Текст книги "Семь пар железных ботинок"
Автор книги: Алексей Шубин
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)
Шубин Алексей.
Семь пар железных ботинок.
ОТ АВТОРА
Неведомые нам авторы старинных русских сказок очень старательно, даже любовно снаряжали в путь-дорогу своих героев. Особенно озабочивало их то, что мы теперь назвали бы «транспортной проблемой». И, нужно сказать, разработали они ее на славу! Помимо золотогривых коней, умевших скакать «выше леса стоячего, чуть пониже облака ходячего», в распоряжении путников-богатырей оказывались мудрые сивки-бурки, вещие каурки, серые волки, сапоги-скороходы. Моря и океаны преодолевались с помощью китов и щук, для передвижения по воздуху сказочным персонажам служили орлы, гуси-лебеди и ковры-самолеты.
Но любимейших своих героев, тех, кто не боялся самых трудных и хлопотливых подвигов, заботливые сказители предусмотрительно обували в железные ботинки.
– Иди к кузнецу, – наказывали они герою. – Пусть скуют для тебя семь пар железных ботинок. Тогда своего добьешься, когда последнюю пару износишь...
Автор этой книги полагает, что не сделал ошибки, объединив общим заглавием «Семь пар железных ботинок» повести о крестьянском сыне Иване Перекрестове. От такого заимствования сокровищница народного творчества не оскудеет, а Ивану Перекрестову железные ботинки очень нужны. Ему предстоит далекий и долгий путь, а сколько встретит он на том пути приключений и подвигов – ни автору, ни самому Ивану неизвестно...
Художник Д. В. Баженов.
ОХ, УЖ ЭТОТ ВАНЬКА!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
ПОВЕСТВУЕТ ОБ ОДНОМ ПРИЯТЕЛЬСКОМ РАЗГОВОРЕ.
ЧИТАТЕЛЬ ЗНАКОМИТСЯ С НОВОСТЯМИ ГОРЕЛОГО ПОГОСТА
1.
Отпуская Ваньку на улицу, мать заранее предвидит неприятности.
– Смотри мне, наушников у малахая не подымай: нынче морозко, околянишь уши, как намедни, болеть будут.
– Ладно уж! – уклоняется от обещания Ванька.
– Ты мне не ладь, а слушай, что говорят! Дай-ка я сама мотузки завяжу... А ну, стой спокойно!
В качестве напутствия и профилактического средства от обмораживания ушей Ванька получает подзатыльник. Материнский подзатыльник по толстому овчинному малахаю для Ваньки – плевое дело. Все же, выйдя на двор, он несколько минут добросовестно выполняет полученный наказ. Но наступает (притом очень скоро) момент, когда жизнь в наушниках становится невыносима, Ваньке обязательно нужно все видеть и слышать, а тут, как ни верти головой, непременно что-нибудь прозеваешь. Опасливо поглядывая на дверь избы, Ванька начинает тянуть концы противных мотузков, но узел и не думает развязываться. Тогда, скинув рукавицы, он запускает обе пятерни под завязку и что есть силы тянет ее книзу. Мотузки не рвутся, а только скрипят и еще туже затягиваются. Остается последнее, самим Ванькой изобретенное средство. Он пробирается к поленнице, поднимает со снега острую березовую щепку и, пользуясь ею, как пилой, начинает перепиливать мотузок.
Несколько минут работы и – крак! – узелок завязки свободно болтается под ухом. Ванька поднима» наушники и обретает счастливую способность слышать щж щр происходит на белом свете.
А на белом свете происходит многое. Слышно, как, звеня пешней, кто-то пробивает на реке прорубь, как у соседа, хромого Сысоя, в хлеву стучит копытами жеребая кобыла, как далеко за погостом на дворе Изотовых лает собака. В глубоком молчании зимней тайги каждый звук отчетлив и гулок. Поэтому Ванька Издалека, может быть версты за три, слышит звон колокольчика: по реке бежит почтовая тройка. Это целое событие, Ванька во всю прыть спешит к берегу.
Мимо Горелого погоста почта пробегает раз в неделю, а по беспогодью – того реже; Не мудрено, что на наблюдательном пункте Ванька застает друга и приятеля Пашку Свистуна с его пятилетним братишкой Савкой. Предстоит обязательный обмен приветствиями. Инициативу на этот раз берет на себя Ванька.
– Здорово, еретики окаянные! – свирепым басом говорит он.– Просфору по полу катали, собакам нюхать давали, в церкви на престол клали!
Пашка Свистун по-приятельски улыбается и торопливо отвечает:
– Вы вовсе просфору на киселе ставили... Ложки, плошки, чугуны, староверы-шептуны...
Ванька спокойно выслушивает до конца сочиненную про староверов дразнилку и парирует:
– Щепотью соль крали, щепотью крест клали...
– Бусого расстригу в архиреи поставили!
– А вы, табачники, заместо ладана в кадило чертова зелья напхали!
– А вы...
И дальше продолжали бы ребята этакий богословский диспут, но на этот раз некогда: звон колокольчика быстро приближается.
– Пошта бежит! Пошта! – приплясывая от восторга, кричит окаянный еретик Савка.
Ванька и Пашка застывают в позах внимательных зрителей. Оба они – великие знатоки конного дела и ямской службы.
– Левошка гонит! – по звуку колокольчика определяет Пашка.
– Левоха! – соглашается Ванька и добавляет: – Нынче рано погнал, к ночи в Нелюдном будет.
– До ночи будет! Леонтий на вожжах не заснет.
Колокольчик, кажется, совсем близко, но морозная тишина обманывает: проходит минут пять, прежде чем из-за заснеженных елей показывается тройка горбоносых лохматых лошадок... Еще каких-нибудь две минуты, и она скрывается под обрывом высокого, поросшего тайгой берега. Увязая в сугробах, Савка бежит за тройкой и кричит:
– Пошта! Пошта!
– Ух ты! – восторженно оценивает Ванька событие,
– Ты ничего не видел?—спрашивает Пашка.
– Дуга у Левонтия новая: зеленая, цветы красные.
– И правая пристяжка молодая. Звезда на лбу и заносит.
– Левошка выучит...
– Левошка-то?.. Он любую выездит.
– А человека в санях видел, какой в тулупе?
– Стражник. Когда почта с деньгами бежит, при ней всегда стражник с леворвертом.
– Может, ссыльного везут?
– Ссыльных весной погонят... Их по одному не возят.
2.
Разговор о почте понемногу иссякает. Отзвучал колокольчик, застыла над Горелым погостом белая скука зимней тишины. Ванька вздыхает, Пашка с хитрецой на него поглядывает.
– Про Гришку Ерпана ничего не слышал? – словно невзначай, спрашивает он.
Всякая новость на Горелом погосте на вес золота, про Удалого Гришку Ерпана – того дороже. Гришка – зверовщик и слывет лучшим добытчиком. Неужто стряслось что-нибудь с Ерпаном? По лицу приятеля Ванька понимает, что тот сразу новость не выложит.
– Ерпан зверовать пошёл,– отвечает он.– Про него теперь долго слуха не будет.
– Отзверовал!—таинственно сообщает Пашка и, желая помучить приятеля, смолкает.
– А что?
– Да вот то...
– Что с ним случилось?
– Вернулся...
Не было еще случая, чтобы Ернан возвращался с промысла до срока.
– Без добычи?
– Какая добыча! Дюжину хвостов принес, не боле...
– Может, заболел?
Пашка даже не отвечает на такую малоинтересную догадку.
И здесь на Ваньку снисходит вдохновение. Притворившись, что неожиданное возвращение Ерпана ничуть его не интересует, он говорит:
– Ну и хрен с ним, Ерпаном, коли вернулся!.. Прощай.
еретик, мне домой надо: мать велела скорее приходить.
Хитрость удается на славу. Теперь уже Пашке не терпится как можно скорее все рассказать. Новость тем и дорога, что ею поделиться можно. Не поделишься, будет она тяготить, как неразменный рубль...
– Обожди...– просит он.– Ты Гришкино ружье знаешь?
– А то! Он его сам давал мне в руках подержать. Тяжелое!
– Порвалось!
У Ерпана ружье порвалось!.. Ради такой новости не то что уши поднять, малахай с головы сбросить не жаль!
– Врешь! – не верит Ванька. – Ерпану ружье от отца перешло, ему сто лет, такое не порвется.
– А вот и порвалось!.. Он, значит, полным зарядом по лисе бил... Как вдарил, так левый ствол и разворотило! А лису добыл все-таки... Хорошая лиса... Крестовка!
– Что ж, он ружье чинить повезет?
– Знамо, починит... А то и новое купит. Такое, в какое заряд сзади пхается. У Ерпана добытных денег много.
– Он и новое осилит! —соглашается Ванька.
За интересным разговором Ванька забыл обо всем и прежде всего о морозе. Неладное заметил Пашка.
– Почто у малахая уши задрал?.. Глянь, левое ухо все белое.
Будет теперь в наказание за любопытство Ванькино ухо болеть и пухнуть. Заодно Ванька вспоминает о перепиленном мотузке и предстоящих подшлепниках.
– Потри мне ухо-то!—просит он Пашку. – А то мне мамка задаст...
– Это я враз...
За таким лекарством, как снег, на Горелом погосте по зимнему времени далеко идти не надо. Пашка трет Ванькино ухо так старательно, что оно становится багровокрасным и начинает гореть. Однако Ванька и не думает торопиться домой. Дело в том, что, выпытав у Пашки его новости, свою новость Ванька припрятал про запас.
– Меня мамка нынче к ссыльным с молоком посылала...– говорит он таким тоном, будто ничего особенного в таком сообщении нет.
Ссыльных привезли на Горелый погост совсем недавно, поздней осенью, и что они за люди, толком никто не знает. Их трое, живут они в пустом дьяконовском доме, и что у них делается – неизвестно. Замечали только, что свет в их окнах горит далеко за полночь.
– Ну? Прямо в дом к ним заходил?—интересуется Пашка.
– Звали, только я не пошел, а с крыльца в дверь глянул.
– Иконы-то есть у них?
– Икон не видел. Вот книг на столе много лежит. Вот сколько!
Согрешив против истины, Ванька показал на сажённый сугроб.
– Божественные?
– Кто их знает... Высокий, который с усами, увидел, что я на стол смотрю, начал меня про буквы спрашивать.
– Про какие буквы?
– Знаю ли я буквы...
– Ты ему чего сказал?
– Ничего не сказал... Оробел в ту пору.
– Значит, он сердито разговаривал?
– Вовсе он не сердитый, а насмешник... Взял и обозвал меня.
– По-нехорошему?
– Кто ж его знает как...
– Как же все-таки?
Ванька шмыгнул носом и шепотам сказал:
– Дитем тайги обозвал – во как!.. Ты, говорит, дитя тайги, передай матери деньги, а домой бежать будешь, пустые кринки не побей.
– А ты что?
– Ухватил кринки и – бегом...
– Ладно сделал. С ними, безбожниками, говорить грех, – оценил Пашка Ванькино приключение.
– Безбожники, а вот живут,– поразмыслив, сказал Ванька.– Батька говорил, человек без бога дня прожить не может.
– Так то человек, а они колдуны... Их не бог, а другой на земле держит, понял? На том свете им место давно уготовано.
Хоть и обозвал Усатый Ваньку «дитем тайги», но тог на него зла не имел. И уж кто бы сулил ад, а не щепотник!
– На том свете и вам, никонцам, горячие сковородки глотать придется! —отвечает он.
– А вас, староверов, вовсе свинец расплавленный пить заставят! Мы-то в раю будем, а вы...
– Так вас туда и пустили!
Еретик Савка, молча слушавший разговор старших, решил, что пришло его время, и пустился в пляс, припевая:
– Шиш, о восьми концах крыж! Шиш, о восьми концах крыж!..
– Ваш поп сургутскому протопопу колокол с церкви в карты продул!..
Попрекнув братьев-щепотников таким вполне достоверным, вошедшим в историю Горелого погоста фактом, Ванька счел себя победителем и с достоинством покинул поле сражения.
ГЛАВА ВТОРАЯ
ВАНЬКА В ГОСТЯХ У КОЛДУНОВ. ВОЛШЕБНАЯ КНИГА. ВАНЬКА ПОСТУПАЕТ КАК ЧЕЛОВЕЧЕСТВО. СЕРЕБРЯНЫЙ КОРАБЛЬ И ЦАРЕВНА АРИХМЕТКА
1.
На другой день, проснувшись и свесив голову с полатей, Ванька увидел, что черная бревенчатая стена, выходившая на улицу, густо поросла инеем, а окна замерзли так, что солнечный свет едва пробивался в избу.
– Ух ты!—подивился про себя Ванька и уже совсем собрался снова нырнуть под овчину, но мать не позволила.
– Вставай, вставай, нечего бока пролеживать! Молоко нести надобно...
Тут Ванька вспомнил о новой обязанности: носить молоко колдунам, поселившимся в дьякон овском доме, и сон как рукой сняло.
Ванькины сборы недолги. Пожалуй, он побежал бы, не молясь и не завтракая, но мать враз навела порядок: сначала показала на образа, потом на старый чересседельник, висевший у притолоки. Пришлось Ваньке молиться и есть все, что положено. А положено ему было в тот день постное: квашеная капуста с солеными грибами и паренки – пареная репа и морковь в сусле.
Завтрак нежирный, но и за тот благодарить надо. Ванька, встав из-за стола, торопливо крестится не то на образа, не то на чересседельник. Теперь все в порядке. Но у матери возникает сомнение.
– Нынче на улице страсть! – говорит она.– Уж не знаю, пускать ли тебя...
Судя по промерзшей стене, сложенной из хорошо пригнанных и крепко-накрепко проконопаченных бревен, на улице и впрямь неблагополучно. У Ваньки даже ком к горлу подступает от одной мысли, что мать может его не пустить. Поэтому он как можно серьезнее и басовитее говорит:
– Чего страстью пугаешь? Что я, девчонка али маленький?
На шестке печи, там, где, прорываясь в трубу, гудит жаркое смоляное пламя, чернеют большие корчаги со щелоком: мать готовится к стирке. Это обстоятельство решает ее сомнения.
– Сама бы отнесла, кабы не дела... Но помни: коли на улице задержишься да обморозишься, домой не приходи!.. Бегать не вздумай!.. Принесешь к ним молоко, сразу из избы не уходи, обогрейся маленько. Они хоть и безбожники, а, чай, люди, на мороз не выгонят.
Одевание на этот раз обходится без подшлепников. Впрочем, Ванька с грустью замечает, что мать успела пришить к наушникам новые мотузки, на этот раз из сыромятного ремня. Такие хоть целый день пили, ни за что не перепилишь.
На улице и впрямь была страсть. Низкое солнце светило через морозную мгу. Эта мга была так плотна и тяжела, что, казалось, давила землю. Когда Ванька попробовал поглубже вздохнуть, у него сразу захватило дух. В другое время он обязательно воскликнул бы: «Ух ты!», но сейчас что-то подсказало ему, что теплого воздуха зря выпускать не следует. Полверсты до дьяконовского дома шел непривычной степенной походкой, точно прижатый к земле, чувствуя, как настойчиво старается мороз добраться до его прикрытого меховым козырьком носа. И добрался бы обязательно, если бы дьяконовский дом стоял сажен на сто дальше.
В такую пору не до вежливости. Не извещая о своем прибытии стуком, Ванька толкнул плечом тугую дверь и впустил в избу столько пара, что хозяева не сразу его заметили и поняли, в чем дело. Первым догадался Усатый.
– А, юный гипербореец явился? – весело воскликнул он.– Как оно нынче?
Было ясно, что Ваньку опять обозвали. Как обозвали, он, конечно, не понял (сквозь наушники ему послышалось: «вьюн ты, гриб и перец»), однако обстоятельства были таковы, что обижаться не приходилось. Поэтому, вытерев рукавом полушубка нос (это требовалось сделать безотлагательно), он с деловитой сухостью сказал:
– Молоко принес. И чтобы порожние кринки мне сейчас отдали. А деньги, мамка сказала, потом заплатить успеете.
Опростать кринки оказалось делом нелегким. За десять минут пути молоко взялось льдом.
Впрочем, Усатый заботился не так о молоке, как о Ваньке.
– Ты, малец, шапку сними, полушубок расстегни и обогрейся как следует...
Легко приказать: «сними шапку да расстегнись!» Пальцы, хоть и были в варежках, но плохо слушались Ваньку. Кончилось тем, что за дело взялся сам Усатый, сумевший быстро и ловко развязать кожаный узел малахая и расстегнуть пуговицы.
Освободившись от головного убора, Ванька осмотрелся по сторонам в поисках иконы. Иконы нашлись, хотя и были, на взгляд Ваньки, повешены на неподобающем месте– посредине стеньг Облюбовав самого бородатого и красивого святого, Ванька как можно ниже опустил на рубахе пояс, трижды перекрестился размашистым двуперстным крестом и отвесил бородачу полууставный поясной поклон. Осенившись крестным знамением, он почувствовал себя куда смелее и увереннее. Теперь общество колдунов было ему не страшно. Когда Усатый поинтересовался, зачем перед молитвой нужно было опускать пояс, Ванька Пояснил:
– Правильный крест до пупа доставать должен, а пояс мешает. Через пояс креститься грех.
– Скажи, пожалуйста, я и не знал! – сокрушенно сказал Усатый.
В глубине сердца Ванька почитал молитву делом нелегким и не очень интересным. Поэтому от души пожалел Усатого.
– Плохо, коли не знал, зря руками махал. Ежели кресты до пупа не доходили или ты через пояс крестился, бог на твою молитву плевать хотел, все равно, что ее вовсе не было.
Усатый мог возразить на это, что Ванька сам напрасно махал руками, потому что крестился на портрет Дмитрия Ивановича Менделеева, но он этого делать не стал, только печально вздохнул.
Ванька решил его утешить.
– Ты не жалей... Крестился-то ты небось щепоткой, так что твоя молитва все одно была негодная.
Постепенно отогреваясь, Ванька начал обретать утраченную на морозе любознательность.
По правде говоря, комната дьяконовского дома, пустовавшего много лет, и при новых хозяевах выглядела не очень уютно. Три самодельных топчана, накрытых темными одеялами, грубо сколоченный большой стол, несколько скамеек и полок – вот и вся обстановка. Правда, над одним топчаном висело ружье, но то была обыкновенная ижевская берданка и такого знатока, как Ванька, заинтересовать не могла. Вот книги и бумаги, горой лежавшие на столе,– дело другое. Повышенный интерес Ваньки к этим предметам объяснялся тем, что он не знал способов их употребления. И уж совсем не предполагал Ванька, что внимательно наблюдавший за ним худощавый и длинноусый человек (Ванька считал его старшим колдуном) был учителем, умевшим разбираться не только в маленьких ребячьих душах, но и в душах взрослых, серьезных людей.
Не спрашивая ни о чем Ваньку, Усатый нагнулся и достал из-под стола такую огромную и красивую книгу, что у парня сердце ходуном заходило. И понятно: дожив до девятого года, Ванька за всю свою жизнь видел одну-единственную книгу—«Псалтырь», до которой ему строго-настрого запрещено было дотрагиваться. Здесь же ему показывали – и не то что издали показывали, а прямо в руки давали такое великолепие, такую красоту, что он сначала попятился.
– Возьми, посмотри картинки, – предложил Усатый.
Ванька мог удержать книгу только двумя руками. Положив ее на скамейку, он поднял крышку переплета и... тут-то и началось колдовство, которого он все время побаивался!
Первое, что увидел Ванька, была лодка, скользившая под парусом по кудрявому морю. За первой лодкой шли другие суда, еще красивее и больше размером.
– Ух ты, какой плавает! – воскликнул Ванька, увидев несущийся под всеми парусами фрегат.
– Да, красивый корабль! – согласился Усатый.
– Ко-ра-абль! – повторил Ванька.
И насмотрелся же он всяких кораблей! Одни из них плыли под гордо раздутыми парусами, другие приводились в движение рядами длинных весел, третьи дымили высокими трубами. Что ни страничка—новый корабль. То высокие, то низкие, то окутанные облаками порохового дыма, то празднично разукрашенные гирляндами флагов, они, каждый по-своему, были прекрасны. Ни один пароход, ни одна баржа, не говоря уже о паузках и карбасах, когда-либо проплывавших мимо Горелого погоста, ровно ничего не стоили по сравнению с кораблями на картинках!
Ваньке так часто приходилось ухать от восторга, что его губы превратились в трубочку.
Только одно было плохо: он не мог прочитать подписи под картинками, обращаться же с частыми вопросами к Усатому стеснялся.
И все же иногда не выдерживал.
– А это чего? – спрашивал он, тыча пальцем в удивительно грозный черный корабль, извергавший из двух высоченных труб тучи густого дыма.
– Броненосец береговой обороны «Адмирал Ушаков».
– Ух ты, какой!.. Видать, много дров жжет. А из чего он сделан?
– Из железа.
– Весь как есть из железа?! Из самого настоящего? Ух ты-ы-ы!!!
Последнее восклицание относилось уже к другой картинке. Изображенный на ней корабль выглядел, может быть, не так грозно, но удивительно гордо. Возможно потому, что он был сфотографирован снизу, его корпус, надстройки над палубой и мачты казались очень высокими. К тому же он был окрашен светлой краской.
До понятия «красота» Ванька не дозрел, но корабль так ему понравился, что он забыл обо всем окружающем.
– Крейсер первого ранга «Адмирал Нахимов»,– без просьбы пояснил Усатый.
– Первого ранга адмирал Нахимов...– задумчиво повторил Ванька и очень уверенно решил:—Этот не из железа, а вовсе из серебра сделан!
И тут случилось нечто странное. Ванька сочинил небылицу: не делают кораблей из серебра, но из троих умных взрослых людей, находившихся в комнате, никто не улыбнулся, никто не возразил ему. Все поняли, что стоят у истока волшебной сказки или, что еще дороже, у колыбели детской мечты.
2.
Все когда-нибудь кончается. Перевернул Ванька последнюю страницу волшебной книги, и начали рассеиваться колдовские чары.
– Спрячь! – со вздохом сказал он Усатому.– Завтра, когда молоко принесу, еще посмотрю. Можно?
И нужно же было так случиться, что, когда Усатый стал прятать книгу, со стола упали какие-то бумаги, и Ванька увидел на нем такую диковину, что остолбенел от любопытства. На столе стоял низенький ящик без дна, а поперек ящика шли золотые прутики с нанизанными на них желтыми и черными кругляшками.
– Эго чего у тебя?—не выдержал Ванька.
– Это?.. Ты считать умеешь?
Вопрос как будто не относился к делу.
– Умею! —храбро ответил Ванька.
Усатый подсел к столу.
– Ну-ка, считай!
– Раз!
В ту же секунду Усатый тронул одним пальцем диковину, и желтая кругляшка, звонко щелкнув, перелетела с одной стороны ящика на другую.
– Пара!
Щелк!
– Тройка!
Щелк!
Ванька запнулся, потом не очень уверенно сказал походившую на правду несуразицу.
– Четверток!
Щелк! – снисходительно согласилась с ним диковина.
– Пятак!
Щелк!
Здесь Ванька конфузливо умолк. Начиналась высшая математика, а с ней он был не в ладах.
– Ну?
– Пол... полдюжины...– выдавил из себя он.
Щелк! – подтвердила очередная кругляшка.
– А дальше?
– Домой идти надо! – сказал Ванька, отодвигаясь от не в меру любопытного, к тому же бездонного ящика.
Но отделаться от Усатого колдуна оказалось нелегко. Взяв Ваньку за плечи, он привлек его к себе.
– Подожди, теперь я тебе покажу, как я считаю. Смотри и слушай... Один!.. Два!.. Три!.. Четыре!..
Он выговаривал слова выразительно и четко, и кругляшки, перелетая справа налево, подтверждали каждое из них: так, так, так!
– Понял? Теперь попробуй сам.
Ванька нерешительно протянул руку и дотронулся до косточки счетов.
__ Раз... два... три... четыре... четыре... пять... шесть...
– Семь!
– Семь!.. Осемь!.. Де...
– Девять!
– Девять!.. Десяток!..
С грехом пополам все кругляшки перебрались налево.
– Давай еще раз.
– Давай! Только ты не подсказывай, а то неинтересно...
Новое колдовство: увлекательная игра с головой затягивает Ваньку. И невдомек ему, почему весело улыбается Усатый, почему так внимательно следят за игрой его товарищи. Большой день нынче у Ваньки, а он о том не догадывается!
– Сколько здесь сейчас? – экзаменует его Усатый.
Не веря глазам, Ванька пересчитывает костяшки пальцем.
– Семь...
– Правильно. А сейчас?
Три костяшки отлетают направо.
– Четыре.
– Молодец! Теперь скажи, как тебя звать?
– Ванька. А тебя?
– Петр Федорович.
– А во что мы с тобой играли?
– В арифметику.
– А-рих-мет-ка!—добросовестно, чтобы не забыть, повторяет Ванька.
Он одевается, завязывает малахай, прячет руки в рукавицы, берет кринки, подходит к двери и... останавливается как вкопанный.
– А это у вас чего?
Около порога лежат осколки красного стекла от фотографического фонаря. Ванька поднимает осколок, смотрит через него на лица улыбающихся колдунов, на окно...
– Ух ты!.. Все как есть красное!
– Возьми, если хочешь,– предлагает один из колдунов.
– Я один только... Самый малюшечный...
– Забирай все.
Ванька вспоминает окаянных еретиков Пашку и Савку, заботливо собирает осколки в карман и объясняет:
– Ребятам отдам. Пусть поиграются.
На улице та же страсть, та же мга, но, должно быть, оттого, что с пустыми кринками идти легче, Ванька не очень торопится, а, подойдя к дому, даже решается бросить дерзкий вызов рассвирепевшему деду-морозу: подняв козырек малахая, наводит на солнце осколок красного стекла. Солнце кажется таким красным, будто его только что из печи вытащили. Небо и снег еще краснее, а деревья... Деревья-то Ванька, между прочим, рассмотреть не успел. Пока вертел головой во все стороны, хитрый дед подкрался к нему потихонечку и ухватил за нос!.. И, конечно, загнал в избу.
3.
А в избе ох и скучно! Мать Ванькиной скуки не разделяет, советует:
– Сиди да играй! Чего тебе еще нужно?
Не понимает мать, что человеку очень многое нужно, а такому, как Ванька, земного шара мало.
Игрушками Ванька не избалован: все его сокровища умещаются в старом туеске. Кроме осколков красного стекла лежат там пустые катушки из-под ниток, сломанный нож и найденный около реки камень с дыркой.
Высыпав на пол содержимое туеска, Ванька осматривает катушки, и лоб его морщится...
Из ничего чего-нибудь не сделаешь.
На взгляд Ваньки, катушки отжили свой век и должны перевоплотиться. Он берет нож и начинает перерезать их пополам – четыре белые и одну черную. Затем выбирает ровную сосновую лучину и вытесывает из нее длинную палочку, такую тоненькую, чтобы можно было нанизать на нее половинки перерезанных катушек. Нанизывает по порядку четыре белые, две черные, снова четыре белые.
– Четы! – говорит Ванька, с удовлетворением осматривая свое изделие.
Ванька и впрямь сделал счеты, на которых можно считать до целого десятка. Но тут возникает новая техническая задача. Достаточно Ваньке приподнять конец палочки, кругляшки соскальзывают с нее и разбегаются по полу.
Ясно, что палочку нужно закрепить с обоих концов. При Ванькиных технических средствах такая задача представляется неразрешимой. Но мало ли «неразрешимых задач» стояло на пути человечества? Оно никогда не отступало перед неразрешимым и всегда побеждало.
Ванька поступает как человечество. Прежде всего в поисках выхода из положения изучает окружающий его мир. Темные бревенчатые стены и вся нехитрая обстановка избы прекрасно ему знакомы. Но на этот раз он смотрит на все глазами конструктора. Внимание его привлекают два предмета – деревянное корыто и лукошко. И то и другое нетрудно было бы переделать на счеты, но присутствие матери исключает такую возможность.
Нет, кажется, ничто не выручит Ваньку! Он снова осматривает избу и на этот раз замечает длинные черные трещины в стенных бревнах. Трещину в бревне, собственно, очень трудно считать вещью или предметом, но иной раз и она может сослужить службу. Тем более, что мать за нее заступаться не будет. Ванька втыкает палочку в одну из трещин. Палочка держится прочно, но техническая задача разрешена ровно наполовину: кругляшки соскакивают со свободного конца палочки.
Человечество в лице Ваньки некоторое время пребывает в недоумении, но потом довольно быстро доходит до мысли – придвинуть друг к другу противоположные стены избы. Уж тогда-то палочка будет закреплена намертво! Правда, не осталось бы места для печи, полатей, столов и скамеек и вообще вся внутренность избы превратилась бы в узкую щель, но техническая задача была бы разрешена радикально, фундаментально, даже монументально... Проект (такого слова Ванька, конечно, не знал, но автор убежден, что Ванька разработал проект) был великолепен, но... не всякий проект обязательно выполняется! На своем пути человечество каждодневно перешагивает через горы отвергнутых проектов. Так же поступил и Ванька, понявший, что осуществление его затеи встретит кое-какие препятствия.
Когда Ванька бывал в скверном настроении (чаще всего оно нападало на него после порки), он отправлялся в задний угол под полатями, где в тишине и темноте предавался Философским размышлениям о своей горькой участи. На этот раз его загнала в угол творческая неудача. И кто бы мог подумать, что именно там он найдет искомое! Здесь, в углу, стены избы, постепенно сближаясь, сходились одна
с другой. Сходились сами, не требуя никакой перестройки!
– Ух ты!—с восторгом воскликнул Ванька, что в точном переводе на древнегреческий язык несомненно прозвучало бы как знаменитое архимедовское «эврика!»
Щелей в углу оказалось много, и Ваньке при помощи ножа очень быстро удалось закрепить палочку наискосок между стенами, превратив ее тем самым в гипотенузу, соединявшую стороны прямого угла. Теперь кругляшки не могли соскакивать. Правда, Ванькины счеты не умели громко щелкать, но в принципе ни в чем не уступали настоящим.
Тихое поведение сына, долгое время радовавшее мать, под конец показалось ей подозрительным.
– Чего ты в углу делаешь?—спросила она, оторвавшись от корыта.
– С арихметкой играюсь! – лаконично отрезал Ванька.
– С кем?—не поняла мать и с некоторой тревогой пошла посмотреть, в чем дело. Однако пристроенная в углу арифметика выглядела так безобидно, что мать успокоилась и даже (что бывало с нею не часто) похвалила Ваньку.
– Всегда бы так. Чем по улице скакать и уши морозить, сидел бы себе тихонько да игрался...
4.
Перевалило часа три за полдень, засинело за окном, поползли из углов потемки. Тщетно пробует желтый огонек лампадки разогнать обступившую его темноту. А тут еще мороз потрескивает, норовит сквозь бревна в избу пробраться. От окон, от дверей холодный дух идет, огонек оттого колышется, мерцает, и кажется Ваньке, что кто-то по избе ходит. Мать пошла корове и овцам сено и воду давать, и Ванька один. Хотя Ванька не трус, но лучше было бы, если бы в такую пору отец дома был...
За дверьми мать грохочет ведрами. Входит и торопливо, чтоб мороза не впустить, дверь захлопывает, заиндевелый платок сбрасывает.
– Еще похолодало... Страсть немогутная!.. В сенцы не выскакивай. Для нужды я у порога лоханку поставила.
– Мам, а мам!.. Тятька скоро приедет?—спрашивает Ванька.
– Теперь скоро. К святкам обещал, – серьезно, как взрослому, отвечает мать. Видно, и ей тоскливо.
– А зачем он поехал?
– За деньгами. Лес на лесопилку возить поехал.
– Он бы здесь лучше возил...
– Здесь возить его некуда, никому он не нужен, а в городе за возку платят. Без денег не проживешь...
Чудно получается: по словам отца, человек без бога прожить не может, теперь мать то же самое про деньги говорит, и получается, что бог и деньги – одно и то же.
Молитва перед ужином. Ужин. Молитва на ночь... Гю-сле молитвы (не только вечерней, но и всякой другой) Ваньке всегда спать хочется, и он охотно лезет на полати. Наверху тепло. Ласковый запах овчины еще больше в сон клонит.
Хоть заказано Ваньке после молитвы о мирском думать, засыпает он с мыслью о том, как завтра колдунам молоко понесет... Потом от печного тепла вспоминается Ваньке лето. Будто стоит он на берегу реки, а по реке корабль плывет. Быстро плывет и на солнце блестит.
Подплывает ближе, и видит Ванька, что он весь серебряный, из новых гривенников сделан.
На палубе корабля стоит девица-красавица, царевна Арихметка.
– Куда плывешь, Арихметка? – кричит Ванька.
Арихметка рукой машет: очень далеко, мол, плыву.
– Возьми меня с собой! – просит Ванька.
И вот стоит Ванька на палубе рядом с Арихметкой, а корабль плывет, все больше скорость набирает.
«Хорошо бы еще шибче!» – думает Ванька.
