Текст книги "Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве"

Автор книги: Алексей Колобродов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 22 страниц)

Иллюстрирую только одним критерием: органикой. Даже вечно сонный, как породистый кот, Рассел Кроу (Робин Гуд) весьма убедителен в роли английского йомена времен Ричарда Львиное Сердце и Иоанна Безземельного. Не говоря о Кейт Бланшетт (Мэрион), чья породистая худоба вкупе с асимметричным лицом может считаться образцом британского экстерьера. Даром что австралийка.

Но дело даже не в этом – голливудские ребята вполне естественны в реконструкции средневековой рукопашной и «на пирах разгульной дружбы» – во всяком случае, адекватны нашим, мифологизированным, конечно, представлениям о европейском средневековье.

Тогда как первая актерская сборная в «Предстоянии» (за отрадным исключением Евгения Миронова и Сергея Маковецкого) не знает, как входить не только в кабинет Сталина, но и в деревенскую избу. Позабыла, как держать в руках не только стрелковое оружие, но и сельхозинвентарь.

Интерьеры в «Робин Гуде» вслед за достоверностью свидетельствуют о рачительности продюсеров и высоких гонорарах художников, в то время как сквозь метафизические щели картины «УС-2» просвечивает стыдная тайна многократно завышенной сметы.

Словом, если органику «Робин Гуда» могут квалифицированно оценивать лишь ученые-медиевисты, то михалковскую эпопею имели право оспорить множество русских людей старшего и среднего поколений. Что, собственно, и произошло. И даже у Михалкова не хватило духу объявить это происками вечных врагов России.

Однако главное даже не в этом; Робин Гуд – исконно русский народный герой, а комдив Котов и его дочь Надя – нет.

О Робин Гуде писали выдающиеся наши авторы – Вальтер Скотт, Александр Дюма, Михаил Гершензон, Владимир Высоцкий.

Да, двое первых были родом не из России (Дюма, правда, в ней побывал, да еще как!), но для кого сейчас это принципиально?

Переводчик Михаил Абрамович Гершензон, изложивший аглицкие баллады замечательной русской прозой (еще одна его знаменитая книжка – очень вольный перевод «Сказок дядюшки Римуса» Джоэля Харриса), понятно, не был русским по национальности, зато погиб очень по-робин-гудовски: в великой войне.

Он был фронтовым переводчиком, то есть человеком совершенно не военным, и когда был убит командир батальона, выбежал вперед, поднял револьвер, сказал: «Вперед, за мной!» – и солдаты пошли. Он погиб как герой, успев, смертельно раненный, написать жене, сколь счастлив принять достойную смерть.

На месте упокоения Михаила Гершензона стоит стела с надписью «Здесь похоронен член Союза советских писателей, интендант 2-го ранга Гершензон Михаил Абрамович, героически павший в борьбе с немецкими захватчиками в районе деревни Петушки».

Прямо поэма «Ноттингем – Петушки»…

По количеству «робин-гудовских» экранизаций советский кинематограф не уступал Голливуду (актер «Таганки» Борис Хмельницкий ухитрился сыграть Робина дважды!). Отсюда и дворовые игры в «Робин Гуда» в 70—80-х, поразительно близкие к тем, что описал Марк Твен в «Томе Сойере».

Стрельба из лука, олени, шериф – все эти исконные явления обрели вторую жизнь в России вместе с мифом Робин Гуда.

…На примере моего друга Анатолия Ф., спортсмена и воина, человека робин-гудовской щедрости в дружбе, изобретательности и памятливости во вражде, заметно, как балладный контекст активно вмешивается в реальность.

Мы были на охоте в Лысогорском районе; зимняя охота – явление почти будничное, и Лысогорский район – не амазонская сельва, но именно там Толян добыл оленя, который украсил потом сразу несколько новогодних столов. Причем олень этот, по всем раскладам, должен был быть моим, но мне пришлось уехать с охоты раньше по служебным обстоятельствам.

В другой раз Анатолий Ф. встретил шерифа, точней, шерифов. Случилось это не в России, а в Казахстане, но ведь и не в Аризоне, правда?

Было так. Толя мотанул по каким-то мутным (собственное его определение) бизнес-делам на Мангышлак – есть такой полуостров на восточном берегу Каспия. Поездка была внезапной и скорой, тем не менее на подмену за руль (две с половиной тысячи верст, сутки в пути) удалось прихватить старого приятеля. Его-то Толян и разбудил сильным толчком в бок, когда увидел шерифа. Шериф обгонял их на джипе.

Шериф был огромен, а джип еще больше. Шериф был в шляпе и темных очках. На груди у шерифа имелась звезда – пятиконечная, как в Техасе. Короче, кадр из бесчисленных вестернов, а с учетом джипа – и из Тарантино.

Приятель Толяна объяснил глюк недосыпом и сам сел за руль, чтобы через полчаса толкнуть в бок Анатолия с криком ужаса о новом (а может, том же самом) шерифе.

Воображение путешественников заработало уже в направлении не вестерна, но готической новеллы. О зловещей, одной на всех, галлюцинации в дикой пустыне.

Лишь на Мангышлаке выяснилось, что отдельные участки пустынных земель на Тенгизе отданы казахами в аренду американцам (основа нынешнего благосостояния Казахстана), там янки, как это у них водится, устанавливают и собственные порядки.

Я, кстати, вспомнил по этому поводу весьма неполиткорректный анекдот. Жаркий летний полдень в гетто. По мостовой шагает ражий и рыжий эсэсовец, с закатанными рукавами кителя. Навстречу – девочка лет шести. Платьице в горошек, огромные библейские очи и такие же черные кудряшки. Желтая звезда.

Эсэсовец:

– О, ти ест маленький еврейский деффочка?

– Нет, б…, американский шериф!

За этот анекдот мою приятельницу, работавшую на местном филиале «Боша», едва не вышибли, страшно смущаясь, застремавшиеся немцы…

Но я отвлекся от моего героя, не ответив на главный вопрос – почему из всех литературных персонажей веселой Англии именно Робин Гуд так прочно поселился в российском сознании?

Король Артур, скажем, фигура того же англо-балладного ряда – но каким советским детям пришло бы в голову играть в короля Артура?

Думаю, определяющим был архетип благородного разбойника, по которому жестоко страдала русская душа, вечно конфликтующая с вертикалью власти. И навсегда напуганная репрессиями в качестве неизбежной ответки от этой самой вертикали.

Точнее, дело не столько в страхе, сколько в феномене, точно обозначенном тем же Высоцким: «Настоящих буйных мало, вот и нету вожаков».

Нельзя сказать, что у нас не было своих разбойников в истории и фольклоре, однако с благородством их возникают вопросы – память у народа оказалась длинной.

Ситуация амбивалентная. И лучше всего она заявлена, разумеется, у Пушкина.

В «Истории Пугачевского бунта» описание зверств казачьих ватаг с ордами инородцев даны не просто натуралистично, но кинематографически – не Пазолини, так Балабанов. В «Капитанской дочке» же Пугачев вполне симпатичен, и не только потому, что помнит заячий тулупчик, милует Петрушу и даже устраивает его счастие. Тут и обаяние власти, и восхищение выдающимся народным типажом, и внимание к выбранной жизненной стратегии преступника, посягнувшего не на бабкин угол в вокзальной толчее, а на государственные основы… Даже любование беспределом («бессмысленный и беспощадный»), в котором можно разглядеть все признаки современного лагерного бунта…

Пахан вершит свой суд и берет под крыло симпатичного интеллигентного фраерка, на которого уже закусились коллеги-беспредельщики…

А может, одна из главных загадок у нас в России состоит именно в том, что любой юный разбойник начинает как Робин Гуд, а заканчивает либо пугачевщиной, либо переквалификацией даже не в управдомы, а в шерифы?..

Выдающаяся иллюстрация первого случая – Нестор Махно.

Второго – Григорий Котовский.

Ведь было, было и в братках 90-х первоначальное очарование, на которое клюнули мастера искусств, но красоту не замажешь – и разрешилось все постыдным феноменом «Бригады».

Братки действительно, в отличие от блатных «воровского хода», казались молодыми, красивыми (точнее, у нас за молодость и красоту традиционно принимали здоровье, подчас избыточное), буйными, распахнутыми в мир – в противовес сектантскому мировоззрению профессиональных урок, да и революционеров. Они были своими («Я Славку-то Грача еще вот с таких помню»), однако рискнувшими и преступившими, что страну пугало и завораживало одновременно.

Чем все кончилось – слишком известно; социокультурная роль братков в том, что прививка от робин-гудовского романтизма населению была сделана.

В 2009–2010 годах в связи с перечисленными событиями сферы культуры, криминала и общественных движений ее действие закончилось. 90-е возвращаются, кудахчут вслед за циничными пропагандистами глупые наблюдатели, наслаждаясь обывательскими страхами. А они и не проходили – просто выросли поколения, чтобы наступить на те же грабли конфликта с вертикалью и тоски по благородному разбойнику.

Показательно, что все эти годы ни в чутком Голливуде, ни в отечественном кино (телемылом я не интересуюсь) о Робин Гуде ничего слышно не было. «Робин Гуд. Принц Воров» с Кевином Костнером символично вышел в 1991 году, фильм Ридли Скотта – в 2010-м.

Возвращайся, сделав круг.

VII. История его современника

Художники и либералы: как литературный тип устраивает русский бунт

Есть устойчивое ощущение, что лишние люди великой русской литературы вкупе с авторами и ближним кругом жили не в огромной России, а в скромных размеров коммуналке. Или в центровой кофейне.

Александр Сергеевич учил Онегина отличать ямб от хорея и, как известно, ничего не добился, поскольку стиховедению Евгений предпочитал тусовки с пушкинскими приятелями. В тургеневском Рудине современники легко угадывали Михаила Бакунина, в Печорине главный читатель того времени – император Николай Павлович – без труда прозрел самого романиста Михаила Лермонтова.

В очерке, посвященном Владимиру Путину как типу историческому, я намеренно не провел параллелей между николаевской эпохой и путинскими нулевыми. Во-первых, они на поверхности, во-вторых, гораздо интересней здесь сходство чисто литературное.

Так, принципиальна в плане аналогий кавказская тема, получившая в постсоветской России свежие импульсы: «На Кавказе тогда война была», – справедливо сообщает Лев Толстой. А еще невиданная даже по российским меркам коррупция и ползучая исламизация, проявление вождей-харизматиков и растленных западных нравов – словом, экшн, который бери горстями и вставляй в книжку.

Любопытно, что кавказская тема оказалась близка полярным подчас писателям – патриарху мистико-патриотической прозы Александру Проханову и либеральной пассионарии Юлии Латыниной. Особая статья – авторы кавказского происхождения Герман Садулаев и Алиса Ганиева, ныне проживающие, впрочем, в метрополии: первый – в Питере, вторая – в Москве. Различия между условными писательскими тандемами чрезвычайно заметны, но сходства принципиальней: едва ли не основные мотивы кавказской прозы – имперская ностальгия и колониальная эсхатология.

Другое и главное, и, кстати, тоже вовсе не лишенное кавказских аллюзий: в последнее десятилетие в русской словесности вновь мощно зазвучал мотив лишнего человека. Пропущенный, естественно, через достоевский психологизм, мистический эротизм Серебряного века и теперешний профессиональный цинизм. Показательно, что главные герои лучших книг о «новых лишних» («Околоноля» Натана Дубовицкого, «Черная обезьяна» Захара Прилепина, «Информация» Романа Сенчина, «Немцы» Александра Терехова) – журналисты в широком смысле, в том числе из подотрядов издателей, пиарщиков, медиабайеров, руководителей пресс-служб.

Каждому времени – свои печорины.

В классических текстах о «лишних» основным был мотив онтологического диссонанса мелких движений русской жизни с души высокими порывами. В наши общие нулевые принципиально полное соответствие реалий, балансирующих на грани абсурда и распада, с непростой внутренней жизнью героев.

Общеизвестны сложные и подчас двусмысленные отношения Пушкина и Лермонтова с III Отделением, которое – в разговорах о национальных гениях – приобретает черты не столько царской спецслужбы, сколько советского Главлита или аксеновской, из романа «Скажи изюм», ГФИ – Государственной фотоинспекции. Впрочем, на правах меньшого братца-классика в эту, почти родственную коллизию просится и Тургенев – иначе с чего б ему после каждого шухера убегать в Баден-Баден?

Столь же тесным и загадочным образом литературу о «новых лишних» цементирует фигура Владислава Суркова – первого замглавы кремлевской администрации в течение первого и второго путинского президентства и почти полного – медведевского (до января 2012 г.) Ныне – вицепремьера по инновациям.

Авторство романа «Околоноля» продолжают убежденно приписывать Суркову, в «Черной обезьяне» Прилепина Сурков – прототип властного персонажа, экспериментирующего с детской агрессивностью. Герой «Информации» Сенчина в путинской Москве сталкивается то с «Нашими», то с «несогласными» – те и другие были, хоть и по-разному, предметом попечения могущественного идеолога. Наконец, Эбергард – герой тереховских «Немцев» – своеобразный сурковский коллега в Москве лужковской.

Однако в таком формате наш обзор рискует обернуться назойливой каталогизацией. А ведь выдающиеся тексты вкупе с незаурядными авторами заслуживают более подробного и последовательного разбора. Из этой мозаики, надеюсь, возможным будет кое-что понять о времени, его контекстах и обитателях.

Все до единого поколения XX века полагали себя потерянными. Настроения поменялись на рубеже тысячелетий, неизменно лестные идентификации вернулись к старым добрым, точнее, к новым и недобрым лишним.

Околоноля, или Правительство как первый писатель

Роман имеет подзаголовок gangsta fiction, а таких, как я, немногих россиян, прочитавших его в оригинальной полиграфической версии, должно быть десять тысяч. Таков тираж.

На самом деле их, конечно, больше. Проект осуществлен по принципу «прочти и передай товарищу». Ни о допечатках тиража, ни о новых изданиях ничего не слышно. Видимо, так было задумано. Читают и передают.

Мне, например, «отложил» нумер московский продвинутый друг, заявлявший, будто сам читать не будет, но, вручая раритет, признал, что не удержался. За этим моим экземпляром в Саратове была очередь. Небольшая, человека четыре.

Но прочитавших все равно немного. Живьем (если не считать литераторов) я видел двоих и с ними поговорил о романе. Один – авангардный композитор из столицы, второй – высокопоставленный региональный чиновник.

На этом фоне температура общественного (точней, тусовочного) интереса к «Околоноля» спала поразительно быстро. Помню, литературный проект «Малая земля – Возрождение – Целина» обсуждали гораздо дольше, а пиарили гуще, даже в школьных сочинениях. Вот вам иллюстрация не столько смены строя и песен, сколько триумфа информационной диктатуры. Сегодня тема в топе, а завтра в жопе, и это объективно.

Шуму было, конечно, сначала много. Вплоть до обещания Олега Табакова скорой постановки «Околоноля» на сцене МХАТа.

Тема была, конечно, не во внезапном всплеске интереса к отечественной литературе вообще или к gangsta fiction с языковыми и стилистическими прибамбасами в частности. Как все уже знают, фишка заключалась в авторстве.

Роман сразу приписали перу первого замглавы Администрации президента, всемогущего Владислава Ю. Суркова, творца суверенной демократии, человека непростой биографии (по аркадий-гайдаровски «обыкновенной биографии в необыкновенное время»), эссеиста и поэта-песенника («Агата Кристи»), и пр., и пр. Дедукция незатейлива: Дубовицкая – фамилия супруги Владислава Юрьевича, а главред РП Андрей Колесников сказал, что роман написан одним из колумнистов журнала.

Сам Сурков не отказал себе в удовольствии поиграть в «да и нет не говорите», но затем почти сознался в авторстве. Нечистосердечно, с двусмысленностями, поэтому осталось немало оппонентов сурковской версии написания.

И состоялось пополнение отряда литературных ревизионистов. Раньше было две магистральные дороги по царству ВСЁНЕТАК:

а) Есенин не повесился, это его повесили;

б) Шолохов не написал, а украл «Тихий Дон». Теперь есть третья, родственная:

в) «Околоноля» написал не Сурков. И пусть «Тихий Дон» хороший, а Шолохов плохой, а «Околоноля» плохой, да и Сурков, знаете… Тем не менее.

Никто, впрочем, не рисковал настаивать на анализе литературного ДНК. И вообще как-то стихло, и Табаков вроде бы даже перестал мутить постановку на сцене МХАТа.

Богатейший бэкграунд появления сочинения, однако, сохранился до наших дней. Солженицын говорил, что писатели всегда были в России вторым правительством, и ежели не спорить, а чуть развернуть эту богатую идею, можно констатировать, что правительство (в широком смысле) всегда было в России первым писателем.

И уже исходя из этого продвинутую публику в «Околоноля» жгуче занимало: ага, так что ОНИ там думают об ЭТОЙ жизни? Да и о жизни вообще…

Поразительно, насколько тупыми (не подберу другого слова) были первые отзывы-анонсы: роман, дескать, посвящен теме коррупции – тотальной, всеобъемлющей и российской. Более тонкие рецензенты, вроде замечательного читателя Дмитрия Быкова, воспринимающего литературу как родной завод: «Роман о том, до чего все прогнило».

И ведь не поспоришь. Ну да, лошади едят овес, а земля в иллюминаторе видна.

В «Околоноля» пресловутые коррупция и гниль – не слишком заметный, поскольку привычный фон, вроде погоды за окном, но о ней романов не пишут, а пишут стихи. И то если не боятся соперничать с Пушкиным, с его «календарной», по Лимонову, поэзией. Или Маршаком («открываем календарь – начинается январь»).

Кстати, о воровстве. Тот же Быков остроумно рассуждает о «сырьевой природе» романа – а какая еще, дескать, возможна литература от главного идеолога великой энергетической державы? Перечисляет источники вдохновения: естественно, Борхес и Набоков (в алфавитном порядке, ибо до конца не ясно, кто главнее). Саша Соколов. Большая тройка: Сорокин, Пелевин и Быков (собственные корешки в «Околоноля» Дмитрий Львович подробно и убедительно аргументирует). Занятно, что подзабыл рецензент нашего Льва Гурского, у которого взята взаймы вся метафора отечественного издательского и книжного рынка как кроваво-криминального дела со своими мафиями, боевиками и теневиками.

Почему Быков? Вообще-то рецензий было много, а еще больше – кудахтанья, местами восторженного, чаще – нет, но с неизменной опасливой оглядкой на кремлевские башни.

Быков написал хорошо, резко, зло и, похоже, несправедливо. Зато есть от чего оттолкнуться.

Странно видеть эти громы, молнии и Карамзина («воруют!») среди давно ясного, точнее, пустого неба… Для чего тогда, собственно, вообще задуман был постмодернизм, интертекст, полисемантика и прочая смесь французского с единоросским? Автор «Околоноля» вовсе не прячет исходников, насмешливо демонстрируя и травестируя их. Странно видеть пародию на пародию, но, видимо, в свете сегодняшних реалий – самое то. Из суммы постмодернизмов рождается реализм. И даже не мистический.

Другое дело, что роман получился очень старомодный, из тех самых постмодернистских 90-х, которые Кремль первым и предал анафеме, обозвав «лихими». Кстати, в полном согласии с национальной традицией – преданных анафеме Стеньку Разина и Емельку Пугачева называли «лихими людишками». Так сегодня не пишут. В устойчивой литературной моде – улица, война, антиутопия, антибуржуазность, политизированность левого и ностальгического толка. А главное, стиль – скупой и мускулистый, запах мужского пота, а не Диора. Не Набоков – Борхес, а Лимонов с Буковским.

Захар Прилепин, Андрей Рубанов, Михаил Елизаров отчасти, Адольфыч Нестеренко, пишущий как раз про 90-е, но тогдашний словарь братков стал сейчас языком и кабинетов, и спален. Да и монстры давно не те – Сорокин записывает легко исполняющиеся антиутопии, Пелевин всегда был сам себе постмодерн…

В том, что «Околоноля» драматически расходится с булькающим, как кастрюля на огне, литературным сегодня, тоже есть свой смысл. Возможно, и политический. Может, и консерватизм в качестве идеологии правящей партии в русле (пост?)модернизации всплыл не случайно?

А в том, что Натан Дубовицкий за модой не гонится, верен однажды выбранным сталкерам, есть своя логика. Социалка, равно как и мистика, требует сюжета, а в «Околоноля» сюжета мало. Он явно понадобился автору, чтобы было все как у людей, чтобы был роман, чтобы было на что нанизать мастерски сделанные очерки нравов московской бизнес-тусовки, воспоминания детства, вставные новеллы, отвязанные, как похмельные, сны. Чтобы были координаты, в которых не пропасть герою. Он в романе есть, и он главный.

Точнее, главных героев в романе два. Первый, по аналогии с заявлением Гоголя о положительном герое в «Ревизоре» (дескать, смех) – сам язык романа. С этим круто, чего там… Все тургеневские эпитеты будут к месту, особенно «правдивый» и «свободный», опять же в свете основной деятельности предполагаемого автора.

Брат, то есть герой два – издатель и книжный мафиозо Егор Самоходов, возможно, протагонист если не Дубовицкого, то самого предполагаемого автора. Во всяком случае, многие факты сурковской биографии на это указывают. Такой себе сложившийся сверхчеловек, жизнь удалась, ни мальчики, ни старички кровавые в глазах не беспокоят, хотя в прошлом всякое бывало, с достоинством удовлетворяет высокие запросы братьев по классу и по оружию, подкармливает литературных негритят… Но тут – непонятная любовь к нелегкой девушке легкого поведения Плаксе, и в поисках ее Егор отправляется на Кавказ, который, как и в лев-гумилевские времена, контролирует вездесущее хазарское племя, внешнее садо и внутреннее мазо с открытым финалом – именно что «околоноля».

Как-то не замечено, что в романе сама идея сверхчеловека основательно спародирована, а триумф воли, заявленный Егором вначале, со скрежетом ломается о внутреннюю цельность персонажа, столь пронзительно освистанную критиками.

По сути история получается не пелевинская, а печоринская. Печаль не светла, а с горьким привкусом «Думы» того же Лермонтова. Автор «Околоноля» с другого конца подходит к магистральным темам сегодняшней русской литературной моды. К трагической неприкаянности человека поколения сорокалетних и его одиночества среди словесных прибамбасов и гламурных побрякушек. К обреченности интеллигента, уставшего менять себя и не знающего, с какого всеобщего конца приступить к изменению окружающего мира…

Если Натан Дубовицкий – действительно тот, о ком мы подумали, роман «Околоноля» многое объясняет. Не только в авторе.