Текст книги "Большая книга перемен"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

20. ГУАНЬ. Созерцание

__________

__________

____ ____

____ ____

____ ____

____ ____

Будьте готовы к неприятному сюрпризу.

Наташа считала себя не вполне нормальной женщиной. Иногда она думала о себе и жестче: что вообще не совсем женщина. Наблюдая за своими сосестрами по полу (есть же собратья, почему не сказать сосестры?), за тем, как они красятся, одеваются, кокетничают, разговаривают с мужчинами, Наташа с юности поняла, что ей за ними не угнаться. Она была вполне привлекательна, стройна, каштановые волосы, волнистые от природы, ореховые глаза, легкая смуглость кожи (ради которой другие из соляриев не вылезают), но при этом категорически не умела и не хотела кокетничать, заманивать, нарочито одеваться и нарочито краситься (она, собственно, не красилась совсем). Да, это вечно, это инстинкт – нравиться всем и всегда, от пещерных времен и доныне. Выбери меня, я буду лучшая подруга, жена, мать. Но перебороть себя Наташа не могла, да и зачем? Говорила она с мужчинами точно так же, как с женщинами – с коллегами, когда работала в больнице, с пациентами и со всеми остальными.

Она считала себя ущербной, несовременно несексуальной – потому что нечасто ловила себя на векторных эротических желаниях. Ну да, некоторые мужчины нравились больше, чем другие, но без подтекста или без подсекса, как выражаются нынешние остроумцы.

Ей было двадцать четыре, когда встретился Аркадий Крупин, вежливый, застенчивый анестезиолог. Тут-то она поняла, что, наверное, испытывают другие женщины более или менее постоянно, а она почувствовала только вот сейчас: кровь приливает, голос меняется в его присутствии, улыбка дурацкая, постоянное опасение – хорошо ли выгляжу, вымыты ли волосы, аккуратно ли пострижены ногти? Положим, ни ногтей, ни губ, ни ресниц и бровей она так и не стала красить, но зато, страшно смущаясь, купила в аптеке женскую бритву и крем, закрылась в ванной, будто делала что-то непристойное, и со слезами унижения на глазах стала приводить ноги в состояние той гладкости, которая, как она выяснила окольно, нравится абсолютно всем мужчинам. Потом привыкла, кстати, стало делом обычным.

С удивлением заметила, что Аркадий тоже на нее посматривает. Даже растерялась: с какой стати, почему? А дальше все было правильно, как у людей: встречались, гуляли, сидели в кафе, она зашла к нему в гости, он зашел к ней в гости, потом оказались в постели, оба были неопытными и неловкими… Но вскоре Наташа открыла в себе темперамент, которому сама поразилась. И конечно, приятно было Аркадию: она говорила, что это он открыл ее как женщину, это он так ее доводит, это он зверь, а не мужчина. Аркадий и рад стараться, конечно.

Поженились. Аркадий рос на глазах, продвигался и в клинике, где они работали, а потом – пошлая больничная история, каких тысячи: сестра-хозяйка зашла в ординаторскую, поманила Наташу с лукавым видом, повела по коридору в процедурный кабинет, закрытый якобы на дезинфекцию, но у сестры-хозяйки был ключ и опыт бесшумного открывания дверей. И она воспользовалась этим опытом, и показала Наташе Аркадия с женщиной, неважно с кем, не хочется вспоминать ни имени, ни лица.

Дальше было странно, если посмотреть со стороны. Не Аркадий уговаривал Наташу отнестись к происшедшему легко, говоря, что всякое случается, а Наташа успокаивала его: бывает, что же делать, не трагедия, главное – мы любим друг друга. Нет, терзался Аркадий, я подлец, нет мне прощения. Я тебя обманул, я девушке неизвестно чего наобещал. Не могу жить двойной жизнью.

И ушел к этой девушке.

Наташе было больно, обидно, но она пережила. Через пару лет Аркадий пришел и сказал ей, что не прочь пересмотреть, переиграть, вернуться. Наташа спокойно ответила, что пересматривать и переигрывать не надо, возвращаться тем более.

– Дура, – говорила ей лучшая подруга Полина. – Человек от чистого сердца!

– Может быть. Но я его больше не люблю.

– При чем тут не люблю! Жить с кем-то надо!

– Зачем?

Ей было тридцать четыре (но выглядела моложе), когда в ее жизни появился Валерий Сторожев, мужчина на десять с лишним лет старше ее.

– С ума сошла, – говорила Полина. – Ему далеко за сорок, он дважды разведенный, хотя выглядит неплохо, я видела. Им в таком возрасте нужны совсем молоденькие, а жениться на фиг не приспичило!

– Я не собираюсь за него замуж. Просто влюбилась, и мне хорошо. Нет, плохо вообще-то. Но… В общем, есть чем жить.

– Тогда действуй, не ходи вокруг и около!

И Наташа, ненавидя и попрекая себя, начала действовать. Сменила, насколько позволяли средства, гардероб (под руководством Полины), сходила в салон красоты – и так далее, и тому подобное, Наташа не любит об этом вспоминать. Как и о том, что напросилась, навязалась, подобно обычным женщинам, которые умеют это делать от природы, а она заставила себя. Стала нужной Валере – для общения, для досуга, а потом и для любовных дел.

Скоро поняла, что попала в беду. Не просто влюбилась, а любит, одновременно и радостно, и тяжело. В книгах героини говорят в подобных случаях: «Жить без него не могу». Скорее всего преувеличивают. А у Наташи было именно так – не болезнь, не страсть, а ощущение найденного единственного человека, который тут же вошел в тебя, стал тобой – и жить без него не можешь так же, как без себя. При этом Наташа видела, что у Валеры в ответ не страсть, не любовь и даже не увлечение, а – согласие. Так сложилось, ну, пусть так будет. Его все устраивало – пока. Что будет дальше, Наташа не хотела думать. Заранее прощала ему все, что могло случиться. Полина не верила:

– Быть не может! То есть и любые измены простишь, если будут?

– Да. Постараюсь не знать, но если узнаю, ничего ему не скажу. Уйдет – уйдет. Нет – значит, хочет жить со мной. Вот и все. Увижу, что ему плохо, сама его с кем-нибудь познакомлю.

– Не верю! Наташ, не первый год на свете живу, не верю! Ты не мне врешь, ты себе врешь! Так не бывает.

– Я его люблю, – с улыбкой ответила Наташа. – Я хочу, чтобы ему было хорошо. Очень хочу. Что тут странного?

– Ты или дура, или не знаю кто.

– Считай, что дура.

Наташа старалась не приглядываться к Сторожеву слишком пристально, боялась поймать себя на том, что контролирует, не верит ему. Когда видела, что Валере скучно дома, сама подводила разговор к тому, чтобы ему было легче уйти. Вот и сегодня, в воскресенье, он то книгу возьмет, то телевизор посмотрит, то за компьютером посидит, то у окна просто постоит. Что-то с ним происходит. Влюбился, что ли? – думает Наташа, стараясь мысленно усмехаться. Нет, усмехаться не получается – даже мысленно. Тогда думай, приказала она себе, что это хорошо. Это счастье, когда человек влюбляется. Он мужчина. Увидел кого-то, поманило – почему нет? Легкое увлечение. Или не очень легкое. Нет, лучше легкое. Дома ему плохо, прогуливаться он не имеет привычки. И никто не звонит с утра, как назло, никто не зовет к больному, в клинику сегодня ехать тоже повода нет, там только дежурный врач и охрана, административным надзором (свалиться на голову и что-нибудь обнаружить) Сторожев тоже не увлекается.

Выбрав момент, Наташа спросила:

– Как там у Саны дела?

– Чего это ты вдруг?

– Завтра у нее день рождения.

– Ты помнишь?

– Да как-то запомнила…

(На самом деле у Наташи записаны все дни рождения родственников Валерия: он вечно забывает, а потом спохватывается, ему неловко.)

– Черт, а у меня завтра работа с утра до ночи, – огорчился Сторожев.

– Съезди сегодня.

– Это мысль!

Сторожев позвонил Сане, выяснил, что завтра она с матерью, ее другом и своими друзьями отправляется на дачу, так что, если хочешь, приходи сегодня. Сана, умница, знала, что друг мамы Толик и отец не очень любят встречаться, да и мать не горит видеть их вместе.

В очередной раз оценив невероятную чуткость и проницательность Наташи, Валера обнял ее. Поцеловал, спросил:

– Как ты обо всем догадываешься?

– Ладно, езжай, – сказала Наташа.

Илона в гостиной смотрит телевизор.

Валера исполняет обряд гостевания. Прошел в комнату дочери, поздравил ее, вручил какой-то подарок. Сана ему облегчает положение, всегда просит подарить какой-нибудь сувенир, а остальное деньгами. Она сама себе купит – джинсы, кроссовки какие-нибудь. Очень практичная растет девочка. Это неплохо.

Дверь в комнату дочери открыта, Илона видит, как Сана сидит вполуоборота к отцу, говорит с ним и одновременно смотрит в монитор, щелкает по клавишам – с кем-то переписывается.

Сторожев задает вопросы.

– Как дела?

– Отлично.

– Решила уже, кем будешь?

– Рано.

– Кто-то из мальчиков нравится?

– Да не особенно.

Все. Темы исчерпаны. Сторожев сидит и молча смотрит, как пальчики дочери ловко порхают по клавиатуре. Если правду говорят, что умственное развитие зависит от мелкой моторики, от работы пальцев, то современные дети должны быть гениями. Однако незаметно.

Наконец, высидев какое-то время, чтобы не показалось, будто наспех, Сторожев встает, целует Сану в щеку, выходит из комнаты дочери. Илона замечает, как Сана быстрым движением руки вытирает смоченную поцелуем щеку.

– Кофе? – спрашивает Илона.

– Да, пожалуй.

Идут в кухню, где все блестит и все на своем месте, Илона готовит кофе – и себе тоже.

Спрашивает:

– С сахаром?

– И с молоком, помнишь же.

– Ты мрачный какой-то. Семейные проблемы?

Сторожев, помешивая ложечкой кофе, вместо того чтобы дать ему отстояться, говорит:

– Я, когда еще мы жили вместе, заметил: ты задаешь вопросы в утвердительной форме. С утра встаешь: ну что, опять там погода дрянь? Или меня спрашиваешь: у тебя неприятности? Вместо: какая погода, что у тебя случилось? Сейчас вот тоже. Нет чтобы спросить: как у тебя дела? – сразу: семейные проблемы! – Сторожев не передразнивает, но интонацию повторяет довольно точно, его это самого смешит, он коротко смеется.

– Придумываешь черт знает что, – говорит Илона, не показывая, что слова Сторожева ее задели.

– Ты будто всегда готовишься к худшему. Зачем? Это не я мрачный, Илоша, это у тебя всегда какой-то настрой. Знаешь, как некоторые больные: доктор еще ничего не сказал, только осматривает, а они уже: что, все так плохо? Характер, что ли, такой у тебя? Я просто так и не понял, пока вместе жили.

– Какой характер, ты о чем? У меня все прекрасно. С тех пор, как я от тебя ушла.

– Ушел вообще-то я.

– Я просто не успела. Ты угадал мое заветное желание.

Илоне очень хочется ответить ему, как следует, чтобы заткнулся навсегда. Напомнить, что это она его сделала. Что у нее молодой энергичный муж, который работает даже по воскресеньям – хочет обеспечить семью, приемную дочь. Не жалеет себя. Сказать ему, что, когда Сана сообщает: «Отец звонил, прийти хочет», в ее голосе явно слышится скука, она не знает, о чем говорить с отцом, и к тому же умная девочка, видит, что интерес отца к ней формальный, поверхностный.

Но она сдерживается. Илона успела хорошо изучить Сторожева, она видит, что тот пришел не просто так, хочет о чем-то сказать – важном для него. И, похоже, это касается не работы, о ней он говорит редко. Что-то личное. Может, расстался наконец со своей Наташей? – она ему явно не пара. Простовата, глуповата, надоедливо обожает Сторожева (так предполагает Илона), а мужчины этого терпеть не могут. Конечно, Илоне все равно, но Валера не чужой человек, она была бы рада, если бы он принял правильное решение.

И после паузы Илона спрашивает участливо, по-родственному:

– В самом деле, случилось что-нибудь?

– Похоже, да.

– Заболел?

– Заметь: опять задаешь вопрос в утвердительной форме.

– Ну извини. Так что случилось?

Сторожев хмыкает, вынимает ложечку из чашки, отпивает, морщится: кофе уже остыл, а гуща не осела. Вытирает губы салфеткой. Говорит:

– Такая ерунда, Илона, влюбился я, кажется.

Илона смотрит на Сторожева и думает: интересно, они все такие дураки? Они действительно считают, что женам, пусть и бывшим, до зарезу хочется услышать, как они в кого-то там влюбились? Но держит марку (чтобы узнать больше), вежливо спрашивает:

– В кого?

– В девушку. Ей двадцать лет всего, представляешь?

Весь светится, хотя и печален как бы. Будто эта девушка уже объяснилась в любви и хочет за него замуж. Наверняка ведь нет.

– Поздравляю, – говорит Илона. – Не боишься? Такая разница в возрасте – сил не хватит.

– А я ничего не собираюсь делать. Она вообще не знает, что я влюбился. Я сам узнал недавно – когда ее увидел.

– То есть с первого взгляда?

– Да.

Илона успокаивается. С первого взгляда – это ерунда, это пройдет.

– Ты хочешь посоветоваться, что делать?

– Я же сказал: ничего я не буду делать.

– Еще кофе?

– Нет, пойду.

И Сторожев уходит. Видимо, за этим и приходил: сообщить о своей большой радости. Не спросил толком ничего о дочери. О том, что с Илоной происходит, тоже не спросил. То есть с ней ничего не происходит, слава богу, но – мало ли. Она может заболеть, у нее есть какие-то заботы и мысли, но ему все равно.

Илона сердится больше не на Валеру, а на себя. Ведь она точно знает, что Сторожев ей не нужен. Она не любит его. Она чувствует себя стесненно и неловко, когда он приходит. Но тогда почему ей так неприятно, что он в кого-то там влюбился?

Просто я добрый человек, решает Илона. Да, мы недолго жили вместе, но у меня от него дочь. Он мне небезразличен – как отец Саны. Как любой другой более или менее близкий человек. Она боится за него, не хочет, чтобы ему стало плохо, вот и всё.

Эта мысль Илону радует: всегда приятно обнаружить в себе высокие человеческие качества.

Входит Сана:

– Ушел?

– А ты не видишь?

– Мало ли, может, он в туалете.

Людмила, когда позвонил Сторожев и выразил желание зайти, сказала: нет, у меня другие планы. На самом деле – и настроение не то, и в квартире бардак, и сама она халда халдой… Но тут же подумала: а когда у нее настроение то, когда в квартире не бардак, когда она не выглядит халдой? Пусть приходит, ей все равно. Веселее не будет, но все же что-то. И, перезвонив, она сказала, что планы изменились, принять может на полчаса. Или тебе больше надо? Да нет, ответил, хватит.

Она сама врач, она понимает, что неплохо бы ей уже обратиться к специалисту. Слишком затянулась депрессия, слишком пусто жить. Таблетки Людмила, конечно, пьет, какие выбирает сама, но помогают они мало. Да и как помогут, если в аннотации к любому антидепрессанту написано: «Побочные действия – иногда депрессия». Вот и лечись. Учитывая, что если написано «иногда», то у Людмилы это будет в обязательном порядке. Нет, в самом деле, вот посоветовали ей одно лекарство, сказав, что вся Америка на нем давно сидит и прекрасно себя чувствует. Людмила выписала сама себе рецепт, купила, дома вытащила аннотацию, развернула ее, длинную, как египетский папирус, сразу же нашла раздел «Побочные действия», а там с первой же строки: «тревога и раздражительность, усиление суицидальных тенденций, повышенная утомляемость, нарушения сна или сонливость, кошмарные сновидения, головная боль, нарушение остроты зрения, мидриаз, нарушение вкусовых ощущений, расстройства мышления, тремор, акатизия, атаксия, деперсонализация, мания, мышечные подергивания, щечно-язычный синдром, миоклония, злокачественный нейролептический синдром, депрессия».

Нет уж, пейте сами эту гадость, а мы – вино. Вино тоже не очень помогает, но хотя бы расслабляет немного. Можно поставить Моцарта, слушать, представлять себе счастливую жизнь – такую же счастливую и полную чувствами, как его музыка, и плакать.

Ожидая бывшего мужа, Людмила даже не глянула в зеркало. Знала и так, что увидит: расплывшуюся пятидесятилетнюю бабищу с непристойно красным лицом. И пусть, ей наплевать. Жизнь все равно прожита. Обидно, что многим хотя бы есть о чем вспомнить, о чем пожалеть. Ей – не о чем. Брак с Валерой был странным, случайным. Оба это понимали, но почему-то себя обманывали. Даже и не терпели, казалось – все нормально. К тому же молодость, работа, дети – все это затягивает. Особенно дети. В них Людмила влюбилась беззаветно, и в Ксению, и в Михаила. Перестала обращать внимание на мужа, торопилась с работы домой, вилась и кружилась вокруг них. А выросли – все кончилось. Ксения в Москве, у нее своих детей уже двое, к матери не приезжает, Людмила тоже стесняется навестить их лишний раз – всего-навсего трехкомнатная квартира, спать приходится на диванчике в проходной комнате. Михаил живет с какой-то женщиной, с которой даже не познакомил. Заходит раз в месяц, на вопросы отвечает неохотно, Людмила, не в силах сдержать материнское сердце, начинает попрекать, он дерзит, грубит, уходит…

Ничего нет, ничего. Работа обрыдла, дети потеряны, мужа, можно сказать, не было, чем жить?

Сторожев приехал. Сделал вид, что не заметил неприбранной квартиры и неряшливости Людмилы, но она-то заметила, что он заметил. Деликатный какой. И моложавый, зараза, поставь их рядом – ей плюс десять лет, ему минус столько же. Машина дорогая – Людмила в окно видела, когда подъезжал, одет аккуратно, пахнет хорошо. Людмила хлопнула полстаканчика вина и, представляясь более пьяной, чем была на самом деле (а на самом деле никогда не доводила себя до полного опьянения), спросила:

– Неужто, б… соскучился?

Она знала, что Сторожев не любит ее мата. А она иногда очень склонна – для экспрессии. Да и с какой стати ей теперь стесняться? Детей дома нет, а он ей никто.

– Можешь сегодня не ругаться? – спросил Сторожев, осторожно садясь на стул с когда-то бежевой, а теперь серой от грязи обивкой, за стол, уставленный чашками и тарелками.

– А чего, сегодня, б… что ли, праздник какой? – поинтересовалась Людмила.

– Просто – неприятно.

– А мне по х… дорогой Валерий. Я у себя дома. Ну, чего приехал, рассказывай?

– Так. Увидеть захотел.

– Еть не хотеть, надо же, какое счастье! Молодой человек, я с вас охреневаю, какой вы, сука, галантный! А где, б… цветочки тогда? А шампанское?

– Мила, хватит, перестань.

– Мила! Хренила! Милу на мыло! Людмила Семеновна я, если кто, б… на ухо глухой. Понял меня?

– Ты пьяная, что ли?

– А тебя касается?

Людмила плюхнулась на стул, чуть не упав вместе с ним, оперлась о подоконник, сохранила равновесие. Посидела некоторое время, ссутулившись над столом.

И вдруг надоело изображать из себя неизвестно что. Вернее – именно то, чем она, по сути, является, если не врать себе. Все равно, надоело. Людмила выпрямилась, посмотрела на Валеру ясно, трезво. Усмехнулась.

– Ладно, х… с тобой, материться не буду. Какие все, б… нежные пошли!

– Извини, – встал Сторожев. – Я чувствую – не вовремя приехал.

Людмила испугалась, что он уйдет. И опять будет пустота.

– Я же сказала: не буду. Извини. Только ради тебя. Мораторий. Не пью, не курю, не ругаюсь матом.

Валера сел.

– При чем тут – ради меня? Ты для себя должна…

– А! – воскликнула Людмила. – Вот ты для чего приехал? Учить меня жить?

– Нет.

– А зачем? Нет, мне интересно? Хочу все знать, была такая передача. В детстве.

Сторожев и сам не знал, зачем он приехал. То есть, быть может, и Людмиле, как Илоне, рассказать, что он влюбился? А с чего вообще он разболтался?

А с того, наверное, что ему не с кем поделиться. Жил-жил – а задушевных друзей не нажил. Нет, можно Немчинову рассказать, но Немчинов к этим темам равнодушен. Он вообще брезглив к тому, что называет старым советским словом «половуха», включая любовь перезрелых мужчин к юным девушкам. Павлу Костякову? Ни в коем случае. Во-первых, он не друг, а пациент и заодно покровитель. Во-вторых, он, похоже, сам на Дашу глаз положил. Это необходимо, кстати, аккуратно выяснить.

Илоне вот зачем-то рассказал. Знал, что не надо, а рассказал.

Людмила, если он и ей расскажет, начнет смеяться, издеваться, иронизировать. Или, дурачась, сочувствовать. Да и потом, немилосердно это: опустившейся пожилой женщине, махнувшей рукой на личную жизнь, рассказывать о том, как ты, ее ровесник, способен – пусть хотя бы теоретически – закрутить роман с девушкой почти на тридцать лет моложе. Природа дала женщинам возможность дольше жить (в России – аж на двадцать лет), но зато мужчины, которые к пятидесяти годам остались живы и относительно здоровы, еще вполне о-го-го. И родить могут, то есть успешно оплодотворить, а женщины – увы.

Валере вдруг жалко стало Людмилу, захотелось сказать ей что-то приятное.

– Я просто так приехал, – сказал он. – Давно не виделись. Соскучился, если хочешь. Все-таки полжизни вместе прожили.

– Вместе? – удивилась Людмила. – Это кто жил вместе? Ты? С кем? Если сам с собой, то да! А я жила отдельно – с детьми, всегда!

– Не преувеличивай, – мягко сказал Сторожев.

– Я преувеличиваю? Я, б… еще преуменьшаю!

Людмила плеснула в стакан, выпила, закурила, пыхнула дымом в лицо Сторожеву.

– Если я не буду преуменьшать, ты такое услышишь, что у тебя душа раком встанет. Ты мне всю жизнь, сука, изуродовал.

– Чем это?

– Ты еще спрашиваешь?

– Я все-таки пошел, – Валера опять встал и на этот раз направился к двери.

Но Людмила живо вскочила, встала перед ним и пихнула рукой в плечо:

– Нет, дослушай! Если бы не ты, я могла нормального человека найти! Я бы его любила! У нас бы дети другие были!

– Чем тебе эти не нравятся?

– А тем! Они хорошие, только не для нас! Потому что они нас не любят! Потому что не бывают любящие дети у родителей, которые не любят друг друга!

– Все, я пошел.

– Сидеть!

Разыгралась безобразная сцена: Людмила толкала его, норовя уже задеть по лицу, Валера схватил ее за руки, держал, а сам протискивался все ближе к выходу. Она кричала что-то, брызжа ему в лицо, кричала так громко, что, наверное, слышали соседи. Возле двери Сторожев рывком отцепился, Людмила от резкого движения села на пол, ухватившись за стойку-вешалку, где еще с зимы висят пальто и куртки, все это упало на нее.

– Не ушиблась? – спросил Сторожев.

– Иди на х…

Сторожев ехал домой, машинально постукивая по рулю кулаком, досадовал на себя за глупость – и к Илоне зря приезжал, а уж к Людмиле тем более.

И он вдруг понял, что единственный человек, которому он мог бы доверить и все рассказать о том, что с ним творится, – Наташа. Но именно ей рассказывать нельзя. Слишком жестоко.