Текст книги "Бандиты. Красные и Белые"

Автор книги: Алексей Лукьянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 13 страниц)

Алкоголь надежно глушил все то, что просыпалось в душе, едва Богдан вспоминал о совершенных накануне подвигах. Сколько бы крови ни лилось, самогон все заливал. Главное – не трезветь. Это было непросто, потому что с петухом на груди всякое пойло выветривалось из головы с пугающей скоростью.

Когда Серко донес Богдана до хутора, бандит был вдрызг пьян. Серко остановился у коновязи, и Богдан выпал из седла.

– Дрмдонт! – позвал он, лежа лицом на земле.

Дормидонт, на свое счастье, еще издали увидел,

как пылит степь, и уже ждал гостя. Он поднял Богдана и потащил в дом. Богдан волочился ногами по земле, отдавая приказы один бессмысленней другого: налей, говорит, щелоку в выгребную яму... нет, кипятку туда, крутого кипятку! Вилами туда потычь, слышишь? И самогону мне налей. Дормидонт уже привык к странностям Богдана и только бога молил, чтобы кто-нибудь пристрелил ирода.

Не успел Дормидонт подумать об этом снова, как прискакали еще двое – Алпамыс и Серега.

– Богдан! – заорал Серега. – Богдан!

Дормидонт остановился и попытался придать

главарю бандитов вертикальное положение.

– А... – махнул рукой Богдан. – Не поубивали вас, значит...

– Ты что творишь, Богдан?! – Серега вынул из-за голенища нож и пошел вперед.

Марфа тотчас запричитала. Один из мальцов, стоявший на пути Сереги и колупавший в носу, получил от бандита крепкий удар по уху. Малец отлетел к матери и громко заревел.

– Ты что творишь, а? – Серега подскочил к Богдану, отшвырнул Дормидонта и приставил нож к горлу главаря. – Ты нас что, сдать хотел?

Богдан, сильно шатаясь, посмотрел мутным взглядом на товарища, а потом его вырвало. Серега, пытаясь увернуться от зловонной струи, неловко дернулся, и тотчас Богдан ухватил его за запястье и резко, до хруста в суставе, вывернул руку. Нож вылетел и вонзился в косяк, перед носом у другого мальца, который наблюдал за сценой из дому. Дормидонт тут же утащил сына внутрь.

– Ты на кого руку поднял, дерьмо? – нетрезвым голосом спросил главарь у Сереги.

Руку его Богдан не отпускал и даже еще круче вывернул. Серега упал на колени и громко выматерился.

– Эй, Богдан, отпусти Серегу! – окликнул главаря Алпамыс. – Нас там чуть на бешбармак не порубили. Ты почему нам не помогал? Смерти нам хотел?

– Заткнись, – ответил Богдан. – Сами виноваты.

– Мы виноваты?! – злобно прошептал Серега. – Это мы вас бросили, что ли?! Я давно заметил, что ты чужими руками жар загрести хочешь.

Богдан устал. Эти дураки напрочь забыли, что он им говорил.

– Вы сигнал мой слышали? – спросил он.

– Какой сигнал? – в один голос спросили Ал– памыс с Серегой.

– Я сказал, что сигнальную ракету выпущу, если соберемся нападать. Вы видели ракету?

Алпамыс недоуменно вращал глазами, Серега воскликнул: «Вот черт!»

– Вы там в героев играли, а Левка вас спасать решил. И доспасался.

Богдан отпустил Серегу и пошел пить.

Через пять минут к нему присоединились товарищи.

– Богдан, ты нас прости, а? – попросил Алпамыс.

Вместо ответа Богдан налил в два стакана мутного первача. Выпили в память о Левке. Над столом кружились мухи. Богдан сначала молча отмахивался от них, потом выхватил маузер и начал лепить в стены и потолок пулю за пулей, пытаясь попасть в мелких бестий, но не попал ни разу.

– Шли бы вы спать, – сказал Дормидонт, прибежавший на шум. Он-то надеялся, что Богдан порешил своих подельников.

– Пшел вон, – огрызнулся Серега.

– Щас пойдем, – примирительно сказал Богдан. – Щас пойдем...

И уснул прямо за столом.

Лёнька

– Поубивали друг друга? – спросил Лёнька, когда снова смог дышать.

– Как же... – фыркнула баба. – По мухам стреляли.

– Графье прямо, – похвалил Лёнька и тяжело закашлялся.

Вонь никак не хотела выветриваться из легких.

– Слушай, парень, беги отседа побыстрее, – сказала баба. – Я тебе лошадь ихнюю отдам, любую, они все одно их некрепко привязали. Скачи в Лбищенск, там красные стоят, много, если уж они тебе так нужны. Только про нас не говори.

– Почему?

– У свекра хозяйство больно справное, кулаком объявят, все отберут, есть нечего будет.

– Так у вас же бандиты. Их под суд надо.

– Сдурел? У этих бандитов лапа мохнатая в штабе чепаевском, большой начальник. Он сам грозил: если узнает, что его людей сдали, – не жить никому.

– А почему мне помогаешь?

Баба подняла на Лёньку полные слез глаза.

– Придумай что-нибудь! Нет мочи терпеть этих иродов! Найди там упыря, который этих злыдней покрывает, что хочешь сделай, но избавь нас от них. Век за тебя молиться буду.

На коня Лёнька забрался с третьей попытки, когда баба взяла животное за узду.

– А ты и вправду не казак, – сказала она немного разочарованно.

– Извини, что подвел. Куда ехать-то?

– Сейчас вдоль колеи поскачешь, потом, как на большак выйдешь, поворачивай налево. Верст через пятьдесят Лбищенск будет. Ну, с богом.

Лёнька попрощаться не успел – баба хлопнула жеребца по крупу, и пришлось крепче держаться за поводья, чтобы не свалиться. Когда Лёнька обернулся через плечо, ни бабы, ни хутора уже не было, все заволокло дорожной пылью.

Чепай

Несмотря на все победы и удачи 25-й дивизии, командиром которой стал Василий Иванович после переформирования Александро-Гайской бригады, напряжение в дивизионном штабе чувствовалось нешуточное. Целыми днями Чепаев мотался на своем «форде» по расположениям, и чем больше получал сведений, тем мрачнее становился.

Последние недели были выматывающими. Белые дрались за каждый хутор, как за последний; казачьи разъезды в тылу стали обычным делом; то и дело нарушались поставки боеприпасов и продовольствия; недавно даже аэроплан пролетал и сбросил несколько бомб. Его попытались догнать, но какое там – пока «Ньюпор» поднялся в воздух, врага и след простыл. Вдобавок ко всему в некоторых соединениях обнаружился тиф, и болезнь распространялась с ужасающей скоростью. А ведь надо готовиться к наступлению на белоказаков, чтобы запереть их у Каспия.

Все это будило в начдиве зверя.

Недавний разговор по прямому проводу со штабом армии еще больше разозлил Василия Ивановича. Во-первых, вместо командарма говорил зам по тылу, во-вторых, на все аргументы и доводы Чепая тот, как попка, повторял:

– Броневзвод прислать не можем, сложная обстановка.

А где она не сложная? Штаб армии будто нарочно оставил 25-ю дивизию без прикрытия на флангах, приказы о наступлении приходили задним числом и без указания даты и времени отправления, и можно было подумать, что Фрунзе специально отдает Чепаева белым. Дождался, подлец, отплатил Чепаю за весенний демарш.

– Любитесь вы конем, ковнюки, – рявкнул Чепай и бросил трубку, когда понял, что зам по тылу ничего не скажет. – Ну, подождите, попомните вы Чепая!

Конечно, это была бравада. Броневзвод требовался Чепаю как воздух. Слишком подозрительно активизировались в последнее время колчаковцы. Не координируют ли они действия с Деникиным?

Чепай просыпался рано, так что Петьке сам бог велел вставать еще раньше – насчет чаю распорядиться, сапоги начистить, проверить список дел, обзвонить командиров, чтобы не опаздывали. Петьке все это было не в тягость, он порхал, как жаворонок.

Утром его можно было видеть в нескольких местах одновременно. Дивизионный комиссар Фурман прежде с кислой ухмылкой обзывал Петьку каким-то Фигаром (видимо, тот тоже был шустрым малым), и Петька весело соглашался, хотя Фурмана терпеть не мог.

Правда, после штурма Лбищенска, когда комиссара вызвали в Уральск, чтобы он возглавил политотдел, Петька даже расцеловался с Фурманом и вообще держался весело и независимо.

Увозили комиссара в чепаевском «форде» и провожали, будто невесту в чужой дом, – с почестями и мыслями «ну, наконец-то отвязались». Никто не знал, отчего дивизионного комиссара вдруг перевели в политотдел армии, но в душе каждый этому радовался.

Однако Петька с уходом Фурмана веселее не стал. Если раньше они с Чепаем всюду были рядом, как сиамские близнецы (это опять Фурман рассказал, что бывают такие люди, которые в утробе срослись боками), то теперь Петька не задерживался, чтобы побалагурить или чаев погонять, – получал приказ и тут же исчезал, будто не хотел с Василием Ивановичем в одном помещении находиться.

Поначалу Чепаев терпел. Думал – притомился вестовой, слишком часто летал туда-сюда под пулями. Может, дела сердечные у него не ладятся, медсестра Машка Попова взаимностью не отвечает. Бывает. Перебесится парень, не маленький.

Но потом высокомерие порученца стало раздражать. Василий Иванович только повода ждал, чтобы Петька чуши напорол, и тогда прижать его, шельмеца.

Случай представился утром.

– Петька! – заорал Чепай, выскочив в исподнем на крыльцо. – Петька, живо ко мне!

Петька, будто ошпаренный, выбежал из хлева с подойником, от которого шел пар.

– Ты какого ляда там делаешь?!

– За молочком вот...

– Ты баба, что ли, коров доить?! Иди сюда, контра недобитая!

Петька опасливо приблизился к начдиву. В руке Чепай держал портянку.

– Это что за контрреволюция, любись она конем?! – и портянка полетела в лицо ординарцу.

Петька увернулся, посмотрел на упавшую рядом тряпку. От портянки даже на легком сентябрьском

ветерке тянуло кошачьим духом, настолько ядреным, что слезы на глаза наворачивались.

– Это не я, Чепай! Это кот.

– Что за кот?

– Хозяйский. Не то Фунтик, не то Шпунтик...

– Ты мне зубы не заговаривай, не видел я тут никакого кота, любись он конем.

– Так он боится, Василий Иванович...

– Кого боится?! Меня боится?! Меня только контра боится!

Ординарец стоял, не зная, куда себя девать.

– Где эта сволочь? – спросил Чепай.

– Которая?

– Кот твой где?!

– Не знаю. А зачем?

– Расстреливать его буду! Именем революции! Чепай, как был, босиком, спустился с крыльца,

поднял портянку, нюхнул и вздрогнул.

– Хуже иприту германского! У меня смена стирана?

– Сейчас распоряжусь...

– Отставить распоряжаться! Дай молока. Петька протянул начдиву подойник. Василий

Иванович стал жадно пить, молоко потекло по усам и подбородку, пролилось на исподнее.

– Ух, – сказал он, напившись, – какая все-таки гадость это теплое молоко, любись оно... Давай лучше чаю.

– Сейчас распоряжусь...

– Стоять! Я сказал – отставить распоряжаться. Сами без рук, что ли? Пойдем...

Но Петька не пошел. Стоял на месте, смотрел в землю и глаз на Чепая поднять не смел.

– Петька, я тебя расстрелять велю, наверное, – пошутил Василий Иванович. – Ты меня никак предать задумал? Да не трону я твоего кота, хотя сученыш он тот еще, всю ночь в ногах у меня спал, а под утро такую диверсию учинил! Отвечай, чего дуешься, как мышь на крупу? Я тебя что, обидел чем-то?

– Никак нет, товарищ Чепаев!

– Ты что, с ума сошел, Петруха? Какой еще «товарищ Чепаев»? Я тебе чужой, что ли?

Чепай вернулся к Петьке и требовательно поднял его лицо за подбородок:

– В глаза смотри, говорю!

Глаза у Петьки были на мокром месте. Ординарец, который с риском для жизни вытаскивал начдива из-под авианалета, который весело зубоскалил, когда они удирали от белочехов и силы были куда как не равны, – плакал! Это ж какой силы должна быть обида, чтобы Петруху до слез довести.

– Ты чего, Петюнюшка? – испуганно спросил Чепай и обнял боевого товарища. – Что с тобой, а?

– Извести тебя хотят, Василий Иваныч! Нету терпежу эту муку адову терпеть, все как есть расскажу, и расстреливай меня при всем честном народе.

«Точно сбрендил парень. В отпуск его отправить, что ли?» – промелькнуло у Чепая, но сказал он другое:

– Да кто меня изведет? Ты, что ли?

– Я, – кивнул Петька и поднял на обалдевшего начдива глаза.

Чепай даже рот открыл.

– За что, стесняюсь я спросить?

– Кабы я знал, за что... – тяжело вздохнул Петька.

– Так, хватит вокруг да около ходить. Пошли ставить самовар, там мне все и расскажешь.

История оказалась настолько подлой и дикой, что пить чай начдиву расхотелось.

Петька

Все произошло через день после того, как в Лби– щенск перевели штаб дивизии. Фурман улучил момент, когда Петька седлал лошадь, и спросил:

– Как семья, Петр Семенович?

– Спасибо, Дмитрий Андреевич, ничего. А у вас как?

– И у меня тоже, в известной степени. Хотите, фото покажу?

Петька не хотел.

Фурман оказался еще хуже, чем Ёжиков, которого в марте отправили в Туркестан. Он все время

терся возле Чепая, воспитывал его. И Чепай какой-то стал... не то заигрывал с комиссаром, не то заискивал перед ним. Сколько раз уже было замечено – повторяет Чепай за Фурманом слово в слово. Услышит вечером – утром повторит, услышит утром – вечером перескажет и вроде как за свои мысли выдает.

Однако, чтобы не обострять, Петька согласился посмотреть на фотографию.

У Фурмана их цельная пачка оказалась. Вот это мама. Вот это невеста. Вот это сам Фрунзе. Вот это... а, нет, это не то. Вот это мы все дома, за чаем. Вот это мы...

Петька стоял, и в глазах его было темно. Потому что «а, нет, это не то» была фотографией его семьи – матери, сестер и деда. Такой фотографии у Петьки не было. Все домочадцы на ней сидели рядком и серьезно смотрели на него.

Он схватил комиссара за грудки, подтянул к себе.

– Отдай карточку, – сказал Петька как можно страшнее. – Отдай сейчас же.

Фурман вынул фотографию из пачки и протянул Петьке. Петька посмотрел на своих родичей и перевернул карточку. На ней химическим карандашом было написано: «Самарская ЧК, 17 авг. 1919 г.».

– Вы, товарищ Исаев, – просипел Фурман, – нервный какой-то. Это плохо, если учесть, что миссия, которую на вас собирается возложить командование, требует исключительного самообладания.

– Сам собой обладай, паскуда.

– Давайте без этой похабени, у меня серьезный разговор.

Разговор был и впрямь серьезный. Настолько, что мурашки поползли по спине.

– Да не смотрите на меня, Петр Семенович, как солдат на вошь. Я понимаю, что методы у советской власти чрезвычайные, но ведь и обстоятельства сейчас таковы. Это, в известной степени, законы военного времени. Сейчас ведь везде война...

– Кому война, а кому мать родна.

– Обидеть меня хотите? Напрасно. Я ведь против вас лично ничего не имею, вы мне даже в известной степени симпатичны: смелый, веселый, опять же – авторитет у вас среди бойцов нешуточный. Такие люди позарез нужны советской власти.

– А я что – против нее воюю? Не я ли шпиона белого в одиночку поймал, пока чекисты в засаде отсиживались?!

Фурман поднял руки – сдаюсь, мол.

– Вы правы – вы и так на нашей стороне. Но в штабе армии считают, что вы с Василием Ивановичем слишком оторвались от политических реалий.

«Ах, вот к чему ты, сучий потрох, клонишь», – подумал Петька.

– Вы, и прочие командиры из группы Василия Ивановича, и сам товарищ Чепаев – как вы себя называете?

– И как же?

– Вы говорите – «мы здесь советская власть».

– А мы не власть?

– Нет, вы – не власть. Вы – слуги власти.

– Чего?! – рука Петьки сама потянулась к кадыку Фурмана.

– Оставьте свои плебейские замашки! – вспылил комиссар.

– Слуги?! – Петька зашипел, будто вода, пролитая на раскаленную печь. – Мы для чего революцию делали?! Чтобы чьими-то слугами быть? Если не мы, то кто тогда власть?

Фурман смотрел на Петьку, как на дите неразумное.

– Вы думаете, что власть – это шашками размахивать и на лошадке перед девками гарцевать? – спросил комиссар. – Так вот, вы сильно ошибаетесь. Власть – это ответственность, власть – это планирование. А вы только стрелять умеете...

– Я тебя спросил: кто тогда власть?! Ты?

– Ну, в известной степени, как представитель...

– А я – не представитель? А Чепай?

– Вот видите – вы все время про себя говорите. А власть – это когда все вместе, заодно.

– Так, я все понял, – успокоился Петька. – Значит, вы – власть, а мы – ваши слуги. Так?

– Ну, в известной степени...

– Не юли, комиссар! И чем же мы вам не потрафили?

– Не делайте из нас чудовищ, Петр Семенович. Вы прекрасно справляетесь со своей работой, но не видите ничего дальше поставленной штабом задачи. А нужно видеть. В известной степени от этого зависит ваша жизнь. И жизнь ваших близких.

Было видно, что Фурман не решается заговорить о конкретном деле.

– Ну?!

И он рассказал. Что, мол, уполномочен возложить на Петра Семеновича Исаева, верного порученца начдива Чепаева, спецзадание от самого командарма Михаила Васильевича Фрунзе. Сказал, что носит начдив с собой талисман в виде льва и не расстается с ним никогда. Многие уже этого льва видели, чаще всего перед боем, когда Чепай его на шею надевал и по необразованности думал, что становится непобедимым. Так вот этот талисман нужно изъять и передать командарму.

– Изъять? Как это – изъять?

– Обыкновенно, в известной степени. Украсть. Отнять. Снять с пьяного. Или с убитого. Все равно, как вы исполните это задание, главное, чтобы эффективно. Вы знаете значение слова «эффективно»?

– Тварь ты, – тихо сказал Петька.

– Что?

– Тварь, говорю, ты. Змея подколодная. Жаль, тебя в Сломихинекой за трусость не расстреляли.

– Не забывайтесь, Петр Семенович. Не в вашем положении дерзить. В случае успеха операции вам будет гарантирована полная безопасность вашей семьи, повышение по службе, возможно – перевод в штаб армии.

– Жопы полковничьи лизать, что ли? Правильно Чепай вашего брата не любит, буржуев недобитых. Мы революцию делаем, а вы на наших горбах в светлое будущее едете. Ничего, Чепай тоже не дурак, он все понимает. Вот сломает хребет казакам – и за вас примется.

– Так и передать товарищу Фрунзе?

– Так и передай.

– Я очень уважаю вашу преданность Чепаеву, товарищ Исаев. Ну что ж, очень жаль. Фотокарточку оставьте себе. Каждую неделю вам будут присылать новую, с семьей в полном составе. В известной степени, конечно – фотографировать же будут только живых.

Фурман не боялся. Фурман был уверен, что Петьке некуда деваться, – и был прав.

– Надеюсь, когда наша беседа окончится, ты поведешь себя по-умному и все сделаешь правильно, – сказал комиссар, внезапно перейдя на «ты». – Дело в том, Петр Семенович, что у тебя сейчас еще есть сила, но... жаль это признать, силы не вечны. И твои дни, они уже почти сочтены. В этом и заключается самая главная несправедливость жизни. Но к этому нужно подходить здраво. Ты, товарищ Исаев, думаешь, что будешь стареть, как вино. Если смотреть с позиций того, что вино в итоге превращается в уксус, то это так, но если ты думаешь, что с годами, как вино, будешь становиться лучше, то ты ошибаешься. Сколько раз, как ты думаешь, сумеешь выжить в атаке? Пару раз? Мирная жизнь ветеранов не терпит. Ты подошел совсем близко к славе, но твое время уже вышло, и если ты хотел славы, надо былостараться раньше. Ну что, договорились?

– Считай, что да.

– Перед делом ты почувствуешь неприятное легкое покалывание. Это твоя гордость. Пошли ее ко всем чертям с матерями, от гордости одна головная боль, а толку никакого. Перебори ее в себе, потому что уже через год, где-нибудь в Крыму, ты скажешь: «Товарищ Фурман был прав».

– Никакой головной боли, товарищ Фурман.

– Через месяц ты позвонишь в штаб.

Петька кивнул.

– Скажи это, – велел Фурман.

– Через месяц я позвоню в штаб.

– Скажешь пароль: «два-двенадцать, жду». За тобой приедут, и ты лично передашь льва товарищу Фрунзе. Повтори.

Петька повторил.

И повторял каждое утро до самого сегодняшнего дня.

Нельзя сказать, что Чепая удивила история Петьки. Но разозлился он не на шутку, едва самовар не расплющил от ярости. Какими только словами ни называл он бывшего комиссара, командарма и всю советскую власть. Будь здесь политработник дивизии Батурин, свой, родной – наверняка расстрелял бы за махровый антибольшевизм и Василия Ивановича, и Петьку, а потом сам бы застрелился за то, что слышал.

– Так я и знал! – кипел Чепай. – Пригрел змею– ку! Что ж ты раньше молчал, тюня-бакенщик? – и Петька получил подзатыльник, словно он не порученец, а малолетний оболтус.

– Так я ж ведь думал...

– Думал он! Застращали его! Ты что – не знаешь меня?! Приходи ко мне в полночь и за полночь. Надо – так разбуди. Я навсегда с тобой, я поговорю, скажу, что надо... Обедаю – садись со мной обедать, чай пью – и чай пить садись. Вот какой я командир!

Чепай несколько раз прошел по избе из конца в конец, уселся на лавку, закинул ногу на ногу и пристально посмотрел на ординарца.

– Точно не наговариваешь?

Петька тут же скуксился:

– Чепай, ну что ты из меня...

– Молчи, сам вижу, что не врешь.

Чепай глубоко задумался, замер, и только пальцы ног шевелились. Петька завороженно смотрел на них.

– Это их любимая тактика – заложников брать, – сказал Чепай. – Мне они тоже грозили. Только вот что я скажу – накося выкусите-ка, любитесь вы конем! Тронешь мое – и кровью умоешься. На самом деле, когда они заложников берут – они сами боятся.Это террор, Петька. А террористам на уступки идти нельзя, иначе они сядут на шею и ноги свесят. Да, они могут убить твою семью. Но за свои семьи они тоже боятся и знают, что ты можешь прийти за ними. А ты придешь! И я приду!

Чепай вскочил на ноги, испугав хозяйского кота, который тоже внимательно следил за босыми пальцами начдива.

– Брысь, контра! – рыкнул на животное Чепай, а сам навис над ординарцем: – Пойми, дурья твоя башка, Фурман боится не меньше твоего. Всякая власть на страхе держится. А вот ты выйди и скажи – не боюсь! И кулаком по столу ударь. Тогда все подумают: вон Петька не боится, значит, сила за ним. Встанем за Петьку, за нами тоже сила будет. Понял?

– Понял!

– Не будешь бояться?

Петька опустил голову, но потом резко поднял и сказал:

– Есть не бояться!

– Вот так, молодца. А теперь сгоняй за чистыми портянками.

Письмо

Через час мотор с начдивом и порученцем колесил по Лбищенску. Красноармейцы чинили разрушенные во время штурма укрепления и строили новые. На складах делали опись захваченного имущества, несколько барышень-машинисток бойко тарахтели на печатных машинках, не хуже, чем из пулеметов. Местное население, в основном бабы, старики и дети, опасливо выглядывали наружу, опасаясь – вполне обоснованно – грабежей. Правда, основная масса скота и прочего добра отступила вместе с белыми на юг еще месяц назад, так что грабить было нечего, да и Чепай в последнее время мародерство пресекал.

Показательных расстрелов тоже не проводилось. Чепай сказал, что патронов и без того мало, нечего их тратить на всякую контру, а штыками колоть или шашками рубить – это в бою легко, но когда враг безоружный перед тобой стоит... мало кто на такое решится. Не то нравы в 25-й дивизии смягчились, не то начальник слабину начал давать, но на отсутствие казней не жаловались.

Никто из бойцов чепаевской группы не знал, что Василий Иванович давно и крепко размышляет, на той ли стороне воюет. За голову начдива объявлена была награда в двадцать пять тысяч золотом, и Чепай в шутку рассуждал, а дадут ли ему эти деньги, если сам придет и сдастся?

Сначала, конечно, это было дурачество, но чем дальше, тем серьезнее становились мысли. И дело вовсе не в деньгах, хотя жалованье дивизии и впрямь платили с большими запозданиями, отчего процветал грабеж гражданского населения.

Чепая смущали методы и цели власти, за которую он воевал. Ведь воевать-то он пошел за землю крестьянам, фабрики рабочим и хлеб голодным, а не против таких же, как он, нищебродов. Простой плотник из-под Николаевска, он всего-то и хотел – вернуть свое. А потом понеслось – отряд стал разрастаться, должности посыпались, учеба в Генштабе. И ни конца, ни края этой революции.

Чепай ждал, что крестьянину и прочему люду просто дадут вздохнуть свободно, разрешат заняться своим делом. Большевики так обещали. Но вот уже два года, как большевики у власти, а кровь все льется, и на земле работать некому. Никто не пашет, не плотничает, на гармошке не играет – все ушли на фронт.

«Вот бы армию по хатам вернуть», – думал Василий Иванович, и решимость его крепла раз от раза.

Большевикам он уже не доверял. Эти оказались еще худшими дармоедами, чем буржуи. При тех можно было фигу в кармане держать, огрызаться, а иной раз и к ответу призвать, если ушлый. С большевиками все не так. Инакомыслия они не терпели, поэтому комиссаров своих понатыкали гуще, чем вшей на солдате. Когда война закончится – если закончится, – этим комиссарам будет нечего делать, и они пойдут стращать народ. И застращают, вон как того же Петьку.

Лучше вернуть на место прежнюю власть. Ткнуть их мордой в то, что осталось от страны, как хозяйского кота в испоганенные портянки, сказать: «Вот, видите, до чего страну довели? Управляйте теперича с головой, не то в следующий раз ее оторвем».

Выбор пал на Колчака. Тот хоть и был сукиным сыном, но первый в семнадцатом году присягнул Временному правительству.

Письмо, которое Василий Иванович сочинял несколько дней, никак не должно было попасть в руки большевикам, иначе объявили бы Чепая предателем и ренегатом, контрой последней и расстреляли бы. А потом бы повесили. Или наоборот. Потому что адресатом был Верховный Правитель России адмирал Александр Васильевич Колчак.

«Омск, адмиралу Колчаку, лично.

Господин Колчак, пишет вам начдив 25-й стрелковой дивизии Чепаев. Знаю, что имеете зуб на меня, крепко я ваших людей на фронте трепал. Однако же и сам трепан был и зла за это не держу, потому как война. Слышал, будто даете за голову мою деньги большие. Предлагаю сделать экономию. Я и дивизия моя можем запросто очистить занимаемые нами плацдармы, оставить оружие и боеприпасы и разойтись по домам, а сам я пойду в полное ваше распоряжение, хотите – расстреливайте, хотите – вешайте. С одним только условием – не трогайте моих бойцов, не их это вина, что они ваших бойцов убивали. Только знаю, интересен вам будет секрет, как простой и неотесанный Чепаев побивал ваши полки и кадровых офицеров ваших обводил вокруг пальца. Весь мой секрет доложу вам при личной встрече, коли согласитесь принять. Знаком согласия буду считать три зеленые сигнальные ракеты с бухарской стороны не позднее первого октября. За сим остаюсь покорный ваш слуга Василий Чепаев».

Письмо Василий Иванович собирался отправить в Омск с верным человеком.

Был у Чепая и другой вариант, который он разыграл раньше, но, похоже, там все обернулось крахом.

Еще по весне отправили в помощь Махно, воевавшему тогда за красных, краскома Тверитинова, толкового командира, из бывших военспецов. Да вот затянулась командировка, взъерепенился Нестор Иванович на большевиков за обман и предательство, и остался Тверитинов не то в плену, не то заложником, не то вовсе поплатился жизнью.

Но учитель из Гуляйполя, который бил красных, чтобы побелели, и белых, чтобы покраснели, как и прежде, привлекал восхищенный взгляд начдива.

Перебросили бы бригаду Василия Ивановича на Кавказский фронт, он нашел бы способ соединиться с батькой и тогда показал бы большевикам, что такое настоящая советская власть.

Василий Иванович с замиранием сердца следил за подвигами батьки и крепко подозревал, что у Нестора Ивановича есть талисман – такой же, какой лежит у Чепая в левом кармане френча, у самого сердца.

Талисман

Историю своего талисмана Чепаев никому не рассказывал, хотя была она и захватывающей, и необычной.

Для будущего начдива она началась в Волыни, в пятнадцатом году, когда командир роты капитан Бурашников вызвал поручика Ночкова и передал приказ, что нужно идти через линию фронта и добыть языка. Ночков, совсем юный тогда, дерзкий, веселый и изобретательный, командовал взводом и маленькой – в три человека – разведгруппой.

Кроме Ночкова в группу входил Василий Чепаев, семь лет назад уволенный из армии по состоянию здоровья в резерв, но теперь стреляный воробей, прекрасный боец и фехтовальщик, запросто, будто в гости, ходивший через линию фронта, и вольноопределяющийся Николай Гумилев, который к тому времени тоже стал унтер-офицером, как и Чепаев.

Гумилев был из буржуев, не военспец, но держался на фронте куда как лучше иного фронтовика, был хладнокровен и дрался отчаянно. Как-то он обмолвился, что бывал в Африке и видал такое, что в Европе ему бояться нечего. Чепай люто завидовал Гумилеву за те приключения, которые он испытал, и часто представлял себя на месте Николая.

На этот раз все приключения достались Чепаеву.

Ударная группа австрияков, почти полсотни бойцов, оказалась там, где ее не ждали – перед самым носом русских. Похоже, австро-венгры собирались ударить на рассвете, когда внимание притуплено сильней всего. На цепь врагов первым наткнулся Чепаев.

Австрияки спали. Знакомая ситуация – командир выводит бойцов на позицию и дает отбой до определенного часа. Как только подходит время, бойцы, уже отдохнувшие, четко выполняют поставленную задачу и либо отступают, либо занимают плацдарм, в зависимости от полученного приказа. Василий нос к носу столкнулся с офицером.

Дрались молча, на ножах. Чепаев не звал на помощь, потому что до линии фронта было еще полмили, проваливать задание не хотелось, австрияк – потому что до русских позиций было совсем недалеко, и не спящие еще враги легко могли накрыть его людей из пары орудий.

Чепаев впервые столкнулся с таким противником. Австрияк был дьявольски смел, настолько, что сначала едва не обратил Василия в бегство. Однако сообразив, почему враг не поднимает шум, фельдфебель Чепаев бросился в контратаку.

Силы были абсолютно равны. Австриец брал не умением, а натиском. Чем больше ран наносил ему Чепаев, тем отчаяннее дрался офицер.

Наконец противник осознал, что слабее, и негромко крикнул:

– Ангриф!

Эту команду Чепаев знал, она означала – «к бою». Он услышал, как передергиваются затворы, но тут же австрияк добавил:

– Нихьт шиссен!

Ага, не хочет, чтобы стреляли. Ну, тогда мы еще...

Мамочки, сколько же их поднялось, прямо как тараканов! До врагов было недалеко, шагов пятьдесят, а в уме у Чепаева стучало только одно – валить офицера, валить офицера!

Тот, будто услышав мысли русского фельдфебеля, навалился на него с утроенными силами. Чепаев почти запаниковал – где Ночков и Гумилев? Видят ли они его? Что собираются предпринять?

Первым выскочил Гумилев. Похож он был на жабу – нацепил авиационные очки, это значило, что сейчас в ход пойдут перец и соль. Такие пакеты придумал Ночков на крайний случай – пускать в глаза противнику. Очки догадался использовать

Гумилев – мол, если ветер будет на тебя, сам хватанешь перцу в глаза, нужна какая-никакая защита. Тащить в разведку очки не хотелось, но пару раз эта тактика спасла разведчикам жизни, так что приняли на вооружение.

Сегодня, по счастью, ветер дул в сторону врага, и уже через несколько мгновений послышались сдавленные крики ослепших австрияков.

Однако это не помогало, потому что, даже ослепшие, они шли в бой, размахивая штыками во все стороны.

– Ночков, я их не сдержу, зови подмогу, – крикнул Гумилев.

Но Ночков сам был окружен и отбивался от десятерых.

Поняв, что дело пахнет керосином, Чепай на свой страх и риск – очки-то он не надел, выхватил из-за пояса бумажный пакет и одним точным ударом разорвал о лоб офицера.