, и стали видны наши машины – слева, справа, сзади. Их девять. Они идут близко друг к другу. Высота 3 800. Под нами посеревшее море. Впереди проглянулась неясная дымка – это вражеская земля. Внимательно осматриваюсь по сторонам. Снял несколько общих планов полета.

Вдруг в стороне и немного ниже появились яркие короткие вспышки. Я обернулся: всюду были всплески дыма, черные, бегущие назад. Вот она, непроходимая стена огня!

Я думал только о том, чтобы камера не отказала. Нажимая спусковой рычажок, не слышал обычного стрекота: рев мотора все заглушал. Сняв до конца завода, отнял камеру от глаз – мне показалось, что она не работает. Лихорадочно сунул камеру в перезарядный мешок и понял, что отснял целую кассету пленки.

Перезаряжая кассету, я неотрывно следил за летящими рядом бомбардировщиками. Вдруг один самолет как бы подпрыгнул, а идущий слева круто отвалил в сторону и пошел вниз, к земле. За ним тянулся черный шлейф дыма, у правого мотора билось яркое пламя.

Бешеная злоба овладела мной. Я схватился за пулемет, но тут же понял, что бессилен что-либо сделать. От этого стало еще невыносимее. Я с тревогой ждал и, наконец, увидел: далеко внизу вспыхнули белые венчики парашютов. Но летчики приземлились на вражескую территорию. Что ожидает их?..

Мои мысли прервал сильный звенящий удар. Резкий толчок сбросил с сиденья. В обшивке самолета зияло несколько рваных пробоин.

Я схватил камеру и начал снимать. В визире сквозь густую пелену дыма далеко внизу виднелись четкие прямоугольники строений. Оттуда тянулись смертоносные нити трассирующих снарядов, и все они, как мне казалось, были направлены прямо в наш самолет.

Резкие струи холодного воздуха с шипением врывались в дыры. Не успел я перезарядить камеру, как получил сигнал от пилота. Наступал самый важный момент нашей операции – момент, ради которого я полетел в этот сумасшедший рейс. Его нельзя прозевать. Он длится всего несколько коротких секунд. Сейчас бомбы пойдут на цель.

Нажал на спусковой рычажок автомата. Нажал так сильно, что даже согнул его. Я не слышал, как работала камера, я вообще ничего не слышал.

На земле появились яркие всполохи пламени и поползли вверх черные грибы взрывов. Я так обрадовался, что начал дико кричать. Что кричал, не помню, и сейчас не могу себе представить, что можно в таких случаях кричать.

Оторвав камеру от мокрых глаз, я успел еще раз завести пружину. Камера работала – пружина завелась.

Машина стала легче. Мы развернулись и, меняя высоту, легли на обратный курс. Навстречу из моря поднималось оранжевое солнце.

Наконец вышли из зоны зенитного огня. Теперь нужно ждать нападения истребителей. Так мне говорил командир эскадрильи. Я схватился за ручки пулемета и стал следить за небом. Далеко слева по борту показались быстро плывущие в нашу сторону темные черточки. Мгновенно они выросли и превратились во вражеских истребителей.

Я видел, как у них по обе стороны винта мигали яркие вспышки. Поймал один из истребителей на мушку пулемета. Нажал гашетку, в горячке боя показалось, что очередь была очень короткой и внезапно кончились патроны. «Мессершмитты», словно коршуны, яростно налетели на нас.

Кабина заполнялась каким-то едким газом. Из пробоины в левом моторе выбивалась дрожащая сизая струйка масла, а за ней тянулся еле заметный тонкий голубой дымок. Он то исчезал, то вновь появлялся. Левый мотор стал работать с перебоями. Самолет терял высоту и скорость. Но «мессершмитты» исчезли. Мы висели в синем небе над сверкающим морем. Неужели все?

Я вспомнил о парашюте, но его на мне не оказалось. Он лежал в стороне с перепутанными лямками. Когда я его сбросил – не помню.

Мотор явно доживает свои последние минуты. Берег близко. Но после сильных толчков левый мотор заглох окончательно. Мы летим на одном моторе. Чувствуется, как ему тяжело. Неужели не дотянем? Как бы мне сейчас хотелось увидеть лица пилота, штурмана! Будь он проклят, мой персональный продырявленный аквариум!

Песчаная коса с отмелью совсем близко. Самолет резко теряет высоту. Я чувствую, что летчик должен сажать самолет где-то здесь. Дальше будет поздно.

Машина села на живот. Левое крыло коснулось воды – море было совершенно спокойным. Мы погрузились в густую тишину. Только в ушах еще шумели моторы.

Я не знаю, сколько времени мы сидели, не вылезая из кабин, но когда выбрались на песок, нам всем стало очень радостно – так, как бывает только по возвращении в жизнь, когда радует все – и тишина, и теплое ласковое море, и возможность дышать, двигаться.

Разбитая машина распласталась у самой воды. Стали считать пробоины. Их оказалось шестьдесят четыре.

ЧЕРНОМОРЦЫ

Весна 1944 года. Части Советской Армии подошли к Севастополю.

Итальянское кладбище. Здесь мне знаком каждый пригорок, каждый кустик. Заржавевшие немецкие каски и буйное цветение ярко-красных маков.

Мы осторожно продвигаемся вперед вместе с разведчиками. Мой ассистент Костя Ряшенцев отстал. Когда он подполз, я увидел у него в руках несколько грязных ленточек с выгоревшими названиями кораблей.

– Черноморцы… Они остались здесь. – Костя не прятал слез. Он наклонился и поцеловал землю.

В дни обороны Севастополя Ряшенцев был бойцом морской бригады. В те дни мы с ним и познакомились. Однажды в ожесточенной рукопашной схватке, спасая жизнь командира, он заколол фашиста штыком. Вскоре он стал моим помощником в работе – ассистентом кинооператора, ведь на фронт он ушел со 2-го курса ВГИКа.

Я взял у Кости одну из ленточек и бережно положил ее рядом с фотографией матери…

За косогором сверкнули разом десятки огненных всполохов. Ударили «катюши». Над фашистскими позициями дыбится земля, вырастает лес разрывов. Нахожу удачную точку и снимаю, снимаю всесокрушающий огонь наших батарей.

Разведчики поднялись на вершину горы. Было видно, как в беспорядке отступает вражеская пехота, а от Херсонеса отходят один за другим военные транспорты. С другой стороны Балаклавских высот в Инкерманскую долину вливались боевые порядки советских танков. Штурм Севастополя начался.

Скоро я снова пройду по улицам города, где провел долгих 250 дней осады, где снимал, как боролись и умирали, не сдаваясь, герои-черноморцы. Перед глазами возникают кадры фильма – картины жизни осажденного Севастополя…

Девять бомб попало в миноносец. Он загорелся и стал погружаться. Боевые расчеты у зениток остались на своих местах и продолжали вести огонь. На контуженных, раненых моряках загоралась одежда, но они подавали снаряды, наводили орудия и стреляли, стреляли, стреляли… Они стреляли, даже оказавшись по колено в воде. Корабль погиб, но не прекратил борьбы.

Немцы бомбили город и корабли непрерывно. Бывало, тысяча двести самолетов делали по четыре вылета в день. Воздушная тревога продолжалась круглые сутки. Казалось, на земле не должно было остаться ничего живого, ни одного дома, ни одного корабля.

В городе фашистским летчикам особенно хотелось разрушить памятник Ленину. Однажды район памятника стали бомбить до 60 самолетов.

«Врете, сволочи, ничего у вас не получится», – думал я, занимая с кинокамерой позицию под мостиком, недалеко от памятника.

Бомбы падали беспрерывно, но памятник Ленину, окутанный дымом, пробитый осколками, стоял как прежде.

_{Морская пехота занимает город}

В тот день я первый раз был контужен, но зато мне удалось снять один из самых впечатляющих эпизодов фильма о черноморцах. Я ездил по городу на «газике», поднимался на косогоры, на руины домов, на палубы стоящих в бухте кораблей; снимал с катера, с танка, с бронепоезда. Я боялся пропустить хоть один эпизод. Мне казалось преступлением не запечатлеть для других людей, для потомков мужество черноморцев. Это была не просто неравная борьба – в этих эпизодах раскрывалось нечто неизмеримо большее: русский характер, русская душа, которые в дни тяжелых испытаний способны на величайшие взлеты героизма и самоотверженности.

…В Севастополе чудом уцелела гостиница. Шили в ней всего три человека: начальник нашей киногруппы Левинсон, художник-карикатурист Сойфертис и я. Была какая-то особая прелесть в вечерних возвращениях «домой» трех постояльцев заброшенной гостиницы. Три человека, спаянные общей работой, общей опасностью, подружились.

Рано утром мы выезжали на съемку.

И на этот раз ровно в шесть часов мы выехали с Левинсоном в направлении Херсонеса. Отъехали метров двести, не больше. Летят немецкие бомбардировщики. Свист бомб. Обернулись – прямое попадание в гостиницу.

Бросились обратно. Бомба попала в фасад здания. Вбежали в гостиницу: разбиты стекла, зеркала. Все в дыму.

Дверь в наш номер не открывается. Наконец открыли. Все исковеркано. Пол красный, словно залит кровью. Это маки, охапка красных маков, которую накануне я привез с переднего края. Пленка пробита осколками.

На этот раз судьба и точность в работе уберегли нас от гибели.

Шофер нашего «газика» Петро лез в самый огонь, мчался под бомбежкой и, когда я кричал ему «стоп», безропотно останавливал машину для съемки.

_{Последняя пядь крымской земли свободна!}

Однажды бомбежка была очень жестокой. Один из «юнкерсов» стал пикировать на нашу машину. Мы выскочили и бросились в придорожную канаву. Бомбы упали метрах в десяти, но не разорвались. Сев в «газик», мы понеслись дальше, а через минуту ухнул взрыв. Бомбы были замедленного действия. Взрывной волной Петра на полном ходу выбросило из машины. Я нажал на тормоз и остановил «газик». Петро был жив, он даже не ушибся.

– Не могу больше ездить, убей меня сам! – неожиданно взмолился он. Как видно, сдали нервы. Да, было тяжело, очень тяжело.

Несколько минут мы стояли молча. Потом Левинсон сел за руль. Но Петро отстранил его и нажал на газ. Снова снимали под огнем, а ночью прятали машину в катакомбах.

Однажды я неожиданно встретил своего старого товарища по институту оператора кинохроники Дмитрия Рымарева. Мы стали неразлучны. Наши киноавтоматы работали, дополняя друг друга, и все тяготы и ужасы стали переживаться намного легче.

Мы снимали не только в Севастополе. Вместе с Рымаревым, ассистентами Костей Ряшенцевым, Федей Короткевичем, фоторепортером Колей Асиным и шофером полуторки матросом Чумаком проехали, прошли и проползли на животе весь Крым. Когда мы, измученные, потеряв машину, с трудом пешком добрались до Севастополя, фашисты полностью окружили город. Наступили последние дни героической обороны.

_{Здравствуй, Севастополь! Мы снова вернулись к тебе}

Как-то утром снимали у пристани. В мирное время теплоход «Абхазия» возил туристов. На его палубах люди отдыхали, радовались морю, солнцу. Сейчас теплоход погибал.

И вдруг показался самолет, который шел прямо на нас. Я снимал тонущий теплоход, не видя и не слыша ничего вокруг.

– Ложись! – закричал Левинсон, который успел отбежать за скалу.

Я упал, только голову успел спрятать.

– Ты жив? – словно сквозь густой слой ваты, услышал я голос Левинсона.

Встал – значит, жив. Кругом осколки, земля сыплется. Неподалеку упали четыре бомбы. А если жив, значит надо работать.

Где же теплоход? Он кренится на левый борт, медленно погружаясь в море. Схватился за камеру – осколок попал в объектив. Переставил объектив, шагнул вперед, чтобы ясней увидеть, и упал. Отнялась нога, совсем не чувствую ее.

– Ты ранен? – спрашивает Левинсон.

– Ранен? Не знаю… – Ощупываю ногу, раны как будто нет. Вырвана спинка у кителя, брюки в нескольких местах пробиты осколками, и все. Но стоять не могу.

Лег ничком, взял камеру, надо доснять последние кадры гибели «Абхазии».

В тот раз уцелел чудом – попал в самый купол взрывной волны. Отделался тяжелой контузией. Меня отнесли и укрыли в штольне.

Однако командование категорически приказало отправить меня в Москву.

– Прощай, Севастополь! Мы еще вернемся!

По дороге в Москву больше всего волновался за пленку. Отснятые кассеты я отправлял в Москву с разными людьми, большинство из них не знал даже по фамилиям.

А вдруг эти люди забыли про пленку, потеряли ее или погибли в дороге?

Но – вот чудо! – все кассеты до одной были в целости и сохранности доставлены на студию. Люди хорошо понимали, как дороги, как много значат эти пленки.

В Москве я узнал, что награжден орденом боевого Красного Знамени и медалями «За оборону Севастополя», «За оборону Одессы», «За оборону Кавказа». За фильм «Черноморцы» мне и моим товарищам было присвоено звание лауреатов Сталинской премии.

* * *

И вот я снова в Севастополе. Графская пристань. У группы моряков, первой ворвавшейся в город, нет знамени. Один из матросов снимает с себя тельняшку, привязывает ее к веревке и поднимает на флагшток. Я беру кинокамеру. В визире символический кадр: над только что освобожденным городом полощется на ветру «морская душа».

КРАСНЫЕ ОГНИ В ВОЛНАХ АТЛАНТИКИ

Закончен в основном фильм о черноморцах.

У меня возникает новый план. Вместе с оператором Р. Халушаковым мы сидим по ночам и с увлечением пишем предварительный сценарий документального фильма под условным названием «Архангельск – Лондон – Ныо-Иорк». Пройти вместе с караваном кораблей по этому маршруту, снять фильм о боевой дружбе советских, английских, американских моряков, об их совместной борьбе с фашистами – эта идея захватила наши мысли.

И вот все готово к дальнему, долгому и опасному путешествию. Большой караван советских, американских и английских транспортных судов вышел из Архангельска 17 ноября 1942 года. Нас четверо операторов: Н. Лыткин, Р. Халушаков, В. Соловьев и я.

До Лондона мы добрались без особых приключений, если не считать, что за время пути мы потеряли из 8 кораблей 4, англичане – 22, а американцы– 17.

На теплоходе «Пасифик Гроуд», держащем путь из Лондона к Нью-Йорку, было 13 пассажиров. То ли это несчастливая цифра сыграла роковую роль, то ли судьба решила испытать наше мужество, но однажды в темную штормовую ночь резко зазвучал сигнал тревоги.

Глухой взрыв встряхнул корабль. Стрелки часов в кают-компании показывали ровно двенадцать. Мы бросились в каюту, схватили кинокамеры, спасательные жилеты и поднялись на верхнюю палубу.

Шедший слева от нас большой английский танкер кренился на корму, над ним клубились облака черного дыма. На несколько минут выглянула луна и осветила торпедированный подводной лодкой корабль. Команда танкера быстро спускала шлюпки, но ни одной из них не удалось отчалить. Высокая волна, ударяя шлюпки о борт, разбивала их в щепы.

В темных ледяных волнах Атлантики замерцали красные огоньки. Отчаянные пронзительные свистки пронзали ночь. Это свистели утопающие моряки. Попав в холодную воду, человек быстро теряет голос, и поэтому в дополнение к спасательному жилету с красной лампочкой всем морякам и пассажирам выдавались свистки.

Танкер медленно погружался в пучину океана. Справа и слева, взывая о помощи, плясали на волнах красные огоньки.

Взмывали в небо осветительные ракеты. Команды, занявшие боевые посты, всматривались в волны, пытаясь обнаружить перископ подводной лодки. К месту гибели транспорта подошел американский миноносец. Лучи его прожекторов беспокойно метались по взбудораженной поверхности океана. Внезапно мы все увидели выхваченную лучом прожектора рубку подводной лодки. Она медленно погружалась. Очереди трассирующих пуль и зенитных снарядов впились в нее.

Набирая скорость, маленький миноносец пошел на таран. Раздался сильный лязг. На волнах расплылось жирное пятно нефти. Подводный разбойник пошел ко дну.

Остаток ночи, до шести утра, прошел спокойно. Но ровно в шесть снова раздался глухой взрыв.

Двенадцать дней подряд подводные лодки регулярно атаковывали наш караван. Как видно, они рассчитывали и на психологический эффект: атаки следовали ровно в 12 ночи и в шесть утра.