Текст книги "Культурный герой. Владимир Путин в современном российском искусстве"
Автор книги: Алексей Колобродов
Жанр:
Публицистика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
И в этой пограничной точке можно наконец перейти к другому Владимиру – Путину из страны Высоцкого.
Кстати, в разных главах этой книжки мы не раз спотыкались на кочке музыкальных пристрастий Владимира Путина. Вроде никакой не бином Ньютона, но информация традиционно скудна. Впрочем, всплывает пара «имен и названий» – «Любэ» и Григорий Лепс. И хотя дистанция от Люберец до Большого Каретного – приличного размера, а брутальность Николая Расторгуева не то чтобы даже неосознанно пародийна, но карикатурна, однако набор сюжетов, тем, персонажей у официозной поп-группы более чем наполовину «высоцкий». Автор лучших текстов песен «Любэ» Александр Шаганов обладает достаточным вкусом, чтобы выдать прямые заимствования за аллюзии, но не может подчас удержаться от аккуратной демонстрации поэтической генеалогии. Так тихий отпрыск интеллигентного семейства в дворовых ситуациях вспоминает дальнего авторитетного родственника.
Григорий Лепс прямо перепевает Высоцкого, и с забавным эффектом. Вокальные его упражнения просятся в сцену из колхозной жизни – с состязанием петушиных голосов; есть такой эпизод во второй части «Поднятой целины», где фанаты этого дела Макар Нагульнов и дед Щукарь специально предаются ночным «петушиным» бдениям. Высоцкий в исполнении Лепса – это сплошной «буфет вокзальный», без всякого намека на «шальную звезду» и «ту сторону Земли».
И «Любэ», и Лепс (тут показательна даже фонетика имен) – это Высоцкий, разбавленный до портвейна, с щедрым добавлением сахара и запахом жженой пластмассы.
Портвейновая метафора работает и дальше.
Владимир Путин, и даже так – «Владимир Путин» (а то и в одно слово с маленькой буквы) – не как конкретная личность, а в качестве представителя определенного исторического типа, социального слоя, бюрократического класса, несомненно, «вырос» на Высоцком. В том смысле, в каком Высоцкий в 70—80-е сделался даже не голосом, а языком советского среднего класса, весомую часть которого составляло не только студенчество, ИТР, но и младшее офицерство – армии, милиции, КГБ.
Эти «средние люди» не то чтобы образовывали огромный корпус поклонников Высоцкого. Тут скорее уместней принцип сообщающихся сосудов – они полагали Высоцкого частью собственного существования, на подсознательном уровне усваивая его мироощущение.
Еще раз: исторический патриотизм – при том, что история для большинства начиналась с родителей, принадлежащих к поколениям великой войны; позднесоветский культ мужской дружбы, ироничное отношение к официозу при равнодушии к шестидесятническим идеалам и отторжении диссидентских идей, недоверчивое любопытство к Западу, непонимание споров консерваторов с прогрессистами и ощущение собственной страны как огромного общего дома; на уровне стилистики – легкий переход от обывательского цинизма к неуклюжей романсовой вычурности.
Пресловутое «облатнение».
Все это, как мы убедились, у Владимира Высоцкого представлено щедро и расточительно; для многих – в такой концентрации, что все иные источники вроде уже и без надобности. Показателен индекс цитируемости Высоцкого – он если не растет, то нисколько не уменьшается и сегодня. Но главное даже не объем, а плотность (и чуть ли не плоть) – высоцкие цитаты действительно разлетелись и сделались цикадами, растворившись не только в языке, но и в самой природе, когда постоянное наличие звука снимает вопрос о его происхождении и производителе. Растворение в языке рождает и подсознательное подражание – я уже говорил, что знаменитые монологи Владимира Путина, когда он в ударе – если бы кто-то взял на себя труд их ритмизировать (хотя определенный ритм в путинской фразе подчас ощущается) и зарифмовать – напоминали бы рэп, наследующий по прямой песенное самовыражение персонажей Высоцкого.
Взять хотя бы известный пассаж про бандерлогов. Путин апеллирует к Киплингу, имея в виду, конечно, советский мультфильм «Маугли», но ведь по тону и самопрезентации это близко Высоцкому – «мне владыка Индии подарил слона».
(Я сейчас – да простится мне это сопоставление – напоминаю Бабеля, на первом писательском съезде призвавшего коллег учиться «кованости» сталинской фразы. Думаю, Исаак Эммануилович руководствовался тогда не одним голым раболепием.).
Поливы Владимира Жириновского – на ином эмоциональном градусе – также явно растут из высоцкого корня. Достаточно сравнить геополитические фантазии Вольфыча и «Лекцию о международном положении».
Но – к портвейну. Спирт Высоцкого и его традиции выдыхался и преображался.
Коллективный «Владимир Путин» в детстве читал те же, «нужные книги», но с возрастом стал предпочитать их переложения, сделанные Высоцким. Потом и от Высоцкого остались интонация и цитата. Плюс – мифологизированный образ с налипшими на памятник, как птичий помет, бытовыми деталями разной степени достоверности. На выходе – могучий бард, зарифмовавший всю Россию, органично соединивший в себе социальные полюса – блатного и мента (угадываете главную черту нынешней путинской олигархии?), поп-звезда на уровне Гагарина и Брежнева, основатель радио «Шансон», умевший в самом глухом совке жить так, как хотелось. «Мерседес», француженка, визы, бабло, дверь ногою в любой кабинет – «Пил, гулял и отдыхал, ничего не понимал, так всю жизнь и прошагал. И не сгинул, и не пропал».
Война – основной мотив Высоцкого-поэта: и спетая Великая Отечественная, и спорт как ее замещение, и демонстративно неспетая Гражданская, и «сучья» в лагерях, и, главное, война с самим собой – выдохлась в таком Высоцком до портвейновых 18 градусов.
Получилась «Война и мир» (и отнюдь не толстовская «Война и Мiръ»). Мир – в том числе потому, что советский средний класс, ставший в постсоветское время руководящим, примирил для себя традиционные ценности с нетрадиционным для служилого класса образом жизни.
Народному восприятию не до нюансов – и квадрига «Патриотизм – Вера – Отчизна – Дружба» (изрядно обветшавшая, конечно, а то и вовсе утратившая смыслы) легко, без всякой драмы уживается с триадой «пить – гулять – отдыхать». Более того, у отечественного чиновничества этот микс сделался не просто идеологией, но способом существования. Чем пещерней риторика – тем больше возможностей отрываться («жить» – как они это называют). Свежий и географически близкий автору пример – саратовский бывший губернатор Павел Ипатов, еще до Путина атрибутировавший декабрьские акции несогласных происками Госдепа США. А потом заявивший, что поскольку «Запад Путина не хочет, мы у себя в области дадим за него 65 процентов и выше». Естественно, никакой пикантности нет в том, что говорит это известный сибарит, тонкий знаток французских вин, средиземноморских путешествий, парижских отелей, итальянских дизайнеров.
И в заключение – еще одно обстоятельство, позволяющее говорить о странном родстве поэта и политика.
Высоцкий, кумир миллионов, один из главных героев огромной страны, уверенный, по свидетельству Оксаны Афанасьевой, в своем высоком социальном статусе, в последние годы жутко страдал даже не по причине отсутствия официального признания (еще раз анекдотическая ситуация с книжкой и Союзом писателей), но от охлаждения отношений (были и прямые разрывы) с кругом, к которому принадлежал. Братская коммуна Большого Каретного (которой, впрочем, как выясняется, и не существовало), артисты Таганки, поэты-шестидесятники… То есть симпатии маленькой группки интеллигентов (чья оголтелость в адрес Высоцкого диктовалась элементарной завистью) в каких-то ситуациях ему казались предпочтительней народного признания. Понятно, что в народе широко ходили мифы и слухи – враждебные и амбивалентные, – но и Высоцкий кое-что понимал в пиаре, не зная термина. Поэтому песни вроде «Нет меня, я покинул Расею» (где есть блестящие и показательные строчки: «А тот, с которым сидел в Магадане,/ мой дружок, еще по Гражданской войне,/ говорит, что пишу ему: „Ваня!/ Скучно, Ваня, давай, брат, ко мне“») или обращения к «психопатам и кликушам» звучат вполне фальшиво, а стихи про «Черного человека в костюме сером» спасает этот универсальный есенинский ЧЧ – «подлое мое второе я». Недоброжелателей своих Высоцкий знал в лицо и, посылая безадресные ругательства в массу, как будто заговаривал ближний враждебный круг, не теряя надежды нравиться и возобновить дружество.
Владимир Путин в предвыборных статьях января-февраля 2012 года через головы собственного электората (по-прежнему составляющего молчаливое большинство) обращается к протестной интеллигенции в диапазоне от «рассерженных горожан» до либеральных вождей, которых знает как облупленных. Отсюда в этих текстах – целые куски на птичьем языке, претензия на глобальность видения мира и неуместно-либеральные пассажи.
Желание нравиться тем, кому уже не будешь мил никогда.
Высоцкий в интервью Пятигорскому телевидению в 1979-м, обратился, по сути, к Богу: «Сколько мне еще осталось лет, месяцев, недель, дней и часов творчества?»
Заменив «творчество» на «власть», обнаружим Путина – не столько предвыборного, сколько переваливающего на седьмой десяток в стране Владимира Высоцкого.
Мемориал и мальчики
(рассказ)
Говорят, не осталось совсем идеалов. И времена такие, и нравы, и страна такая.
Все эти разговоры – от недостатка опыта и переизбытка социального цинизма, подобная симптоматика сейчас наблюдается практически у всех – независимо от возраста и статуса.
А я вот обнаружил кое-что совсем противоположное – именно у нас, и не далее, чем год назад.
Времена, кстати, не изменились – тут я согласен с противной мамашей из фильма «Москва слезам не верит». Поменялись люди, и я совершенно четко помню, когда это произошло. Конец 1992-го и начало 1993-го, ничуть не раньше и никак не позже.
Я заехал тогда поздравить с Рождеством Игоря – когда-то он был моим тренером, а потом стал собеседником, хотя больше всего нам нравилось вместе молчать, выпивая. Иногда сами собой возникали общие темы – политика и гастрономия, медленно, как листья в сентябрьские будни, падали наши реплики. За столом, подобно слайдам, мелькали виртуальные третьи. Кто на сборах в олимпийской, кого сломали «на России» в полуфинале, кто отслужил, кто, получив погоны, только распределился, кто сидит, кто сам тренирует, кто ушел в буддисты, а кто – в монахи (тут пропорция всегда почему-то выходила равной).
Игорь имел и фамилию, и отчество – «Николаич», но все знали его по имени, а еще больше – как Игорька. В прежней жизни он был майором ДШБ (десантно-штурмовая бригада) и мастером спорта. Был везде, где тайно воевала страна, и Афган считал лишь эпизодом, а Вьетнама не застал по возрасту.
Тогда, на Рождество 93-го, я обнаружил квартиру Игоря и самого Игоря в ремонте. Бригада была отпущена по случаю праздника (но не праздников), однако ее присутствие ощущалось – спецовки в прихожей, под ними – битые кроссовки в шпаклевке, торчащие из стен хвосты проводки, густые ремонтные запахи и – сварливое недоумение Игоря:
– Я им говорю: мебель мне нужна «под Людовика»… Видел у одного – ничего, хорошо. А они мне: какого Людовика, их штук восемнадцать было, пока на гильотине не казнили. Историки, бля. Сказал им, сами должны знать, а я уж тут решу, тот Людовик или не тот и кому из вас гильотину делать… Нет, говорят – давай денег, поедем в Москву за журналами, пальцем ткнешь. Ну а так нормальные ребята, молодые, и тебя, сказали, знают.
Феномен ремонтной бригады обескураживал. Тогда жилища ремонтировали сами отцы семейств – квартиросъемщики, годами готовясь и пошагово доставая обои – побелку – краску – клей.
«У нас бардак, но не обращайте внимания, можно в обуви, мы тут с ремонтом затеялись, никак не начнем».
«Да вот, не пугайтесь, ремонт у нас, планировали в месячишку обернуться, а целый уже год, всё никак не разгребемся».
«А, проходите и не смущайтсь, у нас ремонт только недавно закончился».
«Людовик», неизвестный порядковым номером, решительно убедил меня, что Игорек взял – и сделался богатым.
– Машину хочу брать. «Мерседес» предлагают, не новый, но Германия, ребята из группы войск гоняют. Отказался – что я, браток или барыга? Возьму «Волгу», тридцать первую, и комфортно, и люди уважать будут, – объяснял Игорь на кухне, пока ремонтом не тронутой, сидя в кресле в футболке и трико и разливая по стопкам «Распутин».
– А то тебя не уважают…
– Это да. Но тут, Лёшка, другое – положение уже требует. Пора приходить в соответствие.
Богатство конца 92-го и начала 93-го было другим – не столько легким и внезапным, сколько лишенным функционала. Чистая идея. Поэтому потолочная лепнина, мебель «под Людовика» и японская вертушка (на колонках – россыпь неряшливых конвертов – винил, «Мелодия», но сверху фирменный Burn, 1974, Deep Purple) в хрущевской двушке – это был разумный вариант. И неправ будет тот, кто здесь разглядит жлобские черты в золотой душе Игорька.
Летом того же года на дачу общего знакомого он приехал на новой тридцать первой «Волге» с женой Мариной. Игорек явно завершил ремонт, и не только в квартире. Белый костюм, не химическим поролоновым блеском, но ровным светом подлинности отливавший на солнце, тонко поблескивающие, самые светлые из темных очки; он постройнел и стал много моложе, хотя всегда казался человеком без возраста, застывшим в своих ранних сороковых.
Игорь и раньше менял внешность в странной зависимости от трудов тренера-универсала. Готовя «на область» борцов-вольников («Ну и что. Конечно, пердят. Бывает, и обсираются», – успокаивал он наших тяжеловесов), распускал живот, рукой в кармане энергично теребил промежность, выставлял голову седым ежом вперед. Когда немного разрешили, точней, перестали запрещать карате и он набрал группу, в морщинках его лица появилось что-то шаолиньское – чужое и древнее.
Но сейчас было ясно: Игорек не поменял вид единоборств, а ушел с ковра победителем. Может, не навсегда. Но надолго. Утвердительно ответил на давний вопрос – есть ли хорошая жизнь после.
Не узнать было и Марину: верней, раньше никому и не приходило в голову ее узнавать. Она стала яркой блондинкой и человеком, как бы от Игорька отдельным, хотя держались они дружными детьми, за руки.
Мы встречались и после, много, но запомнил их я именно такими, молодыми и летними – по аккуратной дорожке садоводства идут, улыбаясь, как живые продолжения света.
Игорь не был ни в бизнесе, ни, я уверен, в криминале (назову это движение так). То есть, конечно, крёстноотческая традиция светлой своей стороной, без крови, преобладала в его развернувшейся деятельности. Крови он в свое время насмотрелся и, понятно, нанюхался, ею отнюдь не смущался – скорее, брезговал. Как-то в разговоре – редчайший момент откровенности – он определил себя не отцом, а братом. «Сводным братом». Он умел и любил соединять людей в ясном только им, общем деле, причем до появления Игоря они могли не подозревать, что дело это – их общее. Он лихо и мгновенно проводил изящную кривую между федеральным министром, владельцем одного из «чечен-банков» и местным красным директором так, что они не просто расходились довольные выгодой и друг другом, но продолжали многолетне вести дела и, нежно скалясь, обниматься при встречах – часто отменяя ради таких встреч все заботы текущей жизни.
Со временем мне стало казаться, будто еще в юности Игорек вступил в тайный и могущественный орден, достиг там степеней высоких и неизвестных, а теперь преумножает силу и славу организации, используя энергию ее членов в мирных целях, эксплуатируя лучшие их, независимо от занимаемого положения, черты. Поскольку худшие в его присутствии проявлять было нельзя, да и невозможно.
В итоге и официально он стал вице-губернатором одной из центральных областей, по соцсфере и молодежной политике (еще – спорт и туризм в придачу). Там и погиб, на «мерседесе» и трассе. Раннее утро, «КамАЗ», неживой русский асфальт – виктор-цоевская, распространенная ныне смерть…
Ребята попытались воссоздать неточную, разумеется, и не столь эффектную практику его ордена. Называлось это – «друзья Игоря». Помимо легкого толкания локтями для выяснений, кто действительно друг, а кто возник после, но пусть уж его, люди проводят крупный турнир – дзюдо, юноши, призовой фонд – «ниссан-альмера», из Японии.
«Мемориал Игоря». Помним; уже не скорбим – отошло и отболело, заполнилось легким светом печали. Марина серьезно поднялась, помогать ей не надо, сама всем помогает, две дочки Игоря учатся, старшая хорошо замужем.
На мемориал съезжаются многие и отовсюду. Старые спортсмены во главе с пермским авторитетом – невысоким, крепким, с неизбывной страстью к уменьшительным по ходу произнесения тостов – «Игоречек», «женататарочка», «Мариночка», «дзюдоистики». Кремлевский генерал и подполковники. Чемпионы мира по русскому армейскому рукопашному и тайскому кикбоксингу – как правило, кавказцы. Депутаты Госдумы олимпийской квоты. Наши директора хоккейных клубов, бассейнов и футзалов, главы районов, где охотничьи угодья, руководители клиник и пароходств, жены, мамы, выросшие дети. Ингуш, истопивший гостям русскую баню и разделавший барана. Советники губернаторов и советские терминаторы. Поэт, начинавший как коммерсант, и коммерсы, склонные к поэзии жеста, сиречь спонсоры.
Почти не бывает ярко выраженных чиновников и местных олигархов.
Торжества после турнира проходят в ресторане «Воздушный», два этажа рядом с аэропортом (для тех гостей, кому лететь; конечно, через VIP-зал). Долгий вид на Волгу, центр и родной район Игоря. Ресторан на время выборов (которые, с небольшими промежутками, идут у нас беспрерывно) становится центром политической жизни, поскольку участникам выборной борьбы место представляется нешумным и удаленным от страстей, и выходит, что заблуждаются они на сей счет глубоко и массово.
Бывает, что, изображая изо всех сил незаметность, крадутся в зал начинающий кандидат в депутаты с видным политтехнологом и вдруг попадают стол в стол с активистами правящей партии, которые, звеня посудой с пивом и коньяком, упражняясь в колхозном византийстве, громко шепчут, как бы развести на полупроходное место в партсписке очередного возжаждавшего бюджетной близости буратину из строителей или продуктовых ритейлеров. Через полчаса во главе свиты прибывает жена московского банкира – он прикупил ей здесь небольшую, размером как раз с один мандат, партию. А когда наши игроки, скомкав разговор, семенят на выход, их успокаивает седобровый, со следами былой выправки гардеробщик:
– Это чё… Буквально полчаса перед вами Слиска с Третьяком отбывши…
В прошлом году на турнир прибыл виднейший вор в законе, сибиряк, звезда славянского воровского клана. Соратник Деда Хасана, подписант многих знаменитых маляв, в том числе последней, призывающей братву к расправе с лидером «лаврушников». Это был грузноватый, крепкий старик с густейшей седой шевелюрой и разнообразной охраной – от заметного человека в мусульманской шапочке («Бродяга, очень уважаемый», – прожужжал кто-то у меня над ухом) до сорокалетних парней с волчьими, вынюхивающими острыми лицами, в серых длиннорукавных рубахах и серых же, чуть клешенных брюках. Я таких последний раз видел совсем в семидесятые, еще до знакомства с Игорем, к которому, забыл сказать, отец определил меня десятилетним мальчишкой.
Наш смотрящий, кабардинец Алим, с которым я немало парился в бане и выпивал (в былинные годы он заехал на малолетку тринадцати лет, а теперь стал родственником президента Кабарды, вернее, его родственник стал президентом), повел меня знакомить со «Старым».
Именно так надо было его называть; «Вовка» или «Володя» – обращались только близкие и – когда-то – оказывается, Игорь.
– Слышал, – просто сказал Старый, вяло подержав мою руку. И добавил: – Хорошо, что мы, когда Игорька уже нет, держимся друг за дружку, бегаем вместе, меж собой не закусываемся. А то вон жизнь какая.
Выглядел Старый недоброжелательно – не по отношению ко мне, а вообще. Капризно. Неофициальный старший среди «друзей Игоря», Колян, успел рассказать, досадуя:
– Прилетает Старый, заселяется в «Коралле». И давай мне на мобильник: Колян, достань клубнички, фруктиков, старенький, мол, с северу… Думает, на Волгу приехал, так тут в мае своя клубника ведрами. Всё в своем восемьдесят шестом году живет. Побежали, купили импортной. Обманул вор а , грех это.
Когда приехали на банкет в «Воздушном», вор развалился на лавочке – золотой Rolex мирно соседствовал с выцветшими татурованными перстнями, а белоснежные носки – с черными туфлями. Он оказался как бы в центре небольшого, но чрезвычайно пестрого и деятельного мира, мимолетно обращенного им в собственность. Мерили шагами свою траекторию серые охранники, гости, кружками и по парам, беседовали о бизнесе, Игоре и рыбалке, кружилось вокруг скамейки несколько штук детей. Но вскоре Старому благодушествовать надоело, он стал божком капризным и придирчивым:
– Чей ресторан?
– Да тут армяне, Старый, у нас – нормальные люди, навстречу идут…
– Армяне… У меня в городах армяне тихо сидят, как паучок под шконкой. Не то что ресторан, ремонт обуви без нас не откроют. А здесь – такой дворец отгрохали, хорошо, видать, поднимают. Армяне…
Позвали подняться в банкетный. Народ, уважительно пропуская друг друга, женщины впереди, потянулся в зеркальные двери. Старый, чуть успокоившись после армян, продолжал сидеть в центре своего мира, сопя и щурясь.
– Старый, пойдем, наверх зовут. Посидим, Игорька помянем.
Вор молчал, будто совсем не слышал. Напряжение в его мире сгущалось резко и зримо, как в кабине рентгеновского аппарата. Он, найдя нужной концентрацию, сказал, впервые громко и очень отчетливо:
– Я – С МЕНТАМИ – ЗА ОДИН – СТОЛ – НЕ СЯДУ.
Я понял, кого он имеет в виду. Строго говоря, ментами они, конечно, были, но если не строго – то не совсем, ибо служили офицерами в транспортной милиции. Маленькие подданные ее величества Коррупции, в штатском и дизайнерском – от G. Armani, подкачанные красавцы с гладкими лбами и затылками, клубный соблазн пригламуренных студенточек; даже сквозь майский, горячий и уже пыльный день прорывалась свежесть их парфюмов.
– Вы охуели, люди? – интересовался и клокотал Старый. – Вы на что меня подписываете? Или офаршмачить хотели? Алим, с тобой за косяк этот отдельный еще разговор будет… Игорь, да, по всем понятиям ремешок был, автоматное рыло, но его я любил и уважал, как брата. Вы не меня, вы его – золото-человека – в какой блудняк вгоняете…
Я вдруг почувствовал себя ребенком, который, случайно или намеренно, но спешно и жадно, в щелочку наблюдает чужие недетские дела.
К Старому спустилась Марина, чтобы наклониться к уху и тихо поговорить.
– Ничего, Мариночка, ничего, дорогая. Ну какие проблемы… Кушайте, отдыхайте; старенький здесь посидит, подумает: фонтанчик, травка зеленая. Тут хорошо у вас…
Скандал и хоровод вокруг Старого разрастался, пока не исчезли транспортные менты. Возможно, им накрыли отдельно, но это вряд ли. Припоминаю, как обиженно колыхался сорвавшийся со стоянки тупой зад их «тойоты-лэндкрузер» джипа.
Старый за столом еще побуркивал, посапывал, как остывающий вулкан; отправлял на улицу то одного из серых охранников, то другого, но скоро отошел и посветлел. Сказал даже тост – у него был усталый вид человека, защитившего идеалы.
А вы говорите…
На следующий день позвонил приятель, всегда желавший знать, что происходит в городе:
– Слушай, ты не знаешь, кто такой, седой и авторитетный, к нам приезжал?
– Мемориал Игоря прошел. Может, оттуда?
– А, ну да, точно. Мы в аэропорту партнеров встречали, немцев, делегацию. И тут эти – какой-то старый вор с охраной, ну и типы они у него… Но самое интересное, а? Они через депутатский, а за ними, на таком расстоянии, чтобы и не сильно близко, но чтоб сильно заметно, генерал… Тот самый, отдел борьбы с экономическим беспределом. От одного имени у наших коммерсов, самых уцелевших твердых ребят, коленки в пляску. Провожает, уважает… Так они прошли, и у него вид стал мутный донельзя. Как будто только что отняли кусок счастья, а он верит – не все еще потеряно… Я немцам объясняю: это у нас тут русская мафия, русская мафия! Чего б они понимали… Но галдят, лопочут.
Кстати сказать, с одним из тогдашних ментов-изгнанников я регулярно встречаюсь в спортклубе и здороваюсь первым. С некоторым смущением.
С таким же смущением я приветствую двух знакомых верстальщиков, которые в любую погоду пьют из бутылок пиво на подоконнике книжного магазина. Их место встречи изменить нельзя – видимо, по причине того, что дома жены, а заходить куда-то – дорого, даже если дешево, присаживаться надо, разговаривать, а времени давно нет. Может, у книжного собираются они не каждый день, но ведь и я отслеживаю новинки один, иногда два раза в неделю… Они, здороваясь со мной, наверное, думают – и чего таскается чуть не каждый день, чего там ищет…
В книжном я слежу не только за новинками, но и за детьми. Дети в книжном – это не дети в «Игрушках» или, пуще того, в «Макдоналдсе». Это, наверное, те же самые, но совсем другие дети. Они шевелят, как белочки, яркие обложки и устремляют вверх любопытные носики. Больше всего мне нравятся маленькие очкарики, лучше девочки-очкарики (у меня дочка, и она носит очки, тоненькие, изящные, пластик), но вчера я видел мальчика-очкарика. Начинался май, и било сквозь огромные окна солнце, а он стоял в лучах и продолжал свет рыжей своей макушкой. Мне захотелось для него будущего и чтобы в этом будущем не случилось у него нужды в единоборствах.
