Текст книги "Большая книга перемен"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

– Нет, Тимур Семенович.

– Вообще-то Саламович, но это между нами. Не потому, что я стесняюсь, а чтобы лишних вопросов не было. У нас же любят сам знаешь как. Чтобы начальник был, как полено, обрубленный, ничего личного, биография типовая, юность комсомольская, национальность никакая. А с фамилией мне повезло, у русских такие есть. Главное что, Павел? Главное, если ты что-то плохое сделаешь моей дочери, я тебе яйца отрежу. И это не шутка.

Павел промолчал. Слишком неожиданными были слова Исаева.

– Я человек цивилизованный, – продолжил Тимур Семенович-Саламович, – и в России с детства живу, но меня мои кавказские родственники не поймут, если я этого не сделаю. Понял меня? Поэтому, если ты просто так, лучше сразу исчезни. А если серьезно… Откровенно говоря, я бы не против. Ей хорошо бы за такого, как ты, выйти. Ты перспективный, надежный… Нашего полета, можно сказать.

Павел воспринял это как благословение, понимая, что дело не только в том, что он одного полета с Исаевым, отец просто хочет сдать дочку на руки надежному – вот ключевое слово – человеку и вздохнуть с облегчением. И Павел стал все чаще звонить Ирине, выманивать ее в кино, прокатиться за город или просто прогуляться в центральном городском парке, пригласил один раз на день рождения товарища, а она в ответ пригласила на день рождения подруги, где они и поцеловались в первый раз.

Павел познакомил Ирину с друзьями, с братьями – уже как невесту, дело шло прямиком к свадьбе, уже собирались подавать заявление в загс, но тут Ирина вдруг сказала, что хочет еще подумать. Павел бесился, злился, но терпел. Ждал.

Через неделю был день рождения у Максима, собрались все родственники, Павел позвал Ирину, не надеясь на согласие, но она с готовностью приняла приглашение. А потом был разговор на балконе, разговор на троих: Павел, Леонид, Ирина. Леонид держал балконную дверь за веревочку, чтобы не открыли изнутри, и говорил:

– Такое дело, Паша, мы с Ириной нравимся друг другу. Так получилось. Хотим, чтобы ты знал.

– И далеко зашло? – спросил Павел.

– Не надо нас оскорблять, – сказала Ирина. – Мы действительно с Леонидом друг другу нравимся. Пока мы только это поняли, больше ничего. Я виновата, не разобралась, думала… Неважно, что я думала. Но теперь все честно.

– И когда вы успели снюхаться? – спросил Павел, оглядываясь на окно, в которое кто-то стучал. – Сейчас! – крикнул он.

– Ты сам нас познакомил, – напомнила Ирина.

– Ну да, ну да…

Павел взял веревочку из руки Леонида, протянул Ирине.

– Подержи-ка.

– Паша, перестань…

Павел увидел гвоздь, торчащий из-под жестяного подоконника, намотал на него веревочку, после этого пихнул брата в сторону от двери, туда, где он был не виден из комнаты. И там коротко и сильно стукнул кулаком в лицо. Хватило одного раза: Леонид ударился о перегородку балкона, сполз, лицо сразу же залилось кровью.

Ирина не могла кричать – из комнаты могут увидеть и услышать гости, отец, она не хотела публичного скандала. Павел же улыбался. Все это выглядело из-за стекла милой беседой, только Леонида не видно. Но вот и он – вытирает лицо, смеется. Голубь, наверное, нагадил.

Леонид действительно смеялся.

– Чего ты этим добился? – спросил он брата.

– А я ничего не добивался, – объяснил Павел. – Захотелось ударить, естественная реакция. Я вас вообще убить готов обоих. Но я подожду. Ты, Ириша, ко мне все равно вернешься. Потому что он ни с кем долго не может, я его знаю. Он тебе только голову морочит. Ему не до женщин. А если до женщин, то не до семьи. Так, Леня?

И взгляд Ирины на Леонида – вопросительный, растерянный – многое сказал Павлу.

Леонид не ответил, продолжал посмеиваться, но вышло именно так, как Павел и предполагал: через месяц Ирина позвонила и сказала, что ошиблась. Со всеми бывает.

– Ладно, – сказал Павел. – Но учти, когда поженимся, больше никаких ошибок.

– За кого ты меня принимаешь?

С Леонидом Павел объясняться не стал и даже пригласил его на свадьбу. Тот пытался начать разговор с виноватым видом, но Павел сказал ему:

– Не надо. Главное, чтобы ты знал и понял, Леня: ничего не было. Никто ничего не знает и не узнает. А если кто знает, забудет. От Ирины держись на всякий случай подальше. Больше ничего не требуется.

Свадеб было две: решили сначала устроить здесь, в Сарынске, свадьбу для родственников жениха, а потом отправились в Дагестан, на родину Тимура Семеновича, где отмечали уже по-кавказски, хотя некоторые аксакалы хмурились. Когда кавказский мужчина женился на русской, это не возбранялось, а вот отдавать своих дочерей за русских мужчин не любили. Не из-за веры (хотя она тоже играла роль), а из-за недоверия: русские мужчины пьют, не всегда умеют обеспечить семью, плохо воспитывают жен и детей.

Павлу хватило ума потом не напоминать Ирине о недоразумении с Леонидом. Она была идеальной женой и матерью, хотя и казалась Павлу холодноватой, несмотря на горскую кровь. Но при этом, безусловно, верна ему, предана семье, что еще нужно? Даже ревновала, как и положено порядочным женам, хмурилась, когда он задерживался или не слишком правдоподобно объяснял, где был. Наказывала молчанием – по неделе ни слова, не допускала к себе. Но потом смягчалась, прощала. В общем, образцовая семья, лучше не скажешь. Леонид вел себя корректно, к тому же у него была то одна женщина, то другая – не очень много, впрочем. Кто видел со стороны, как общаются Леонид и Ирина, никогда бы не подумал, что между ними было или возможно что-то личное: исключительно родственные слова, интонации, взгляды.

И вдруг ниоткуда, ни из чего – ее слова: хочу уйти.

Почему, что случилось, из-за чего?

Никаких объяснений.

Объяснил Леонид, взял на себя эту трудность.

– Видишь ли, так получилось, что мы опять друг другу нравимся. Я понимаю, смешно… То есть не смешно.

О том, что было после, вспоминать не хочется. Нагромождение нелепых поступков, глупостей, просто идиотизма – и со стороны Ирины, и со стороны Леонида, который будто и не повзрослел, вел себя неадекватно.

А потом…

Потом Леонид исчез. Павел сумел доказать Ирине, что не имеет к этому отношения. Она поверила. Сказала:

– Хорошо, что так, а то бы я умерла.

Полгода она чернела, худела, Павел боялся за нее, но все обошлось, она стала выравниваться, семейная жизнь продолжилась, будто ничего и не было. Опять Ирина была добропорядочной женой и образцовой матерью. Это благополучие длилось много лет, но Павел втайне все ждал и ждал чего-то – и дождался. Повторилось уже без Леонида, без какого-либо мужчины вообще, просто сказала:

– Все, Паша, больше не могу. Уйду от тебя, прости.

О дальнейшем вспоминать хочется еще меньше. Мог бы Павел дойти до чего-то страшного, но Бог не допустил, судьба рассудила Ирину раньше. Перекресток, ночь, дождь, грузовик, вылетевший на красный свет…

Через год после ее смерти он наткнулся в Интернете на репродукцию картины аварского художника первой половины двадцатого века Халил-Бека Мусаясула, восточного космополита, картина называлась «Портрет аварки из села Чох в национальном костюме», и поражен был схожестью этой безымянной аварки с Ириной, тут же возникла идея – добыть картину. За любые деньги. И, если бы она была в частном владении, вопрос решился бы, но картина оказалась в одном из европейских государственных музеев, и музей этот не имел права продажи своих фондов без государственного разрешения, получить которое оказалось невозможно ни за какие деньги. Тогда Павел заказал копию одному из лучших мастеров-копиистов, она стоила ненамного меньше оригинала. Висит теперь в кабинете – для чужих глаз не предназначено.

Все это Павел Костяков вспоминал похмельным утром, сидя в столовой за чашкой кофе. Шура тенью скользил в окружающих комнатах и коридорах, присматривался.

– Запрягай, – сказал ему Павел. – Сегодня дел много.

Шура обрадовался, побежал в гараж.

Выехали, Шура посматривал на хозяина скользящими взглядами – как бы не на него, а в правое боковое зеркало.

– Да не буду я пить сегодня, успокойся, – сказал Павел.

Шура улыбнулся:

– А я что? Не мое дело.

Проезжали мимо Водокачки.

И в груди Павла шевельнулось то самое теплое, что возникло, когда он впервые увидел Ирину, а вчера повторилось, когда увидел Дашу.

Вчера все вышло странно, глупо и неловко, потому что даже не успели обговорить повод для посещения. Вошли, Сторожев сказал:

– Здравствуйте, а мы вот мимо ехали, я сказал, что тут мой друг живет. Вы с Павлом Витальевичем соседи, Коля, он там обитает, – Сторожев неопределенно показал рукой куда-то за спину. – Знакомьтесь, это Николай Иванчук, а это…

Павел, не дав договорить, протянул руку, представился сам:

– Павел Витальевич Костяков.

Иванчук что-то помешивал на чадящей сковороде, откинув голову назад и щуря один глаз от дыма, и сделал вид, что из-за своего занятия не может пожать протянутую руку. Только кивнул и сказал:

– Я вас знаю.

– Откуда?

– А кто вас не знает?

И тут из комнаты вышла девушка.

– Это Даша, – сказал Сторожев. – Как там Лиля? – спросил он ее.

– Нормально.

Так получилось, что в этом тесном пространстве Павел оказался перед дверью, из которой вышла Даша, и ему надо бы посторониться, а он стоял, перегородив дорогу, и смотрел на Дашу, будто увидел какой-то фокус, изумивший его своей невозможностью. Наконец догадался сделать шаг вбок, сказал:

– Здравствуйте. Павел. Витальевич.

И кашлянул.

– Мы тут вас закоптим, – сказал Иванчук.

– Намекаешь, что помешали? – попробовал перевести в шутку Сторожев.

– Не намекаю, а прямо говорю. Вы не знаете, что такое ухаживать за тяжело больным человеком. Каждая минута на счету, все расписано. Телефон есть, Валера, мог бы позвонить.

– Не догадался, извини.

– Если мы мешаем… – вступил Павел.

– Мешаете, я же сказал!

– Коля, ты что? – удивилась Даша.

– А что? Или для тебя это шанс? Богатый вдовец, миллионер, самое то!

– Ты сам понял, что говоришь? – спросила Даша с легкой родственной досадой.

– Извините, – Павел постарался произнести как можно вежливее. – До свидания.

И пошел из дома.

– Зря ты так, – услышал он за спиной слова Сторожева, обращенные к Иванчуку.

– Я зря, а вы не зря? – повысил голос Иванчук, провожая их с ножом, которым только что помешивал на сковородке. – На экскурсию, что ли, приехали? Миллионер в трущобах? Я тебя, Валера, не просил сюда кого попало возить!

С тем и уехали.

И вчера вечером Павел, когда выпивал, думал о Даше, и, возможно, это не дало ему крепко напиться – не хотелось терять ясности мысли.

И сегодня думает.

И понимает: то, чего он так долго ждал, свершилось. Он встретил свою будущую жену и никому ее не отдаст, никому не уступит. Хотя, конечно, не помешает все-таки узнать, нет ли у нее кого-нибудь.

Не откладывая, Павел позвонил Сторожеву.

– Неудобно вчера получилось, – сказал он.

– Да уж.

– Я что хотел спросить, эта Даша, она что делает: учится, работает?

– Хочешь ей помочь?

– Не исключено.

Сторожев сразу все сообразил.

– Паша, она занята, – сказал он. – У нее есть парень, и, насколько я знаю, они собираются пожениться.

– Парень? Кто такой?

– Я у тебя в штате информатором не работаю.

– Не злись, Валера, – мягко сказал Павел. – Ты даже не представляешь, что со мной происходит. Ладно, я сам все узнаю. Будь здоров.

Павел сунул телефон в карман и улыбался, глядя на дорогу перед собой. А Сторожев стоял в халате после душа перед окном и глядел в окно во двор, где бежала одинокая собака, явно не понимая, куда и зачем бежит, и вдруг резко остановилась и упала, будто ее подстрелили. И, задрав ногу, стала яростно чесать себя за ухом. Всласть начесавшись, встала и побежала опять.

– Ну и дурак ты, – сказал себе Сторожев.

При жизни Ирины Павел, как и все люди его круга, погуливал, но не целенаправленно, женщины были чем-то вроде десерта в меню загородных ресторанов и охотничьих домиков. А потом он получил полную свободу, но долго, по его меркам, то есть год с лишним, не мог смотреть на женщин. Ему казалось, что изменить Ирине теперь хуже, чем живой. Когда была жива, чем-то можно было исправить, загладить, в конце концов той же любовью к ней, а чем исправишь, когда ее нет? А потом все вошло в колею, но не в прежнюю, все стало тише, укромней, без лишних глаз. Для удовольствия и здоровья. И от одиночества.

Одновременно Павел посматривал вокруг. Ждал. С каждым годом все нетерпеливей вглядывался в женщин или, вернее сказать, в девушек, потому что будущую жену видел молодой и без детей, без опыта семейной жизни.

Павел верил в случай, предопределение, в скоропостижную, как выражается Валера Сторожев, любовь. Два раза у него это было – в юности с девушкой Светланой (и быстро прошло) и с Ириной (и превратилось во всю последующую – до ее гибели – жизнь). И вот – третий.

18. ГУ. Исправление [порчи]

__________

____ ____

____ ____

__________

__________

____ ____

Тщательно анализируйте, оценивайте события.

В сарае лежала груда штакетника и столбов для замены ветхого забора. Иванчук купил все это еще весной, но не было времени заняться. И не большой он мастер по плотницкому делу. Однако ремонтно-строительные конторы, куда он звонил, ломили такие цены, что Иванчук решил все сделать сам.

Для такой работы необходим соответствующий настрой – и вот сегодня он появился. Лиля ночью маялась, будет спать допоздна, не реагируя на звуки, Даша дома, подойдет к матери, если та проснется и позовет. Иванчук вытащил штакетник и столбы из сарая, потом взялся ломать старый забор. Отбивал целыми звеньями, выкорчевывал прогнившие столбы. Копал ямы. Это оказалось непросто – земля каменистая, приходилось орудовать не только лопатой, но и ковырять щебенистый грунт ломом.

Работая, думал и вспоминал.

В юности Коля был уверен, что его ждет блестящее будущее. Логика простая: ну не может же быть, чтобы я, такой талантливый и умный, не получил по заслугам! Но получение по заслугам задерживалось. Ничего, говорил Коля, мне еще тридцати нет. Стукнуло тридцать – ничего, говорил себе Коля, впереди целая жизнь. Ошарашило сорок, оглянулся: а куда, собственно, ушло время? На что потратилось? И был у него момент, когда показалось: на такие пустяки потратилось, на такие мелкие успехи разменял он свои мечты о больших победах, что хоть вешайся – позади пусто, а впереди еще пустее. И чуть в самом деле не повесился, но в тот самый момент, когда он лез с веревкой на стол, сшибая пустые бутылки из-под водки и пива, раздался телефонный звонок. (В такие моменты и поверишь в сверхъестественное.) Это была тетя Таня, сестра мамы, неведомым образом разыскавшая его: Коля жил тогда у одной женщины, школьной учительницы музыки. Тетя Таня сердито закричала, что у нее всего минута, звонит из приемной главврача, мать в больнице с сердечным приступом, а она, тетя Таня, вторые сутки от нее не отходит, не ест, не спит, работу бросила, а на медсестер никакой надежды, все лентяйки и хабалки, тетя Таня сама в другой больнице работает по хозяйственной части, знает, какие в нашей медицине порядки, а родной сын в ус не дует, найти его невозможно, скрывается по каким-то шалманам, а еще интеллигентом себя считает, все вы такие, ничего у вас святого и родственного нет!

Получается, мать его спасла – через тетю Таню. Спасла сына перед своей смертью. Это сюжет! – говаривал председатель Сарынского комитета по телевидению и радиовещанию Иван Васильевич Жилка. Это сюжет, говорил он, имея в виду, правда, не смерти, рождения и любови, которые и являются настоящими человеческими сюжетами, а ввод в строй нового цеха, взятие кем-то к какой-то дате повышенных обязательств и очередную кампанию по искоренению чего-то заведомо неискоренимого. И все, кто сидел на утренней пятиминутке, тянувшейся не меньше часа, в просторном кабинете председателя, ерзая на жестких стульях, расставленных по периметру вдоль стен, понимали, конечно, – никакой это не сюжет, а партийная обязаловка: вострить уши, глаза и сердце на любые свидетельства процветания и силы той системы, которая тогда уже загибалась с очевидной для многих неизбежностью.

Коля ожесточенно долбил землю – будто продалбливался зачем-то в закаменевшее прошлое. Какая чепуха, однако, приходит на память. Жилка этот… Иванчук, помнится, вглядывался в темные, непроницаемые, словно неживые, глаза Жилки (такие бывали у персонажей в первых рисованных мультфильмах), закрывающиеся веками редко и равномерно, как у ящерицы, и думал: неужели тот и впрямь верит в чепуху, которой каждое утро мучит людей, неспешно складывая одно к другому пресные слова, ничего на самом деле не выражающие и не обозначающие? Иногда казалось: настоящий, внутренний Жилка, спрятавшись за внешним Жилкой, как шут за троном короля, выглядывает, хихикает язвительно: ну, голубчики, посмотрим, как вы стерпите, если мы с хозяином еще полчаса будем натирать уши? А еще полчаса? Еще полчаса? Стерпите?

Терпели.

Конечно, уже тогда водились смутьяны, и Коля был среди них, они время от времени наскакивали на свое непосредственное начальство и самого Жилку с предреволюционными репликами, в которых храбро мелькали слова «формальность», «официоз» и т. п. Ничуть не смутившись, так же ровно, как и до этого, Жилка говорил:

– Все знают, что я не против полемики, если правильно обращаться с терминами и вкладывать в эти термины правильный смысл. А правильный смысл зависит от правильного понимания. Если вы называете официозом идеологические установления партии и правительства относительно развития и дальнейшего совершенствования социалистической системы, отыскивания в ней ростков нового, передового, того, что интересно каждому человеку, так и говорите, зачем прикрываться жупелами? А если то, как вы сами подаете материал, вам кажется формальностью, то к себе самим и обращайте эти вопросы, потому что от вас, от вашего профессионализма и идейной подготовленности зависит, как сделать любой материал неформальным, живым, чтобы наши зрители смотрели с увлечением.

А потом Коля уехал в очередной раз попробовать себя в Москве и, кстати, виделся там с Лилей – может, для того и ездил. И через пару лет вернулся. Уезжал из Сарынска, когда он был областным центром Советского Союза, вернулся, когда он стал губернским городом Российской Федерации. Многое изменилось. Телерадиокомитет назывался теперь телерадиокомпанией, от местного исполкома, как органа власти, не зависел – по причине упразднения исполкомов[7]7
  Имеются в виду исполнительные комитеты Советов народных депутатов.


[Закрыть], но оставался по-прежнему государственным. Уже провели акционирование, уже появилась реклама, телевидение и радио переходили на коммерческие рельсы. Колю, надо отдать должное, охотно взяли. И первое же его рабочее утро началось с планерки у того самого Жилки. И тот говорил, как и прежде, долго, тягостно, нудно. Говорил примерно так:

– Мониторинг показывает, что люди ждут он нас новых форм, новой подачи материалов, у нас сильнейшая конкуренция центральных каналов, но при желании мы можем вполне успешно занять свою лакуну, если не будем постоянно ссылаться на недостатки технического оснащения, как некоторые, а проявим фантазию, смелость, достойную нашего времени гласности и кардинальных перемен. Легче всего ссылаться на то, что слишком много студийного времени и слишком мало репортажей, оперативной съемки. ПТС все в заявках пишут, синхрон всем давай![8]8
  ПТС – передвижная телевизионная студия, под синхроном имелись в виду съемки телекамерой с голосами: интервью и т. п. Это давало возможность показать хоть какую-то движущуюся картинку, разбавлявшую торчание на экране говорящих голов на протяжении часа, а то и более.


[Закрыть] Поехать и снять дурак сумеет. А проявить воображение? Человек может сидеть вообще один в студии, но если он говорит свежо, увлекательно, интересно, его будут смотреть и слушать. Поэтому вопросы, которые у вас возникают, надо адресовать в первую очередь к себе. Будьте смелее, инициативнее – и зритель потянется к экранам, и пойдут рекламодатели, которые убедятся, что мы даем достойный эфир.

Коля изумлялся, думая: как может человек так откровенно пародировать сам себя, как хватает Жилке совести, вернее – несгибаемой бессовестности не думать о том, что этим же людям совсем недавно он говорил совсем другое?

Впрочем, то же самое, если вдуматься.

– Бессмертный он, что ли? – спросил тогда шепотом Коля у соседа по стулу Олега Зоева, бывшего заместителя главного редактора отдела пропаганды, а теперь старшего менеджера коммерческо-рекламного отдела, только что созданного.

– Съедят, – уверенно ответил Олег.

– Кто?

– Да хоть я.

И съел Олег, действительно, Жилку, через полгода, отправив его, как он сказал, похохатывая, на незаслуженный отдых. А еще через год съел и Колю. Причем без глупых формальностей – не как в советское время, через последовательную систему выговоров в приказе, порочащих записей в трудовой книжке и давления по профсоюзной и партийной линиям. Просто после очередного горячего разговора с Зоевым, когда тот завернул еще один новаторский проект Коли, Иванчук взбесился, наговорил Олегу правдивых неприятностей, тот выслушал, улыбаясь и поигрывая ручкой, а потом сказал:

– Не нравится со мной работать? Так иди на х..!

Это было неожиданно.

Коля заглянул в глаза Зоеву, ожидая увидеть ту же двойственность, которая ему чудилась в глазах Жилки: король вещает, а шут кривляется и высовывает язык. Ничего подобного, Зоев не находил нужным что-то прятать, смотрел просто, нагло и насмешливо.

– То есть ты меня увольняешь? – растерянно спросил Коля.

– Вот именно.

– А ведь ты, Олег, меня боишься. Ты боишься, что я тебя вытесню. Потому что я умнее и в телевидении понимаю раз в десять больше тебя.

Иванчук не ждал, конечно, что слова правды поразят Олега, как молния, но надеялся – хотя бы смутят.

Не смутили. Олег засмеялся и сказал:

– Вот иди и умничай в другом месте. Боюсь я тебя или нет, а лишнего геморроя мне не надо.

– Ну и сволочь же ты, оказывается, – печально сказал Коля.

– В этом мое преимущество, – кивнул Олег. – Еще есть вопросы?

А теперь Зоев – особа, приближенная к губернатору, воротила в мире местной политики, депутат, особняк себе за городом построил и, говорят, установил на телевидении полную диктатуру и работников оценивает исключительно по степени личной преданности к нему, Олегу Валентиновичу.

Тьфу.

Крошка щебенки попала прямо в рот, Коля сплюнул, сел на травяной пригорок, закурил.

– Огород городишь? – спросил его шут Иванчук.

У каждого ведь есть свой шут (и у Олега Зоева тоже все-таки был, просто у него шут слился с хозяином), который любит задавать королю каверзные вопросы.

– Да, горожу огород. Вернее, огораживаю дом, – ответил король Иванчук.

– Дом старый, а забор новый, это будет смешно. Тогда уж и дом почини.

– И починю.

– Не починишь, – дразнит шут Иванчук. – На самом деле самое правильное: бежать отсюда, куда глаза глядят. Ничего, и без тебя проживут. И умрут тоже без тебя. Ты сам-то живой еще?

– Конечно, – уверенно отвечает король Иванчук.

– Черта с два! – не верит шут Иванчук. – Ты пришел к Лиле уже полудохлый. И остался с ней потому, что она начала умирать. И оказалось, что ты хоть кого-то живее, и ты сразу нашел смысл жизни. Вместо того чтобы все начать сначала. Почему ты так быстро и легко, нет, не просто быстро и легко, а охотно, почему ты так охотно проиграл свою жизнь, Иванчук?

– Я ничего не проиграл, – отвечает Иванчук, – потому что не собирался ничего выигрывать.

– Врешь! Собирался – еще как! Вы все собирались. Вы собирались по трое, по пятеро и даже по десятеро и даже по стотеро и тысячеро! И даже по пятитысячеро! Я тебе больше скажу, Иванчук, вы собирались по стотысячеро и по миллионеро!

– Таких слов нет, Иванчук.

– Любые слова есть, Иванчук, если быть смелым и не бояться их употреблять или придумывать. Ты трус, Иванчук, и ты ленив, как все поколения, из которых ты произошел, после первого же щелчка по носу ты поднимал руки, ты обижался, ты говорил: я так не играю. А они так – играют, Иванчук! Потому что это на самом деле жизнь, а не игра, Иванчук, ты от жизни отказался, а не от игры.

– Не понимаю, что ты хочешь сказать? – морщится Иванчук от дыма сигареты и от туманных слов.

– Ты все понимаешь, – хихикает шут. – Иди, например, к Зоеву, дай ему по морде. Или – в Сарынске за последние годы открылись две частные телекомпании, почему тебя там нет? Или почему ты не открыл третью? Почему не утер нос Зоеву и всем остальным?

– Отстань! – Иванчук щелчком направляет окурок туда, где предположительно находится шут, то есть ровно напротив. – Мне работать надо!

– Не надо! Зачем огораживать дом, в котором ты не собираешься жить?

– Другие будут жить.

– Ага, все-таки не будешь! – злорадно кривляется шут.

– Я этого не сказал!

– Сказал! Ты сказал – другие!

– Я имел в виду…

– После уроков будешь рассказывать, что ты имел в виду, – вдруг обрывает шут. Так любила подлавливать запинающихся учеников химичка Ангелина Борисовна: ошибешься, хочешь исправиться, но она не давала, сажала на место, с удовольствием выводила двойки – особенно примерным ученикам. Зачем и почему она так делала, бог весть, много вообще в прошлом осталось непонятного, неразгаданного – за ненадобностью, впрочем.

Иванчук встает и берется за лопату. Вычерпывает из ямки щебенку, отбрасывает, потом опять долбит ломом. Начинает все больше удовольствия получать от однообразной работы. Однообразная жизнь тоже может оказаться приятной, вот о чем он не знал раньше, как и о многом другом.

Когда Коля узнал, что Лиля вернулась в Сарынск с дочкой тринадцати лет, то, конечно, тут же перед нею явился. С бутылкой коньяка, с цветочком, гордясь своей стройностью и моложавостью, был почти уверен, что она ахнет и скажет: «Иванчук, какой ты стал! Прямо как будто вырос! Надо же, как меняются люди…»

А сам очень боялся, что она постарела и подурнела.

Но нет. Да, возраста прибавилось, естественно, морщинок тоже, но по-прежнему это она, красивая, стройная Лиля. Коля рассыпался в комплиментах, вручил цветок, поцеловал руку. А Лиля, увы, не ахнула, не оценила его изменений к лучшему, она вообще встретила его так, будто виделись лишь вчера. И даже не вчера, а вообще не расставались – выпивали, не хватило, он бегал за бутылкой – и вот опять здесь…

Сидели в захламленной кухне, Лиля курила сигареты одну за другой, вяло расспрашивала Колю о бывших одноклассниках. Коля рассказывал: эта замуж вышла очень удачно, трое детей, кто бы подумал, тот за границей, другой выбился в бизнесмены широкой ноги, а третий в начальники средней руки, а пятая развелась, а шестой умер, как, впрочем, и седьмой, но зато восьмой стал в Москве заметным человеком в шоу-бизнесе, у девятого будто бы что-то со здоровьем, а десятый свое дело открыл (он имел в виду Сторожева), а одиннадцатый в газете сидит (Немчинов), с двенадцатого же по тридцать шестого (столько человек было в классе) неизвестно, что делают и как живут, – сведения смутные или вовсе никаких.

Вошла девочка-подросток, симпатичная, хоть еще угловатая, очень похожая на Лилю. Открыла холодильник, долго смотрела в него.

– Что-то ищешь? – спросила Лиля.

– Вообще-то я иногда ем.

– Ну, сходи в магазин.

– Денег дай.

– Я дам, – заторопился Коля. – В самом деле, пришел с коньяком, а закусить… Устроим маленький банкет!

Он вручил деньги Даше, сказав:

– Только потрать их все, ладно?

– Запросто.

Даша ушла.

– Что, богатый стал? – спросила Лиля.

– Деньги водятся, – уклончиво ответил Коля: дела у него как раз шли не очень хорошо. – А ты надолго к нам?

– На всю оставшуюся жизнь, – ответила Лиля. – То есть ненадолго.

– Загадочно выражаешься.

– Помирать приехала.

У Коли будто что-то екнуло внутри, сжалось. Одновременно возникла очень странная мысль, он ее запомнил: именно чего-то подобного он и ждал. Почему ждал, почему именно чего-то подобного, не понять. Мысль пришла и ушла – без объяснений.

Коля налил Лиле и себе; не знал, что говорить.

– Считай, что ты выразил соболезнование, – помогла Лиля. – А я приняла. Хотя – тебе ведь интересно узнать, что со мной? Не ври, всем интересно. Все любят слушать о чужих болезнях и видеть чужие смерти. Потому что – сегодня не я. Я в Москве почти каждый день видела аварии. Все буднично, обычно. Чаще пустяки, но несколько раз было очень серьезно. С трупами, с кровью. Едешь мимо и думаешь: сегодня не я. Вот и вы все думаете: сегодня не я. Это я так, рассуждаю, не бери в голову. Рассеянный склероз у меня.

– Незаметно, – попытался пошутить Иванчук.

– Это не старческий склероз, не путай. Это… В общем, у меня перспектива высохнуть, атрофироваться и увянуть.

– Прямо-таки сто процентов?

– Двести. Позвони Сторожеву, он врач, он тебе объяснит. А он женат? – заинтересовалась вдруг Лиля.

– Да. Третий раз.

– Идеал ищет. А ведь был в меня влюблен. Скажи ему, что я приехала. И свободна. Пусть приходит и любит. Если теперь захочет, конечно.

– Между прочим, это я в тебя был влюблен, а не Сторожев. То есть он тоже, но я больше. И я тебе, кажется, нравился.

– Вы все мне теперь нравитесь – те, какие были. Только вас уже нет.

– Я остался.

– И правда меня любил?

– До сих пор люблю, – сказал Коля. – Как ты думаешь, почему я до сих пор не женат?

– Неужели поэтому?

– Да.

Коля в этот момент не врал, он чувствовал себя паладином, который долго был предан своей Даме и вот у ее ног, не требующий при этом награды.

– И я тебе нравлюсь? – допытывалась Лиля.

– Конечно.

– То есть как женщина?

– А как кто же? Думаешь, я бы тебя любил, если бы ты была не женщина?

– А как ты любишь? Как в школе или хочешь меня? По-взрослому?

– Ты плохо знаешь психологию влюбленных подростков. Секс и романтизм в их фантазиях легко уживаются.

– И сейчас?

– Да.

– То есть ты хочешь меня обнять, поцеловать? Без дураков?

– Всю жизнь мечтаю, – сказал Коля.

– Тогда целуй.

И они стали целоваться, а потом сползли на пол, хватая друг друга руками, сдирая одежду.

– Дверь… На засов… – выговорила Лиля.

Коля бросился к двери, закрыл ее на засов, вернулся, подхватил Лилю на руки, отнес на постель.

Вернувшаяся Даша звонила, стучала, потом перестала.

Когда Лиля через некоторое время открыла дверь, Даша сидела на ступеньке и, разрывая руками, ела курицу-гриль, откусывала хлеб от батона.

– Успели? – спросила она.

– Дашка, не хами.

– Я сижу тут два часа, меня комары заели – и я хамлю?

Коля, утомившись, сел на груду досок. Как быстро можно изменить все к лучшему. Стоял десятилетиями и гнил этот серый забор, никто его не красил, не менял выпавших и трухлявых планок, кренился он в разные стороны. И вот нет забора. Открылся замечательный вид на сад – правда, сад дикий, заросший травой, за яблоневыми и вишневыми деревьями никто не ухаживает, хотя они до сих пор плодоносят, яблоки при этом окончательно выродились в дички. Выкопаны новые ямы. Поставлен для пробы один столб – свежий, гладко обтесанный, ровный. Ощущение правильного начала правильной работы.

– Ага, уговаривай, уговаривай себя, – возникает шут. – Ты и тогда сумел себя уговорить, неплохо получилось.