Текст книги "Искатель, 1961 №3"

Автор книги: Алексей Леонтьев

Соавторы: Сергей Мартьянов,Владислав Микоша,Кирилл Андреев,Владлен Суслов,Рэй Брэдбери,А. Федоров,Новомир Лысогоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 11 страниц)

Чудеса ХХ века

Эта махина носит уменьшительное название «каретка». Точнее – «башенная само годная буровая каретка» («ББК-4»). Она создана институтом «Гипроникель» и успешно прошла испытания у казахстанских горняков в Джезказгане. На снимке вы видите «ББК-4», работающую в одной из шахт.

Шоссе изо льда

Представьте себе заснеженную равнину – ни дороги на ней, ни санного следа, Шофер даже не пытается провести здесь машину.

Но вот на снежную целину вползает трактор «С-100», буксирующий необычный агрегат. За час они проходят километр, и картина неузнаваемо меняется: на протяжении этого километра пролегло широкое твердое шоссе изо льда. Еще час – еще километр. Дорога уходит все дальше. Так работает машина, сконструированная в Горьковском политехническом институте.

Мощная фреза агрегата, захватывая снег на ширине 2,2 метра, рыхлит его и с большой скоростью отбрасывает к тепловой камере. Там частицы снега, пролетая через поток горячего газа, оплавляются, превращаясь в крупицы льда. И тогда с помощью высокочастотного вибратора оплавленный снег утрамбовывается, образуя гладкую поверхность, по которой, как по асфальту, свободно могут катить автомобили.

Строительство ледовых дорог в северных районах страны позволит широко эксплуатировать в зимнее время колесный транспорт.

ТУРБИНА МОЩНОСТЬЮ В ДВА ДНЕПРОГЭСА.

Два миллиарда киловатт-часов – такое количество электроэнергии дали в 1913 году все электростанции России. Столько же выработает за год гигантская одновальная паровая турбина с электрическим генератором – детище турбостроителей Харьковского завода имени Кирова. Мощность ее – 300 тысяч киловатт.

Уникальная турбина, предназначенная для одной из электростанций Украины, является и самой экономичной: за год она сбережет топлива на сумму, равную стоимости самого агрегата.

В недалеком будущем коллектив завода создаст сверхгигантские паровые турбины 1 000 000-1 200 000 киловатт. Иначе говоря, один такой агрегат будет равняться по мощности двум Днепрогэсам!

Такой фантастический вид имеет испытательная станция Запорожского трансформаторного завода. Продукция этого предприятия широко известна: запорожские трансформаторы действуют на крупнейших в мире Сталинградской и Куйбышевской ГЭС, на мощных тепловых электростанциях.

Недавно конструкторы завода закончили разработку трансформаторов мощностью 275 тысяч киловольт-ампер на напряжение 220 тысяч вольт. Крупнее их в мире нет.

Новые трансформаторы предназначаются для Иркутской и Братской гидроэлектростанций.

ОДИН НА ДВУХ ТРАКТОРАХ

Два трактора с навесными плугами движутся по полю примерно в 100 метрах один от другого. За ними остаются вздыбленные пласты земли.

Обоими тракторами управляет один человек. Он сидит в той машине, которая движется сзади. В ее кабине – миниатюрный передатчик; нажатием кнопок тракторист может повернуть идущую впереди машину вправо, влево, регулировать подачу горючего, вести пахоту на различную глубину.

Опытная партия – шесть радиоуправляемых гусеничных тракторов, оборудованных копирующим устройством И. Логинова, выпущены Сталинградским тракторным заводом. Они успешно прошли заводские испытания и теперь будут работать в Казахстане, на полях совхоза «Октябрьский» Павлодарской области.

Сергей Мартьянов
ГЕНАЦВАЛЕ

Рисунки П. Павлова

Эта маленькая история случилась с жителями аджарского селения Мариндини, затерянного среди гор и лесов неподалеку от границы с Турцией. Чтобы попасть туда, нужно проделать трудный и опасный путь – сначала на машине, потом верхом, по горным тропам, скользким от дождей и туманов. Но еще трудней добраться до пограничной заставы, которая стоит выше селения, на самой седловине снежного перевала. Когда строили ее, каждое бревнышко и каждый кирпич приходилось поднимать на руках, потому что вьючные лошади не могли пройти с громоздкой поклажей по крутым и узким тропам. И целое лето жители селения помогали бойцам. Они рубили деревья, тесали бревна, месили саман и все это перетаскивали наверх. Они подняли заставу на своих плечах, и это давало им право считать ее родным домом.

– Пойду схожу на нашу заставу, – говорил мариндинец, решив посоветоваться по какому-нибудь делу.

– Ну, как там, на нашей заставе? – спрашивали ходока, когда он возвращался в селение.

Аджарцы считали себя как бы в ответе за стены, возведенные их руками, и за благополучие обитателей этих стен.

Пограничники платили им тем же. Не раз во время снежных буранов они спасали овечьи отары в горах, давали своих лошадей для сельских работ, приносили в селение журналы и книги, провели с заставы радио. Почти в каждом доме слышался теперь голос Москвы и Тбилиси, и мариндинцы перестали чувствовать себя отрезанными от мира.

Не проходило дня, чтобы кто-нибудь из пограничников по делам службы или просто так не заглядывал в маленькое селение, и аджарцы привыкли видеть их у себя, как привыкли видеть восход и заход солнца. Горцы называли солдат «генацвале», что значит «друг», «товарищ», а надо сказать, что не каждого человека горец назовет этим именем. И если бы вдруг пограничники перестали ходить через селение, то мариндинцы бы посчитали, что там, наверху, случилась беда.

Так было все годы.

Но вот однажды в горах разбушевалась метель. Пять дней и пять ночей из низких тяжелых туч валил снег. Такого не помнили даже самые старые жители Мариндини. Снег валил не переставая, крупный, мокрый и такой густой, что в трех шагах ничего не было видно. Он засыпал дома по окна, потом по крыши, и в домах стало темно, как ночью.

И все это время в деревне не показывался ни один пограничник, а на шестой день в домах замолчало радио. Мариндинцы проснулись и не услышали привычного голоса диктора. Люди притихли, почуяв недоброе. Когда снегопад перестал и все выбрались из жилищ, никто не узнал ни родной деревни, ни окрестных гор. Все было погребено под сугробами. Многие деревья рухнули под необычной тяжестью снега.

Прошел день, и еще один день… Радио молчало. С заставы не появлялся ни один человек.

И тогда мариндинцы заговорили:

– Не проломилась ли у них крыша от снега?

– Осталась ли пища?

– Есть ли у них дрова, чтобы затопить печи?

Они говорили о дровах, крыше и пище, а думали о другом. Только самая старая из женщин не выдержала и воскликнула: «Вай мэ!» – что значит: «Горе мне!» А другая добавила: «Шени черимэ!» – что означает: «Их беда – мне!»

И один из мужчин сказал:

– А не нужно ли им помочь?

Деревня была небольшая, жителей мало. И они легко сговорились, что да, нужно помочь. Они хорошо знали друг друга, и выбор пал на пятерых, самых сильных и ловких.

– Идите на заставу и узнайте, что там случилось, – сказали им.

И пятеро в знак согласия молча кивнули головами, потому что выражать свои чувства бурно недостойно мужчины.

Сборы были недолгими, ходоков снаряжали в путь всей деревней.

– Возьмите наши снегоступы: они самые легкие и надежные, – сказали им соседи и принесли свои самые лучшие снегоступы, сплетенные из крепких прутьев, обтянутые снизу звериными шкурками мехом наружу.

– А у нас возьмите теплые вещи, – сказали другие соседи и отдали свои самые теплые башлыки, шапки и каламаны[1]1
  Каламаны – обувь из невыделанной кожи.


[Закрыть].

– А у нас еду, – сказали третьи и дали сало, овечий сыр и хачапури[2]2
  Хачапури – пирог, начиненный сыром с яйцами.


[Закрыть].

– Хорошо, мы возьмем, – ответили те пятеро и взяли все, что им принесли, потому что и снегоступы, и теплые вещи, и пища необходимы в горах.

Потом они пошли. Стояло холодное солнечное утро, такое тихое и покойное, какое бывает только после бурана. Казалось, синий купол неба звенел, как стекло. Кругом в молчании возвышались горы. Яркий снег слепил глаза.

Мариндинцы проводили ходоков за окраину деревни, и здесь самый старший и уважаемый из жителей сказал им:

– Возвращайтесь с доброй вестью.

И потом все долго смотрели, как они стали подниматься на перевал. А те, кто поднимался, ни разу не оглянулись. Они молча и неторопливо шли вперед. Они знали, что на них смотрят снизу, что самые зоркие и терпеливые из мариндинцев останутся там до вечера, чтобы предупредить односельчан об их возвращении.

Пятеро шли неутомимо друг за другом, по очереди пробивая след в глубоком снегу. Они почти не разговаривали между собой, а если и разговаривали, то негромко и скупо – берегли силы для трудного подъема. Кроме того, от звука голосов мог произойти снежный обвал. Они хорошо знали законы своих гор.

Им нужно было подняться на километр, потом еще на километр и еще на километр, а затем пройти немного по ровному месту, и тогда из-за каменных глыб покажется здание заставы. Обычно тропа обозначалась вешками из молоденьких высохших елок, но сейчас вешки были завалены снегом. Лишь кое-где над его покровом виднелись вершинки да столбы с радиопроводкой, полузаваленные снегом, непривычно низкие, словно обрубленные. Снег лежал чистый, сверкающий. На проводах, на верхушках столбов и вешках кристаллики инея складывались в яркие звездочки, сплетались в тончайшее кружево. Безмолвие царило кругом.

Но вот налетел ветер и сбил иней. Снег взметнулся, закружился, будто в пляске. Замутилось небо, померкло солнце. Ветер обжигал лица, мешал дышать. А путь становился все круче и круче…

Передний вдруг упал и стал медленно сползать вниз, увлекая за собой остальных. Вместе с ними сползал снег. Только чудо могло спасти их. К счастью, оползень вскоре утих, и они снова стали взбираться там, где только что проходили. Так повторялось несколько раз.

В снежной круговерти столбы скрылись из виду. Люди сбились с пути. Стали попадаться трещины. И опять передний провалился в трещину, и его долго вытаскивали. Но через пятьдесят шагов провалился другой. Пришлось по своему следу вернуться назад и долго отыскивать тропу, пока не наткнулись на вешку. Идти стало немного легче.

Так они прошли первый километр, потом второй, потом третий. Они торопились и вместе с тем очень боялись увидеть то, о чем думали всю дорогу.

На седловине перевала ветер ревел и сбивал с ног. Путники шли, низко пригибаясь, чтобы пересилить порывы ветра. Снег здесь был сдут почти начисто, и пришлось снять снегоступы. Ноги скользили, подвертывались на острых камнях.

– Э-э, слышите? – передний остановился и с силой втянул в себя морозный воздух.

– Слышим, – ответили ему. – Давай иди!

Пахло дымом. Ветер доносил его со стороны заставы. Если пахнет дымом, значит горит огонь.

– Что вы скажете? – опять обернулся первый.

– Иди, иди! – поторопили его.

Застава показалась внезапно за нагромождением скал. Снег завалил ее по самую крышу. Глубокие траншеи вели к дверям казармы, конюшне и командирскому домику. Из трубы поднимался дым и рассеивался, подхваченный ветром. На радиомачте, как язычок пламени, трепыхался красный флажок.

– Ну что? Я же говорил! – громко сказал первый.

Дежурный, шагавший по траншее, заметил их, приветливо махнул рукой.

Они не спеша спустились, подошли к нему.

– Начальник дома?

– У себя, проходите, – сказал тот и улыбнулся.

Горцы неторопливо и степенно прошли по траншее к дверям, приставили к стенке снегоступы, сбили с обуви и башлыков снег. Потом шагнули в темный коридор и через минуту вошли в канцелярию.

Капитан сидел за столом и брился. Окна были завалены снегом, и капитан брился при свете керосиновой лампы. Увидев гостей, он сильно дернул бритвой. На мыльной щеке выступила капелька крови.

– Здравствуй, генацвале! – сняв шапку, сказал старший из горцев.

– Здравствуйте, товарищи! Какими судьбами? – капитан торопливо вытер недобритое лицо полотенцем.

Горцы подошли к нему, и каждый поздоровался за руку.

– Пришли к тебе, генацвале, – серьезно и просто сказал тот, кто первым снял шапку.

Начальник ценил простоту и мужество в людях; он молниеносно представил себе весь их путь, но ответил так же серьезно и просто:

– Спасибо. У нас все в порядке.

Старший из горцев одобрительно взглянул на него. Он понял, что помощь пограничникам не нужна, что они выдержали буран, но ему понравилось то достоинство, с каким начальник сказал об этом.

– Дежурный! – крикнул между тем капитан.

И когда в дверях появился сержант с повязкой на рукаве, распорядился:

– Скажите повару, чтобы чайку приготовил!

– Не торопись, генацвале, – сказал старший из горцев, усаживаясь на стул. – Мы не хотим есть. Скажи, почему никто из ваших не приходил в Мариндини и замолкло радио?

Капитан пояснил, что в буран не было смысла посылать людей вниз, а радио замолчало потому, что где-то оборвались провода. Вот и все. Горцы слушали и кивали головами.

– А сегодня вот сам хотел спуститься к вам, – заключил капитан.

– Приходи, гостем будешь, генацвале, – сказал старший из горцев.

– Так, так, – подтвердили его товарищи;

– Спасибо, – улыбнулся начальник. – Но уж раз вы пришли, повременю, дел много.

– Воля твоя, начальник.

Помолчали. Потрескивал фитиль в лампе. От снега, завалившего окна и стены, в канцелярии стояла тишина. Было тепло. Но все знали, что за стенами и толщей снега бушует ураганный морозный ветер.

Старший поднялся и что-то сказал своим товарищам по-грузински. Те тоже поднялись и стали надевать шапки.

– А чайку, товарищи? – сказал начальник.

– Нужно успеть до темноты, начальник.

– Успеете, честное слово, успеете! А так я не отпущу вас.

Горцы посовещались немного и сняли шапки. Они не хотели нарушать законы гостеприимства.

Их накормили, потом они ушли.

…Мариндинцы встречали их всей деревней. И старые и молодые тревожно смотрели на приближающихся мужчин, ждали, что они скажут.

– Эй, люди, там все в порядке! – крикнул старший. – Расходитесь спокойно по домам.

И все разошлись по домам.

Герман Cepгo
КАПИТАН КОНГА ЮССЬ

Рисунки П. Павлинова

Этот очерк, написанный заместителем капитана Таллинского морского порта, получил в 1959 году первую премию на конкурсе Союза журналистов Эстонской ССР. Очерк публикуется в сокращенном варианте.

– А я собственными глазами видел «Летучего Голландца». И вы думаете где? Да тут же, под Ристна!

Гомон утихает, и в конторе наступает тишина. Капитаны – они пришли в контору гавани за последними инструкциями перед выходом в море – глядят на стоящего посредине комнаты рослого человека. У штурманов, которые в обычной спешке оформляют рейсы, вдруг оказывается достаточно времени. Старый смотритель гавани забывает полошить телефонную трубку на аппарат, и по затихшей конторе разносятся сигналы: «ту-ту-ту». Инспектор пароходства, с которым мы обсуждали серьезные деловые вопросы, меня больше не видит и не слышит. Мое внимание тоже обращено к рассказчику.

Капитан спасательного судна «Пересвет» Иоханнес Конга, или Конга Юссь, как зовут его обычно, не может пожаловаться на недостаток слушателей.

– Военное время. Штормовая октябрьская ночь. Темно. Ни луны, ни звезд. Вдруг матрос с бака кричит: «Бригантина с левого борта курсом прямо на нас!» Смотрю так, что глаза на лоб лезут, – ничего не видно.

Рука капитана Конга нацеливается на таинственно мчащийся без огней парусник, глаза напряженно вглядываются в невидимый горизонт.

Слушатели сдерживают дыхание.

– Беру бинокль… – согнутые пальцы Конга поднимаются к глазам. – И вижу: с восьмибалльным ветерком, подняв все паруса с бакборта, в кабельтове, прямо на нас – парусник!

Колени Конга подгибаются, он весь как-то оседает, глаза смотрят испуганно. Даже его густые, гладко зачесанные блестящие черные волосы поднимаются дыбом. Вот ловкач!

– Даю полный назад, право на борт, и – на волосок! Секунда промедления, и… буль-буль-буль… В мире прибавилось бы несколько веселых вдов. Понимаете?

Почему же мы не понимаем? Конечно, понимаем! Особенно благодаря движениям вытянутых рук Конга Юсся, которые показывают, как сомкнулась бы над ними вода после последнего глотка воздуха.

– Может, сам катерман[3]3
  Катерман – по старинным эстонским поверьям, злой дух, приносящий кораблю несчастье.


[Закрыть] и шепнул команде, что это «Летучий Голландец», шут его знает, только через несколько минут на мостик поднялся боцман, за ним – матросы.

Юссь расстегивает воротник форменного кителя, засовывает руки по локоть в карманы брюк и подражает валкой походке боцмана.

– Дрожат от страха. Теперь, мол, когда показался «Голландец», нельзя дальше идти. Уж лучше сразу пароход выбросить на берег. Известно давно: кто увидит «Голландца», ни в одну гавань больше не придет. Моряки в то время были суеверные, помните?

Конга ожидает подтверждения. Мы киваем.

– Матросы кричат: «Давай судно на берег!» Мне как-то не по себе. А вдруг и вправду это коллега морских чертей Берент Фокк? Пришел предупредить, как собрата по профессии. Кто бы из моряков посмел в такую бурю поднять все паруса?

Подбородок Конга Юсся опирается на руку, лоб нахмурен, в глазах сомнение. Думаю: хороший артист пропадает в этом человеке! А впрочем, почему пропадает? Разве не расцвел у нас в порту его талант? И что из того, если здесь не театральный зал, а контора и артист работает не за плату, а просто по внутреннему побуждению? Все равно артист.

– Я было уступил команде и собирался взять курс на Хиума, как вдруг стукнула в голову одна мысль: да ведь нет, братишки, ни бога, ни черта! А если нет, так кому же голландский капитан Берент Фокк свою душу продал?

Кулак Юсся легонько бьет в широкий лоб, на котором уже нет ни единой морщинки озабоченности.

– Я руль на борт – и курс наискось на Фильзанд, вслед за «Голландцем».

Подбородок Юсся угрожающе выпячивается; все видят, с каким упорством начал Конга преследовать таинственную бригантину.

– Иду полчаса – не видать гостя. Час – никого. Снова какие-то мысли нехорошие зашевелились. И вдруг месяц вышел. И на волне увидел я это привидение… Корабль без огней! Разорванные паруса полощутся на ветру. Ни дать ни взять – «Голландец». Ребята бросились спускать лодки. Остался я на мостике один. Ну их всех, думаю, к дьяволу! Один так один!

Конга принимает решительную боксерскую позу.

– И тут старый мой помощник Разум прошептал: «Слушай, парень, зажги прожектор и посмотри, что тебе мерещится!» Щелк, включил прожектор, и… как вы думаете? На курсе – парусная артиллерийская мишень!

Рассказы Юсся обычно связаны с морскими легендами. Начинает он просто: «Это произошло, когда мы грузили бобы какао в Африке…» А потом пойдут приключения.

Я знаю Юсся лет двадцать и никогда не сомневался в том, что он смелый мореплаватель и первоклассный капитан. И все-таки – пусть капитан не сердится за мою откровенность – я относил его к категории людей несколько поверхностных и легкомысленных. Почему? Вероятно, потому, что каждый раз, когда он начинал что-либо рассказывать, мне вспоминались слова эстонской шуточной песни: «То было в древние года, когда вся сельдь на берегу жила…»

Но недавно… Кстати, знаете ли вы, что под легкой морской рябью скрываются тяжелые донные волны? Может быть, вы видели, как при спокойном дыхании моря вода сердито бушует и пенится у глубокого берега? Часто волны, катящиеся под спокойной поверхностью, заставляют море с ревом взлетать над молами и дамбами. Это упрятанная в глубину сила прошедших штормов: она мощнее волнения поверхностных волн. Так вот и Конга.

Недавно, совершая обычный обход гавани, я зашел в капитанскую каюту «Пересвета». Конга сидел над какой-то толстой книгой.

– Видишь, изучаю морскую романтику, – вздохнул Юссь. – Говори, что хочешь, но и нынче совершается немало великих дел. Вот искусственная Луна летает над головой. Ведь делают эти чудеса какие-то счастливчики! А я копаюсь в историях времен Васко да Гамы.

Я уселся на диван и с удивлением посмотрел на своего друга: никогда еще я не видел таким серьезным этого говоруна.

– Знаешь, Серго, если у тебя есть немного времени, я расскажу тебе одну маленькую историю. Она произошла со мной лет сорок назад.

В голосе приятеля нет обычного удалого полета.

– Что я буду моряком, это я знал, наверное, трехлетним. Первые морские путешествия я проделал на рыбачьих лодках. Сколотил компанию ребят и выезжал с ними из устья Нарвы.

Однажды в полумиле от берега ветер опрокинул лодку. Рыбаков на берегу не было, никто не заметил несчастья. Взобрались было на днище, но старая посудина не держала трех мальчуганов. Тогда прыгнули в воду и уцепились за лодку. Но нас относило в открытое море, волны росли.

Я плавал лучше других, и мы решили, что я поплыву на берег за людьми. Уже на половине Пути я почувствовал, что выбился из сил. Я кричал, звал на помощь. Заплакал. Это утомило еще больше.

Наверное, я уже хлебнул воды, когда кто-то рядом со мной крикнул: «Берись за меня!» Это был большой, сильный мужчина, он приплыл на помощь. Ветер дул с берега, и нам было трудно. Человек тяжело дышал, его движения становились все медленнее.

«Не бойся, парень!» – несколько раз повторил он, но мне показалось, что и ему стало страшно. Наверно, он подбадривал себя. Он очень устал…

Обоих нас тянуло вниз. Последнее, что помню, это шум и звон в ушах.

Меня все же спасли. Только меня. Ребят, которые остались в море, так и не нашли. Не узнал я и имени человека, который погиб из-за меня. Говорили, что это был случайный отдыхающий.

Дома, лежа в постели, я думал о том, что, когда вырасту, стану таким же сильным и смелым, как он, тоже спасу чью-нибудь жизнь. Или сделаю еще что-нибудь очень-очень большое и хорошее. Но вот до сих пор, видишь, хожу в долгу…

– А за что же ты получил орден Красной Звезды? – не удержался я.

– Да просто за старательную службу в армии, – машет рукой Конга. – Был старшиной роты в запасном полку. А теперь вот на спасательном судне. Стою себе в гавани, иной раз выйду на рейд машины опробовать – и к причалу. Капитаны все грамотные, корабли новые, кто же в теперешние времена «SOS» подает? Нет уж, видно, моя такая судьба: помаленечку да полегонечку…

Этот разговор состоялся у нас накануне знаменитого августовского шторма. Утро занялось бурное и темное. Девятибалльный норд-вест гнал низкие тучи. Волны нашли путь между защитными молами и проникли в гавань.

Уже ночью, дома, я прислушивался, как ветер тряс оконные рамы, и с тревогой думал о стоявшем на рейде лихтере. Из-за тесноты в гавани я приказал ему стать в заливе. И теперь было нехорошо на сердце.

Утром я понял, что дела лихтера плохи. В бинокль было видно, как нос судна нырял в волны. Якорные цепи, казалось, были напряжены до предела. Я пошел на «Пересвет». Капитан как раз брился. Я попросил Конга отвести лихтер к полуострову Пальяссар, в заветрие.

– Разве ж это работа для спасателей – таскать лихтера по рейду? – пробурчал Конга и стал натягивать высокие сапоги. Но по тому, с каким яростным рвением он одевался, я понял, что эта прогулка была для него приятным развлечением.

Именно в тот час, когда «Пересвет» возился с лихтером, радисты поймали «SOS» итальянского парохода «Розапелаги», шедшего в Хельсинки. «Розапелаги» потерял управление и под напором волн и ветра понесся к подводным рифам Хиумаской мели, близ Кыпуского побережья.

Хотя моряки с «Розапелаги» не слыхали поверья о старом «Унгруском графе» и его ложном маяке[4]4
  В старые времена помещик Кыпуского побережья «Унгруский граф» (граф Унгер-Штернберг) с помощью ложного маяка заманивал на рифы проходившие мимо суда и грабил их.


[Закрыть], им, конечно, было от этого не легче.

В эфир летело непрерывное «SOS». «Пересвет» получил новый приказ: мчаться к итальянскому пароходу.

Все время я поддерживал радиосвязь как с «Розапелаги», так и с «Пересветом». Первый, хотя он и отдал два якоря, с упорной последовательностью дрейфовал прямо на Хиумаскую мель. А «Пересвету» буря шла навстречу, и чем дальше уходил он в открытое море, тем меньшей была его скорость.

Радисты пароходства всю ночь не снимали наушников, попытался связаться с рыбачьими колхозами на побережье, но буря повредила линию. Да к тому же ни одна рыбачья лодка не смогла бы бороться с такой бурей, Толстые старые деревья на таллинских улицах бросало на мостовую. Змеями взвивались по мостовым провода.

Большой финский пароход поймал сигналы итальянцев и попытался приблизиться к ним. Но, увидев, куда попал «Розапелаги», пароход вернулся на свой курс. Капитан решил, что ни к чему губить оба судна.

«Капитану Таллинской гавани. Дрейфуем прямо на рифы. Есть ли надежда на спасение?» – запросил по радио капитан «Розапелаги». Мы уточнили координаты. Да, пароход уже попал в опасный район. Что мы могли ответить, кроме: «Форсированным ходом идет спасательное судно»?!

Каждые два часа я наносил на морскую карту полученные от «Пересвета» координаты. Скорость спасательного судна продолжала уменьшаться. Под килем «Розапелаги» оставалось не больше двух метров воды.

Не было никаких признаков спада шторма. Вместо прямого ответа бюро прогнозов говорило о столкновении воздушных масс различных температур.

По радиограммам и подробным рассказам участников мне теперь ясно: поход «Пересвета» был гонкой со смертью. Утром, когда спасательное судно прибыло на место, днище «Розапелаги» было уже пробито в нескольких местах, тоннель гребного винта полон воды, а в корпусе образовалась течь. Море, правда, еще не ворвалось в трюмы: помогли пластины донных баков и водонепроницаемые двери машинного помещения. Но сквозь них уже начала просачиваться вода.

«Пересвету» предстояло подойти к итальянцу так близко, чтобы можно было передать конец буксирного троса. Это была самая опасная часть операции. Ясно представляю, что произошло в то утро.

Волна, непрерывно подстегиваемая бурей, схватила спасательное судно, застопорившее моторы, и попыталась его опрокинуть. Казалось, буря победит. Но упрямое судно снова и снова выпрямлялось. Боролись расчеты кораблестроителей, опыт капитана, с одной стороны, и бешеное море – с другой. Борьба была беспощадной. Мокрые горбы камней порой мелькали меж грядами волн, они словно выбирали момент, чтобы пробить дыру в корпусе спасательного судна. Это был бы удар наверняка. У «Пере-света» не было двойного днища, как у больших торговых пароходов.

Мне до сих пор непонятно, как удалось «Пересвету» среди камней подойти к «Розапелаги» на расстояние выстрела пушки, подающей линь. Видимо, помогло моряцкое чутье капитана… Ну, и еще, конечно, повезло.

На следующий день «Пересвет», ведя на буксире «Розапелаги», прибыл на Таллинский рейд. Капитан из Сорренто синьор Гопполлато встретил меня чашкой кофе. Синьор Гопполлато сказал, что судьба судна и команды, после того как финский пароход отказался помочь, была уже предрешена. Капитан знал, что ни одно судно не рискнет подойти к ним. Вода клокотала у подводных камней, и гибель «Розапелаги» была уже вопросом минут, когда «Пересвет» выстрелом пушки перебросил на борт полуразбитого судна линь.

– Вышла из строя машина, – сказал капитан Гопполлато, – мы ничего не могли предпринять. Ну, а ваш буксир… Его капитан сделал больше, чем требуют морские законы.

Вместе со старшим механиком «Розапелаги» мы осмотрели повреждения судна, и он пригласил меня в свою каюту. Механик, маленький смуглый человек, дал мне фотографию. Я увидел на ней мальчика лет семи с большими темными глазами. На ломаном английском языке южанин сказал:

– У меня нет никого, кроме этого мальчика. Его воспитывает одна старая женщина, я высылаю ей деньги. Если бы с «Розапелаги» случилась беда, сыну пришлось бы просить милостыню. Передайте этот снимок капитану «Пересвета».

А на следующий день в конторе, когда наши моряки попросили Конга рассказать об «экскурсии» на Хиумаскую мель, Юссь вернулся в свою стихию:

– Ишь ты, героя из меня сделать хотят… А ничего особенного не было. Правда, когда я увидел там Унгруского графа…

– Ну, Конга, ты опять из морской пены канат плетешь, – смеется кто-то из капитанов.

– Ей-богу, правда! Дайте расскажу, – и Юссь поднимает к небу три пальца.

Течет рассказ, все слушают затаив дыхание. Сегодня голос Конга звучит как-то особенно свободно и сильно.

Перевод с эстонского И. Кононова