Текст книги "Семь пар железных ботинок"
Автор книги: Алексей Шубин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)
В свете таких рассуждений Чернобородый представал в облике умного и дельного мужика и довольно тонкого политика. Он окончательно доказал это, сказав:
– Думали мужики своего ходока вместе с тобой послать: меня для этого выбрали, да я сам рассоветовал.
– Почему?
– Потому... Начистоту говорить, барин?
– Конечно...
Чернобородый кивнул вознице на дверь. Подчиняясь его красноречивому взгляду, тот неохотно вышел.
– Потому, барин, что у нас сейчас с тобой один интерес и в городе я тебе еще, не дай бог, по своей темноте помешать могу... Я так понимаю: за то, что ты нас разыскал, тебя похвалят и, может, даже за это награду дадут... Так ведь?
Чернобородый без промаха попал в точку. Начав понимать, в чем дело, чиновник кивнул головой.
– Вот! – продолжал Чернобородый.– И твой прямой интерес нас в лучшем виде представить. Народ мы, верно, дикой, но, сам видишь, честным порядком живем. Пьянства и воровства, скажем, у нас в заводе нет. Ежели мы восемь десятков десятин земли у царя самовольно взяли, так он того не заметил и, сам ты сказал, никому, кроме нас, она не нужна. Так, барин?
– Так!
– И нет тебе никакого расчета нам зла желать. А помочь нам – прямой расчет. Русский крестьянин, он не только губернатору или царю – всему миру нужен.
– Я сделаю для вас все, что могу.
Это было сказано почти честно. Чернобородый продолжал:
– Что поп к нам приедет, в том беды нет, договоримся с ним. Только чтобы особой приманки к нам ездить не было, ты нас богатыми не выставляй. Золото, которым старик по столу звенел, во сне тебе снилось, барин... С испуга последнее собрали, тебе давали... Скажи в губернии правду: селение, мол, невеликое, бедное, люди живут тихие, питаются чем тайга прокормит...
На этом месте политика Чернобородого делала осечку. Чиновника очень устраивал его отказ от поездки в качестве ходока, но обеднять картину пресловутого благоденствия он отнюдь не собирался. Наоборот, услышав о восьмидесяти десятинах пахоты, он тут же решил превратить их в сто восемьдесят. Такие же поправки он рассчитывал внести в поголовье скота, в опись сельскохозяйственных орудий и ульев. И все же он сказал (на этот раз это было уже совсем бесчестно):
– Обязательно так сделаю!
– Вот и ладно, барин!
Невдомек было Чернобородому, что это его «ладно» станет началом многих зол, выпавших на долю погоста. Излишняя его доверчивость повлекла за собой другую ошибку: он правдиво рассказал вооружившемуся карандашом чиновнику о состоянии селения, начав с численности и возрастного состава каждой семьи, и обо всем том, что могло интересовать его величество императора и самодержца всея Руси...
А интересовало его величество все, даже река, протекавшая мимо погоста. На карте она не значилась, и царев слуга собственноручно провел тонкую извилистую линию, упиравшуюся в один из обских островов, как того требовала панорама благоденствия.
– Как ее называют?
– Кого, речку? – переспросил Чернобородый.– Никак. Мы ее просто речкой зовем... Здешние-то татары называют ее негоже.
Тут-то и произошел географо-лингвистический казус, подаривший реке ее странное название. Дело в том, что татары (это были вовсе не татары, а кочевавшие по тем местам редкие охотничьи племена остяков) дали реке название, может быть, очень красивое, даже поэтическое, но для русского ^уха совершенно неприемлемое по сугубой своей пристойности. Чернобородый был прав, сказав, что «называют ее негоже» По-своему был прав и чиновник, написавший на карте «Негожа». Правда, у него мелькнула мысль спросить, чем и кому не угодила речка (речкой ее можно было называть только применительно к масштабам Сибири), но, увлеченный разговором о разговором о рыболовстве, забыл это сделать. И стала хорошая река Негожей!
Нетерпеливый читатель, наверное, ворчит на автора, затянувшего свой сказ, но ночь еще длинна...
Автор, на его взгляд, сделал бы большую ошибку, не заглянув в губернаторский кабинет в то самое время, когда утративший былую опрометчивость чиновник закончил чтение своего доклада.
Его превосходительство пребывало в отменном состоянии духа.
– Могу сказать одно, молодой человек: доволен вашим служением... Да! И поведением тоже... Даже весьма доволен!.. И то и другое заслуживают похвалы и поощрения... Да, и поощрения!.. Вы сколько у нас служите? Уже три года? Скажите, как быстро время летит!.. Мечтаете о Петербурге?.. Понимаю, понимаю... Подумаю... Только вот что, молодой человек... Возьмите доклад домой и поработайте над ним дополнительно. Написан он образцово, но факты и особенно цифры... Вы ведь их со слов записывали?
– Так точно-с, ваше превосходительство. Со слов...– сказал смущенный чиновник.
– Я так и знал!.. Эти канальи всегда прибедняются. Опыт показывает, что подобные сведения нужно увеличивать по крайней мере в три раза. Тогда они становятся достоверными и... убедительными...
– Я, ваше превосходительство, уже внес... коррективы...– снова проговорил молодой чиновник.
– Предусмотрительно, похвально, но... недостаточно! Полагаю, что, корректируя, вы многого не учли. В административных делах все зависит от чутья... Нюх нужно иметь, молодой человек, нюх-с!..
Его превосходительство, закрыв глаза, потянуло носом, наглядно демонстрируя искусство постигать истину в ее полном объеме самым совершенным способом – путем одного обоняния, без участия других средств познания.
– Будет исполнено, ваше превосходительство!
– Великолепно, вопрос о цифрах совершенно ясен!.. Теперь о фактах... Говоря о разводимых в селении овощах, вы упоминаете капусту, репу, морковь. А лук, петрушка, укроп, портулак, сельдерей? Где, наконец, картофель?..
– Лук, ваше превосходительство, не сеют, обходятся дикорастущей черемшой. По той же причине отсутствие семян – не сажают картофель.
– Нужно, чтобы сажали! Если сейчас не сажают, то сие надо предвидеть и, предвидя, о сем упомянуть... И еще: в докладе вы употребляете выражение «найденный погост». Оно не соответствует нашим... как бы выразиться... успехам в части исследования и колонизации края... Посему наиболее уместно писать «Новый погост».
– Совершенно правильно, ваше превосходительство! Будет исправлено.
– Великолепно-с!
Здесь его превосходительство перешло на дружеский, почти фамильярный тон:
– Ваш дядюшка, кажется, сенатор и, если не ошибаюсь, камергер его величества? В бытность в Санкт-Петербурге имел честь знакомства... Рассчитываю, что при возвращении в столицу вы не преминете засвидетельствовать мое искреннее к нему уважение.
Намек на столицу был более чем прозрачен! Выйдя из кабинета, бывший либерал вытер рукой выступивший на лбу от радости пот. При этом ощутил некий холод.
Стало ясно, что температура его головы снизилась до надлежащей среднебюрократической нормы.
ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ
О ЧЕМ ТВЕРДИЛИ ХОДИКИ? КИПРИАН ИВАНОВИЧ ПЕРЕКРЕСТОВ ПРИНИМАЕТ ВАЖНОЕ РЕШЕНИЕ
1.
Ночи долго тянутся, зато дни быстро летят. За четыре Дня до рождества вернулся из города Ванькин отец Киприан Иванович Перекрестов. Хотя и давно ждали его, а получилось все неожиданно. Мать на ночь избу заперла, когда послышался скрип полозьев, лошадиное фырканье и, наконец, знакомый стук кнутовищем по оконному наличнику.
– Тятька приехал!
Чуть с полатей не слетел Ванька, пока спускался. Отец, большой и, как всегда, степенный, войдя в избу, сложил на лавку у двери запорошенный снегом тулуп, шапку и первым делом помолился. Потом повернулся к жене и на Ваньку глянул.
– Как жили?
Мать рада-радешенька, но отвечает по-заученному:
– Господь бог хранил!
– Слава тебе господи!
Мать зажигает большой глиняный светильник и, накинув полушубок и платок, бежит топить баню, отец уходит распрягать лошадей. Ванька один, но сейчас ему ничуть не страшно. И ужин за одним столом с отцом кажется вкуснее. Даже затянувшаяся молитва не так клонит ко сну. И уж совсем исчезает сонливость, когда отец начинает развязывать привезенный из города большой лубяной короб Делает он это с непостижимой медлительностью, точно испытывая Ванькино терпение.
– Привез тебе, Арина, обновки...
В руках у матери большой пестрый платок. Она по-девичьи краснеет так, что при тусклом свете каганца видно.
– Что это вы, Киприан Иванович, надумали?.. Дорогой, верно, и уж шибко глазастый. Такую пестроту и но-сить-то, чай, грех?
– Другие носят!.. Не стара еще, чтоб хуже других ходить.
И еще подарки: ботинки, свертки с ситцем и миткалем...
На Ванькину долю приходятся две рубашки – сатиновая и ситцевая, но больше всего ему по сердцу длинный красный тесменный пояс с большими лохматыми кистями. Он пробует его примерить, но мать вырывает из рук: грех постом обновки надевать.
– Ужо на праздник наряжаться станешь.
– А это, значит, товар на сапоги,– говорит отец.
– Маленек еще в сапогах ходить!—для вида протестует мать.
– Не маленек!.. Вон как вытянулся...
Мать собирается спрятать сверток в укладку, но Ванька просит:
– Маманя, дай я только подержу маленько!..
Он берет сверток. В нем все, что полагается для настоящих сапог: голенища, подошва, стелька, задники, набор на каблуки.
– Не разворачивай, а то растеряешь.
– Я только понюхаю.
Ванька с упоением вдыхает дегтярный запах новой кожи.
– У-ух ты!
Вот как хорошо пахнут первые в жизни сапоги!
Доходит очередь до хозяйственных припасов.
– Сахару пиленого три фунта взял, чаю две плитки...
– Баловство это,– говорит мать, но бережно берет пакеты.
Было время, когда чаепитие считалось на горелом погосте грехом, но по этому пункту Сибирь сумела переупрямить самых упрямых уставщиков и начетчиков. Настоящие сибиряки почитают за великий грех упустить случай лишний раз почайпить. Сахар, тот действительно, пожалуй, баловство: у каждого своя пасека, дарового меда разнотравного и липового вдоволь, однако по праздникам, себе в наказание, пьют чай вприкуску с покупным сахаром.
Отец вынимает еще два небольших свертка.
– Лампу вот привез.
Мать качает головой. Такой новинкой она и впрямь недовольна.
– Вот уж это напрасно... Газом вонять будет и до пожара недалеко. Боюсь я...
Зато Ванька в великом восторге.
– Тять, покажь ланпу!..
– Не «ланпа», а лампа,– поправляет отец. – Я сам этак ошибался, так в лавке меня на смех подняли. Газу-керосину четверть привез. В санях оставил.
– Не придумаешь еще, где газ-то держать...– продолжает сомневаться мать.
– Люди в кладовой или в подклети держат. Газ – он кругом нужен. С железа, с замка, скажем, ржавь съедает, и клоп от его духу уходит.
– Сказывали, да боязно...
– Привыкнешь. Лампу я завтра налажу, сейчас нельзя: пузырь с морозу лопнет.
Ванька разочарован, но в коробе оказывается еще сверток. Прежде чем его вытащить, отец с видимой тревогой поглядывает на мать.
– Чего еще?
– Часы купил...
Часы, с точки зрения матери, хотя и баловство, но не опасное, и она улыбается. Отец бережно разворачивает обновку. Ванька следит за каждым его движением.
До чего же хороши часы! На жести, поверх циферблата, изображен еловый лес, в лесу длиннорогий олень пасется. Снизу от часов идет цепочка – длинная-предлинная.
Отдельно завернуты гиря и маятник. Диск маятника блестит так, что Ванька, не спрашивая, понимает: вещь золотая.
– Тять, часы сегодня повесь!..
– Это можно.
Отец вешает ходики на гвоздь, прицепляет маятник и гирю, подтягивает цепь... Только со стрелками происходит недоразумение: они показывают самое несуразное время, а точное узнать на Горелом погосте не у кого: впору у петухов спрашивать. Не учел этого Киприан Иванович, когда покупку делал...
И еще: то ли часы на морозе простудились, то ли в лавке внутри их что-то заржавело, но постукивали они с хрипотцой и дребезжанием, точно букву «и» выговаривали.
Уже лежа на полатях, Ванька понял, в чем дело.
– Тять, а тять, часы-то разговаривают!
– Тукают, а не разговаривают,– поправил отец.
– Да нет, тятя! Ты лучше послушай, они словами разговаривают.
– Что ж они тебе говорят?
– «Вот и ладно, вот и ладно, вот и ладно!..»
Киприан Перекрестов никакого фантазерства не признавал.
– Юрунду городишь! – сердито отозвался он.– После молитвы спать полагается, а не выдумывать.
Но поди ж ты! Прислушавшись к ходу часов, он сам начал разбирать их хрипловатую и косноязычную речь. Только ему вместо буквы «и» упорно слышалась буква «е», и получалось, что часы твердили совсем другое:
«Вот не ладно, вот не ладно, вот не ладно!»
2.
Такое ни с того ни с сего на ум не придет. Хоть и устал Киприан после дальней дороги, не спится ему. Ваньке заказал думать, а самого обступили думы невеселые, нерешимые... Правда, так и раньше с ним бывало, когда в тысяча девятьсот пятом году на берегу моря-океана в японском плену жил,..
Не обижен Киприан ни силой, ни здоровьем и ума к соседу занимать не хаживал, а нет у него покоя. Недоволен сам собой Киприан Перекрестов, да и только!
Положим, в том, что очутился он в плену, никакой его вины не было. Только когда господа офицеры начали шашки японцам отдавать, зашвырнул он в кусты свою трехлинейную, мосинскую... И то потому, что ни в стволе, ни в магазине, ни в подсумках ни одного патрона не осталось, И понял в ту минуту Киприан Перекрестов, что случилось что-то в высшей степени неладное. И уж совсем тошно ему стало, когда увидел, как офицеры меж собой посмеиваются, радуясь тому, что японцы разрешили им шашки при себе оставить...
Судить офицеров – дело царское, себя самого судить – каждый волен. Силен и умен Киприан Перекрестов, а что толку в его уме и силе? И в медведе ума много, да только тот ум вон не идет – и силен медведь, да всю жизнь в болоте живет...
Привез Киприан из города большую досаду. Никому про нее не сказал – думал, сама пройдет. Но не тут-то было! Смешное дело: разбередил отцовскую рану восьмилетний сын-несмышленыш своей глупой болтовней.
Досада же получилась горькая. За несколько дней до отъезда из города зашел Киприан в контору лесопилки за расчетом и застал великую распрю: полна изба народа и такая ругань стоит, что хоть святых вон выноси. Прислушался и понял: артельные мужики с приказчиком воюют. Что приказчик народ обсчитывает, об этом давно знали, но тут получилась у него промашка: оказались среди артельных люди пробивные и нахрапистые. Он им слово – они ему десять.
– У меня,– кричит приказчик,– все записано!
А они в ответ свои записи предъявляют за его же или хозяйской скрепой.
– Чего, подлая душа, врешь, чья здесь подпись стоит? Сколько лесу возили, за столько и плати!
У приказчика от злости морда в красных пятнах, сам себе всю бороду оплевал.
– Варнаки! – кричит.– Шпана, обманщики, копеечники!.. У меня счет точный. Хотите – получайте, не хотите...
Тут из толпы один наперед выступил В плечах неширок и не очень чтобы бородат Однако заговорил дельно.
– Обождите, ребята, я сейчас с ним потолкую... Чего, господин приказчик, с нами случится, ежели мы не пожелаем твоей лжи подчиниться?.. Ты не с одним говоришь, а с артелью, и артель всегда на тебя управу найдет! Так и знай!..
– Мировым стращать вздумал? Вот испугал!..
– Мировой на хозяйскую сторону стать может, мы и без него управимся...
– Чем грозишь? Лесопилку подожжешь и меня с хозяином в прорубь спустишь? За такие угрозы знаешь, что будет?..
– Оболгать меня, толстомясый, хочешь? Не выйдет! Нам нет нужды о тебя да о хозяина руки пачкать. Мы так сделать можем, что вы с хозяином сами в реку сиганете... Ежели лесопилка станет, кто за невыполнение казенных подрядов в ответе будет?.. Ежели сейчас полного пересчета не сделаешь, мы хозяина под суд загоним и тебя заодно!..
– Забастовкой грозишь?
– Хоть бы и так!..
Послушал Киприан такой разговор – и за дверь: реши » переждать, пока все образуется. И верно, на другой день образовалось: артельные мужики заработанные деньги сполна получили и разъехались по домам.
Тут-то и зашел на свою беду в контору Киприан Перекрестов, не нашел лучшего времени для расчета! Хозяин сидел злой и расстроенный, приказчик – того более.
– С тобой,– говорит,– я враз рассчитаюсь...
Открыл какую-то книгу, пододвинул к себе счеты и давай отстукивать... Минут пять отстукивал, потом сунул Киприану бумажку для подписи и сразу из стола деньги выложил: четыре красненьких, а на них два серебряных рубля и пятиалтынный швырнул.
– Обожди, сколько мне платишь?
– Сколько полагается.
Хоть и был безграмотен Киприан Перекрестов (только фамилию умел подписывать), но счет возкам вел и свой заработок знал.
– Шестнадцать рублей, восемь гривен недодаешь,– сказал он.
Приказчик враз вскипятился.
– Ты что, колода таежная, меня учить собрался?
Глянул Киприан на хозяина, а тот в окно смотрит, точно до разговора ему дела нет. При найме золотые горы сулил, при расчете – рыло в сторону. И раньше, случалось, обманывали Киприана, но чтобы так нахально и на такую сумму – этакого не бывало. И денег, конечно, жаль (семнадцать рублей – деньги не малые), но еще горше, что его, Киприана Перекрестова, унизили, в глаза посмеялись над его темнотой. Прав он, бесспорно прав, а доказать своей правоты не может. Приказчик насмехается:
– Наш счет всегда правильный, потому как на бумаге значится, а языком-то полторы тысячи наработать можно.
Досадно Киприану на свою темноту и неграмотность. И другое обидно: когда возка леса начиналась, звали мужики его в артель, но он сам закобенился – неохота была, видишь ли, с табачниками компанию водить. Понадеялся и на то, что лошади у него крепкие, что на сдельной работе он больше других вытянет... И вот получилось: вытянуть-то вытянул, а заработал меньше всех. Артельные свои интересы отстояли, а он, как карась, щуке в хайло угодил. И винить некого, сам виноват!
И пришлось Киприану смириться: получил, сколько приказчик дал, и ушел из конторы как оплеванный.
А часы, знай, одно отстукивают:
«Вот не ладно, вот не ладно!»
3.
Еще с вечера, когда Ванька заснул, Арина рассказала мужу о том, что подрядилась доставлять молоко ссыльным. Киприан это одобрил: прибыток невелик, но в Горелом погосте всякие деньги за редкость.
– Ванятка им молоко носит,– пояснила Арина.– Уж не знаю, хорошо ли сделала, что туда его посылаю... Люди вроде смирные, а все нехристи... Я уж ругала его: иной раз пойдет туда и пропадет. Пытала его, что он там робит. Говорит, книжку с картинками смотрит... Арихметку какую-то выдумал...
Киприан нахмурился, однако сказал:
– С этим сам разберусь.
Утром, после завтрака, на Ваньку тоска напала: по времени пора в дьяконовский дом молоко нести, а о том речи нет. Мать при отце не распоряжается, отец же молчит, о чем-то думает.
– Тять, я на улку погуляться пойду...
– Иди, только от двора не уходи.
Одному гулять скучно, но Ванька догадлив: подобрал сучок и давай по снегу загогулины выводить. Четверть двора исчертйл, пока догадался оглянуться. Глянул назад – за спиной отец стоит.
– Что ты робишь?
– Я, тять, не роблю, а пишу.
– Пишешь?.. Чего ж у тебя получилось?
Киприан показал на четыре кружочка с хвостами.
– Баба получилась...
– Какая баба?
– Об-ны-ковенная, какая в юбке...
– Ты постой. Что это значит?
Киприан показал на первый кружок с хвостом кверху.
– Буква «б», а это вот «а». Если их вместе читать, получается «ба». А тут опять «б» и «а». И получается баба – «баба». Понял?
– Этому тебя в дьяконовом доме выучили?—спросил Киприан.
– Ага. Я уж, тять, четырнадцать букв знаю...
Образованность сына удивила Киприана. Однако, на
его взгляд, учение начиналось не с того конца.
– Ну, а слово «бог» написать можешь?
Ванька старательно вывел «6», «о» и «г» и тут же пояснил:
– Бога, тять, с большой буквы писать надо, только мне Петр Федорович больших букв еще не показывал, так что пусть с маленькой будет.
– Еще чему тебя твой Петр Федорович выучил?
– Считать выучил. Я все сложать и отнимать до ста умею.
– До ста?
Тут Киприан вспомнил недавно полученный от приказчика урок арифметики и спросил:
– Ежели из пятидесяти восьми шестнадцать целковых отнять, сколько останется?
Ванька наморщил лоб и, подумав, ответил:
– Из восьми шесть – два, из пятидесяти десять – сорок... Сорок два! Это я в уме решил, а на счетах еще скорее бы ответил!..
Быстрый и точный Ванькин ответ разрешил долгие и мучительные сомнения Киприана Ивановича.
– Ступай домой,– сказал он Ваньке.
– Там мать кринки с молоком приготовила, возьми их... Ныне вместе пойдем относить.
Перешагнув порог дьяконовского дома, Киприан Иванович креститься не стал, а, сняв шапку, запросто поклонился хозяевам. Разговор начал с извинения.
– Простите, что незваный пришел, по-соседски... За сынишку хочу вас благодарить. За внимание ваше и учение...
Киприан не был красноречив, но ссыльные, в первую очередь Петр Федорович, сразу догадались, что приход кряжистого сибиряка-старовера– дело непростое и что от предстоящего разговора зависит многое, прежде всего Ванькина судьба.
– Да вы садитесь, Киприан Иванович!—сказал Петр Федорович, пододвигая скамейку на более почетное, ближе к красному углу, место.
– Это мы вас за приход благодарить должны: к нам из соседей никто не заглядывает.
– Что говорить! У нас народ на знакомства тяжел... Одно то, что у нас в двадцати дворах десять вер живут. Приходской поп нас «десятиверами» зовет...
Сказав это, Киприан сейчас же понял, что говорить о вере здесь не следовало, и с облегчением вздохнул, когда Петр Федорович ответил:
– И все же во всех дворах люди живут.
– Живут... Что везде люди – это точно... Сам понял, когда у японцев в плену был. Вовсе чужой народ, язычники, а к каждому порознь подойти – все человек...
Разговор вязался туго и напряженно: каждое слово могло повести к обидному и непоправимому непониманию. И получилось очень хорошо, что Киприан заговорил о японском плене,
– А ведь мы с вами товарищи, Киприан Иванович! воскликнул один из ссыльных, бывший моряк и хозяин волшебной книги с кораблями.
– Я тоже в плену был. На каком острове вас содержали? Может, из одного котла рис ели?
При такой встрече без воспоминаний не обойтись. Напряженные философские рассуждения уступили место фактам. Правда, факты были злые, но в оценке их разногласия не получилось. Когда моряк сгоряча пустил крепкое слово по адресу флотских офицеров, сдавших врагу почти неповрежденный корабль, но требовавших во имя сохранения чести оставления им игрушечных шпаг и кортиков, Киприан еще более крепким словом угостил пехотных командиров.
На добрый час затянулись воспоминания. Когда же разговор вернулся к делам сибирским, получилось как-то само собой, что Киприан рассказал о том, как артельные мужики взяли в оборот хозяина и его приказчика. Правда, из гордости он промолчал о собственной своей обиде, но рассказ его всем понравился.
Теперь наступила пора для разговора о самом главном. Начал его Петр Федорович, сказавший Ваньке:
– Забирай кринки и беги домой отнеси... Потом обратно вернешься.
Ванька понял, что его гонят, но во взгляде Петра Федоровича он прочитал приказание. Повернулся было за помощью к отцу, но тот не только не поддержал, но решительно стал на сторону Петра Федоровича.
– Кому сказано?.. Марш! Одна нога здесь, другая там!
Ванька шмыгнул носом и нехотя вышел.
– О нем хотел потолковать,—пояснил Петр Федорович.– Славный у вас сынишка, Киприан Иванович!..
Какому отцу не лестно, когда сына хвалят! Однако Киприан промолчал, ожидая, что будут говорить дальше.
– Большие у него способности, особенно к математике, и память замечательная. Я, Киприан Иванович, учительскую семинарию окончил, четырнадцать лет с ребятами вожусь и прямо скажу: грех будет такого парнишку без грамоты оставить. Разрешите, пока я здесь, буду с ним заниматься.
Петр Федорович сам, без просьбы, предлагал то, чего хотел Киприан Иванович, но слово «грех» заставило его насторожиться. Все на погосте придерживались взгляда, что в безграмотности греха не было (божественная премудрость переходила устным заучиванием молитв от отцов к детям), гражданская же письменность была делом новым, страшноватым и, возможно, греховным. Но Киприан понимал, что упускать счастливый случай было нельзя: слишком много обиды хватил он сам, чтобы желать того же сыну. Поэтому он ответил после некоторого размышления:
Если о грамоте и счете разговор идет, даю на то полное мое согласие. А что касаемо веры, то – дело семейное. Мы веру от дедов и прадедов храним, и сам ее не нарушу, то ж и сыну своему заповедаю.
– Хорошо! – быстро ответил Петр Федорович.
Походило на то, что к такой постановке вопроса он был подготовлен и что вообще делам веры большого значения не придавал... Острый камень был благополучно обойден. Можно было продолжать деловой разговор.
– За такое ваше внимание в долгу не останусь,– пообещал Киприан.
– Мне ничего не надо, Киприан Иванович.
– Не золото, соседские услуги сулю...
Щекотливый разговор был прерван неожиданным появлением Ваньки. Рассудив, что его выгоняли на время, достаточное для транспортировки пустых кринок, он всемерно постарался сократить его за счет быстроты ног. Прибежал запыхавшийся и раскрасневшийся.
По усмешке отца и веселой улыбке Петра Федоровича сразу понял, что они успели договориться. Петр Федорович подтвердил его догадку, сказав:
– Раздевайся, заниматься будем.
Не желая, чтобы его присутствие на уроке было истолковано как признак недоверия, Киприан Иванович сейчас же поднялся. Напоследок, однако, предупредил:
– Слушаться не будет или баловаться станет – мне скажите или сами ремешком...
Это было сказано в высшей степени нетактично! На взгляд Ваньки, ремешки и другие шорные изделия совсем не гармонировали с такой серьезной научной дисциплиной, как таблица умножения, и он, как умел, исправил положение.
– Ты, тять, очень чудно говоришь... Мы с Петром Федоровичем про примеры и задачи разговариваем, а ты про какой-то ремешок...
Ванька даже плечами пожал, показывая, в какое недоумение привело его сделанное невпопад замечание.
Разговором с ссыльными Киприан Иванович остался доволен. Хотя он и пробыл в гостях недолго, успел заметить многое, даже неуклюжие самодельные санки, служившие для возки хвороста. Через три дня возле дьяконов-ского дома выросла изрядная, сажен на пять, поленница отменных березовых швырков.
За дровами с отцом ездил Ванька. Здесь-то, перед лицом необъятной, занесенной снегом тайги, между ними и произошел некий знаменательный разговор.
– Тятя, как понимать, если кого «дитём тайги» назовут?
Киприан Иванович задержался с ответом.
– Кто и по какому случаю такие слова произнес?
– Петр Федорович меня обозвал,– честно ответил Ванька.
К его удивлению, немного подумав, отец усмехнулся.
– Не одного тебя, а, выходит, он нас обоих обозвал. Тебя ведмежонком, а меня, значит, цельным ведмедем... Понял?
Объяснение казалось простым и, на взгляд Ваньки, необидным.
ГЛАВА ПЯТАЯ
РАССКАЗЫВАЕТ О НОЧНОМ ПЕРЕПОЛОХЕ, О ТОМ, КАК ЕРПАН ЗАСТРЕЛИЛ ЗВОНАРЯ, А ВАНЬКА ОБМАНУЛ ЧЕРЕССЕДЕЛЬНИК
1.
Кладбищенский колокол имел свою судьбу, тесно связанную с историей погоста. Вскоре после того как заблудившийся чиновник разыскал на севере губернии неведомое дотоль селение, зародилась у епархиального начальства мысль построить там церковь. По замыслу храмостроителей должна была та церковь вернуть в лоно православия тамошних насельников и в то же время стать оплотом против кочующего по окрестной тайге язычества, а паче всего послужить прославлению видимого благоденствия.
По епархии был объявлен сбор «на звон». Сколько мужицких алтын, мещанских пятаков и купеческих полтин было собрано – богу да консистории ведомо. Достоверно Другое: труды по строительству легли на погостовских мужиков. Помимо церкви пришлось им строить дома для попа и дьякона. Так как лес заготовляли отборный и наперед его сушили, заняло строительство три года. Зато на освящение церкви приплыл сам архиерей в сопровождении великого множества попов, монахов и кафедрального хора.
Все же ожидаемого торжества не получилось: явились на освящение шесть прихожан, да и те, не желая персты кукишем складывать, за время долгого служения ни разу не перекрестились. Владыка уехал разгневанный, препоручив неблагодарную паству настоятелю нового храма отцу Сисинию.
Пять лет стояла церковь, до той поры, когда занесла на погост нелегкая сургутского протопопа, которому захмелевший отец Сисиний проиграл в стуколку большой церковный колокол.
Недели не прошло после увоза колокола, загорелась глухою ночью новая церковь... Покуда мужики проснулись, покуда бегали от двора к двору, покуда багры и крюки искали, осталось от их трехлетних трудов черное пожарище и смрадная груда углей. Над этим-то пожарищем обезумевший отец Сисиний и повинился всенародно в своем великом грехе...
После такого казуса поп и дьякон незамедлительно уехали с погоста и сгинули без следа. Что касается церкви, восстанавливать ее не стали, а приписали жителей Горелого погоста (с того-то времени и стали его называть Горелым) к соседнему – за шестьдесят верст – Нелюдинскому приходу, и стал тамошний поп два раза в году наезжать для исполнения всякого рода треб. По собственному своему почину и по давнему обычаю на месте сгоревшего церковного алтаря поставили мужики новую часовенку, а около нее – звонницу и повесили на ней старый свой колокол. Только, падая с горящей колокольни, тот колокол треснул и стал звонить до того противно, что его даже в дни похорон не трогали...
И вот этот-то колокол, промолчавший свыше тридцати лет, ни с того ни с сего зазвонил... Зазвонил без человеческой помощи, в самое неположенное время – во втором часу ночи!..
Очень возможно, что и проспали бы такое событие жители селения, но случилось в ту пору ехать мимо кладбища беспоповцу Порфирию Изотову. Только выехал он на опушку к тому месту, где часовня стояла, только снял шапку, чтобы перекреститься, как колокол по-шалому забрякал: Дрень! Дринь! Дзень!..
Особой боязливостью, как и все таежники, Порфирий не отличался, но тут его, как говорится, в цыганский пот бросило. И было отчего: при свете полной луны он отчетливо видел, что под звонницей никого не было, а на курившихся поземкой сугробах незаметно было следов ни человеческих, ни звериных... Из всех Молитв, составленных На подобный случай, Порфирий вспомнил самую короткую; «Уноси, бог, коня, заодно и меня!» и, не поднимая оброненной с саней шапки, принялся нахлестывать лошадь вожжами. Га понеслась в сторону близкого уже погоста, будя многочисленных псов неистовым ржанием, храпом и скрипом полозьев.
2.
Одним из первых, по великому собачьему переполоху, вышел со двора Киприан Иванович. Предвидя самое худшее– пожар, он загодя вооружился топором и лопатой.
Но ни зарева, ни дыма видно не было. Между тем тревога нарастала: в окнах мелькали огни, со всех сторон доносился стук и скрип калиток. Только обойдя дом и поглядев в сторону дороги, Киприан заметил группу мужиков, окруживших знакомую Киприану подводу Изотова.
