Текст книги "Искатель, 1961 №3"

Автор книги: Алексей Леонтьев

Соавторы: Сергей Мартьянов,Владислав Микоша,Кирилл Андреев,Владлен Суслов,Рэй Брэдбери,А. Федоров,Новомир Лысогоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 11 страниц)

Войдя в кают-компанию, участники похода «Дружба» были приятно поражены. Горел яркий свет, посередине комнаты стояли накрытые по-праздничному столы. Среди разных яств выделялись бутылки с темной жидкостью. Это был кофейный ликер, который так искусно умели приготовлять на Верхней станции и который впоследствии прославился на весь ледник. Банкет, как говорится, прошел в теплой, дружеской обстановке. Четыре дня пробыли альпинисты наверху. Они познакомились с работой станции, помогли нам подвезти топливо из контейнеров. На пятый день группа двинулась в обратный путь. Назад уходило семь человек. Восьмой – Ильхам Арифханов – влился в семью зимовщиков.

Едва успели уйти гости с Большой земли, как невиданной силы снегопады обрушились на зимовку.

– Дежурный, – спрашивает кто-нибудь рано утром, еще лежа в постели. – Что там на дворе?

В вопросе звучит надежда: может быть, наконец, прекратился снегопад?

Дежурный гремит ведрами осадкомера:

– Шестьдесят миллиметров за ночь. На небе никакого просвета. Можете спать. Сегодня, как и вчера, на леднике делать нечего.

Ноздрюхин сбрасывает одеяло: как это «можете спать»?! Надо делать запасные рейки. После таких снегопадов все вехи на створах исчезнут под снегом.

Приподнимает одеяло и смотрит одним глазом Икрам, начальник встал – значит, и Икраму надо вставать. Начинается трудовой день. Сразу после завтрака вносим в помещение несколько пустых ящиков. Мы давно уже приспособили их для изготовления вех – другого материала нет.

Долго работаем молча. Вдруг Альфред, взглянув на потолок, роняет:

– Ого!..

– Что такое?

– Смотрите.

По темному фону окон, освещенных из комнаты электрическим светом, извиваются белые змейки снега. По крыше гуляет поземка.

– Поземка на крыше. Дом сравняло с ледником. Так через день-два и перекрыть может.

Но домик завалило в эту же ночь. В помещении стало сумрачно, как в подвале. Добросовестный дежурный попытался было вылезти на крышу и расчистить стекла. Где там! Окна снова замело снегом, прежде чем он успел вернуться в домик.

Днем и ночью крутит метель. Заносит приборы. От трехметровой снегомерной рейки на метеоплощадке остался торчать только маленький кончик. Разве мог предполагать Королев, когда устанавливал осенью эту рейку, что высоты ее к концу зимы будет недостаточно? Альфред спешно принялся разлиновывать дополнительный брусок и наращивать его к уходящей, в снег рейке. Переставили на новый уровень и стойки с метеорологическими и актинометрическими приборами.

С каждым днем все более толстым слоем снега покрывается крыша. С каждым днем все раньше включаем электричество. Наконец перестаем выключать лампочки вообще.

Главный энергетик зимовки Володя Смеянов, допуская такую неэкономную трату энергии, просит только об одном;

– Если не нужна больше лампочка, погасите. Не сажайте зря аккумуляторов. Ушел из спальни – выключи свет. Кончил работу на кухне или в тамбуре – выключи.

Однако к голосу Володи прислушивались плохо. Часами горели забытые лампочки под навесом, на площадке, на маяке.

Тогда Смеянов обратился к товарищам со следующим воззванием:

– Поскольку народ у нас малосознательный и электроэнергию не экономит, предлагаю злостных нарушителей наказывать в общественно-административном порядке.

Он посоветовал составить список всех членов зимовки и и вывесить его на видном месте. За каждый проступок провинившийся должен сам поставить рядом со своей фамилией крестик. Кто наберет десять крестиков, того нужно безжалостно отправлять во внеочередной наряд на кухню.

Предложение Смеянова было единогласно принято и даже дополнено. Договорились ставить крестики не только за непогашенную лампочку, но и за любой другой непорядок: за неубранный после работы инструмент, за оставленную где попало книгу, небрежно брошенную одежду. Крохотные размеры помещения требовали от зимовщиков большой аккуратности.

Володя сел за рабочий столик, включил настольную лампу и составил список членов зимовки, приколол листок бумаги к стенке у входа в спальню и поспешил за обеденный стол, где уже дымился густой борщ.

Едва он нагнулся над тарелкой, как раздался дружный смех.

– Володя! Ставь себе первый крест!

– За что? – удивился Смеянов…

Ему указали на горящую настольную лампу. Смеянов выбрался из-за стола, потушил лампочку и поставил первый крестик против своей фамилии.

– Ну, хорошо же!.. – прорычал он.

С этого дня никто не знал пощады…

Апрельские снегопады лишили, нас не только дневного света. Мы не могли нормально выбраться из домика.

Дежурный по площадке, выйдя утром под навес, видел перед собой только снежную стену. В одном месте стена была тоньше и матово просвечивала. Дежурный поплотней натягивал капюшон штормовки и, закрыв глаза, врезался головой и плечами в снежную преграду. Преодолев ее, он уже лопатой расширял проход. До подъема дежурный был обязан полностью восстановить все ступени выхода. На следующий день другой дежурный повторял всю операцию сначала.

Кончилась первая половина апреля, а снег сыпал не переставая. Может быть, он вообще не прекратится? Мы стали с опасением поглядывать на небо. Старенькое, ветхое оно. Поизносилось за многие века. Не держит оно снег. И самая большая дыра образовалась как раз над станцией. Сколько же выпадет снега к концу зимы? Мы, зимовщики, должны первыми ответить на этот вопрос.

Вслед за домиком в снегу стала тонуть печная труба. В один прекрасный день печь закапризничала. Оказывается, снаружи в трубу уже заскакивает поземка. В спешном порядке отыскали лист дюраля и нарастили трубу еще на метр. Слой снега на крыше дома был уже метра в полтора… И тут снегопад прекратился. Ярко засветило солнце, небо стало синим-синим. Ежедневно группа в два-три человека выходила на проверку снегомерных площадок. Как и ожидали, много вех на створах занесло. На некоторых створах под снегом исчезли все рейки. Это означало, что весенний период, март – апрель, выпадает из общего ряда годичных наблюдений. К створам люди подходили молча, сердитые на непогоду.

– Что же, будем разбивать снова, – говорил Ноздрю-хин.

Это зачастую бывала самая длинная речь, которую он произносил на створе. Альфред вскидывал на плечи теодолит с треногой и молча карабкался на склон.

Погожие дни скоро кончились. На ледник опять опустились тучи. Однажды очень усталый вернулся со снегосъемок Арифханов. Отказался от ужина и сразу же лег. У него поднялась температура. Мы не придали этому особого значения. Сильные головные боли с повышением температуры все часто испытывали после возвращения с работ: сказывались высота и переутомление. За ночь Ильхам отоспится, отдохнет и к утру опять здоров и бодр.

Но утром ему не стало лучше. Арифханов заболел серьезно. Стало ясно, что нужна помощь врача.

После передачи синоптической сводки Виталий поговорил с доктором. Врач экспедиции Мирсадыков – он находился в обсерватории – внимательно выслушал все признаки болезни. Очень трудно поставить диагноз, не видя больного. Так… Значит, температура не снижалась, появился сильный кашель. Неужели пневмония? Мирсадыков боялся думать об этой страшной в условиях кислородного голодания болезни.

– Приходилось ли вам или кому-нибудь из ваших зимовщиков делать уколы? – спрашивает Мирсадыков.

– Нет, не приходилось. Но вы объясните, я сделаю, – отвечает Ноздрюхин.

– Хорошо. Слушайте внимательно. Лучше запишите.

Доктор говорит медленно, четко. Виталий торопливо записывает.

Потом он делает больному инъекцию пенициллина. Дает кислород: хорошо еще, что последний самолет выбросил нам вместе с грузом и баллон кислорода. Он оказался как нельзя кстати.

Третьи сутки Арифханов не встает с постели и почти ничего не ест. Температура не спадает, несмотря на все старания друзей.

Мирсадыков настаивает, чтобы зимовщики встретили его у ледника Наливкина. Доктор собирается выйти к больному с двумя сопровождающими. Ноздрюхин отвечает, что, несмотря на полное отсутствие видимости, зимовщики выйдут навстречу.

На следующий день после этого разговора Ильхам почувствовал себя значительно лучше. Температура спала. Дело шло на поправку. Сама собой отпадала необходимость прихода врача на зимовку. Через неделю доктор уже позволил Ильхаму работать по дому и даже дежурить на метеоплощадке.

В дни, когда Арифханов начал поправляться, население станции неожиданно пополнилось еще тремя живыми существами. Выйдя как-то на наблюдения, дежурный увидел, что на проводах радиоантенны, тесно прижавшись друг к другу, сидят три маленькие взъерошенные птички. Это были ласточки. Они принесли зимовщикам весть о весне. Но что заставило их залететь в такую даль? Обессиленные и замерзающие, приземлились они на обжитом островке станции, ожидая помощи от людей. Одна за другой ласточки слетели с антенны, покружились над отверстием и влетели под навес домика.

Володя Смеянов без труда поймал птичек и внес в дом. Ласточки запорхали по комнате, задевая крыльями за занавеси, и уселись на распределительном щитке. Два дня раздавалось на станции их щебетанье. Из поварского колпака и тряпок устроили им гнездо. На ночь все три птички забирались туда. Мы гостеприимно раскрыли перед ними свои продовольственные запасы, предлагая весь ассортимент продуктов. Но ласточки не притронулись ни к чему.

Им нужны были мошки. Если в ближайшие дни погода не прояснится, они просто погибнут от голода.

К счастью, на третий день метель утихла. По-весеннему яркое, приветливое солнце засияло над ледником. Зимовщики вынесли своих «гостей» из помещения. Сфотографировали на прощание и отпустили. Птички полетели вниз по леднику навстречу весне..

Первый год тяжелой зимовки подходил к концу.

Кирилл Андреев
СВЕРСТНИКИ ЮНОСТИ

Недавно в гостях у редакции «Искателя» побывал Кирилл Константинович Андреев, известный критик, большой знаток приключенческой и фантастической литературы, автор увлекательной книги «Три жизни Жюля Верна». Мы попросили Кирилла Константиновича рассказать о книгах, которые были и еще будут сверстниками юных, о своих творческих планах, высказать свое мнение о путях развития советской фантастики.

Старый писатель Жюль Верн был первым из тех, кто ввел меня в мир фантастики и приключений, познакомил с героями, борющимися с силами зла и всегда их побеждающими, завоевывающими подземные, подводные, заоблачные и надзвездные края…

В годы моей юности уже существовали подводные лодки, уже взлетали в небо первые неуклюжие аэропланы и дирижабли. Пири и Амундсен уже достигли земных полюсов, уже не осталось неоткрытых островов. Но тем не менее книги старого писателя были живы – и живы до сих пор! – своими героями: ученый и революционер капитан Немо, Гленарван и его спутники, ненавидящие мир жестокого колониализма, капитан Гаттерас, доктор Клаубонни, профессор Аронакс, Мишель Ардан… Все эти герои – люди, лишенные страха, полные веры в человека и в науку.

Позже моим сверстником стал Александр Дюма и его герои: граф Монте-Кристо, помогающий поруганным, угнетенным, несправедливо обиженным, мстящий без пощады лицемерам и предателям… Благородные мушкетеры, чья пленительная храбрость, готовность отдать жизнь за родину, за товарищей, буквально ослепляли меня…

Сколько героев теснилось вокруг меня в те далекие дни! Кожаный Чулок – он же Зверобой, Соколиный Глаз, Следопыт – учил меня наблюдать природу, различать птиц по полету, деревья – по дрожанию листа, зверя – по следу и походке. Шерлок Холмс помогал узнавать людей по блеску глаз, по едва заметным жестам, по беглой улыбке. Я плавал по морям и бродил по горной Шотландии вместе с героями Стивенсона, разгадывал шифры вместе с Эдгаром По… Станюкович раскрыл мне героизм и трудную романтику профессии моряка…

Последним сверстником моей юности и молодости – и он остался им до сегодняшнего дня – был Герберт Уэллс. Если герои Жюля Верна – враги войны и национального и расового угнетения, если вера их в науку была тем волшебным талисманом, который открывал дверь в будущее, то сам мир завтрашнего дня был для французского писателя лишь смутным видением. Английский же писатель рисовал грядущее в многообразии света и теней – как на картине художника-реалиста, написанной смелыми и резкими мазками. Будущее под его пером то было ужасным, как в памфлете «Машина времени», где писатель показывал, во что может превратиться современное ему общество, разделенное на антагонистические классы, то оно, как в романе «Когда спящий проснется», было наполнено гулом грядущих классовых битв, а иной раз оно было пленительным, как в книге «Люди-боги», – первом романе о коммунистическом обществе, который мне пришлось прочитать.

Все эти писатели помогли мне по-своему прочесть Книгу Жизни, которую я читаю до сих пор. Конечно, не только они были моими воспитателями. Но в литературе, той профессии, которую я избрал, они определили мой путь.

Моя книга «Три жизни Жюля Верна» – первая попытка расплатиться за все то, что я получил от сверстников моей юности. Сейчас я закончил книгу «Искатели приключений», где собраны литературные портреты Дюма, Стивенсона, Конан-Дойла, Уэллса. На очереди – вторая часть «Искателей приключений»: Купер, Станюкович, По, Лондон, Конрад, Грин. Надеюсь в будущем году я, наконец, закончу книгу о Герберте Джордже Уэллсе – первую в нашей стране книгу об этом фантасте.

Меня всегда особенно интересовала подлинно новая советская фантастика. Мне приходилось встречаться с Александром Романовичем Беляевым, работать с Сергеем Михайловичем Беляевым, редактировать первую книгу Григория Борисовича Адамова, беседовать о творческих замыслах, к несчастью неосуществившихся, с Федором Львовичем Кандыбой, столь рано умершим.

И. А. Ефремов, А. П. Казанцев, В. И. Немцов, Ю. А. Долгушин, В. Г. Врагин, Н. В. Лукин – я вспоминаю первые рукописи этих писателей, их первые книги, творческие встречи, споры, большой разговор о фантастике. Эти писатели начали в советской научной фантастике то направление, которое французская критика ныне противопоставляет американской фантастике: «Есть два пути в этом жанре литературы – советский и американский». Наш, советский путь – путь литературы высоких идей – оказался весьма плодотворным.

Сейчас настало время собрать следующий посев. Мы стоим на пороге того дня, когда новые люди, пришедшие в литературу, поднимут научную фантастику еще на одну ступень.

Это будет подлинно реалистическая фантастика, вырастающая из нашей необыкновенной действительности. Самые удивительные открытия, о которых мы прочтем в этих еще не написанных книгах, самые чудесные изобретения, не будут ни порождением только одной смелой фантазии, ни вдохновенным пророчеством. Они будут взяты из окружающей действительности, они, будут лишь дальнейшим смелым вдохновенным развитием тех идей, что уже существуют если не в готовых проектах и чертежах, то в замыслах. Они будут реалистическими именно потому, что выражают мечту нашего времени.

Научная фантастика только тогда и сильна, когда, выражая идеи своего века, видит их уже воплощенными в действительности. Но писатель не может указать пути конструктору к конечной цели, которую он сам увидел в воображении уже ожившей. Торопясь в будущее, писатель поневоле перескакивает через какие-то этапы работы инженера, как прием вводит фантастические и даже совсем «ненаучные» подробности, чтобы сконцентрировать в смелом художественном образе мечту своего времени.

Но чтобы воздействовать не только на логическое, аналитическое восприятие читателя, но и на его чувства, все идеи писателя должны прийти в движение, ожить, одухотворенные человеком. Главной задачей наших молодых писателей должно быть создание реалистического героя, с одной стороны, нашего современника, с другой – прообраза человека завтрашнего дня.

Среди писательской молодежи читателям уже знакомы имена Александра Полещука, братьев Аркадия и Бориса Стругацких, Владимира Савченко. Но эти писатели – лишь первые гонцы того великого войска разведчиков будущего, которое я вижу в своем воображении.

От редакции: О путях развития советской фантастики много спорят. Возможно, не все согласятся с точкой зрения К. К. Андреева. Просим читателей высказать свое мнение по этому важному вопросу.

Рэй Брэдбери
УЛЫБКА

Рисунки В. Вакидина

В пять часов утра, когда в деревнях, окутанных инеем, еще пели петухи и не было видно ни огонька, перед городской площадью уже собралась длинная очередь. К семи часам клочья тумана, повисшие на развалинах зданий, растворились в бледном утреннем свете. По дороге маленькими группками – по двое, по трое – прибывали люди: сегодня был рыночный день и день праздника.

Мальчик стоял за двумя мужчинами, увлекшимися беседой. Голоса их звучали громко, и казалось, что в прозрачном холодном воздухе слова разносятся особенно далеко. Мальчик топал ногами, дул на свои красные, потрескавшиеся руки и поглядывал на длинный хвост одетых в грязную мешковину людей.

– Эй, паренек, чего тебе тут понадобилось в такую рань? – спросил мужчина, стоявший позади него.

– Занять место в очереди, вот чего, – ответил мальчик.

– Шел бы ты лучше отсюда, а место свое уступил тому, кто может понять все это.

– Не приставай к парню, – оглянулся вдруг один из разговаривавших.

– Да я пошутил, – и человек положил руку на голову мальчика.

Тот сердито стряхнул ее.

– Просто меня удивляет, когда мальчишки вылезают из постели в такую рань.

– А этого паренька, должен я тебе сказать, интересует искусство, – ответил защитник мальчика, которого звали Григсби. – А кстати, как твое имя, малыш?

– Том.

– Так вот, Том, уж ты-то наверняка постараешься – плюнешь как следует, без промаха, а?

– Еще бы!

По очереди прокатился смех.

В нескольких шагах от них оборванный старик продавал какой-то напиток в потрескавшихся чашках. В сторонке был разведен костер, и над ним в ржавой жестянке булькало темное варево. Варево это отнюдь не походило на кофе. Изготовляли его из ягод, что росли на лугах за городом, и продавали по пенни за чашку. Оно согревало, но даже эта бурда далеко не всем была по карману.

Том посмотрел вперед. Там, у развалин каменной стены, начиналась очередь.

– Я слышал, она улыбается, – сказал он.

– Это точно, – ответил Григсби.

– Я слышал, она на холсте красками нарисована.

– Правда твоя. Только я думаю, она не настоящая. Настоящая-то, говорят, была на дереве нарисована когда-то давным-давно.

– Я слышал, лет четыреста назад.

– Может, и больше. Кто знает, какой сейчас год.

– Сейчас 2061-й.

– Это только так говорят, парень, а говорить можно что угодно. Все это враки. Может, сейчас 3000-й год, а может, и 5000-й, откуда знать? Такая заваруха была, что остались нам после нее одни обломки да развалины.

Они медленно передвигали ноги по холодным камням мостовой.

– Долго еще стоять? – робко спросил Том.

– Теперь уже скоро, всего несколько минут. Они там вокруг нее такую штуку соорудили: четыре медных столба вбили, бархатную веревку протянули – все, чтоб народ не добрался до картины раньше времени. Так что заруби на носу, парень, камнями в нее кидать запрещено.

– Да, сэр.

Солнце поднялось высоко в небе, жара заставила людей сбросить грязные пальто и засаленные шляпы.

– А чего мы стоим в очереди? – спросил Том. – Только чтобы плюнуть в нее?

Григсби отвел глаза и посмотрел на небо.

– Эх, Том, нам есть из-за чего стоять, – и он привычным движением потянулся к невесть когда оторвавшемуся карману за сигаретой, которой у него давным-давно не было и в помине.

Том часто видел такие жесты.

– Видишь ли, какая штука, Том, причин у нас много. Дело тут в ненависти к тому, что было в прошлом. Вот объясни ты мне, как докатились мы до того, что вместо городов у нас развалины, дороги – одни рытвины да ухабы, а поля по ночам светятся от радиоактивности. Паршивая была заваруха, вот что я тебе скажу.

– Да, похоже на то, сэр.

– Вот потому, Том, мы и ненавидим все, что привело нас к этой заварухе. Так уж устроен человек. Может, это и неправильно, но только так он устроен.

– Кажется, мы ненавидим всех подряд, без исключения, – сказал Том.

– Это так. Всю эту паршивую шайку, что когда-то правила миром. Из-за нее мы теперь голодаем, дрожим от холода, ютимся в пещерах. А вдобавок еще не пьем, не курим, и ничего-ничего не делаем, кроме как ходим на праздники. Да, Том, только праздники нам и остались.

И Том вспомнил, на каких праздниках он бывал в прошлые годы. Однажды они рвали на площади книги и жгли их. Тогда все напились и веселились до упаду. А на празднике науки – месяц тому назад – они вытащили на площадь последний уцелевший автомобиль. Все тянули жребий. И тем, кому повезло, разрешалось один раз изо всей силы стукнуть молотком по машине.

– Помню ли я этот праздник, Том? Еще бы не помнить! Ведь мне выпало счастье разбить ветровое стекло. Да-да, ветровое стекло – хочешь верь, хочешь нет. Эх, и звон же от него пошел – «дзин-нь!».

И Тому показалось, что в ушах у него до сих пор стоит звон разбитого стекла.

– А Билу Хендерсону поручили мотор распатронить. Он здорово за него принялся: в два счета расправился. «Бах-трах» – и делу конец. А еще лучше было, – вспоминал Григсби, – когда громили фабрику, что самолеты выпускала. Жаркое дельце было, и сейчас приятно вспомнить, – продолжал он. – А потом мы наткнулись на типографию и военный склад. Взорвали их разом! Теперь понял, парень?

Том немного подумал.

– Пожалуй.

Солнце стояло высоко в небе. Городские руины распространяли зловоние. По обломкам зданий ползали какие-то существа.

– А она уж больше не возвратится, а, мистер?

– Что? Цивилизация, что ли? Да кому она нужна? Уж во всяком случае не мне.

– А мне кое-что в этой самой цивилизации было по душе, – заметил человек, стоящий сзади, – кое-что у них было вовсе не так уж плохо.

– Да бросьте вы об этом болтать! – прервал его Григсби. – Все это было, да быльем поросло.

– И все-таки, – сказал человек, стоявший сзади, – когда-нибудь появится парень с башкой на плечах и постарается починить обломки цивилизации. И будет это человек с душой, помяните мои слова.

– Нет, не появится, – сказал Григсби.

– А я говорю, появится. Человек с любовью к красоте. И, может, он вернет нам цивилизацию. Конечно, не всю, что была раньше, но хоть часть ее – такую, чтоб при ней можно было жить мирно.

– Вот-вот. И прежде чем ты успеешь опомниться, снова разразится война.

– А я верю, что на этот раз все обернется по-другому…

* * *

Наконец очередь добралась до главной площади. С площади было видно, как в город въехал всадник со свитком бумаги в руке. Центр площади был огорожен веревками. Том, Григсби и другие медленно продвигались к столбам, накапливая во рту слюну. Они глядели во все глаза на полотно и были готовы ко всему. Том чувствовал, как быстро и тревожно бьется его сердце, как жжет босые пятки раскаленная земля.

– А ну, Том, давай припустим!

По углам огороженной площадки стояли четверо полицейских. На руке у каждого была желтая повязка – символ власти над людьми. Полицейские следили за толпой: вдруг кому-нибудь вздумается швырять камни в картину? – Они здесь для того, чтобы все могли сначала посмотреть на нее. Пусть потом никому не будет обидно, понял? – сказал Григсби мальчику. – А теперь пошли дальше!

Том остановился перед картиной и долго, пристально вглядывался в нее.

– Плюй, Том!

Во рту у Тома пересохло.

– Давай, давай, пошевеливайся!

– Но ведь она… – медленно проговорил Том, – она красивая!

– Эх, ты! Давай я за тебя плюну!

Григсби набрал слюну, и плевок, как снаряд, сверкнул в солнечных лучах.

Женщина на портрете улыбалась Тому своей таинственной, безмятежной улыбкой, а Том стоял, смотрел на нее, и сердце его билось часто-часто, а в ушах звучала музыка.

– Она красивая, – повторил он.

– Давай, давай, поторапливайся, а не то полиция…

– Смирно!

Толпа притихла. Минуту назад люди накидывались на Тома за то, что он застрял на месте, а теперь все послушно повернулись к всаднику.

– Как ее зовут, сэр? – тихо спросил Том Григсби.

– Картину-то? Кажется, Монна Лиза, Том. Да, точно, Монна Лиза.

– Я зачитаю объявление, – произнес всадник. – «По решению властей сегодня ровно в полдень этот портрет будет отдан населению с тем, чтобы все местные жители могли принять участие в его разрушении».

Том не успел опомниться, как толпа ринулась вперед и поволокла его за собой. Люди вопили, отпихивали друг друга. Полиция кинулась врассыпную. Слышался яростный многоголосый рев. Руки, как жадные клювы, тянулись к картине. Раздался сухой треск рвущегося полотна. Том почувствовал, как его отшвырнули прямо на раму. Подражая окружающим, он инстинктивно ухватился рукой за кусок холста, рванул его, услышал треск, потом упал на землю и выкатился из-под чьих-то ног прямо к краю огороженной площадки.

Он поднялся да так и остался стоять на месте. Окровавленный, в разорванной одежде, Том смотрел, как мужчины ломают раму, как старухи рвут холст на крохотные кусочки, размером с конфетти, и жуют их..

Том одиноко стоял среди беснующейся толпы. В руке, прижатой к груди, он сжимал обрывок холста.

– Эй, Том, где ты? – крикнул Григсби.

Но Том не отозвался. Он кинулся бежать. Выбежал на дорогу, изрытую воронками от бомб, помчался по полю, пересек мелкий ручеек и бежал, не оглядываясь, бежал, засунув судорожно стиснутый кулак под пальто.

Уже смеркалось, когда он вышел к маленькой деревушке, быстро прошел через нее. К девяти вечера он, наконец, добрался до разрушенной фермы. Из единственного уцелевшего строения, которое раньше служило сараем, раздавался храп. Там спала семья Тома: мать, отец и брат. Том ловко проскользнул через узкую дверцу и, шумно отдуваясь, улегся рядом с братом.

– Это ты, Том? – раздался в темноте голос матери.

– Я.

– Где тебя носило? – рявкнул отец. – Погоди, вот уж утром я задам тебе жару!

Кто-то лягнул его. Это брат, которого заставили сегодня потрудиться вместо Тома на их крошечном участке земли.

– Не ворочайтесь! – прикрикнула на них мать.

Том лежал, стараясь не шелохнуться, изо всех сил прижимая руку к груди. И пролежал так добрых полчаса, не двигаясь и не открывая глаз.

Потом он почувствовал, как по его лицу скользит луч света. Луч холодного, бледного света. Луна вышла на небо, и ее тоненький палец, пошарив по сену, подкрался к Тому. Осторожно, прислушиваясь к дыханию спящих, Том вытянул руку. Некоторое время он еще колебался, а потом, затаив дыхание, разжал кулак и бережно расправил крошечный обрывок раскрашенного холста.

На ладони Тома лежала улыбка.

Том смотрел на улыбку, освещенную бледным светом, льющимся с ночного неба, и думал только об одном: «Улыбка! Какая прекрасная улыбка!» Потом, когда обрывок холста был уже бережно свернут и спрятан, Том закрыл глаза, и во мраке перед ним снова встала улыбка.

А потом он заснул. Луна поднялась высоко в холодное ночное небо и к утру спустилась, а Том все еще спал, и улыбка, нежная и добрая, была с ним.

Перевод с английского Л. Беспаловой