Текст книги "Неоконченный пасьянс"

Автор книги: Алексей Ракитин

Соавторы: Ольга Ракитина
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 18 страниц)

Дамочка впорхнула из смежной комнаты, держа в руке развёрнутый паспорт.

Иванов принялся внимательно изучать бумагу. Потом глянул строго исподлобья и, не поднимая головы, спросил:

– Почему живёте здесь без регистрации?

– Да я… Дмитрий Николаевич сказал… что можно так… да я притом только несколько дней, – сбивчиво ответила она. В описках поддержки женщина бросила быстрый взгляд на Прохора, но, прочитав злорадство в его лице, стушевалась ещё больше.

– Вы работаете? – спросил Гаевский.

– Что…? Э – э, пока нет.

– То есть вы на содержании Дмитрия Мелешевича, – резюмировал Владислав.

– Да как вы можете! Вы, батенька, хам!

– Но – но, сударыня, поаккуратнее в выражениях! – резко осадил её Иванов. – Перед вами сыскной агент при исполнении служебных обязанностей, возложенных на него присягой и приказом Градоначальника. Причём, отмеченный многими благодарностями и наградами. Но это так, к слову. Если вы проживаете за деньги мужчины и не являетесь его женою, вы – содержанка! Если подобный способ существования является для вас основным источником доходов, а я полагаю, что так оно и есть, то вы – проститутка. Поскольку ваш паспорт не сдан, а жёлтый билет – не получен, вы проститутка, нарушающая правила проживания этой категории лиц в столице.

– Вы …. что себе позволяете?! Явились и оскорбляете! – её подбородок задрожал, а лицо моментально пошло огромными красными пятнами. – Да как вы смеете такое в лицо мне говорить?

– Я вам скажу даже больше, – заговорил Гаевский, перехватив инициативу у коллеги. – Отсутствие у вас жёлтого билета и нарушение установленного порядка проживания влекут за собою административную высылку из столицы в течение суток. Вот так! Паспорт изымается, вручается на руки предписание покинуть город в двадцать четыре часа и – adios! – с узелком на Финляндскую железную дорогу. Причём, заметьте, на свои собственные деньги, поскольку казна не предусматривает расходов на транспортировку высылаемых. Вы нарушили закон, вам и оплачивать последствия этого нарушения. По – моему, честно…

Сражённая страшной угрозой, Елизавета Андреевна опустилась на пуфик и разрыдалась. Агафон, жестом попросив лакея принести стакан воды, опустился рядом со сломленной жертвой и уже примирительно заговорил:

– Дорогая Елизавета Андреевна, ну посмотрите на себя! Вы молодая, красивая женщина фактически продаёте себя человеку – прямо скажем! – сомнительных нравственных качеств. Вы могли бы стать чьей – то женой, составить счастье чьей – то жизни, а вместо этого что? четыре года у чёрта на рогах, где – нибудь за Полярным кругом… И только потому, что захотелось получить новую шляпку с вуалеткой не приложив к этому труда? Вам работать надо, сейчас в Петербурге мастеровые женщины очень хороший достаток имеют.

– Да – а зна – аю я… – давясь слезами запричитала Шапошникова. – Я шью – ю хорошо, гладью вышиваю, по шёлку и та – ак. Я ра – аньше ра – аботала…

Иванов подал её стакан воды и ласково приобнял за плечи:

– Вот видите, Елизавета Андреевна, не всё, значит, для вас потеряно. Значит вы можете вернуться в общество и стать достойным его украшением.

– Мо – огу, коне – е–ечно, – стуча зубами о край стакана, согласилась женщина.

– Вы можете помочь полиции и полиция сможет помочь вам. Но ваше желание помочь нам должно быть искренним. Как и желание исправиться и отказаться от пагубного образа жизни.

– Согласна я.

– Очень хорошо, – удовлетворённо кивнул Агафон. – Расскажите нам, уважаемая Елизавета Андреевна, как провёл утро двадцать третьего апреля Дмитрий Николаевич…

– Двадцать третьего, говорите… – Шапошникова задумалась. – А на что вам знать?

Вопрос был задан без всякой задней мысли. И как всякий глупый вопрос он подразумевал глупый ответ.

– А нам надо, – не задумываясь брякнул Иванов, лучезарно улыбнувшись.

– Он уехал на службу в девять часов. Да, точно. Он в тот день первый раз одел новый жилет тёмно – зелёный, кра – а–сивый. И вернулся уже вечером, в седьмом часу.

– А утром двадцать четвёртого апреля он во сколько ушёл?

– А в этот день… – Шапошникова на секунду задумалась. – Да, именно в этот день, мне из шляпной мастерской не ту шляпку прислали… Да, помню я то утро… Дмитрий Николаевич разбудил меня часов в семь, совсем ещё рано было… – при воспоминании о том раннем пробуждении она стала машинально накручивать на палец локон неприбранной прически – … да, так вот, разбудил, но…. – она хихикнула, – в общем, встал он только около восьми, что – то там говорил с Прохором… А дальше я уснула опять. А когда проснулась, он был уже одет и позвал меня завтракать.

– Во сколько же это было?

– Да уж и не знаю толком, Дмитрий говорил, что на службу уже пора и Прохора распекал.

– То есть Прохор был здесь же? – уточнил Иванов.

– Да, замешкался с самоваром, вот ему от Дмитрия Николаевича и досталось. И поделом, нечего барина задерживать!

– А Дмитрий Николаевич не отлучался ли из квартиры, пока Вы досыпали?

– Нет, а зачем ему? Я же говорю, засыпала – он был дома, проснулась – он опять дома. Конечно же, он не отлучался!

– А потом что было?

– Ну, он уехал на службу. Пробыл там до …ммм… недолго, примерно до трёх пополудни. Вернулся и мы поехали обедать в «Золотой лев». А вечером…

– Хорошо, а утром двадцать пятого что происходило? – перебил женщину Иванов.

– Дмитрий Николаевич был очень нервенный, ругался на лакея. Встал раньше обычного, до семи ещё, говорит, спать не могу. Уехал из дома в девять. Вы меня про все дни, что ли, будете расспрашивать?

Иванов проигнорировал вопрос.

– А Дмитрий Николаевич ничего не рассказывал про свою матушку? – поинтересовался он.

– Так… почти ничего. Сказал как – то раз, что к старости люди из ума начинают выживать, вот, дескать, и мать готова ради пустого тщеславия сына лишить средств к существованию. Такое говорил точно. Хотя, наверное, повторять это негоже, да? – ведь о покойниках либо хорошо, либо никак… Вы знаете, что его мать умерла буквально днями?

Она замолчала.

– Да, слышали кое – что, – не выдержал Гаевский. – Ещё что – то о матери Дмитрий Николаевич рассказывал?

– И всё, пожалуй. Больше ничего не говорил. А мне на что? Я и не спрашивала.

– Вы знали, что на эту квартиру недавно приезжала мать Дмитрия Николаевича и имела с ним неприятный разговор?

– Я знаю, что она приезжала. Но я её не видела и разговора не слышала. Дмитрий запер меня в самой дальней комнате, даже смешно кому – то рассказать, правда?

Было очевидно, что от этой полудевочки – полуженщины ничего более нельзя будет добиться. Завершая разговор, Иванов доверительно взял Шапошникову под локоть и отвёл её к окну, так чтобы его слова не услышал квартальный.

– Вот что, любезная Елизавета Андреевна, сейчас мы вас отпустим и паспорт ваш вернём. Но послушайте мой добрый вам совет. Немедленно же собирайте вещи и уезжайте из этого дома. Даже не дожидаясь своего Дмитрия. Этот прощелыга до добра вас не доведёт. А вот до публичного дома – доведёт точно! Уж я насмотрелся женских судеб, верьте мне. Сначала салопчик за любовь, потом – сапожки и шляпка, а потом – пятёрка рваная и то в лучшем случае. И через пару лет – панельная проститутка готова. Поэтому, пока вы не совсем увязли в этом болоте – бегите. Иначе кончите высылкой из города: этим кончают все старые проститутки, если, конечно, их не убъёт прежде сифилис или пьяный «кот».

– Да, конечно, господин сыщик, – закивала Шапошникова. – Немедленно уеду.

Уже уходя, Гаевский поманил к себе лакея:

– Поди сюда, Прохор, выслушай меня внимательно. Если не хочешь распрощаться с Петербургом, то барину о нашем визите ни гу – гу. Мы о тебе нигде не скажем, но и ты о нас ничего никому не говори. Понятно я сказал?

– Да, господин сыскной агент, как прикажете. Я никогда против власти на шёл. Раз надо – значит надо! – бодро заверил лакей. По всему было видно, что он чрезвычайно рад тому, что сыскари наконец – то оставят его в покое.

Гаевский и Иванов вышли на Третью линию Васильевского острова, прошли квартал в сторону Большой Невы и нырнули в «Погребок Федота», довольно приличную пивнушку, почти пустую в этот полуденный час. Заказали по паре бутылок пива и пару фунтов копчёной севрюжки, получился как бы второй завтрак.

– Поедем к Эггле, что ли? Пошепчемся… – предложил Гаевский. – То – то крыса прокурорская умных вопросов накидает.

– Да уж, – согласился Агафон. – Умные вопросы задавать всегда легче, чем ответы искать.

– Похороны подходят, по идее на третий день должны быть, то бишь завтра.

– Если Эггле не задержит, – заметил Иванов.

– Ну да, – согласился Гаевский. – Ты куда пойдёшь?

– Выбирай, мне всё равно. Что к бедным идти, что к богатым – одна хрень! – Агафон выглядел удручённым; голос его звучал без малейшего энтузиазма.

– Тогда я к Барклай пойду, – решил Владислав.

– А я к Толпыгиной.

Посидели в молчании, дождались пива. Открыв бутылки и попробовав рыбу, Агафон вроде бы немного повеселел, во всяком случае он красочно рассказал другу о табуретке, пущенной в голову квартальному и своём последующем прыжке в окно.

– Хм, квартальный, конечно, умный попался. – хмыкнул презрительно Агафон. – Я, значит, за этим Васькой – Оборочником в окно сигаю, а квартальный разворачивается в противоположную сторону и выбегает в дверь. Не стал в окно прыгать! Гер – рой! Оно и правильно, можно ведь и на нож напороться, пусть уж сыскной агент в окно прыгает! А квартальный с дворником вокруг дома побежали. Потому от меня и отстали.

– Да не кипятись ты, Агафон Иванови, – примирительно сказал Гаевский. – В первый раз, что ли? Так было и будет: один полицейский прыгнет на нож не задумываясь, а другой не в жизнь такого не сделает. Люди – то различаются не только ростом, но ещё и умом, и темпераментом. Ну чего ты раздражаешься?

– Чует моё сердце, Владислав, теряем мы с этим Дмитрием Мелешевичем время. Не наш это клиент, попомни моё слово. Вроде всё на нём сходится: и мотив крепкий имеется, и alibi как такового у него нет, и вообще он – каналья, да только…

– Ну, договаривай!

– Да только он не из тех, кто двух женщин, в том числе свою мать, зарежет точно баранов. Не такая у него порода. Дворянин, белая кость, голубая кровь, шесть языков, лайковые перчатки! Лакея пощёчиной наградить – это да, тут он герой, а в горло ножиком – нет. Своей полюбовнице он и шляпки заказывает, и в рестораны водит, а наш клиент своей любовнице морду бьёт, чуть что – сразу кулаком в пятак. Нам нужен человек типа того Васьки – Оборочника, что в квартального табурет кинул. Наш клиент не из тех, кто долго думает в ответственные минуты; вон Васька увидел синий мундир на пороге – и послал табуретку промеж глаз! Нам сыч нужен, мужик с крутым норовом, а Мелешевич – так, тряпка. Попомни моё слово: мы с ним только время теряем!

6

Товарищ прокурора Александр Борисович Эггле поставил сыщикам задачу обязательно отыскать и опросить племянника погибшей Барклай, устроившего скандал в её квартире за месяц до гибели Александры Васильевны, доверительного управляющего Штромма, а также обязательно побывать на похоронах жертв двойного убийства. Впрочем, благодаря стечению обстоятельств неизвестного племянника не пришлось особо разыскивать – он сам явился на похороны тётушки, состоявшиеся во второй половине дня двадцать седьмого апреля.

Женщин хоронили почти одновременно на разных кладбищах: Мелешевич – на Смоленском православном, а Толпыгину – на Волковом. Это объяснялось тем, что первая была весьма богата, а вторая бедна. На Смоленском присутствовал Владислав Гаевский с нарядом полицейских в форме. Не церемонясь, он переписал всех, явившихся отдать последний поклон Александре Васильевне; задача его облегчилась тем, что во время обряда отпевания церковь Смоленской Божией матери закрыли для посторонних, поэтому все лица, представлявшие интерес для сыщика были вынуждены о себе заявить. Тут – то искомый племянник себя и назвал – им оказался некий Деревягин Фёдор Савельевич, по виду типичный студент в чёрном пальто, широких полотняных штанах, с копной всклокоченных нечёсанных волос. Впрочем, несмотря на высокий рост и диковатый вид, молодой человек показался Гаевскому вполне воспитанным и доброжелательным человеком.

Вообще, посещение похорон жертвы убийства традиционно признавалось весьма важным элементом сыскной работы. Хотя траурная церемония была чрезвычайно тягостная для всех её участников – и полицейских в том числе – она как правило давала обильную пищу для размышлений, поскольку сводила воедино людей весьма близких жертве преступления. Сыщик мог сразу увидеть и познакомиться с большим количеством лиц, представляющих для него интерес, а кроме того, понаблюдать за их взаимоотношениями. Кроме того, полицейская практика свидетельствовала, что весьма часто убийца приходил на похороны своей жертвы, либо являлся сразу после похорон. Это наблюдение особенно часто срабатывало в тех случаях, когда убийцу и жертву связывало знакомство, пусть даже и неблизкое.

Весьма тонким моментом было само погребение, поскольку убийца мог присоединиться к процессии уже после выноса гроба из храма. Гаевский самым внимательным образом осматривал посторонних людей, сновавших по кладбищу, пытаясь определить, не проявит ли кто – либо из них интерес к похоронам Александры Васильевны. Но ничего подозрительного он не заметил. Полицейские в форме, соответствующим образом проинструктированные Владиславом, двигались справа и слева от процессии на всём пути её движения от церкви к могиле, но и они не сообщили о попытках посторонних лиц пристроиться к вытянувшейся колонне.

Пожалуй, кульминационным моментом всей траурной церемонии явилось прощание с убитой. Гаевский наблюдал эту сцену не отрывая глаз. Практически у всех европейских народов – от англосаксов до вотяков – в той или иной степени сохранялись предания о разного рода мистических знаках, посредством которых жертва может указать на убийцу в момент прощания. Считалось, например, что у преступника в момент прикосновения к трупу убитого им человека открывается носовое кровотечение. В средневековой юридической практике многих стран Европы даже было такое понятие, как «представление подозреваемого трупу» и результаты такого «представления» принимались судами как достоверные улики. Гаевский не верил в такого рода предания, почитая их мрачными мифами; весь его опыт свидетельствовал о том, что труп никак не может «указать» на убийцу. Однако силу суеверий не следовало преуменьшать: убийца вполне мог знать о подобных народных преданиях и данное обстоятельство, безусловно, могло усилить его вполне объяснимый трепет. Поэтому в момент прощания он мог себя как – то выдать: упасть, скажем, в обморок, либо вообще отказаться подойди к гробу.

Однако ничего такого не случилось. Все присутствовавшие вели себя подобающим образом, и похороны Александры Васильевны Мелешевич прошли безо всяких эксцессов.

На некотором удалении от могилы была оставлена до вечера пара полицейских, которой было вменено в обязанность наблюдать за захоронением издалека. Стражи порядка должны были установить личность любого лица, которое проявит интерес к могиле Мелешевич, например, задержится перед нею или положит цветы. Но шестое чувство почему – то подсказывало Гаевскому бесполезность этой затеи. По большому счёту ничто не мешало убийце явиться на могилу своей жертвы в любой другой день.

В воротах Смоленского кладбища Владислав остановил племянника убитой для разговора.

– Меня зовут Владислав Гаевский, – представился сыщик. – Я агент Сыскной полиции. Знаете, зачем вы нам понадобились?

– Н – нет, – в замешательстве ответил Федор. – Даже не догадываюсь.

– Расскажите мне, пожалуйста, когда и при каких обстоятельствах вы виделись с Александрой Васильевной Мелешевич в последний раз, – попросил Гаевский.

– Она всегда просила называть себя Барклай. Страшно не любила фамилию Мелешевич, – задумчиво пробормотал Деревягин, словно не расслышавший обращённый к нему вопрос. – А виделся я с нею… н – ну… с месяц назад.

– Это всё, что вы можете сказать в ответ на мой вопрос?

Племянник молчал, и Гаевский, выдержав паузу, продолжил:

– Ну, хорошо, давайте я вам помогу. У вас с нею вышла ссора.

– А кто вам рассказал? – напрягся Фёдор.

– Неважно, кто рассказал. Важно как вы это расскажете.

Сыщик увидел, как лоб студента внезапно вспотел, и на верхней губе, там, где только – только начали пробиваться усы, появились крошечные бисеринки пота. «Кажется, в самую точку попал," – подумал Гаевский.

– Ну, ссора – это слишком громко сказано. Я просто высказал ей накипевшее…

– Продолжайте, молодой человек, не делайте таких пауз. Они ничуть не придают вашей речи убедительности. Просто рассказывайте как было! – требовательно заявил сыскной агент.

– Видите ли, Александра Васильевна не сдержала данного слова, поступила просто подло и даже вероломно. И всё это привело к трагической гибели одного человека.

– Этим человеком была ваша матушка?

– Да, – Федор опустил глаза, руки его задрожали и он сунул их в карманы пальто.

– Федор Савельевич, расскажите всё по порядку, а то говорите какими – то обрывками.

– Ну, если по порядку… Видите ли, моя матушка была младшим ребенком в семье. Кроме своих пятерых детей её родители воспитывали ещё приёмную дочь – осиротевшую племянницу, ею – то и была Александра Васильевна. В семье был культ Николаши, как раз этого моего дядюшки, который сделался в дальнейшем великим географом. Но тогда он не был никаким великим, а был просто мальчика – шалопай. Знаете, я всегда удивлялся маминым рассказам: как это – родители больше всего любят именно то чадо, которое доставляет им больше всего хлопот! Спокойных и тихих детей как бы и не замечают, они растут сами по себе, без особенного родительского внимания. Отчего это так случается? В общем, в их семье всё так и было: Николаша куролесил, его исключили сначала из гимназии, потом он поступил в Университет, его и оттуда выперли, причём даже без права быть вольнослушателем.

– Надо же, я этого не знал, – Гаевский покачал головой. – Что же, он так плохо учился?

– Нет, просто в нём был какой – то дух противоречия, такая авантюрная жилка, что если происходили какие – либо студенческие волнения, он непременно в них участвовал, и непременно на первых ролях. Собственно, за это и поплатился. Так вот, после отчисления из университета Николай всеми правдами и неправдами вырвался из России – а разрешение на выезд он долго не мог получить как неблагонадёжный – и отправился за образованием в европейских университетах. Там мыкался по разным городам и слал матери, то есть моей бабушке, жалостливые письма – дескать, совсем денег нет, обнищал, хожу голодный. А здесь, надо сказать, тоже несладко было: отец – мой дедушка – умер, не выслужив пенсии, и бабушка Екатерина Семёновна осталась с детьми на руках. На что они жили – толком не знаю. А только знаю, что для Николаши деньги всегда находились. Остальным детям – что придётся, а Николаше к каждому празднику посылочка. Матушка моя была тогда девочкой, гимназисткой, так рассказывала мне, что в рваных чулках ходила, и одежду после братьев на неё перешивали. Вы можете себе представить, что это такое для девочки из потомственной дворянской семьи, с длинной родословной? Чтоб апельсин на Новый год, или пирожные там – это вообще неслыханно. Ну и, сами понимаете, подрастая, она всё отчётливее убеждалась в том, что жизни ей в этом доме не будет. Мамаша всё чаще говорила, что приданого нет, значит придется ей мамашину старость хранить и в девках век свой доживать. Хороша перспектива для молодой девушки, нечего сказать!

– Ну не может же быть, чтобы всё было так печально, – заметил Гаевский. – Всё – таки дворняские семьи обычно не от жалованья мужа живут.

– На самом деле у бабушки были средства – и ценные бумаги, и драгоценности фамильные, которые по женской линии в семье передавались – но бабушка не желала расставаться ни с тем, ни с другим. Кроме того, было именьице, но доходов от него почти не было, и я этому верю. В семье не было человека способного организовать работу в имении должным образом, а управляющий делать этого не хотел, потому как воровал. Как скупой рыцарь, бабушка тряслась над своими накоплениями. И кто, скажите мне по совести, кто уперкнет мою матушку в том, что она при первой же возможности попыталась вырваться из этих предначертанных ей тисков? Когда ей было семнадцать лет, она встретила моего отца, они друг другу очень понравились. Это был вполне развитой человек, коммерческое училище закончил. Но бабушка как узнала, что он купеческого сословия, так даже не познакомившись с ним, запретила матушке и думать о нём – дескать, он тебе не пара. И благословления своего на свадьбу не дала.

Разговаривая, Гаевский и Деревягин двигались по Шестнадцатой линии вниз, в сторону Большой Невы.

– Ой, простите, вам в какую сторону? – спохватился Фёдор. – А то я в Академию двигаюсь, а вам, может, и не надо в сторону набережной Большой Невы?

Вопрос был по – детски наивен, и свидетельствовал о том, что молодой человек, похоже, не понимал, что его разговор с сыскным агентомт имеет вовсе неслучайный характер. Поэтому направление их движения для продолжения разговора не имело ни малейшего значения.

– Набережную Большой Невы в прошлом году переименовали, – поправил своего собеседника Гаевский. – Теперь она именуется Николаевской. Мне надо поехать на Горохову, так что нам по пути.

– Хорошо, – успокоенно кивнул Фёдор и безо всякий понуканий вернулся к прерванному рассказу. – Надобно было знать бабушку Екатерину Семёновну. Ей удобнее было оставить свою дочь в вечных девках, чем признаться знакомым, что дочь стала купчихой. Неприлично – с! Знаете, такое снобистское мышление… И когда матушка всё же решилась идти замуж, вышел колоссальный скандал. Более всех неистовствовала бабушка, дескать, ежели ослушаешься, то и не дщерь ты мне более. Её, кстати, поддержал дядя Иван, тот, что сейчас на флоте, вы его сегодня видели (Гаевский кивнул), и особенно Александра Васильевна… – рассказчик запнулся, – … покойная. Она вообще как лиса вокруг вороны с сыром увивалась возле бабушки, преданность изображала.

– Очень интересно. Что же было потом?

– Потом мой отец, купец, значит, увёз матушку в Рязань и они там обвенчались. Отец, между прочим, был хорошим человеком – неглупым, театр любил, журналы литературные из Москвы выписывал. Это только Островский купцов русских скупыми тугодумами изображает, а на самом деле, я полагаю – уж извините, коли вам не понравится! – Россия на купцах стоит и купечеством богатеет. Созидательное начало в государственных масштабах именно в купечестве персонифицируется, уж простите, если слова мои вам не по нраву пришлись.

– Ничего, нормальные слова, – пожал плечами Гаевский. – Никакой крамолы я в них не вижу.

– Два года назад отец неудачно вложил деньги и потерял почти всё. Глупо вышло, ну да что ж теперь – то, после драки… Э – эх, ужасно он переживал случившееся и вскоре умер. Матушка так и говорила: «Не вынес огорчения». Она попыталась тогда восстановить отношения с семьей – думала, за давностью лет забылись обиды. Написала бабушке письмо с покаянием, как положено. И бабушка вроде бы на встречу согласилась, но… Когда матушка приехала в Петеребург, вместо бабушки встретила Александру Васильевну. Оказалось, что бабушку предусмотрительно отправили на дачу к семье дяди Ивана – «погостить». И Александра Васильевна окатила матушку таким холодом, что стало понятно – обиды не забыты, и её, «купчиху с купчатами» видеть здесь не желают. Так и не состоялось это примирение. А год назад у матушки открылась чахотка. Врачи в один голос сказали – надо везти в Италию, на солнышко. А где взять денег? Хочешь не хочешь, а всё равно пришлось идти на поклон к «любящим» родственникам. Теперь уж пошёл я как старший в семье. К этому времени бабушка умерла, дядя Иван Николаевич был в морском походе, дядя Николай Николаевич, прославивший фамилию на весь мир путешественник, только что вернулся из Сингапура. Он сам был тяжело болен, уже не вставал с постели. Честно говоря, я просто не решился обращаться к нему, он ведь никогда вообще не имел денег. Ещё два брата матушки жили вне Петербурга: Сергей Николаевич в Москве, но у него самого большая семья – шестеро девочек! – до помощи ли тут, Лев Николаевич – за границей. Кто остаётся? Только Александра Васильевна. Матушка говорила, что она, по совести, не должна была бы отказать – ведь помимо того, что достаток имела более чем приличный, ещё и все семейные драгоценности после бабушки получила, хотя родной кровной дочкой была именно моя матушка, а Александра Васильевна – племянница усыновленная. В общем, в начале осени я отправился к ней и добился встречи. Рассказал все как есть, думал, что поступит по совести… Да только совести – то у нее и не оказалось.

– Что, не помогла?

– Хуже. Если бы сразу просто сказала, что, дескать, денег не дам, я бы стал в другие двери стучаться.

– Куда например?

– Сам не знаю… По знакомым стал бы искать, к ректору бы обратился, у нас несостоятельным, но талантливым помогают, а я талантливым считаюсь… Что – то бы предпринял. А она – нет, прямо не отказала, сказала, что понимает всю затруднительность нашего положения и найдёт способ помочь. Ну, мы и стали ждать. Кончилась осень, наступила зима, матушке становилось всё хуже. Доктора правильно сказали, что нельзя её было в зиму в Петербурге оставлять… Эх, да что теперь – то сожалеть, – голос Фёдора задрожал и предательские слезы блеснули под опущенными ресницами. – Я ещё ходил к Александре Васильевне два раза и оба раза встречал мягкое сочувствие, обещание помочь; совала пятерку мне в кулак «на фрукты» – и всё, гуляй, Вася. Всё какие – то важные причины находились, что вот сейчас, дескать, помочь не могу, а через месяцок – другой что – то там решится и уж тогда… Лицемерная гадина!

– Ну, ясно, – кивнул Гаевский. – Расскажите, как прошел у вас день двадцать четвёртого апреля.

– Тут и думать особенно нечего, – сразу же отозвался Фёдор Деревягин. – Также как, скажем, двадцать третье или двадцать пятое апреля: с утра лекции – по анатомии и истории искусств, а потом, с часа пополудни до шести вечера – мастерская. В мастерской у нас вёл ваяние профессор Легенгольд.

– А поточнее расскажите в котором часу вы пришли на лекции, что делали до того? Только ничего не фантазируйте, мы ваши слова обязательно будем проверять. – предупредил Гаевский.

Фёдор весь как – то подобрался, уяснил, наконец, для чего вёлся весь этот разговор и заговорил чётко, максимально собранно:

– Встал в половину восьмого утра. Собрался в Академию, позавтракал, стакан молоко с белой булкой и чаю. Без пяти минут восемь с приятелем, Анатолием Твеличем, с которым вместе стоим на квартире, вышли на лекции.

– А где живёте?

– В Коломне, у Поцелуева моста. Старый дом Синицына, знаете? Холодный, зато окна большие, нам нравится.

– Ходите пешком?

– Разумеется, пешком. Если спокойным шагом, то как раз к началу лекций, к половине девятого успеваем. Пришли. До полудня две лекции, четыре академических часа с перерывами.

– А кто может подтвердить ваши слова? – тут же задал уточняющий Гаевский.

– Да кто угодно: прислуга в доме, Палашка, мы с Анатолием кипяток у неё брали, чтоб чай попить перед выходом. Потом, сам же Анатолий Твелич, потому как мы с ним весь день, почитай, вместе были. Ну, и многие сокурсники: Фарятьев Михаил, Кремницкий Петр, Шапиро Михаил. Они меня на лекциях и в зале ваяния весь остаток дня наблюдали. Опять же журнал, журнал посещаемости лекций ведётся, вы можете по нему справиться. Прямо сейчас можете пойти вместе со мною в Академию и всё сразу проверить. Легче лёгкого!

Гаевский записывал названные Деревягиным фамили в блокнот, а молодой человек убеждённо добавил:

– Я не убивал Александру Васильевну, тут совесть моя чиста, а душа спокойна. Ищите убийцу в другом месте.

Утром двадцать восьмого апреля 1888 года действительный тайный советник Путилин пребывал на удивление в хорошем расположении духа. С вечера он выпил несколько капель настойки опийного мака и мучившие его уже несколько дней боли в суставах ушли; Иван Дмитриевич прекрасно выспался и был полон энергии, совсем как в дни своей полицейской молодости.

– А – а, пропащие души! – встретил Иванова и Гаевского Начальник Сыскной полиции. – Заходите, садитесь к столу.

В кабинете Путилина воздух был напоен светом весеннего солнца и, возможно, ещё и поэтому сам Иван Дмитриевич выглядел заметно повеселевшим.

– Вы же, Иван Дмитриевич, сами разрешили не являться на утренние доклады. – поспешил объяснить своё утреннее отсутствие Гаевский. – Вот мы и воспользовались вашим любезным разрешением.

– Расскажите старику, чем вас порадовал Эггле, – сказал Путилин. – Он мне телефонировал и упомянул, кстати, что вы у него были.

– Товарищ прокурора сообщил, что по мнению патологоанатомов Толпыгина и Барклай зарезаны одним ножом, – начал рассказывать Иванов. – Первая получила три удара, все пришлись в шею, вторая два: в грудь и шею. Кроме того, руки Толпыгиной имели множественные порезы, появление которых обусловлено попытками погибшей ухватиться за нож во время борьбы с нападавшим. Из того, что в преступлении использован один нож, господин Эггле делает вывод, что нападавший действовал в одиночку.

– Пожалуй, скоропалительный вывод, – прокомментировал Путилин. – В одиночку ковёр с трупом тащить в чулан неудобно. Ну – ну, не буду перебивать, продолжайте.

– Кроме того, следствие в лице товарища прокурора клонится к тому, что убийца ставил своей целью обнаружение тайников в мебели, и поэтому его не интересовали те ценности, что лежали на виду. Именно этим, по мнению Эггле, и объясняется тот факт, что из квартиры Барклай фактически ничего не пропало.

– Логично, – кивнул Путилин. – Вполне возможно, что именно для того, чтобы спокойно покопаться в пустой квартире, убийца сделал попытку вернуться на место преступления ночью, да наш замок его остановил.

– Эггле вознамерился было отыскать мастера, изготовившего для погибшей Барклай мебель с тайниками, но мы его отговорили от этого, – вмешался Гаевский. – Доказали, что установление мебельного мастера на данном этапе ничего следствию не даст. Убийца не знал, где именно находятся тайники, а сие означает, что сведения о них разгласил отнюдь не изготовитель мебели.

– Согласен, – вторично кивнул начальник Сыскной полиции. – Изготовитель мебели – пока не самое интересное направление розысков. Гораздо интереснее для нас разобраться с тем, как в руки убийцы попали ключи от квартиры погибшей.