Текст книги "Сказки Ледяного спокойствия"
Автор книги: Алексей Смирнов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 8 страниц)
Явился солдат во дворец лечить принцессу.
– Буду, говорит, с чертом в карты играть на собственную бессмертную душу. Изготовьте мне для этого железного робота с крепким лбом, и чтобы в играх понимал – квейки там знал, квесты, пасьянсы, сапёра, "Цивилизацию"....
Царь впервые в жизни вымолвил:
– Будет исполнено.
Ночью, как только явился черт, солдат ему и говорит:
– А не сыграть ли нам в картишки на мою бессмертную душу? Выиграешь бери! Проиграешь – получишь щелчков от моего младшего брата, – и показал на робота, который стоял в углу и мышку компьютерную, встроенную каким-то левшой для понта, наглаживал. – И от царевны отлепишься. По рукам?
– По рукам! – восхитился черт.
– Только ты с братом играй поначалу, – велел солдат. – В группе, так сказать, юниоров. Одолеешь брата – перейдешь в высшую лигу, я за тебя сам возьмусь.
На том и порешили. Черт сражается с роботом – только звон от щелчков идет, да черту, нежити, что от них? А солдат – к царевне в опочивальню.
И с каждой ночью стало происходить улучшение. Обнаружились положительные и крайне обнадеживающие сдвиги. И сон стал лучше, и не мечется барышня, и не стонет, а только сладко вздыхает и рядом местечко трогает, где солидная вмятина на простынке, чуть теплая.
Так и победили нечистую силу воинскими традициями.
Царевна от солдата – ни на шаг. Царь махнул рукой:
– Забирай и ее, и полцарства... нет, полмира, – распорядился он (черт никуда не делся и не дремал). – А лучше бы и весь мир.
85. Соловейчик
Всем известна история о китайском императоре, который заболел, слушая механического соловья, и пустил слезу, послушав живого.
Живой соловей, воодушевленный успехом, полетел, пока не поздно, выжимать слезу из русского императора. Но это дело гораздо более сложное, не на того нарвался – уж и не вспомнишь, кто тот император был: Иван Грозный, Павел, Николай Палкин или Юрий Владимирович Андропов. Лучшее, на что он мог рассчитывать, это растроганное "пусть поет". Да на это и наплевать. Штука в том, что именно в этот момент император китайский задумал уладить в свою пользу Даманский вопрос и вообще прикупить себе северных территорий, ибо под соловья любились и размножались, и население увеличилось несказанно. Для этого он прислал русскому императору давно опостылевшего механического соловья. В знак дружбы и братства навек.
– Ишь ты! – ухмыльнулся российский правитель. – Экие умельцы! Наши-то лучше поют!
И он прислушался к трелям соловья, который как раз подоспел к его покоям.
– Ну-ка, позовите мне Левшу, – подумав, распорядился император.
Когда Левшу привели, государь повелел ему изловить соловья настоящего и сделать из него, в пику иноземному мастерству, существо полумеханическое: подковать, как обычно.
Доверчивый соловей, желая увидеть высочайшую слезу, вспорхнул на государственную ладонь и тут же был уловлен сетью.
Когда Левша, извиняясь и дыша перегаром, его подковал, соловей испросил у него маленькую булаву. Для Левши, хотя рабочий день уже закончился, задание было пустячным.
– И шпоры приделай, – пропел соловей.
Собравшись с силами, Левша присобачил шпоры и представил императору отечественного киборга.
– Ведь можем! – восхитился государь, вручая Левше целковый. – Не перевелись еще на Руси умельцы.
Но Соловей разбил булавой окно, вылетел, покружил, подобрал себе подходящий дуб и подался в разбойники. Многие годы его могучий посвист крушил и сбивал поезда и обозы, пока заезжий богатырь не сбил его дубиной, навсегда исключив затяжные полеты. А заодно богатырь вышиб из него ту идею, что свистнешь – и все тебе будет. Этого, Соловей, набрался, конечно же, от императоров.
Однако Соловей-разбойник не утратил сладкоголосости. Он умел втираться в доверие; взял себе паспорт, фамилию Соловейчик. Его наблюдали в обществе Бени Крика, Леньки Пантелеева и многих прочих отечественных законников. И слез пополам с бумажниками он выжимал теперь столько, что был совершенно доволен собой.
86. Спящий Красавец
Однажды некогда, а было то дело в стародавние времена, в благословенном городе то ли Герате, не то Астане, жил один, да продлит его годы Аллах, гордый юноша-отрок, достойный за свою красоту соловьиных трелей, хвалебных поэм и благовоний. И надо же было случиться такой беде, что правил тем же городом падишах, у которого всего красивого и замечательного было уже в великом избытке, и сам он был ясен ликом, но все ему было мало. Этот жестокий правитель, надмеваясь в сердце своем, имел обычай периодически спрашивать у своего дьявольского зеркала, изготовленного, несомненно – да пожрет их смрадный шайтан – ифритами, ипритами и маридами, не существует ли в его подданстве, да и где-либо вообще, отрока, мужа или старца, способного превзойти его красотой.
И вот, в недобрый час, то зеркало ответило, что да, есть, почти уже отрок, но еще совсем муж, с черными бровями, подобными гусеницам, персиковыми щеками и лунообразным лицом; да и принципиально гораздо достойнее его господина. Падишах пришел в ярость и повелел незамедлительно разыскать несчастного отрока; ответом же стало то, что юношу искать ни к чему, ибо он и так уже с момента отроческого возмужания, томится в гареме падишаха и с нетерпением ждет, когда до него дойдет очередь и властитель его посетит. Но падишах решил не посещать отрока, боясь быть очарованным и впасть в прелесть. Взамен он приказал взнуздать, оседлать, навьючить и сбить в караван верблюдов; с этим же караваном скорби отроку, прекрасному, как луна и солнце, надлежало отправиться в удаленные горы; там его следовало бросить на растерзание шакалам, грифам и другим, неизвестным правоверной науке гадам.
Стеная и плача всем гаремом, где преобладали голоса низкие и зычные, отрока снарядили в изгнание, и злая воля ревнивого падишаха была исполнена.
Юноша, брошенный у подножия суровых и мрачных гор, предался отчаянию, моля Аллаха поскорее прекратить или как-то иначе, вразумлением, смягчить его муки и недоумение, ибо разум отрока так и не овладел причиной столь бессердечного с ним обращения.
Наконец, он поднялся на ноги и начал скитаться среди камней в поисках трав и жидкостей; не найдя ни того, ни другого, он, однако, приметил маленькую пещерку, где уже были приготовлены спальные ложа – тщательно убранные, пристеленные персидскими ковриками, где было выткано слово "Рухнама" – но совершенно крохотные; число этих постелей было нечеловеческое: семь. Вокруг было много притираний и масел в маленьких керамических сосудах искусной выделки; сама пещера была так мала, что юноше пришлось изучать ее, стоя на четвереньках, имея позади вход; поэтому естественно ему было при звуках переливчатого и переменчивого смеха встревожиться и попытаться развернуться. Изгнаннику удалось ничего не свернуть и не нарушить порядка постелек; он уже догадался, что в пещере обитают некие феи, а именно – гурии.
Гурии, нечеловеческим числом семь, были весьма удивлены увидеть гостя, однако отнеслись к нему приветливо – попросив предварительно выйти вон, а когда выслушали душераздирающую историю его обстоятельств, объявили, что вот уже давно нуждаются в человеке для своего гарема, каковым гаремом сами же и являлись – но только не в качестве евнуха, поспешно заверили они юношу, который уже собрался задать стрекача. Впрочем, и не в качестве хозяина: во-первых, в силу некоторых геометрических препятствий; во-вторых, обладание гуриями еще нужно как-нибудь заслужить – например, геройской гибелью в местах, названий которых отрок не понял.
И вот так сложилось, что при всей неопределенности своего положения юноша остался жить при гуриях. Они жили мирно и счастливо, причем хозяйки время от времени возносились и отбывали для ублажения или предварительного, демонстрационного пока еще знакомства с какими-то мучениками. А отрок все мужал, наливался красотой; через доступные средства постигал азы бытия, да гонял шайтана.
Настал неотвратимый день, когда самолюбивый падишах озаботил дьявольское зеркало вопросом уже известного содержания. Получив безжалостные и исчерпывающие сведения, он пришел в такой гнев, что единым ударом гнутого сапога разбил зеркало, которое взорвалось и разлетелось по миру, вонзаясь злыми осколками в умы и сердца людей из различных эпох, народностей и фантазий.
Потом падишах, никому не сказавшись и уж всяко ни у кого не спросившись, переоделся дервишем, захватил корзину с яствами и отправился к подножию гор, где обитал его благочестивый соперник. Он нашел отрока близ родника, где тот следил за игрой причудливых рыб.
– Позволь мне напиться из родника, добрый человек, – спросил падишах елейным голосом.
– Изволь, – юноша посторонился, и ложный дервиш, приглатывая рыб, напился всласть.
– За твою доброту, о прекрасный юноша, – сказал падишах, – я отблагодарю тебя, я одарю тебя этим яблоком. Вот еще шербет, абрикосы, нас, маковая соломка – однако самым прекрасным и юным полагается именно яблоко.
Против такого довода юноша не сумел устоять, принял дар и, не имея привычки омывать плоды, надкусил, после чего сразу упал бездыханный. Тогда, прогнувшись и шипя, словно коварная и подлая змея, падишах пришел в полный восторг и немедленно скрылся, не думая, что гурии все видели и никогда не станут с ним знаться, чего бы он ни сделал и сколько бы подвигов ни совершил, поражая неверных бомбами со своего самолета-ковра и даже тараня их тем же ковром.
Гурии оплакали юношу – уснувшего, но не усопшего; переместили его в стеклянный гроб, откуда его должен был спасти поцелуем какой-нибудь странствующий эмир, и, призвавши на помощь маридов, перенесли в глубокое тайное подземелье, надежно спрятанное и под завязку набитое всякими спящими объектами сексуального преследования. Ибо к тому времени в мире развелось слишком много охотников до легкой лобзательной добычи; они рыскали по свету и в поисках своих имели даже наглость возмущать силы природы – обращаясь к ним напрямую, со сладострастными вопросами.
Теперь эта многолюдная усыпальница вообще недоступна, так как подходы к ней были наглухо завалены при бомбардировке подземелий Тора-Бора. Правда, поговаривают, что Террорист Номер Один все еще обитает там, развлекаясь лобзанием праведников, но не выпуская их из гробов, и те бьются там в муках. Пресыщенный, он обещает разослать яблоки для самых прекрасных руководителям несимпатичных ему государств. В первую очередь, как он сам выразился, семерым из Большой Восьмерки; на вопрос конспиративного телеканала, почему, террорист вообще повел себя странно и неожиданно процитировал христианское Писание, заявив нечто вроде: "Семь Царей, а восьмой не из их числа, и недолго ему быть".
87. Старая мельница, где все перемелется
Один литератор в чине халифа, не чуждый изысканной словесности, гулял в своем маленьком садике, который разбил прямо в лоджии, что на втором этаже, и вдруг услышал давно и прочно забытое:
– Продаем-покупаем! Продаем-покупаем!
Или это было чем-то другим? "Точу ножи"?
Литератор свесился с перил: – Чем побалуешь, любезный?
Любезный с готовностью явился в лоджию, где, узнав о занятии домовладельца, предложил ему креативную мельницу. Ты говоришь ей "Мутабор" и она сразу начинает молоть дерьмо! В колоссальных количествах! На любой вкус! Натуральное, сельскохозяйственное, без консервантов.
– Так уж и натуральное, – усомнился литератор.
Торговец сказал "Мутабор", и литератор немедленно зажал нос.
– А как же ее остановить? – спросил он.
– Очень просто: еще раз повторить: "Мутабор". Но самое главное – не засмеяться над собственным креативным дерьмом. Стоит тебе улыбнуться, и ты сразу забудешь волшебное слово.
– Ну, конечно, – отмахнулся литератор и купил мельницу. "Мутабор, повторил он про себя. – Мутабор". – Мутабор! – сказал он громко.
Дерьмо повалило из мельницы сплошным потоком, принимая самые диковинные формы. Оно отливалось в постмодернизм, научную фантастику, эротические триллеры и производственные романы. Литератор моментально разбогател. И как-то при свече, лакируя последний, юмористический роман, улыбнулся и вмиг позабыл волшебное слово.
Не напрочь, оно сохранилось, лишь "т" заменилось на "д", а это не помогало.
Дерьма прибавлялось. Спустя какое-то время друзья и знакомые начали сторониться литератора в чине халифа, недовольные запахами. Он прикупил для дерьма комнату, потом – этаж, потом – целый дом, да еще и соседний в придачу. Он экспериментировал: пытался, к примеру, заморозить все это дерьмо, превратить его в лед, но дерьмо оставалось дерьмом.
"Ничего, – подумал литератор. – Мудабор. Ничего. Утопчем, умнем. Натопчем базис, и двинемся вверх, монументальной стелой. Прорвемся. Мудабор. Заморозим и будем расти. Не поскользнуться бы".
И он утаптывал, и плотность повышалась, а мельница молола свое, перемалывая стили, жанры и критические отзывы.
88. Стойкий Оловянный Чурка
– Ну, хватит тебе на рынке околачиваться, – сказал милиционер, вертя у Хасана под носом спичечным коробком, набитым дурью. – Травой приторговываешь. Выбирай – или в тюрьму, или в армию.
– У меня же один нога! – воскликнул Хасан.
– А у меня – один знакомый военком. Мало ли что у кого.
На медосмотре старший врач призывной комиссии, хмурый и маловнятный после вчерашнего, признал Хасана неограниченно годным и не заметил протеза, которым Хасан очень гордился, так как справил его благодаря успехам в розничной наркоторговле.
Поэтому Хасана определили в стройбат строить гараж для генеральской дачи. Это было чудо, а не дача: красивый кирпичный домик, черепичная крыша с башенками, шпилями и спутниковой тарелкой, и даже с флюгером-петухом. Иногда в окне появлялась единственная отрада генерала, генеральская дочка: хрупкая, будто фарфоровая чашечка, в белом платье, почти совершеннолетняя. Хасан смотрел на нее.
Но его называли чуркой и за недоступностью генеральской дочки употребляли сообразно, возлагая для правдоподобия на поясницу дочкину фотографию. Еще его били табуреткой по голове, душили мокрым полотенцем и заставляли подолгу маршировать на солнцепеке, громыхая протезом.
– Чурка оловянная, – говорили ему. – Стойкая!
А сам протез однополчане разрисовали и расписали хульными вещами, противными Аллаху.
Генерал – коли сам не умел – обучал дочку бальным танцам и французскому языку. И дочка презрительно, хотя и не без похоти, посматривала на солдат-строителей, особо выделяя Хасана за его забавную походку.
Однажды Хасан заступил в караул дачи и застрелил из автомата тех побратимов, что подвернулись под ствол. И пустился бежать, и даже плыть в какой-то ребячьей дырявой лодочке, хотя некие местные крысы кричали ему вдогонку: "Держи, держи его! Он не внес пошлины, не показал паспорта!"
Он, однако, плохо знал местность, изрядно отличавшуюся от родной. Ему пришлось долго ходить кругами, пока он не вышел все к той же даче, где генерал, расправившись с дознавателями и поисково-карательными отрядами, да впридачу расколошматив у журналистов видеокамеру, устроился пить с дочкой чай.
Хасан возликовал от того, что наконец-то проник в этот кукольный домик с фарфоровой девочкой. Он сел к столу, притиснулся к генеральской дочке, а генералу показал автомат.
– Алла Акбар! – сказал Хасан восторженно, думая, что это приличествует случаю и вообще напоминает славные школьные времена.
Заслышав во дворе рокот и топот, генерал завизжал:
– Не стрелять!
Но там как раз подоспели на бэтээре деды, которые всласть обсадились дурью, отнятой у Хасана. Им правильно померещилось, что чурка в доме, и они трижды выстрелили в окно из "Мухи".
Цокотуха разнесла самовар и всех вокруг, исключив дальнейший базар. В конце концов, за этот акт ей полагалась денежка, которую она не нашла и себе самовара не купила, а чужому завидовала.
Потом и нашли-то всего три сердечка, среди которых одно было оловянное. Но чье оно было, так и не поняли.
А злополучный протез какой-то отличник боевой и неуставной подготовки отвез, дембельнувшись. домой, где всем говорил, что лично оторвал его у Шамиля Басаева, но стойкий оловянный чурка снова скрылся, оседлав арабского скакуна.
89. Телефон Доверия
У меня зазвонил телефон.
– Кто говорит?
– Слон.
– Откуда?
– От Верблюда.
– Ты же знаешь, Верблюд и Слон, что два года в завязке он, ваш диспетчер. Отошел я от дел, надоел беспредел. Повесьте, пожалуйста, трубку.
А потом позвонили мартышки:
– Пришлите, пожалуйста, книжки!
– Какие?
– Санитарные! Чтобы нам на работу, пищевую-товарную! Чтоб трудиться-не спать, шаверму набивать...
– Ладно, ждите... Но особенно не шалите...
А один позвонил, как медведь, да и начал реветь: "Му, да Му!"
– Ничего не пойму!.. Утопил ты Му-му – ну и хватит депрессий, Герасим... Продадут тебя новой хозяйке... Нельзя ж так по шавке-лайке...
А потом позвонили цапли:
– Пришлите, пожалуйста, капли! Мы вчера в камышах, в воде, простояли всю ночь, и везде заболело, заныло везде, ну – понятно? Везде!...
– Да, везде. Это, девочки, не ко мне – в консультацию; и не надо ля-ля. Лечите, пожалуйста, триппер...
А средь ночи – беда!
– Скорее, спешите сюда! Вы бы знали, в какое болото занесло моего бегемота... Там и пьют, там и бьют, надругаются...
– Не сюда! Позвоните 02. Пусть они разбираются...
90. Топорная премия
Вот покушал один солдат, ночуя в избе, каши из топора, а поутру оправился на гумне и пошел себе дальше с Огнивом, счастья пытать.
Вышел хозяин, мужчина еще в соку, на гумно и видит, что выросло там не бобовое дерево до небес, а ярмарочный шест с непременным призом: длинный и скользкий, уходит за самые облака.
Решил почему-то мужчина, что в приз ему достанутся там сапоги-скороходы и гусли-самогуды. Разулся и полез, цепляясь загибающимися когтями, да стопными наростами и оставляя царапины, которые сами собой складывались в прощальный наказ жене. Без фокусов чтобы, а то – вожжами.
И не подумал даже, на что ему сапоги-скороходы. И гусли. Играть не обучен, а ходить ему вовсе некуда.
Но, как заметил поэт, понятие имевший, коли втемяшится что в башку, то назад не выбьешь. Только если через уши, которые устроены сквозным сообщением.
Влез на облако, смотрит – точно: и гусли лежат, и сапоги топчутся. И верзила сидит с тарелкой на коленях.
– Молодец, – говорит. – Олимпиец! Умеете вы конфетку слепить из...
Не стал договаривать.
– Покушай, – говорит, – бобовой кашки.
Мужчина поел, и тут же его согнуло. Не помнил, как и по шесту съехал, но в заслуженных сапогах и при гуслях. Гусли завыли сиреной, а сапоги понесли чемпиона в провинциальную лечебницу, где на приеме сидела одна принцесса, заколдованная штатным расписанием. Которое, конечно же, сочинил великан. Что ни ночь, то дежурство. И день еще работать.
Как гаркнет на прибежавшего:
– Куда прешься в обуви? А ну, разувайся! И гусли ложи.
Намяла ему живот и выдала активированного угля.
"Скоты какие-то, – подумала принцесса. – Никакой гигиены. Все эти принцы – они только в сказках. А эти гадят на гумне, потом ползут по тому, что выросло, рук не моют, едят в три горла".
А великану того и нужно было, потому что он сам был скот.
91. Трубка мира
– По случаю Водяного Перемирия мы все с вами выкурим трубку мира, объявил Маугли, и джунгли внимали его речам. – Я слышал, что так заведено у людей.
– Мы не умеем курить, – вздохнул постаревший Акела.
– У меня есть Красный Цветок, – ответил изрядно раздавшийся человеческий лягушонок.
– Что для этого нужно? – осведомилась Багира, изнемогавшая от жары.
– Цветок, – пожал плечами Маугли. – И табак.
Все посмотрели на Шер-Хана, который уже успел оправиться от ожолгов и явился на общее сборище. Не смея, да и не особенно стремясь противиться, он запустил лапу за спину и вынул оттуда скрывавшегося там, скулящего шакала Табаки
– Вот и все, – развел руками Маугли.
Табаки скрутили листьями пополам с обрывками лиан, и Маугли поднес к нему Красный Цветок. Довольно скоро Табаки скурили.
– Не промахнись, Акела, – Маугли лично вложил окурок в пасть одряхлевшему вожаку.
Самая малая и самая похожая на трубку часть Табаки досталась Каа, который глубоко затянулся и стал еще мудрее, чем был.
– Теперь бы выпить, – изрек Каа.
– Все хотят пить, – согласились в листве, сверху.
– Ты не понял меня, маленький бандерлог, – смежил веки Каа. – Я сказал "выпить".
– Мне это очень нужно, – сказал слон Хатхи. – Иначе я могу взбеситься, а бешеный слон получает страшное имя Черная Гора...
– Я схожу к людям и возьму, – сказал Маугли.
Вскоре он вернулся.
Каа хлебнул и предусмотрительно уполз в местное варьете, где давали представление бандерлоги.
А слон Хатхи выпил, взбесился, передавил всех вокруг, и Водяное Перемирие закончилось.
92. Туча
Туча идет, Туча! – в ужасе закричали Карик и Валя, глядя вверх.
Иван Гермогенович с беспокойством посмотрел на небо.
– Действительно, намечается, – пробормотал он. – Когда бы мы не уменьшились до размера жуков, все обошлось бы. Мы бы спряталсь. Зачем вы только пили из пробирки! Вкусно было, да? А вот беда бы прошла стороной. Но теперь...
Карик, содрогаясь, еще раз посмотрел, как тяжелое, свинцово-зеленоватого цвета чудище, все приближалось и приближалось.
– Под листик? – спросила Валя. – Под грибок?
– Какие там листики, – проскрежетал Иван Гермогенович, думая, что им, микроскопическим, уже никогда не добраться до шеста с красным полотнищем, где спрятано лекарство роста. – Бежать! Бежать изо всех сил, без оглядки!
Он подхватил Карика и Валю и, насколько хватало его старческих сил, понесся по еле видной тропинке.
На них упала черная, странных очертаний тень.
– Берегись! – взвыл Иварн Гермогенович. Карик и Валя зажмурились и зажали уши.
– "Потому, потому что мы пилоты, – пропел майор Туча не в пример лучше безголосого Ивана Гермогеновича. – Небо наш, небо наш родимый дом..."
Он наступил сапогом на пискнувшую троицу и зашагал дальше, наслаждаясь отпуском. Сияло солнце. "Первым делом, первым делом самолеты", – пел Туча. Невдалеке торчал красный флаг – шест, украшенный тряпицей.
"Не иначе, пионеры-герои воткнули, – подумал Туча. – В память о неизвестном истребителе, небесном тихоходе".
93. Федорин Мойдодыр
Когда Федора заводила на манер "Стеньки Разина": "Как из маминой из спальни, кривоногий и хромой выбегает умывальник и качает головой...", соседи уже знали, что начинается маниакальная фаза психоза. И даже радовались, потому что иначе Федора грозилась повеситься, а в этом дому не один повесился.
Впрочем, Федора попивала, и на сей раз песней не кончилось; обнаружились дела пострашнее.
Главный в бригаде доктор, которого вызвали, сидел за столом и задавал Федоре уточняющие вопросы:
– Значит, одеяло убежало?
– Убежало.
– (В сторону): Два реланиума. (Федоре): А подушка?
– Как лягушка...
– Ускакала от меня, – докончил доктор. – И от меня, – вздохнул он с неодобрением, потому что собирался этой ночью поспать и не слушать Федору.
Соседи толпились в дверях.
– У нас бывает, – серьезно кивнула одна, в платочке. – Мы даже приглашали бородатого такого, с лозой ходил. Нечисто, говорит, тут.
– Это он правильно говорил, что тут нечисто, – соглашался доктор, пока Федору, спеленатую, вели вниз. – Весьма, – он потянул носом. – И как люди живут? Этому, с лозой, передайте: пусть к нам зайдет. У нас тоже много странного. Если только он уже не у нас.
...В отделении добрая санитарка успокаивала Федору:
– Где же оно убежало? Вот оно, одеяло! Куда же она ускакала? Вот она, подушка!... Мандадыр!... – позвала санитарка. – Мандадыр, работа приехала! Веди ее в ванную!...
Вошел здоровенный, кривоногий и хромой санитарище, сильно заспаннный. Ночами он любил прокрадываться в кабинет заведующей, которую все звали мамой, и спать там на удобном диване для научных совещаний.
Взглянув на Федору, он запустил лапу в бороду.
– До дыр, говоришь, мыть, – пробурчал он. – М-да.
И пошел надевать противочумный костюм. Мимо стенгазеты с нарисованной страшной мухой: "Полтергейст – болезнь грязных рук".
94. Финиш Ясного Сокола
У Финиста Ясного Сокола была возлюбленная – Василиса, если не ошибаюсь, – и она постоянно оглаживала его русые кудри.
– Ты такой доверчивый, – сокрушалась любимая и премудрая. – Всем-то ты помогаешь, разной твари. До всего тебе дело. Настоящий дружинник. Сходил бы к воеводе за повязкой на рукав!
Ясный Сокол седлал коня и ехал оказывать помощь. В один прекрасный день он вылечил лапку ежу, вылечил лапку зайчику, вылечил крыло коршуну и хвост какой-то рыбе. Он даже подумывал о медицинской карьере: хотел взять фамилию "Борменталь" и отдаться в учение доктору Айболиту.
Вдруг он встретил двух сирых и убогих с брошюрами. Ему стало так жаль их, потому что брошюр их никто в его краях не брал по неграмотности, что он заграбастал целую пачку и посетил собрание с песнями и омовениями. Обученный грамоте Василисой, он взялся за чтение, всю ночь не спал, а утром объявил, что за ночь эту он сделался свидетелем Иеговы и теперь точно знает, как надобно по-настоящему помогать людям.
– Они построили специальную Сторожевую Башню, – возбужденно рассказывал он. – И выпускают официальный журнал.
– А это, часом, не сайентологи? – осторожно спросила премудрая, но не в полной мере, Василиса.
– Нет, это свидетели. Мы будем присутствовать на Суде.
Ясный Сокол немедленно продал коня вместе с упряжью, а с ними – щит и меч, любимую книгу. Вырученные деньги он передал сирым и убогим. Те дали ему кипу брошюр, и Ясный Сокол, лицо которого стало еще более кротким, чем принято на Руси, побрел свидетельствовать.
Чем и занимался, пока не встретил двух симпатичных молодых людей в черных костюмах и с рюкзачками. Они-то и рассказали ему о новой, заморской вере, от которой спасаются все, и даже имена высекаются в камне, а многоженство – впоследствии запрещенное – вообще явилось решающим доводом.
Финист Ясный Сокол положил свидетельства в ближайшее дупло, от чего с дуба сразу посыпались листья, в том числе и не дубовые. Он переоделся в черный костюм, нацепил рюкзачок, но пиджак все же снял, было жарко. Это дозволялось; можно было даже закатать рукава белой рубашки.
И отбыл за океан.
Там, странствуя в прериях с чемоданом, набитым литературой, он повстречался с индейцами. Те окружили его, учинили допрос:
– Я Финист, из племени мормонов, – учтиво поклонился Финист. – Меня зовут Ясным Соколом.
Дикари помолчали.
– Ты не Ясный Сокол, бледнолицый, – пожевал губами старый вождь. Ясного Сокола убили такие же, как ты, и звали его Гойко Митичем. И ты тоже умрешь, как собака!
Финист смиренно пошатывался, пронзаемый стрелами. Его имя уже успели высечь в камне, и он был совершенно спокоен.
95. Царевна-Лягушка и Жаба
Василису, которая получилась из лягушки – а все-то дело и было в износе металла старческой иглы – совсем задушила Жаба, стоило ей прослышать от старых сплетников Гриммов о железном Генрихе и королевиче-лягушонке. Ведь ее Иван-Царевич ложился с ней и тщетно пробовал дефлорировать как нормальную женщину, и даже шкуру спалил, а вот германская принцесса не побрезговала земноводным соитием; кормила такого же заколдованного лягушонка царскими яствами изо рта в пасть, и вообще вела себя терпимее, прозревая светлую сущность королевича сквозь пупырышки и перепонки.
Василиса подсадила Царевичу в постель простую лягушку: что-то сделает? Дескать, волшебство вернулось на место, и больше не будет ему, Царевичу, ни жареных гусей, ни винных струй из широких рукавов. Возьмешь ли такую? Я уж раздуюсь, за меня не волнуйся, утро вечера мудренее – а уж вечер насколько мудренее, чем утро! Царевича, когда откинул одеяло, аж подбросило. Он до того расстроился, что мигом умучил животное, пробуя ногтем своим, отнюдь не царского вида, силком сковырнуть с амфибии шкуру. Без толку! Да что же это за напасть такая, что за вражеское нашествие – кого еще убить, разгромить, кастрировать?
Этого ему Василиса не простила.
– Поди, – говорит, – туда, не знаю, куда, и принеси оттуда то, неведомо что. Принеси, в общем, голову ихнего фюрера.
Ивана двжды просить не надо – собрал дружину и пошел на германцев, затмевая ратными подвигами домыслы болтливых братьев-сказочников.
Фюрер тамошний, лягушкой побывавший и уже учившийся рисовать акварелью, скромно довольствуясь чином ефрейтора, от ужаса сам себя подпалил, позабывши, что носит уже совершенно другую шкуру. От него сохранились лишь челюсти, опознанные по пломбам. А у верного, железного Генриха от такого позора на сердце лопнул последний железный обруч из тех, что опять наросли для беспощадной войны с соседями. Прямо в городе Нюрнберге и лопнул.
96. Черный пояс
Однажды портняжке повезло удачно прицелиться, да уложить единым ударом черного пояса семерых мух. Гордый собой несказанно, он вышил на поясе белыми нитками: "Одним махом – семерых убивахом" и стал так разгуливать по улочкам. Все перед ним расступались. Мало кто был обучен грамоте, но уж очень важно он вышагивал. Пока портняжку не занесло на местный рынок, где некоторые при виде надписи сразу вручили ему кошельки, полные денег, и стали куда-то названивать, а прочие закрыли ларьки железными шторами.
Тут портняжку окружили семь человек.
– Ты, говорят, братан, собираешь тут арендную плату? – осведомился главный и совершенно лысый. Со слабо уловимым дефектом речи.
Портняжка выставил пузо: нате, читайте!
Те пригнулись и стали разбирать по слогам. Буквы дрожали.
– Я его знаю, – вмешался один. – Шьет и не отстегивает. Ты из какой сказки проснулся, друг?
– Из "Храброго портняжки", – прошептал портняжка.
– А мы из соседней, – воскликнул говоривший. – Земляки!
– Одним... махом... семерых... убивахом... Надо же! – уважительно молвил бригадир. – Мы так не умеем. Мы умеем семью махами – одного... Да пояса у нас не таких солидных цветов...
И повели его в небольшой шатер, где общая женщина стерегла паяльник и собирала на стол.
Замыкающий привычно лупил себя кулаком в ладошку.
97. Шоколад Альпенгольд
Гензель и Гретель были гадкими, дерзкими, откормленными детьми, которые только и думали, как бы сожрать шоколадный домик-пряник, что был построен в чащобе из прославленного в рекламе телешоколада Альпенгольд. И состоял в частном владении одной неимущей женщины, которая, лишившись дочки-дюймовочки, мало-помалу питалась этим домиком, который ей по бедности выделил какой-то швейцарский кантон, от чего это здание медленно, но верно разрушалось – особенно в жаркие дни, плавясь, хотя домик притаился в тенечке. Но есть его было легче, потому что несчастная женщина сгубила не только настоящие зубы, но даже протезы, и она подъедала домик ложкой, а студеной зимой – сосала, закутавшись в платок и тулупчик; перетаптываясь и вытаптывая штопаными валенками ямку. Что до весны, то с капелью этой женщине однажды пробило голову шоколадной сосулькой, но, после курса лечения в клинике доктора Фрейда, ей стало лучше: во-первых, она познакомилась с фаллическим символом, а во-вторых, сладкое – особенно глюкоза – полезно для головного мозга.
