Текст книги "Большая книга перемен"

Автор книги: Алексей Слаповский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 39 страниц) [доступный отрывок для чтения: 14 страниц]

21. ШИ ХО. Стиснутые зубы

__________

____ ____

__________

____ ____

____ ____

__________

Что-то мучает вас, вы чувствуете себя несчастным.

Немчинов опять не знал, с чего начать. К образу Виталия Даниловича Костякова, отца трех братьев, он охладел. Да и с какой стати подробно его описывать, какой в этом глубокий смысл? Чтобы показать, как у необразованного самодура-отца и глухонемой матери выросли смышленые, ученые и красноречивые дети? Тоже небывальщина! Пошлостью отдает, ожидаемым общим местом.

Вот Леонид Костяков – это тема, это, возможно, фигура. Досадно только, что Немчинов почти ничего про Леонида не знает. Леонида рано повлекло в общественную жизнь, а Немчинов ее всегда чурался. Может, вовсе не из принципа, как он считал, а из-за недостатка того, что называют общественным темпераментом. Есть те, кто всегда стремится на трибуну, а есть те, кто любит на задних рядах семечки лузгать. Немчинов, увы, был из таких. То есть семечек не лузгал, конечно, но старался сесть подальше. Вспоминая десятки, а то и сотни собраний, на которых ему пришлось бывать. Немчинов видит одно и то же: зал заполняется обязательно с задних рядов, потом подтягиваются те, кто вынужден занять середку, а опоздавшим приходится сесть в первые ряды, пред строгие очи президиума (обязательно при этом осмотрев, нет ли где сзади еще свободного местечка, и если все-таки есть, пусть хоть в самом углу, пробираются туда, ушибаясь о множество коленей, терпя тычки и тихую ругань). Если зал оказывался неполон (а это почему-то случалось всегда), президиум, видя между собой и людьми неприличный зазор, начинал понукать: «Поближе, товарищи, поближе, мы что, кричать вам будем? Петров, Колтунов, Яковенко, а ну-ка, давайте-ка пересаживайтесь!» Названные по именам Петров, Колтунов и Яковенко не смели ослушаться, и таким образом видимость близости президиума и народа была достигнута.

Итак, Леонид. Но Павел Костяков очень четко намекнул – не надо.

Да мало ли что он намекнул? Мое дело писать, ваше вычеркивать, если не понравится.

История, конечно, темная, Немчинову, если не кривить душой, не очень хочется возиться и разбираться, кто прав, кто виноват.

Но тут же, уличив себя в этом, Немчинов грустно устыдился. Вот от этого все наши беды, с натужной гражданственностью думал он: память у нас коротка! Не хочется, видите ли, разбираться, ворошить прошлое. И это очень на руку тем, кто припрятал в этом прошлом свои грешки, грехи и грешища. Ты просто боишься, бичевал себя Немчинов. Ты боишься найти то, о чем не сможешь молчать, ты боишься подвергнуться опасности. Опасаешься, конечно, и за семью, но это не оправдывает. Поэтому ты и пошел на неосознанную хитрость – как бы увлекся Виталием Даниловичем. Не интересует тебя Виталий Данилович, и текст не получился, ибо закон творчества таков: не выплясываются подлые тексты у честного человека. А Илья при всех недостатках, которые он и сам прекрасно знает, все-таки честен.

И, следуя своеобразной логике своей души, Немчинов обязал себя заняться именно тем, чем не хотелось: историей ссоры двух братьев, Павла и Леонида.

Он еще раз переворошил газеты той поры, но вся информация сводилась к тому, что братья оказались конкурентами в политической борьбе. О каких-то резких действиях, связанных с этой борьбой, не сообщалось. Видимо, все решалось и обговаривалось между собой, без лишних глаз и ушей.

А что было между Ириной, женой Павла, и Леонидом? И было ли? Дортман говорит – она хотела уйти от мужа. Насколько серьезно, почему? Что предпринял Павел, известно ли о прямых столкновениях его с братом?

Илья позвонил Дортману, который оказался трезв и вменяем. Но, только Немчинов начал разговор, Дортман его перебил:

– Я же сказал: не лезь ты туда! Допустим, раскопаешь ты все подробности, а дальше? Расскажешь братьям то, что они и так знают? А они начнут тебя пытать, откуда узнал. И ты скажешь, что от меня. Или сами догадаются. И найдут в моей квартире однажды хладный одинокий труп. А я своей смертью помереть хочу, Илья. Такая у меня причуда. Не раньше и не позже, а когда бог пошлет. И вообще, господа, закройте вы всё, запечатайте и живите дальше.

– Ага. Немцам это скажи: забудьте про фашизм, живите дальше. Нет, пусть живут дальше, кто против. Но забывать нельзя.

– Чего я в тебе, Немчинов, не люблю: пафосный ты человек. Следовательно, поверхностный. При чем тут фашизм?

– Скажи одно: что ты знаешь об отношениях Леонида и жены Павла?

– Покойной жены.

– Неважно.

– Ничего я не знаю и не знал, отстань. Спроси, если хочешь, у Едвельской, она тебе что-нибудь расскажет. Может быть.

– Она же сумасшедшая!

– С причудами, конечно, ну и что? Зато они с Леонидом дружили и даже жили вместе.

– Жили? Так ей же семьдесят уже!

– Намного меньше. Слушай, драгоценный, мне не очень хорошо, я болею. Телефон Едвельской дать? Только не говори, что это я сказал.

– Телефон у меня у самого есть.

Едвельская Лаура Денисовна была дамой весьма известной в культурных кругах Сарынска. В городе с незапамятных времен образовалось мощное сообщество художников, знаменем и щитом которых было имя проживавшего здесь короткое время Петрова-Водкина. В советское время существовало Сарынское отделение Союза художников во главе с патриархом Глебом Бездверным, внебрачным творческим сыном Петрова-Водкина, как ехидно шутили его собратья, утвердившим стиль сельскохозяйственно-промышленного романтизма – не купание, к примеру, красного коня, а разбивание бутылки шампанского о красный борт сошедшего со стапеля тракторного завода гусеничного труженика полей. Он не прочь был полиберальничать, с иронией говорил о кондовом социалистическом реализме, что не означало, будто он восставал против этого метода, нет, он был против извращений, против натурализма и официоза. Союз процветал, имел два выставочных зала, один с мастерскими, другой только для экспозиций. Членам Союза предоставлялись и отдельные мастерские в ветхом, но еще пригодном жилом фонде. В постсоветские времена, когда творческие союзы стали разваливаться и превратились в общественные организации без статуса и прав, на этот жилой фонд раззявили рты все кто только мог. Глеб Бездверный, крепкий старик (недаром его называли Кощей Бездверный), проявил не только творческий, но и коммерческий талант: один из выставочных залов сдал в аренду – как бы ради материальной помощи членам Союза (которой они и не понюхали), в другом часть помещений уступил каким-то конторам, постепенно, но неуклонно оттяпывал у вдов и сирот покойных художников мастерские, да и у живых тоже понемногу выцарапывал под разными предлогами. Все это знали, а поделать ничего не могли: сын Бездверного был женат на дочери бывшей начальницы управления культуры Ломакиной, а сестра Ломакиной была женой Емцова, вот уже двадцать лет бессменного начальника губернского гаража, и, естественно, он был с властью на короткой ноге; по этой цепочке все дела и делались.

Всю эту паскудную подоплеку Немчинов знал, но мало ею интересовался. С Едвельской же общался регулярно. Лаура Денисовна была не художница, зато единственный в Сарынске дипломированный искусствовед, поэтому и стала членом Союза. Во все газеты Сарынска она то и дело приносила статьи, которые невозможно было печатать. Если в советское время она довольно смирно описывала события сарынской художественной жизни, а там, где ее заносило в чрезмерную иронию, можно было подправить, то в нынешнюю эпоху Лаура вся отдалась борьбе с негодяем Бездверным и его кликой. При этом в каждой статье она так густо переходила на личности, что газету не спасла бы оговорка, печатаемая в конце, как это принято в большинстве современных периодических изданий: «Редакция может не разделять точку зрения публикуемых авторов». Фамилии тех членов союза, которых Лаура не любила, она сопровождала эпитетами «бездарность», «серость», «конъюнктурщик», «хамелеон» и т. п., вплоть до – «известный своим человеконенавистничеством Н.Н.».

Немчинов объяснял ей это, просил убрать хотя бы эпитеты, напоминал, что раньше она соглашалась, Едвельская гневно спрашивала:

– Я не понимаю, у нас демократия или что? Надо бороться! Или вы с ними тоже?

– Я с вами, но… Я про стиль, понимаете?

– Всем известно, что у меня безукоризненный стиль! – заявляла Едвельская. – Именно за это меня ненавидят. Вкус у меня тоже безукоризненный, я знаю цену этим бездарям и подонкам! Меня не то возмущает, что Бездверный и его клевреты воруют, хотя тоже возмущает, меня возмущает, что процветают гламурщики и ремесленники, а гениев всех сослали в подвалы, некоторым не то что работать, жить негде!

Самой Лауре Денисовне было где жить: ее отец, неплохой художник, умевший к тому же находить и выполнять выгодные заказы богатых предприятий и организаций (расписать вестибюль профилями вождей, например), оставил единственной дочери большую квартиру в доме-«сталинке», в центре, и около сотни картин и графических работ, которые Лаура понемногу продавала – не спеша: со временем они только прибавляли в цене. Она этому способствовала, оказавшись очень неплохим маркетологом, пиарщицей и организатором, то и дело устраивала экспозиции отца, доставала деньги на рекламные постеры и буклеты, печатала статьи под псевдонимами – удивительно доброжелательные по сравнению с теми, где она клеймила бездарей. Все отдавали должное деловым талантам Едвельской, хотя репутация городской сумасшедшей за Лаурой закрепилась прочно.

Поэтому известие о том, что Едвельская была в каких-то отношениях с Леонидом, удивило Немчинова. Слишком уж Лаура своеобразна, да и разница в возрасте: Леониду в ту пору было тридцать с чем-то, а ей, если откинуть от предполагаемых семидесяти двадцать? Пятьдесят получается?

Впрочем, надо уточнить.

Илья позвонил одной из своих знакомых, работавшей когда-то в отделе кадров областной газеты, эта знакомая славилась тем, что чуть ли не наизусть знала все данные о штатных и нештатных сотрудниках.

Знакомая, не думая ни секунды, выдала:

– Ей шестьдесят два. Просто лицо такое неудачное, всё в морщинах, поэтому думают, что ей больше.

Илья поблагодарил, позвонил Едвельской, чтобы договориться о встрече, она охотно согласилась – хоть сегодня же.

И вот он идет через высокую подворотню, арка которой отделана наполовину отвалившейся лепниной, мимо воняющих мусорных баков, попадает в захламленный двор с разбитым вдрызг асфальтом, скопищем машин, уродливыми металлическими дверьми подъездов, покрашенными краской ржавого цвета. Зато двери все с домофонами, окна пластиковые, балконы застеклены хоть и вразнобой, но аккуратно, у каждого в силу своей фантазии. Здесь накупили себе квартир обеспеченные люди – дом солидный, потолки высокие, окна большие. Престижно, короче. И каждый наверняка сделал себе в квартире дорогущий ремонт, полный парадиз. И все глядят ежедневно из этого парадиза на то говнище, что внизу, – и не почешется никто собрать жильцов, скинуться на благоустройство двора. Русская психология: в доме ни пылинки, во дворе ни тропинки. Грязь и пыль, вечные наши грязь и пыль, публицистически думал Немчинов, хотя, начни с ним сейчас кто говорить на эти темы, он поморщился бы: неужели не надоело?

Лаура встретила его крайне любезно.

– Какой неожиданный визит! – восклицала она. – Честно говоря, я слегка шокирована, не ожидала, что вы наконец проявите интерес к моей скромной особе! Не обижайтесь, вы знаете мою прямоту, но я считаю вас, как бы это помягче сказать, двуличным человеком. Вы же ведь имеете неплохой вкус, почему вы не боретесь с засильем пошлости, почему не поддерживаете меня? Но что это я на вас налетела? Проходите, вот, извините, тапочки. Я знаю, что моветон – ходить дома в тапочках, сама, как видите, только в туфлях и даже на каблуке!

Илья снял ботинки, сунул ноги в тапки универсального размера, пошлепал вслед за Едвельской.

Она продолжала говорить, вернее, почти петь, растягивая слова. Как и Дортман, Лаура выражалась вычурно, но еще более приторно, считая это признаком интеллигентности речи. Немчинов же любил речь простую и чистую – и в книгах, и в жизни.

Первым делом Лаура провела Илью по комнатам, увешанным от потолка до пола картинами отца.

– Вы же никогда не видели полного собрания картин Едвельского, вот, пользуйтесь случаем. Я их разбила на три периода, как это у него и было в жизни. Сначала, сами видите, сплошной экспрессионизм, этим все переболели, вы же видели наверняка раннего Малевича, тоже экспрессионизм – и очень скучно, между прочим, если бы он не придумал собственную манеру, его бы никто не знал. А тут, видите, у отца началось что-то, сходное с Борисовым-Мусатовым, но, на мой взгляд, глубже и интересней, особенно по колориту. А вот уже подлинное лицо, уникальный стиль. Это репродукция. Я ненавижу репродукции, но что делать, сама картина в Третьяковке, я очень по ней скучаю, они держат ее пока в запасниках, вы знаете, что лучшие картины Третьяковки держат в запасниках? А в залах ужасная рутина. Когда я еще девочкой попала туда, меня привез папа, когда я увидела все это, а я, конечно, знала все картины по альбомам с репродукциями, да что альбомы, их в школьных учебниках постоянно печатали, у меня был культурный шок. Папа меня водил, я смотрела. Я была просто подавлена этим ужасом. Эти жуткие богатыри Васнецова, этот безобразный фотограф-жанровик Репин, Шишкин со своими медведями, Айвазовский… Я была потрясена, я ничего не понимала. Папа видит, что я даже побледнела, спрашивает: «Что с тобой? Тебе нравится?» А я говорю: «Нет». Почему-то мне казалось, что папа будет ругать меня. А он вдруг потрепал по плечу и сказал: «Молодец, у тебя идеальный вкус!» И спросил, что понравилось. А мне, маленькой девочке, представьте себе, почему-то больше всего понравились картины… Вот, уже маразм, забыла фамилию любимого художника, хотя не он один, я еще Врубеля люблю, как же его, на «с», кажется, фамилия…

– Серов? Саврасов? Суриков?

– Какие вы все пошлости перечисляете. Сейчас… Как же его…

– Потом вспомните.

– Ни в коем случае! Я тренирую память, я не позволяю себе откладывать на потом. Господи, известный ведь тоже… Черепа у него еще на картинах…

– Верещагин?

– Ну конечно же! И вы что-то помните, оказывается.

– Но он не на «с».

– Неважно, мне почему-то показалось, что он на «с». Верещагин. Причем не восточная экзотика, не батальные его картины, а именно с черепами. Или еще одна у него есть, жуткая, гениальная, «Побежденные» называется, кажется. И отец сказал: да, ты смотришь в корень, это еще не разгаданный художник. Он тогда не знал, что ему предстоит та же участь. Его ведь тоже мало еще кто разгадал, иначе давно бы он висел во всех заграничных музеях.

Лаура долго читала Илье лекцию о классиках и современниках, о направлениях, о том, что надо разглядеть в картинах отца, чтобы понять, насколько они гениальны. Наконец притомилась.

– Я вам не даю слова сказать, а вы ведь по какому-нибудь делу пришли, ведь так? Я даже заинтригована. Кофе хотите? У меня великолепный кофе, привозит один друг из Москвы, сын ученика моего отца, ему двадцать восемь лет, и он влюблен в меня без памяти. Я говорю ему: «Костя, опомнись, мне уже за шестьдесят», – я, кстати, никогда не скрывала возраста, я говорю: «Костя, ты живешь в Аргентине», – он живет в Аргентине, вы представляете, какие женщины в Аргентине? Там каждая уважающая себя женщина танцует танго и принимает участие в карнавалах. Представляете, какая нужна гибкость и стройность? А Костя говорит: «Лаура, я еще ребенком сходил с ума от твоих пропорций». У меня идеальные пропорции, я говорю не для хвастовства, это правда, спросите кого хотите. Бог сыграл странную шутку: поставил старую голову на юное тело. Это фантастика: я прихожу на пляж, читаю, потом ложусь, голову на книгу, закрываю полотенцем. И обязательно через пять минут слышу: девушка, можно с вами познакомиться? Иногда я просто говорю: нет. Иногда снимаю полотенце и вижу потрясение на их лицах. Обидно, но что делать. А художники сумасшедшие люди, они могут влюбиться отдельно в тело. Вот Костя и влюбился. Я вас перебила, извините.

– Я, собственно, еще ничего не говорил.

– Знаете, Илья, ничего, что я без отчества?

– Ничего.

– Меня, кстати, тоже попрошу по имени, меня никто не называет по отчеству, мне это просто не идет.

– Хорошо.

– Так вот, Илья, я должна вам сказать: вы очень не элегантный человек. И, наверное, даже злой. Вы даже сейчас пытались меня ущучить: намекнули, что я вам слова не даю сказать. А я ведь к вам с чистым сердцем, вы один из самых порядочных людей в этом городе.

– Только что вы сказали, что я двуличный человек, – заметил Илья.

– Подтверждаю. Просто такое ужасное время, что нет выбора, и вы действительно один из самых порядочных людей, кого я знаю. Вы бываете принципиальным. В вас есть нерв. Иногда. Но вы не элегантны. Вам другие не скажут, а я считаю, что зря, потому что, если человеку не сказать о его недостатках, он сам может о них не догадаться, почему бы ему не помочь? В следующий раз он вспомнит и, может быть, что-то исправит. Вы ужасно одеваетесь. Не обязательно одеваться дорого, но обязательно – элегантно. Что это, извините, за рубашка, за брюки? О носках умолчу – это слишком интимно. Вы изменяете жене?

– Что?

– Конечно, нет. Если бы изменяли, то ваша любовница указала бы вам на ваши упущения. Для чего нужны любовницы? Они говорят мужчинам то, чего не говорят жены. Уж поверьте мне, я не раз бывала любовницей и не стесняюсь этого. А вот мужа не было – не нашла подходящей пары. Это ведь главное. То есть мужчина, с которым я захотела бы прожить всю жизнь, должен быть так же умен, иметь такой же взыскательный вкус. Ну и, конечно, хорошо зарабатывать, потому что, между нами говоря, я всегда презирала мужчин, которые не умеют зарабатывать. Неправда, что гении этого не умеют. Мой отец был гений, а умел. Его жена, моя мама, одевалась лучше всех в городе, пила только дорогое хорошее вино, никогда не ездила в общественном транспорте, только с отцом на машине или на такси. Нравится кофе?

Илья сделал уже несколько глотков, сдерживаясь, чтобы не морщиться: вкус был отвратительный, в рот лезли крупинки, хотелось сплюнуть, а нельзя, пришлось глотать.

– Да, очень… Оригинально.

– Вам не нравится, я вижу. Не пейте, будьте самим собой. Что поделать, если у нас все поголовно утратили вкус к настоящим вещам – настоящему кофе, настоящему вину. Сплошной «Макдоналдс». Хотя, знаете, молодежь, с которой я дружу, а я дружу только с молодежью, потому что со стариками мне не интересно, а старики для меня начинаются с сорока лет, у нас все рано стареют, а с молодежью мне интересно, я в курсе того, что они читают, смотрят, Бегбедер, Уэльбек, Мураками, это все страшно интересно, а из кино, конечно, Гринуэй, обожаю Гринуэя, вы видели?

– М-м-м…

– Ну конечно, вы любите все внятное, понятное, да?

Немчинов, хоть и казался человеком покойным, кротким, никогда не был мальчиком для битья. Отодвинув чашку, он сказал:

– Послушайте, Лаура Денисовна, а можно я сам решу, что люблю, а что нет? Без подсказки?

– А вот это вам идет! – похвалила Лаура. – Вы сразу стали похожи на мужчину, а не на канцелярскую крысу!

Тьфу, мысленно сплюнул Немчинов. Что с ней сделаешь, неисправимая женщина. Лучше не обращать внимания на ее дурацкие выпады, спрашивать о своем.

– Я обожаю, когда мужчина гневается, особенно если из-за любви, из-за ревности. Николай Носин, помните его?

– Нет.

– Что вы тогда вообще знаете о наших гениальных музыкантах?

– Он был музыкант?

– Да, теперь в Израиле, но неважно, он был такой высокий красавец, темные глаза, так вот, однажды он меня ударил. Но я простила. В моей жизни было всего трое мужчин, которым я могла простить все.

– Леониду в том числе?

– Вы об этом знаете?

– А что тут удивительного? Многие знают.

Лаура, вся такая бойкая и оживленная, вдруг съежилась, притихла, будто озябла.

– Действительно, должны знать, помнить. А я стараюсь не трогать. Он был такой… Светлый, чистый.

– Вы дружили с ним?

– Это была любовь, – грустно сказала Лаура почти нормальным голосом, без пафоса, без напева. – Мне было всего сорок, выглядела я на тридцать, я была, конечно, по-своему блестящей. За мной полгорода бегало, невзирая, что не красавица в смысле физиономии. Знаете, в чем секрет успеха любой женщины и любого мужчины? Вокруг должна быть легенда. Неважно, на виду человек или живет тайно, легенда должна быть. Что-то такое полусказанное, понимаете меня? О чем все догадываются, но никто не может ухватить. Это вызывает любопытство. Вот и его ко мне привело любопытство: хотел меня понять. И покорить, конечно, он был покоритель от природы, но не такой, как братья. Можно сказать, он покорял, не желая покорить. Он настолько ничего не понимал в женщинах, что мне пришлось его учить, как подростка. Вы не поверите, были моменты, когда он мне казался посланцем другой цивилизации. А иногда – сумасшедшим. Еще больше, чем я, поэтому и сошлись, – засмеялась Лаура.

– То есть у него и с вами отношения были, и с Ириной?

– С Ириной у него было давно. Вы думаете, он ее знал столько лет и не замечал? А потом – ни с того ни с сего? Нет, он влюбился в Ирину сразу, когда она еще была невестой Павла. Но, сами понимаете, невеста есть невеста. Тут кое-какие подробности, но это не моя тайна. А на какие-то другие отношения Ирина не могла пойти. Что вы хотите, восточная женщина. Но потом опять. Она не хотела двойной жизни. Собиралась уйти. Леонид со мной советовался, как быть, что делать. Мы ведь не разошлись, продолжали жить вместе, ему негде было тогда жить.

Немчинов кивнул:

– В таких случаях говорят: остались друзьями.

– Глупое выражение. И почему друзьями, любовниками тоже. Одно другому не мешает. Как вы себе представляете вообще: страстная женщина и темпераментный мужчина в одной квартире – и ничего? Это даже как-то неестественно. Это лицемерие какое-то. А он лицемерия на дух не переносил. Он признался, что я для него по-прежнему привлекательна во всех смыслах, но там все-таки давняя любовь.

– Значит, жена Павла хотела уйти к Леониду? – уточнил Илья.

– Конечно. Но – дети. Павел мог не отдать их. А ее вообще убил бы. И убил в конечном итоге.

– Вы уверены? Я читал об этой аварии: пьяный водитель выскочил на красный свет.

– Думаете, так трудно напоить водителя и заставить его проехать на красный свет? Если ему и его семье хорошо заплатить, а самого выпустить через год.

– Откуда вы это знаете?

– Ничего я не знаю, кроме того, что в наше время бывает всё.

Немчинов пожал плечами:

– Какой смысл? Если она не ушла?

– Не ушла, но ненавидела. А Павел не мог ей простить. К тому же она собиралась уйти опять, хотя Леонида давно не было. Павел понял, что она не столько любила Леонида, сколько ненавидела его.

– Это ваша версия?

– Это правда – или я не разбираюсь в людях. Может, вы думаете, что и Леонид утонул?

– А разве нет?

Лаура сделала необычную для себя паузу, тянувшуюся целых несколько секунд, а потом сказала:

– Знаете, Илья, я болтушка, немножко даже сплетница, есть такой грех, потому что меня живо интересует всё, что происходит с людьми. Но есть вещи, которые я ни с кем не буду обсуждать. Не имею права.

– Послушайте, вы сами намекнули, что, по-вашему, Леонид не утонул. А раз не утонул – то что? Утопили? Закопали? Кто? Павел?

– Я не хочу и не буду об этом говорить. Извините.

Немчинов понял, что Лаура знает нечто, неизвестное другим. Он видел также, что ее так и жжет – поделиться этим знанием, похвастаться, ошарашить. Но она мужественно терпела. Другой бы человек на месте Немчинова, кто половчее, сумел бы сыграть на слабых струнах Лауры, притворился бы, что не верит, подначил, раскрутил, но Илья не хотел этого делать.

Видимо, Лаура не надеялась на свою выдержку, поэтому она вспомнила, что ей срочно нужно отлучиться.

– Извините, я вас выпроваживаю, мне еще надо переодеться. Да, чуть не забыла! У меня готов большой материал об отце с новыми фактами, я на днях вам его занесу, хорошо? Очень глубокая аналитическая статья. Газета у вас несерьезная, развлекательная, но где у нас вообще серьезная пресса? Так я занесу, хорошо?

Конечно же Немчинов согласился.