Текст книги "Искатель, 1961 №3"

Автор книги: Алексей Леонтьев

Соавторы: Сергей Мартьянов,Владислав Микоша,Кирилл Андреев,Владлен Суслов,Рэй Брэдбери,А. Федоров,Новомир Лысогоров
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Рэй Брэдбери
ЗОЛОТЫЕ ЯБЛОКИ СОЛНЦА

Рисунки В. Вакидина

– Юг, – сказал командир корабля.

– Но, – возразила команда, – здесь, в космосе, нет никаких стран света!

– Когда летишь навстречу Солнцу, – ответил командир, – и все становится жарким, желтым, полным истомы, есть только один курс. – Он закрыл глаза, представляя себе далекий пылающий остров в космосе, и мягко выдохнул:

– Юг.

Медленно кивнул и повторил:

– Юг.

Ракета называлась «Копа де Оро», но у нее было еще два имени: «Прометей» и «Икар». Она в самом деле летела к ослепительному полуденному Солнцу. С каким воодушевлением грузили они в отсеки две тысячи бутылок кисловатого лимонада и тысячу бутылок пива с блестящими пробками, собираясь в путь туда, где их ожидала эта исполинская Сахара!

Сейчас, летя навстречу кипящему шару, они вспоминали стихи и цитаты.

– «Золотые яблоки солнца»?

– Иетс!

– «Не бойся солнечного жара»?

– Шекспир, конечно!

– «Чаша золота»? Стейнбек. «Кувшин золота»? Стефенс. А помните, «Горшок золота у подножья радуги»?! Черт возьми, вот название для нашей орбиты: «Радуга»!

– Температура?..

– Четыреста, градусов Цельсия!

Командир смотрел в черный провал большого круглого окна. Вот оно, Солнце! Одна сокровенная мысль всецело владела умом командира: долететь, коснуться Солнца и навсегда унести частицу его тела.

Космический корабль воплощал строгую изысканность и холодный, скупой расчет. В переходах, покрытых льдом и молочно-белым инеем, царил аммиачный мороз, бушевали снежные вихри. Малейшая искра из могучего очага, пылающего в космосе, малейшее дыхание огня, способное просочиться сквозь жесткий корпус, встретили бы концентрированную зиму, точно здесь притаились все самые лютые февральские морозы.

В арктической тишине прозвучал голос аудиотермометра:

– Температура восемьсот градусов!

«Падаем, – подумал командир, – падаем, подобно снежинке, в жаркое лоно июня, знойного июля, в душное пекло августа…»

– Тысяча двести градусов Цельсия!

Под снегом стонали моторы; охлаждающие жидкости со скоростью пятнадцать тысяч километров в час струились по белым змеям трубопроводов.

– Тысяча шестьсот градусов Цельсия!

Полдень. Лето. Июль.

– Две тысячи градусов!

И вот командир корабля спокойно (за этим спокойствием – миллионы километров пути) сказал долгожданное:

– Сейчас коснемся Солнца.

Глаза членов команды сверкнули, как расплавленное золото.

– Две тысячи восемьсот градусов!

Странно, что неживой металлический голос механического термометра может звучать так взволнованно.

– Который час? – спросил кто-то, и все невольно улыбнулись.

Ибо здесь существовало лишь Солнце, Солнце и еще раз Солнце. Солнце было горизонтом и всеми странами света. Оно сжигало минуты и секунды, песочные часы и будильники; в нем сгорало время и вечность. Оно жгло веки и клеточную влагу в темном мире за веками, сетчатку и мозг; оно выжигало сон и сладостные воспоминания о сне и прохладных сумерках.

– Смотрите!

– Командир!

Бреттон, первый штурман, рухнул на ледяной пол. Защитный костюм свистел в поврежденном месте; белым цветком расцвело облачко замерзшего пара – тепло человека, его кислород, его жизнь.

– Живей!

Прозрачное окошко в шлеме Бреттона уже затянулось изнутри бельмом хрупких молочных кристаллов. Товарищи нагнулись над телом.

– Брак в скафандре, командир. Он мертв.

– Замерз.

Они перевели взгляд на термометр, который показывал течение зимы в заснеженных отсеках. Четыреста градусов ниже нуля. Командир смотрел на замороженную статую; по ней стремительно разбегались искрящиеся кристаллики льда. «Какая злая ирония судьбы! – думал он. – Человек спасается от огня и гибнет от мороза…»

Он отвернулся.

– Некогда. Времени нет. Пусть лежит. – Как тяжело поворачивается язык! – Температура?

Стрелки подскочили еще на тысячу шестьсот градусов.

– Смотрите! Командир, смотрите!

Тающая сосулька начала падать.

Командир рывком поднял голову и посмотрел на потолок. И сразу, будто осветился киноэкран, в его сознании отчетливо возникла картина, воспоминание далекого детства.

…Ранняя весна, утро. Мальчишка, вдыхая запах снега, высунулся в окно посмотреть, как искрится на солнце последняя сосулька. С прозрачной хрустальной иголочки капает, точно белое вино, прохладная, но с каждой минутой все более жаркая кровь апреля. Оружие декабря, что ни миг, становится все менее грозным. И вот уже сосулька падает на гравий. «Дзинь!» – будто пробили куранты…

– Вспомогательный насос сломался, командир. Охлаждение… Лед тает!

Сверху хлынул теплый дождь. Командир корабля дернул головой влево, вправо.

– Где неисправность? Да не стойте так, черт возьми, не мешкайте!

Люди забегали. Командир, зло ругаясь, нагнулся под дождем; его руки шарили по холодным механизмам, искали, щупали, а перед глазами стояло будущее, от которого их, казалось, отделял один лишь короткий вздох. Он видел, как шелушится покров корабля, видел, как люди, лишенные защиты, бегают, мечутся с раскрытыми в немом крике ртами. Космос – черный замшелый колодец, в котором жизнь топит свои крики и страх… Ори, сколько хочешь, космос задушит крик, не дав ему родиться. Люди суетятся, словно муравьи в горящей коробочке, корабль превратился в кипящую лаву… вихри пара… ничто!

– Командир?!

Кошмар развеялся.

– Здесь.

Он работал под ласковым теплым дождем, струившимся из верхнего отсека. Он возился с насосом.

– Проклятие!

Командир дернул кабель. Смерть, которая ждет их, будет самой быстрой в истории смертей. Шаркая молния… и лишь миллиарды тонн космического огня шуршат, не слышимые никем, в безбрежном пространстве. Словно горсть земляники, брошенной в топку, – только мысли на миг замрут в раскаленном воздухе, пережив тела, превращенные в уголь и светящийся газ..

– Ч-черт!

Он ударил по насосу отверткой.

– Господи!..

Командир содрогнулся. Полное уничтожение… Он зажмурил глаза, стиснул зубы. «Черт дери, – думал он, – мы привыкли умирать не так стремительно – минутами, а то и часами. Даже двадцать секунд – медленная смерть по сравнению с тем, что готовит нам это голодное чудище, которому не терпится сожрать нас!»

– Командир, сворачивать или продолжать?

– Приготовьте чашу. Теперь сюда. Заканчивайте. Живей!

Он повернулся к манипулятору огромной чаши, сунул руки в перчатки дистанционного управления. Одно движение кисти, и из недр корабля вытянулась исполинская рука с гигантскими пальцами. Ближе, ближе… Металлическая рука погрузила чашу в пылающую топку, в бестелесное тело, в бесплотную плоть Солнца.

«Миллион лет назад, – быстро подумал командир, направляя чашу, – обнаженный человек на пустынной северной тропе увидел, как в дерево ударила молния. Его племя бежало в ужасе, а он голыми руками схватил, обжигаясь, головню и, защищая ее телом от дождя, торжествующе ринулся к своей пещере, где, пронзительно рассмеявшись, швырнул головню на кучу сухих листьев и даровал своим соплеменникам лето. И люди, дрожа, подползли к огню, протянули к нему трепещущие руки и ощутили, как в пещеру вошло новое время года. Его привело беспокойное желтое пятно, повелитель погоды. И люди несмело заулыбались. Так огонь стал их достоянием».

– Командир!

Четыре секунды понадобились исполинской руке, чтобы погрузить чашу в огонь.

«И вот сегодня мы снова на тропе, – думал командир, – тянем руку с чашей за драгоценным газом, за горстью пламени иного рода, чтобы с ним, освещая себе путь, мчаться через холодный космос обратно и доставить на Землю дар немеркнущего огня. Зачем?»

Он знал ответ еще до того, как задал себе вопрос.

«Затем, что атомы, которые мы подчинили себе на Земле, слабосильны; лишь Солнце ведает то, что мы хотим знать, оно одно владеет секретом. К тому же это увлекательно, это здорово: прилететь, осалить – и стремглав обратно! В сущности, все дело в гордости и тщеславии людей-козявок, которые дерзают дернуть льва за хвост и ускользнуть от его зубов. «Черт дери, – скажем мы потом, – а ведь справились!» Вот она, чаша с энергией, пламенем, импульсами – назовите, как хотите, – которая даст ток нашим городам, приведет в движение наши суда, осветит наши библиотеки, позолотит кожу наших детей, испечет наш хлеб насущный и поможет нам усвоить знания о нашей вселенной. Пейте из этой чаши, добрые люди, ученые и мыслители! Пусть сей огонь согреет вас, прогонит мрак неведения и долгую зиму суеверий, леденящий ветер недоверия и преследующий человека великий страх темноты. Итак, мы протягиваем руку за даянием…»

– О!

Чаша погрузилась в Солнце. Она зачерпнула частицу божественной плоти, каплю крови вселенной, пламенной мысли, ослепительной мудрости.

– Теперь осторожно, – прошептал командир.

– Что будет, когда мы подтянем чашу обратно? И без того такая температура, а тут…

– Бог ведает, – ответил командир.

– Насос в порядке, командир!

– Включайте!

Насос заработал.

– Закрыть чашу крышкой!.. Теперь подтянем. Медленно, еще медленнее…

Прекрасная рука за стенкой дрогнула, повторив в исполинском масштабе жест командира, и бесшумно скользнула на свое место. Плотно закрытая чаша, рассыпая желтые цветы и белые звезды, исчезла в чреве корабля. Аудиотермометр выходил из себя. Система охлаждения билась в лихорадке, жидкий аммиак пульсировал в трубах, словно кровь в висках орущего безумца.

Командир закрыл наружный люк.

– Готово.

Все замерли в ожидании. Гулко стучал пульс корабля, его сердце отчаянно колотилось. Чаша с золотом на борту! Холодная кровь металась по жестким жилам: вверх-вниз, вправо-влево, вверх-вниз, вправо-влево…

Командир медленно выдохнул.

Капель с потолка прекратилась. Лед перестал таять.

– Теперь обратно.

Корабль сделал полный поворот и устремился прочь.

– Слушайте!

Сердце корабля билось тише, тише… Стрелки приборов побежали вниз, убавляя счет сотен. Термометр вещал о смене времен года. И все думали одно: «Лети, лети прочь от пламени, от огня, от жара и кипения, от желтого и белого. Лети навстречу холоду и мраку». Через двадцать часов, пожалуй, можно будет отключить часть холодильников и изгнать зиму. Скоро они окажутся в такой холодной ночи, что придется, возможно, воспользоваться новой топкой корабля, заимствовать тепло у надежно укрытого пламени, которое они несут с собой, словно неродившееся дитя.

Они летели домой.

Они летели домой, и командир, нагибаясь над телом Бреттона, лежащим в белом сугробе, успел вспомнить стихотворение, которое написал много лет назад:

 
Порой мне Солнце кажется горящим деревом…
Его плоды златые реют в жарком воздухе,
Как яблоки, пронизанные соком тяготения,
Источенные родом человеческим.
И взор людей исполнен преклонения—
Им Солнце кажется неопалимым деревом.
 

Долго командир сидел возле погибшего, и разные чувства жили в его душе. «Мне грустно, – думал он, – и я счастлив, и я чувствую себя мальчишкой, который идет домой из школы с пучком золотистых одуванчиков».

– Так, – вздохнул командир, сидя с закрытыми глазами, – так куда же мы летим теперь – куда?

Он знал, что все его люди тут, рядом, что страх прошел и они дышат ровно, спокойно.

– После долгого-долгого путешествия к Солнцу, когда ты коснулся его, подразнил и ринулся прочь, куда лежит твой путь? Когда ты расстался со зноем, полуденным светом и сладкой негой, каков твой курс?

Экипаж ждал, когда командир скажет сам. Они ждали, когда он мысленно соберет воедино всю прохладу и белизну, свежесть и бодрящий воздух, заключенные в заветном слове; и они увидели, как слово рождается у него во рту и перекатывается на языке, будто кусочек мороженого.

– Теперь для нас в космосе есть только один курс, – сказал он.

Они ждали. Ждали, а корабль стремительно уходил от света в холодный мрак.

– Север, – буркнул командир. – Север!

И все улыбнулись, точно в знойный день вдруг подул освежающий ветер.

Перевод с английского Л. Жданова

РЭЙ ДУГЛАС БРЭДБЕРИ

По всем американским нормам он настоящий счастливчик. Ему только что исполнилось сорок лет, но у него за плечами девятнадцатилетний писательский стаж и восемь опубликованных книг. Он признанный сценарист – по его сценарию поставлен прославленный фильм «Моби Дик» с Грегори Пеком в главной роли. Его пьеса «Луч» идет на сцене американских театров. Он дважды был удостоен премии имени О. Генри – честь, которая даже однократно достается редким писателям. Общество научно-фантастических писателей Соединенных Штатов уже четвертый раз избирает его своим президентом. Он живет в чудесном светлом доме в Лос-Анжелосе. У него большая семья – молодая жена и пять маленьких дочерей. Что же еще нужно человеку для счастья?

Но почему так мрачны его произведения? Об этом говорят даже названия книг Брэдбери: «Мрачный карнавал», «Вино из одуванчиков», «Лекарство от меланхолии». Болезненные кошмары, несколько напоминающие трагические видения Эдгара По, тревожат его воображение. Его неотступно преследуют апокалиптические картины атомной войны, гибели цивилизации, одичания человечества, конца света..

Писатель рисует эти кошмары, наблюдая окружающую его буржуазную действительность.

В романе «451 градус по Фаренгейту», переведенному на русский язык в 1958 году, Брэдбери нарисовал жестокую и мрачную картину недалекого будущего. Это не то будущее, в которое он верит, но то, чьего пришествия он страшится – он показывает гиперболическое развитие черт, присущих «образу жизни» крупнейшей страны капитализма уже сегодня. «Люди, еще не поздно одуматься», – словно говорит писатель. Но он не дает ответа на простой вопрос: а что должны люди делать, чтобы не допустить этого?

Все творчество Брэдбери – это выражение мучительной раздвоенности его души, это поиски в страшном мире капитализма положительного героя, это думы о будущем, о котором стоило бы мечтать..

С особым интересом стоит отнестись к раннему аллегорическому рассказу Брэдбери «Золотые яблоки Солнца» из сборника того же названия. В нем писатель создает образ капитана звездолета – образ человека, которым руководит вечная страсть к познанию, который готов пожертвовать жизнью, чтобы принести огонь знания людям, помочь им.

Другой рассказ – «Улыбка» написан совсем недавно. Пусть разрушена буржуазная цивилизация и человечество вернулось к варварским временам. Все же бессмертной осталась красота, живущая в улыбке Джоконды. Это то наследие великого труда и вдохновения человечества, которое нельзя уничтожить. Своим рассказом Брэдбери активно протестует против войн, против разрушения цивилизации. Он за то, чтобы люди вдохновенно строили блистающий мир Грядущего!

КИРИЛЛ АНДРЕЕВ

СНИМКИ РАССКАЗЫВАЮТ

ШТУРМ БОЛЬШОГО КАПУЦИНА

Альпинисты штурмовали вершину. Они вбивали крючья в неподатливый камень, подтягивались на веревках, взбирались на отвесные скалы, повисали над пропастью, над белыми полями облаков.

Нелегок был штурм Большого Капуцина, скалистой вершины в массиве Монблан. Вслед за альпинистами все выше поднималась кинокамера: на высоте 3 600 метров шли съемки фильма «Звезды после полудня».

Марсель Ишак, автор документального фильма «Победа над Аннапурной», задался целью создать фильм без обычных кинотрюков, основанный только на правде. Обычно западноевропейские фильмы на «горную тематику» представляют собой либо посредственный кинорепортаж, либо халтурный «боевик», фальшь которого видит каждый альпинист.

Ишак отказался от услуг актеров и персонала студии. При съемках его фильма опытные альпинисты были и актерами, и техниками, и носильщиками. Некоторые из них участвовали в восхождении на восьмитысячник Аннапурну в Гималаях.

На этот раз работа оказалась не менее трудоемкой. На создание фильма было потрачено в общей сложности 835 рабочих часов.

ЛЕЧЕБНЫЙ ПИСТОЛЕТ

Человек, стреляющий из пистолета в разъяренного зверя, – ветеринар. Он вовсе не намерен лишить жизни гордость Копенгагенского зоопарка – тигрицу Бет. Ветеринар выполняет свои прямые обязанности – он занят лечением хищницы. Тигрице были прописаны витамины, но от обычного способа инъекции пришлось отказаться. Недоверчивый и злобный характер Бет не позволял приблизиться к ней со шприцем. И тогда предприимчивый ветеринар заказал пистолет, в котором пулю заменял шприц, наполненный витамином.

Когда после выстрела игла вонзалась в кожу тигрицы, срабатывал поршень – лекарство впрыскивалось, и игла выпадала. Лечебная процедура не вызывала недовольства тигрицы: на укол она обращала не больше внимания, чем на укус комара.

Курс лечения был благополучно доведен до конца.

Н. Лысогоров
ЧЕРЕЗ СМЕРТЬ К ЖИЗНИ

Рисунки Р. Сачляна и Л. Черепановой

«Нет таких отдаленных явлений, до познания которых нельзя было бы достичь, и нет таких таинственных явлений, которых нельзя было бы понять».

Декарт

Рождение – юность – зрелость – старость – смерть. Неизбежный цикл развития каждого живого существа.

Колос вырос, чтобы дать зерно и умереть; зерно, прорастая в стебель и новый колос, перестает существовать.

Неотвратимость этого закона человек понял тысячелетия назад, поднявшись на высшую ступень развития природы и приняв титул Homo sapiens (Человек разумный).

Но разум человеческий до сих пор не может смириться с ограниченностью жизни. Среди наук ведущая роль в борьбе за жизнь человека должна быть отведена биологии и медицине. Это они избавили нас от сотен болезней. Ученые именно этих областей знания развивают возникшую почти триста лет назад науку о продлении жизни – геронтологию.

Есть, однако, в биологии и другое направление, связанное с изучением самого факта смерти, факта, который можно познать и, может быть, преодолеть – перешагнуть не в бессмертие, конечно, но к новой, пусть недолговечной жизни.

Принято думать, что проблема воскрешения из мертвых относится скорее всего к области фантастики. А это не так. История биологии знает немало смелых экспериментаторов, изучавших смерть. И, пожалуй, редкая фантастика сравнится с результатами, добытыми ими.

В ЩЕПОТКЕ ПЕСКА

Дом, в котором жил натуралист-любитель Антон Левенгук, ничем не отличался от других домов Дельфта, провинциального голландского городка. Все они были крыты черепицей, на которой после дождя иногда образовывались легкие налеты мха. Впрочем, мох быстро высыхал на солнце и развеивался ветром. С годами в водосточных трубах скапливался мелкий песок, постепенно ссыпавшийся с черепичных крыш.

1 сентября 1701 года Антон Левенгук положил щепотку такого песка под свой самодельный микроскоп. Каково же было его удивление, когда, кроме песчинок, он обнаружил под микроскопом маленькие, дотоле неизвестные существа странного вида. У микроскопических «зверьков» на голове помещалось что-то вроде колесиков, при помощи которых они двигались.

Это были коловратки, обитательницы мхов, теперь хорошо известные науке.

Левенгуку удалось обнаружить коловраток даже в сухом, раскаленном на солнце песке. Правда, для удобства наблюдения к песку приходилось добавлять немного воды.

Тогда Левенгук взял пробу абсолютно сухого песка и прибавил к нему дождевую, да еще и прокипяченную воду. Теперь можно было быть уверенным, что в воде живых существ нет.

Но через полчаса в стеклянной трубочке опять плавали… коловратки.

Левенгук повторял и повторял свои опыты – результаты оставались прежними. Даже песок, пролежавший сухим два года, содержал коловраток.

О своих исследованиях Левенгук сообщил Лондонскому королевскому обществу. Однако открытие это было оставлено без внимания. Скорее всего Левенгуку просто не поверили. Повторять же его опыты было нелегко – микроскоп в то время являлся большой редкостью.

Так или иначе, но факт «оживления» высушенных коловраток в Англии не произвел впечатления и был забыт.

Да и были ли эти коловратки мертвыми? Сам Левенгук полагал, что нет. Просто при высушивании коловраток наступает видимость смерти, очень сильное замедление жизненных процессов, но не полная смерть. Стоит им создать определенную среду, прибавить воды, и жизнь снова вступит в свои права. Таков был вывод Левенгука.

Совсем иного мнения в этом вопросе придерживался другой замечательный исследователь того времени, ТурбевиЯ Нидхем, которому в 1743 году удалось сделать открытие, не уступающее, пожалуй, по интересу и значению опытам Левенгука.

Нидхем исследует зараженные зерна пшеницы. Болезнь злака заключается в том, что некоторые колосья оказываются наполненными черноватыми, точно подгорелыми, зернами. Внутри же зерна представляют собой белую мучнистую массу. Рассматривая эту массу под микроскопом, Нидхем заметил, что она состоит из каких-то волокон.

«Чтобы лучше рассмотреть эти нити и разделить их, – пишет он, – я пустил на препарат капельку воды, и вдруг, к моему величайшему изумлению, нити отделились одна от другой, ожили и стали производить неправильные движения, не поступательные, а извивающиеся, змееобразные, и движения такие продолжались в течение 9-10 часов. Я полагаю, что это особый вид водных животных, которых можно назвать червями, угрицами или змейками, на коих они очень похожи».

Особенно поразило ученого то обстоятельство, что оживали даже черви, взятые из зерен, которые хранились два года в коробке, лежавшей на солнце.

«Угрицы были мертвы, – заключил Нидхем, – а потом они ожили».

Этот вывод навлек на Нидхема бурю негодования и насмешек в ученом мире. «Уж не сам ли господь бог в образе Турбевила Нидхема явился на землю, чтобы воскрешать мертвых?» – язвили одни. «Он просто мошенник», – безапелляционно заявляли другие. Большинство же ученых совсем отрицали животный характер угриц и называли их «движущимися волокнами», «растительными трубками», которые приходили якобы в движение под влиянием всасывания воды. Когда же было доказано, что угрицы – настоящие животные, стали утверждать, будто они во время опыта самопроизвольно зарождаются или возникают из существовавших раньше зародышей.

Нидхем вынужден был отказаться от своих первоначальных взглядов. Особенно на него повлиял авторитет знаменитого микроскописта конца XVIII века, профессора физики и естественной истории аббата Ладзаро Спалланцани, который категорически отказался признать угриц за животных.

Однако по иронии судьбы именно Спалланцани оказался тем исследователем, который вписал новую главу в науку об оживлении высушенных животных. Подтвердив опыты Левенгука, он нашел, что оживают коловратки, не только высушенные на солнце, но и замороженные при температуре —28 градусов. Затем он открыл еще две группы животных, которые также оживали после высушивания. Это были тихоходки и некоторые круглые черви (нематоды). Попали в эксперименты Спалланцани и угрицы Нидхема.

Оказалось, что эти черви оживают даже после высушивания их под колоколом воздушного насоса. Спалланцани пересмотрел свои взгляды и признал, что Нидхем был прав. Он во всеуслышание заявил, что при высыхании наступает смерть.

Смерть, после которой возможно возвращение к жизни.

Ученый Генри Бекер оживил угриц из семян, пролежавших сухими 27 лет. «Спрашивается, не могут ли они (угрицы) вернуться к жизни через 40, 100 лет или более? – писал Бекер. – На этот вопрос могут дать ответ лишь будущие опыты».

Так щепотка песка, взятая Левенгуком из водосточного желоба, положила начало новому направлению в биологии.

ГДЕ КОНЧАЕТСЯ ЖИЗНЬ?

Однако, как ни был велик интерес к оживлению коловраток, угриц и других микроскопических животных, открытие это долго не признавали.

Сам факт оживления мертвого животного казался слишком невероятным, шел вразрез с господствовавшими тогда представлениями о жизни. Раз тело умерло – значит из него ушла душа, вернуть ее человек не в силах. И ученые вели бесконечные споры о том, оживают или не оживают микроскопические животные после высушивания.

В 1860 году Парижским биологическим обществом была даже создана специальная комиссия из восьми профессоров, чтобы решить затянувшийся и принявший резкие формы спор между двумя известными экспериментаторами – Дуайером и Пуше. Были повторены опыты обоих противников и проведено 32 заседания. И вот заключение: коловратки оживают даже в том случае, если их после высушивания полчаса кипятить.

Казалось бы, вопрос решен: стоградусная температура убивает коловраток, а затем они оживают. Но возникало старое возражение: может быть, высушивание и кипячение все-таки не приводят к смерти, а лишь замедляют жизнь? А раз коловратки не мертвы, то никакого оживления не происходит. Где граница между жизнью и смертью? Чем отличается живое тело от мертвого? В чем сущность жизни? Решить эти вопросы можно было, только встав на позиции диалектического материализма.

«Жизнь – это способ существования белковых тел, существенным моментом которого является постоянный обмен веществ с окружающей их природой, – причем с прекращением этого обмена прекращается и жизнь», – писал Ф. Энгельс.

Итак, ясный критерий отличия живого от мертвого – обмен веществ. Если у высушенных животных происходит хотя бы самый минимальный обмен веществ, значит они живы; если нет, то мертвы.

Ответить на этот вопрос мог только эксперимент. Особенно наглядными оказались опыты австрийского пастора, члена ордена иезуитов Г. Рама. Его исследования, составившие эпоху в науке об оживлении, послужили также причиной крушения его духовной карьеры: после опубликования в двадцатых годах нашего века полученных результатов Г. Рама послали миссионером в Перу и Чили, где ему было уже не до науки. Так церковь расправилась с неугодным ей экспериментатором.

Иезуитам было на что негодовать. Их «заблудший брат» добился полной остановки жизни животных (круглых червей, тихоходок, коловраток), а затем воскресил их. Как он сделал это? Рам поместил подопытных животных в трубку и, выкачав из нее ртутным насосом воздух до давления 0,1 миллиметра ртутного столба, хранил эту трубку запаянной целый год. Через год все обитатели вакуума были оживлены в течение 23–45 минут. Но ведь в трубке, хотя и в очень незначительном количестве, все-таки присутствовал кислород – вакуум не был абсолютным. Тогда Рам заполнил трубку сухим гелием. Теперь не было никакого сомнения в том, что кислорода нет. После четырех месяцев пребывания в такой «атмосфере» коловратки, тихоходки и нематоды ожили. Эксперименты Рама показали, что жизнь высушенных обитателей мха совершенно замирает и останавливается: ведь важнейшая жизненная функция – дыхание – в данных условиях была исключена.

Но Рам пошел дальше. Для большей убедительности он решил как можно сильнее охладить предварительно высушенных животных и поместил их в жидкий воздух, дающий температуру —190 градусов. Более полутора лет провели коловратки и тихоходки в такой страшной ванне. И все же их удалось оживить. Но Раму и этого было мало. Он начал применять в опытах жидкий гелий. Испаряясь, гелий давал температуру от – 269 до —271,88 градуса. Животные были оживлены и в этом случае. Именно оживлены, так как говорить о каком-либо обмене веществ в организмах, находящихся при температуре почти космического холода, абсолютного нуля, не приходится. Здесь была полная остановка жизни – смерть. Но смерть в такой форме, при которой возможно возвращение к жизни. Это состояние организмов назвали анабиозом. «Существуют две формы отсутствия жизни, – еще в 1873 году писал профессор Вильгельм Прейер, предложивший этот термин, – живое существо может быть безжизненным и неспособным к жизни, то есть мертвым, или безжизненным, но способным к жизни, то есть анабиотическим».

В те времена это заключение во многом было умозрительным. Опытами Рама и других ученых анабиозу было дано экспериментальное подтверждение. Анабиоз оказался объективной реальностью.

Это был очень важный вывод, который говорил о том, что в своих экспериментах по высушиванию и замораживанию животных ученые имели дело со смертью, а не со скрытой замедленной жизнью. Да, жизнь кончается там, где прекращается обмен веществ. Но если при этом не происходит разложения, микроскопических животных снова можно вернуть к жизни.

Однако с высокоорганизованными организмами дело обстояло значительно сложнее.

ОРГАНЫ ВНЕ ОРГАНИЗМА

Петроград. 1920 год. Плохо с продовольствием. Плохо с топливом. Трудно достать лабораторных животных. А эксперимент не ждет. Ученый думает о будущем, даже когда на фронтах идут бои. Профессору П. Н. Кракову нужно выяснить действие различных химических веществ на кровеносные сосуды. Но где найти материал? Решение приходит неожиданно. И вот…

В лаборатории под стеклянным колпаком стоит колба. На дне колбы немного воды, а в ее горлышко вставлен человеческий палец. Взяли его от трупа, но палец живет вот уже несколько месяцев. Он реагирует на вещества, сужающие или расширяющие сосуды, его кожа выделяет пот, на пальце растет ноготь. Так же долго живет и отрезанное ухо кролика.

Правда, для этого собран специальный несложный аппарат, подающий к кровеносным сосудам уха подогретый до температуры тела кролика раствор Рингера.

Во время опытов ученому приходит дерзкая мысль: остановить жизнь этих органов, а затем попробовать «воскресить» их. Возможна ли такая остановка? Если и возможна, то надолго ли?

Снова эксперименты, и вот в 1922 году опубликованы поразительные результаты. Отрезанное ухо кролика было высушено над серной кислотой до того, что стало похожим на пергамент. В таком виде оно хранилось восемь месяцев.

Однако после того, как ухо осторожно размочили и пропустили по сосудам раствор Рингера, обнаружилось, что сосуды живы. Тот же невероятный результат получили и в эксперименте с пальцем. Палец, высушенный до того, что стал твердым, как дерево, сохранялся несколько месяцев. И все-таки сосуды удалось оживить. При введении адреналина они сокращались.

Итак, отдельные органы высших организмов частично оживают после почти полного высушивания и, казалось бы, абсолютной смерти. Этому сразу не могли поверить. Опыты профессора Кракова повторяют другие ученые.

Думали, что органы, построенные из более нежных тканей, чем уши кролика и пальцы человека, будут по-другому реагировать на высушивание. Но это было быстро опровергнуто, Советский ученый Морозов в 1927 году вырезал у лягушки сердце и высушил его над серной кислотой. Сердце потеряло 25 процентов веса и в таком состоянии сохранялось 3 часа. Это был кусочек сухой, мертвой ткани. Но, размочив сердце и пропустив через него специальные растворы, ученый наблюдал поразительную картину: сердце лягушки билось. Так оно работало в течение нескольких часов.

Много было поставлено различных экспериментов, и сейчас можно считать доказанным, что почти все ткани и органы обладают способностью к «переживанию» при высушивании. Клетки мозга не утрачивают своей жизнеспособности при потере 95,9 процента воды. Так обстоит дело с отдельными тканями и органалли вне организма.

Ну, а можно ли оживить целостный организм, сложно устроенный – с нервной и кровеносной системами, имеющий постоянную температуру тела, – организм млекопитающего? Ведь если покорять смерть, так ту, которая уносит людей.