Текст книги "Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ)"

Автор книги: Алексей Хренов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Лёха провернул в воздухе невидимую ручку телефона.

– Ханькоу, Дьен хуя вээй? (телефон звонить). Алё⁈

Головы снова покачались.

– Дьен хуа бу тун, (Телефон не работает). – пояснил мальчишка.

– Тут справа – Янцзы, недалеко, около километра, – спокойно сообщил Хватов.

Лёха подмигнул мальчишке, показал на нашивку с печатью и попросил помощи на своём варианте «китайского для своих», и, добавляя в нужных местах жестов столько, что ими можно было бы построить мост. Мальчишка понял лучше любого переводчика, коротко кивнул и, развернувшись к толпе, прокричал несколько фраз, махнув людям. Началось броуновское движение, часть умчалась в деревню, и через двадцать минут вокруг самолёта вырос маленький склад здравого смысла – верёвок, брёвен и досок.

Китайцы на скорую руку собрали настил и подложили рычаги. Народ облепил фюзеляж, словно муравьи, нашедшие бесхозный сахар. Рычаги вздохнули, шесть тонн стали, алюминия и патронов через несколько минут передумали быть тяжёлыми, и аэроплан встал на колёса. Верёвки обвили стойки, узлы затянулись, и громадина, тяжёлая и мокрая, сначала сопротивляясь, затем вздохнула и покатилась к реке хвостом вперёд, с достоинством виновника торжества.

У берега подогнали старую баржу, сбили сходни, СБшка, хвостом вперёд и с чувством собственного величия, присущим морским лётчикам, вползла на старенькую баржу.

– Записалась в речной флот на один рейс по распоряжению обстоятельств! – Пошутил наш герой.

Колёса закрепили клиньями и канатами, проверили узлы. Готово!

Лёха стоял и думал, что человек пятьсот, наверное, самоотверженно работают, и никому в голову не приходит сказать, что это невозможно. Он часто удивлялся, как небогато и трудно жили люди в Союзе. Здесь было иначе и значительно хуже. Треснувшие глиняные домики с крышами из соломы, утрамбованный земляной двор вместо пола, две миски на семью и чугунок на очаге. Детвора босиком и в рубашонках до колена, у мужчин ладони как кора, у женщин плечи вечно сутулые от коромысла. Из инструмента мотыга да древний плуг, упряжь из верёвок, обувь из соломенных лент, чай в щербатой пиале без сахара. Это и бедностью то назвать язык не поворачивался, это была настойчивая, молчаливая нужда, живущая на собственном упорстве.

И всё же они работали быстро и согласованно, улыбались, делились последним, и дело шло. Нищая страна. Как эти трудолюбивые люди сумели через годы и войны вытянуть её так высоко, что теперь о ней говорят как о второй экономике мира. А может уже и о первой. Лёха смотрел на узлы на канатах, на крепкие руки, на упрямый блеск в глазах и думал, что, наверное, вот так это и делается. Спокойно улыбаясь и шаг за шагом.

А потом их позвали чи-фанить – «Кушать подано!» – перевел идею своему экипажу Лёха.

Глава 22
Из Писяня с любовью

Март 1938 года. Поля под Писянем.

Самым ранним утром, когда даже комары ещё не проснулись, а только потягивались в тумане над Янцзы, отряд летчиков, вчера изрядно испытавших на прочность китайскую рисовую водку, ковылял к барже. Каждый нёс в себе философию утреннего буддизма – глаза не открывались, язык не слушался, а мысли кружились вокруг единственного вопроса: «зачем мы это вчера начали, и кто нас заставил продолжать?»

На пристани уже дымил какой-то буксирчик, будто вынырнувший из позапрошлого века – с парой гребных колёс по бокам, с узкой высокой трубой, которая коптила чёрным дымом так, будто пыталась выкурить из неба злых духов. На мостике стоял капитан в засаленной фуражке и с фарфоровой трубкой в зубах, человек суровый и, по всей видимости, бессмертный. Он что-то негромко сказал, передал Лёхе бумагу с иероглифами.

– Нам не жалко! Всё для Победы! – уверенно заявил Лёха и подписал, как умел.

Подписал красиво – двумя знаками, которые, если верить словарю, означали «весёлая смерть». А если верить фонетике – звучали как «Лёша».

Морозов тем временем страдал по пулемёту. Его душа требовала прикоснуться к рукоятке ШКАСа, словно у музыканта к инструменту. Когда баржа качнулась, он исчез в своей башенке – и не зря.

Над рекой раздался низкий гул. Три самолёта с торчащими шасси и красными кругами на крыльях шли вдоль течения, тяжело гудя и распространяя страх и беспокойство вокруг. Один из них вдруг оторвался от строя, развернулся и пошёл в пикирование – прямо на буксир.

– Ложись! – заорал по-русски Лёха, а потом в отчаянии добавил шёпотом: – Бл**ть… как это по-китайски то?.. Уо дао! Что ли…

Но китайцы не стали ждать перевода. Провожающие, местный староста, мальчишка-полиглот, женская часть китайского общежития – вся толпа одновременно побледнела и мгновенно растворилась в камышах. Так быстро, что если бы кто сказал «фас», в камышах не нашлось бы даже запаха для взятия следа.

А японец, видимо, решил, что поразит цель с одного захода. Но не учёл одного – что русская душа даже с похмелья всё равно умеет поломать и разбить что угодно. Особенно какие то безаказано летающие изделия страны восходящего солнца!

Когда его самолёт выровнялся над рекой, из башенки СБшки, стоящей на барже, хрипло, со всхлипом, но с убийственной решимостью, ударил ШКАС. Очередь была длинной, словно Морозов решил выговорить все обиды со своего рождения.

Японец налетел на струю трассеров, дёрнулся, будто обжёгся, потом задрал нос, завалился набок и с каким-то почти человеческим отчаянием кувыркнулся вниз, в сторону воды.

Через мгновение над Янцзы взметнулся короткий столбик пара, шикарный всплеск, и всё стихло. Только на воде медленно расползалось маслянистое пятно, а из камышей, один за другим, начали материализоваться китайцы – настороженные, как утки после выстрела.

– Вот, – сказал Лёха, не без гордости поправляя комбинезон, – культурный обмен удался. Мы им рисовую водку – они нам цель для пристрелки.

И только Морозов, высовываясь из башенки, хрипло сказал:

– Надо было пораньше начать. А то теперь башка зверски гудит и нифига не слышно!

Март 1938 года. Поля под Писянем.

В минуту вынужденного безделья, когда сапоги, казалось, сами маршируют по дороге, давно превратившейся в сухую ленту пыли, а солнце уже не греет, а воспитывает за вчерашнее, Лёха шёл впереди короткой колонны советских лётчиков. За спиной ровно топал штурман Саша Хватов, а чуть дальше, немного отстав, брёл гроза японских стервятников – товарищ стрелок Морозов.

Перед этим все трое отказались от предложенных китайцами осликов (а зря!) – без седёл, но искренне рекомендованных как средство передвижения до ближайшего города. Им также объяснили, что баржа может добираться до Ханькоу неделю… а может и две. Тут, как сказал бы фаталист, пути мироздания неисповедимы.

Китайский сопровождающий радостно напевал какие-то песенки, ловко сидя на ушастом, а советские герои занимались оздоровительной физкультурой – тренировали выносливость. Проще говоря, маршировали пешком.

– Саша, – сказал Лёха, не оборачиваясь, – а ты ведь тоже залётчик в нашей компании?

– А то как же, командир, – ответил тот, улыбаясь с тем достоинством, с каким отвечают только люди, совершившие не один налёт и не одно открытие в области глупости.

– Ну и как ты прогнуться сумел?

Хватов вздохнул, будто собирался рассказать целую трагедию о гибели надежд.

– Да как… шли вечером, темно уже, после полётов были, ну, отметили немного, естественно. Тут какой-то хмырь, в двух шагах от вокзала, где площадь Ленина, спрашивает: как, мол, найти площадь Ленина?

Я заулыбался и вещаю, мол:

– Надо длину Ленина умножить на ширину Ленина! Кто ж знал, что сам замполит округа с проверкой пожаловал?

Лёха хмыкнул.

– Правильно тебя, товарищ штурман, натянули! Понабрали, понимаешь, неучей в морфлот, а грамоте научить забыли! А грамотный человек знает – чтобы найти площадь Ленина, надо взять интеграл по поверхности Ленина первого рода!

Хватов замолчал, продолжая машинально переставлять ноги, и погрузился в ту редкую форму размышления, когда мысли медленно начинают светиться, но ещё не складываются в слова. Минут через пять он ожил, догнал Лёху и сказал с видом человека, познавшего суть мироздания:

– А ведь ты прав, командир! Жалко, мы совсем на курсах не изучали – самому пришлось читать. Мудрёно больно! А ты откуда про интегралы знаешь?

– Я знаю, – сказал Лёха, съезжая с темы. – Только не пробуй это объяснить замполитам. Они тебе потом не интеграл, а производную раскатают – по всей твоей худой заднице.

Они оба засмеялись. Пыль стояла столбом, сапоги хлопали в усталости, но идти стало легче. Ведь даже дорога казалась не такой длинной, когда в голове наконец всё сошлось.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Путешествие заняло пару дней. Сначала пешком до ближайшего города – ноги стерлись аж до ж***ы, по меткому выражению нашего героя. Затем пара поездов – душных, маленьких, трясущихся и вздыхающих, словно собрались прямо сейчас закончить свой жизненный путь, – и снова оздоровительная пешеходная прогулка до аэродрома.

Лёха, натерпевшийся за дорогу всех земных удовольствий – пыли, духоты и дребезжащих вагонов, – меньше всего ожидал, что на аэродроме его встретят с искренней радостью. Но тут люди высыпали навстречу так, будто он вернулся с того света. Смех, рукопожатия, хлопки по плечу – не встреча, а сельская свадьба после урожая. Даже те, кто его вчера не знал, теперь улыбались, словно старому знакомому.

– Что, хулиган! – окликнул его Жигарев, советник по авиации при Чан Кайши. – Разбазарил тонну ценного продукта и самолёт поломал! Между Мао и Кайши третий день телеграммы летают – аппарат раскалился, кто виноват и кто кому что должен.

– Обидные слова говорите, однако, товарищ начальник, – Лёха пожал плечами и сделал вид, будто не понимает, о чём речь. – Это вы зря положились на китайские и недостоверные сведения. Всего-то пятьсот килограммов наркоты сбросил на головы подлого агрессора.

– Да уж! – перебил его большой начальник. – Наслышан! Был самый тихий участок фронта. А теперь и китайцы, и джапы понагнали народу, и рубило идёт насмерть!

В этот момент подошли Рычагов, Полынин и Благовещенский. Рычагов, всегда шумный и живой, шагнул вперёд, распахнув руки так, будто собирался поймать беглеца из плена.

– О! Привет, пропажа! – заорал он и полез обниматься. – Самолёт твой, китайцам звонили, придёт не раньше чем через две недели… Там какая-то хрень на реке, так что остался ты без лошадей!

– Ну, я кого из подчинённых подвину, – Лёхе совсем не хотелось терять слётанный экипаж. Он любил своих людей как инструмент, которому можно доверять.

– Они у тебя красавцы, – сказал Полынин, оценивая как командир. – Готовы как один лететь на поиски, разбомбить этих гадких япошек, спасать командира.

– Слушай, ты же на И-16 летал? – ткнул Лёху Рычагов и кивнул на Благовещенского.

– Сам же знаешь, летал, – коротко ответил тот.

– Не! Я с тобой на «Ньюпоре» выступал, а «ишак» уже после меня был. Есть сведения, японцы планируют массовый налёт сюда, на Ханькоу. Вот у него, – Рычагов ткнул пальцем, – есть несколько свободных машин. Пока на них китайцы летают, но сам понимаешь – ни уму, ни сердцу. Возьми на пару недель, пока твой аппарат ползёт. Подежурь в небе?

– И ещё! – добавил он, понижая голос до того тона, в котором рассказывают не истории, а планы. – Мы тут с Жигаревым смотрим зарубежную технику. Китайцы много чего понакупили, а мы тут несколько японских машин сбили – одна так вообще села целая! Давай, подключайся. Надо понять, что к нашим в союз отправить.

Лёха, слушая, думал не словами, а какими-то странными образами.

– Хорошо, – согласился он. – На пару недель, пока мой самолёт плывёт, подежурю, конечно! Да и на всяком хламе полетать – когда же я отказывался.

– Отлично! – Рычагов хлопнул его по плечу так, что Лёха чуть не ушёл в грунт вместе с сапогами.

Он выпрямился, поморгал и вдруг вспомнил старый анекдот: «Не приняла земля русская ног басурманских… и вошли они по колено ему в задницу». Сравнение показалось до того точным, что Лёха даже усмехнулся и попробовал покрутить задницей – редкий случай, когда фольклор совпал с практикой.

Март 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Лёха вошёл в дом, как человек, вернувшийся не с фронта, а из геологической экспедиции, где главным полезным ископаемым был пот. На нём было всё сразу – пыль дорог, запах керосина, сажа, бензин и лёгкий налёт героизма, который обычно появляется у тех, кто неделю не видел мыла.

Маша, завидев его, ахнула и кинулась в объятия. Она вцепилась в него с такой решимостью, будто собиралась компенсировать сразу все дни одиночества и личных невзгод.

– Лёшенька! – только и успела сказать, прежде чем попытаться утянуть его в сторону кровати.

Лёха, покачнувшись под напором, улыбнулся устало, но весело.

– Душа моя, – произнёс он с интонацией человека, готового к любым подвигам, – я, конечно, согласен. И даже, если потребуется, не один раз.

Он на секунду замолчал, вдохнул запах её волос – и тут же чихнул, потому что собственная пыль взбилась облаком между ними.

– Но, – добавил он, – будь добра, сначала накорми своего героя и дай ему ведро воды. Я, может, и могу штурманом поработать, но сейчас навигатор направляет нос в сторону кухни, а не в постель.

Маша засмеялась, прижалась к нему и, отступив на шаг, сказала:

– Тогда давай я тебе быстро помою и накормлю, а потом я тебя снова в плен возьму.

Минут через двадцать, наворачивая с аппетитом рис с овощами, лётчик сфокусировал своё внимание на постоянно что-то говорившей девушке.

– Ой, Лёшенька, что тут было? За мной следили! Я чуть не померла от страха!

– Так, ну-ка, повтори эту мысль ещё раз со слов: а он как схватил меня за юбку.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

А на следующую неделю Лёха, человек универсальной профессии и хронического везения, переквалифицировался в испытатели.

Сам он это объяснял просто: если уж судьба требует отдыхать, значит, нужно летать. Рычагов, всегда находчивый, организовал для него целую «научно-исследовательскую экспедицию по чужому железу». Задача была ясна, как рассвет над аэродромом: облетать всё, что можно, и написать отчёт для Родины – пусть, мол, Москва знает, чем дышит авиация буржуинского мира.

Начал Лёха с немцев – с Heinkel He-111. Да-да, того самого, что в будущем будет сбрасывать на Европу многие тонны железных аргументов Третьего рейха.

Два носителя этих «аргументов» стояли на дальнем краю аэродрома, уныло опустив хвосты, как провинившиеся гимназисты.

Во-первых, этот Heinkel ни черта не походил на те, что Лёха видел потом в хронике. Там – гладкий фюзеляж, изящная капля остекления, где пилот, штурман и стрелок сидят плечом к плечу, словно братья-сироты. А здесь – старомодная кабина с угловатым фонарём, перегородками, рычагами в три этажа и таким ощущением, будто конструктор собирался сделать трактор, но в последний момент прикрутил к нему крылья.

Лёха, как всегда, взялся за дело быстро и основательно. Он организовал китайцев, заставив их мыть, чистить и заправлять самолёты, пока те не начали проклинать все немецкие алфавиты, нарисованные на бортах иероглифами. Его бывший стрелок, а ныне уважаемый механик Валентин Андреевич в какой-то момент взмолился:

– Хренов! Изыди в жопу отсюда! Сколько можно добро на дерьмо переводить!

На второй день двигатель наконец заурчал – обиженно, с китайским акцентом, но всё же заурчал.

Взлетел Лёха осторожно, будто проверял, не разойдётся ли самолёт по швам при первой же попытке вспомнить молодость. Воздух держал «Хенкель» терпимо, но с таким выражением лица, как у чиновника, работающего сегодня за одну только зарплату.

Впечатления? Да никаких. Самолёт летел. Наверное, он даже мог сбрасывать бомбы. Да, удобство пилота по сравнению с его СБ впечатляло, но… дальше шли одни «но».

Особенно Лёху поразила идея выдвижной нижней башенки стрелка. Сумрачный тевтонский гений не подвёл.

Самолёт, до того хорошо державшийся в воздухе, вдруг стал напоминать старого осла, которому на спину поставили пианино. Скорость зверски упала, управление превратилось в мучение, а стрелок, выглянув наружу из своей опущенной в поток будки, выразил эмоции лицом, с которым обычно выражают просьбу вернуть билет.

– Наверное, переделают к сорок первому, – решил Лёха и написал позитивную реляцию, отметив плюсы и мимоходом упомянув минусы. Глядишь, и привлечёт внимание к этой лайбе кого-нибудь из начальства, – подумал он.

Март 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

А буквально следующим утром Лёха остановился посреди полосы, будто наткнулся не на самолёт, а на призрак из будущего. Перед ним стояла машина, которую он меньше всего ожидал увидеть в Ханькоу, сверкая на утреннем солнце гордостью в каждой заклёпке.

– Хрена себе! Дэ-бэ-третий! – протянул он, прищурившись. – Надо же… Они уже летают! А я думал, их только к самой войне пустят в серию…

Он подошёл ближе, с тем осторожным уважением, с каким кавалер подходит к даме, чьё имя давно вычеркнуто из записной книжки, но всё же иногда приятно вспоминается по ночам. Самолёт стоял у ангара – длинный, серебристый и горделивый. На фоне местных потрёпанных СБ он выглядел, как посол цивилизации, случайно заглянувший на деревенскую свадьбу в китайскую глуши.

Лёха обошёл его по кругу, медленно, придирчиво, как портной осматривает новый заказ – из уважения к делу и любопытства к мастерству.

Он с изумлением прочитал написанное – Полярная трасса «Главсевморпути» – краской, которая, кажется, замёрзла ещё при нанесении.

– Бл***ть! Где Северный морской путь и где центр ж**ы Китая! – подумал наш герой.

Под ней – аккуратный латинский номер USSR–6988 и чуть сбоку – красивое написанное слово Аэрофлот.

Лёха хмыкнул:

– Маскировка, как всегда, наше всё. Умеют же наши – на любую боевую морду натянуть гражданское лицо. От японцы удивятся, когда им на головы вместе с почтой бомб насыпят!

Он поднялся по трапу, постучал по борту ладонью – чисто из любопытства.

– Эй! Есть кто живой?

Ответ пришёл откуда-то из носа самолёта – с хрипом и возмущением, будто из трубы ассенизационного коллектора:

– Кому там неймётся! Поспать не дадут! По рогам давно не получали, китаёзы неугомонные!

Лёха замер и задумался. Голос был знаком до боли – с той самой интонацией, которую он слышал не один и не два раза… и даже в полёте. Мозг озарило прозрением.

Наш герой прищурился и что есть сил крикнул в ответ, вложив в голос командирский металл и веселье старого приятеля:

– Совсем нюх потерял! Наглая усатая морда! Как с командиром разговариваешь⁈

Из кабины показалось лицо – действительно усатое, сердитое и зевающее, как у медведя, вытащенного из берлоги раньше срока. Лицо замерло, пригляделось к Лёхе:

– Видали мы таких командиров! Таких командиров мы вертели на… – в нём отразились узнавание, затем потрясение, а потом ликование, граничащее с безумием.

– Ну и ни хрена себе! – прохрипела заспанная морда. – И правда командир!

На мгновение повисла пауза – такая, когда даже воздух замирает, пытаясь осознать происходящее. А потом Кузьмич, потому что это мог быть только он, вдохнул во всю грудь и заорал так, что было слышно на другом конце аэродрома: заправщики бросили канистры, а китайцы у кухни в ужасе уронили кастрюли.

– Команди-и-ир!!! – проревел он голосом, способным перекричать гром и сбить японский разведчик в небе. – Живой!!!

Глава 23
Какие… дети! Фашисты!!!

Конец марта 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Вдоволь наобнимавшись, друзья почти час перебрасывались новостями, словно два старых почтовых ящика, в которых за годы накопилось столько писем, что теперь они с радостью выбалтывали их друг другу, не дожидаясь ответа собеседника.

Оказалось, что по возвращении в Москву Кузьмич проявил чудеса дипломатии и житейской смекалки. Воспользовавшись советом Лёхи, он принялся раздаривать мелкие испанские сувениры – ручки, зажигалки, ежедневники. Для Лёхи, человека с багажом из будущего, это были безделушки, а вот для Москвы тридцать седьмого – настоящие сокровища. В эпоху, когда даже авторучка могла повысить общественное положение, а иностранная зажигалка придавала ореол мировой важности, Кузьмич стал ходячим символом успеха.

– Я тебе скажу, Лёха, – делился он, подмигивая, – одна ручка с надписью «Barcelona» заменяет три допроса о международной дружбе.

Результат не заставил себя ждать. Профсоюз оценил столь тонкий вклад в укрепление дела интернационализма, и Кузьмич получил путёвку в санаторий на Чёрное море для всей семьи аж на полтора месяца.

– И вот, брат, представь, – рассказывал он с восторгом, – я впервые понял, что на море можно не только мёрзнуть, но и купаться.

Вернувшись из санатория посвежевшим, округлившимся и слегка разнеженным, Кузьмич внезапно задумался, не зря ли вообще вернулся в свой Архангельск. Да и жена ему изрядно увеличила плешь, напоминая, что могла бы жить в Крыму. Казалось, лысина у Кузьмича появилась не от шлемофона, а от семейного благополучия.

Когда судьба подкинула шанс уйти из флота «по состоянию здоровья», Кузьмич даже не стал возражать. Перед самым уходом из флота ему, как человеку заслуженному и, по выражению начальства, «сохранившему бодрость духа при видимых признаках износа корпуса», присвоили внеочередное звание майора – прямо перед выходом в запас. В довесок к званию оформили и вполне приличную военную пенсию, чтобы герой не считал копейки в буфете, как выразился кадровик. Теперь Кузьмич получал сразу два удовольствия – зарплату в Главсевморпути и военную надбавку за заслуги перед Родиной.

– Красота, Лёха! – заключил он, хитро поглядывая. – И вроде как на пенсии, и вроде как и при деле.

На гражданке его приняли с распростёртыми объятиями – как-никак орденоносец. В Главсевморпути, вспомнив про его военное прошлое, направили на освоение новой техники – переучиваться на только что поступившие в управление ДБ-3 в транспортном варианте.

А уж когда выяснилось, что у него имеется, хоть и сданный в особый отдел, но всё же оформленный заграничный паспорт, – и когда потребовался экипаж с самолётом для заграничной командировки, – человека с таким багажом знаний пропустить не могли.

И ускорить эту процедуру помогла, как ни странно, его жена.

– Да понимаешь, – начал Кузьмич, подпустив трагизма в голос, – позвали меня в школу, к дочке. Мол, герой, орденоносец, пусть расскажет детишкам о подвигах советских лётчиков. Один я такой на весь Архангельск оказался!

Ну я одел форму с орденами, пришёл, чинно так сел, познакомился и стал рассказывать. Они слушают, глаза круглые, рты приоткрыли – ловят каждое моё слово! Ну я и вошёл во вкус, как обычно. Про всё вспомнил – и про Испанию, и как мы с тобой «Дойчланд» чуть не утопили, и как мессеры на нас насели…

– Короче, разошёлся я. Стою у доски, руками машу, показываю, как из пулемёта стреляю, кричу: «Лёша! Ебошь влево! Я его сейчас из крупняка аху***чу!»

И тут тишина. Училка глаза округлила, дети радостно скалятся. Она мне – шёпотом, но страшным таким, как на допросе:

– Товарищ Кузьмичёв! Тут же дети!!!

А я, весь на нервах, в Испании ещё мессеры отстреливаю, в запале как гаркну:

– Какие нах**й дети! Фашисты!!!

Лёха уже буквально рыдал – не по-настоящему, а с тем восторгом, который начинается в груди и вырывается наружу в виде икоты, смеха и бессмысленных звуков.

– А самое ужасное, Лёшенька, в этой истории угадай что было?

– На работу написали чему ты детей учишь?

– Если бы! А вот и нет! Училка эта оказалась лучшей подругой моей жены!!!

Лёха уже не мог смеяться, просто держался за живот, утирая слёзы кулаком, и никак не мог успокоиться.

В общем, Кузьмич любил жену искренне, всем своим ворчливым, но большим сердцем – однако, когда подвернулся случай улететь в командировку, он не сомневался ни минуты.

– Любовь она, любовью, а тишина и свежий воздух командировки ещё никому не вредили. Вот, значит, так и долетел до тебя, командир, – закончил он, откручивая пробочку с небольшой фляжки и улыбаясь в усы. – Не зря, выходит, сувениры раздавал.

– Ты, кстати, кто теперь? Капитан, говоришь? – Кузьмич прищурился, вытянув шею, словно собирался разглядеть на Лёхином комбинезоне следы кубиков или прямоугольничков, или даже флотских галунов. – Вот правильно! Значит, будешь теперь честь мне отдавать и строевым шагом подползать! Салага! – он заржал, показывая прокуренные зубы.

– Ага, – ответил Лёха, не моргнув, – ка-ак подползу. Только ты, Кузьмич, не взыщи, если это не строевой шаг получится, а тактическое сближение с целью профилактической затрещины.

Кузьмич захохотал ещё громче, хлопнул его по плечу и, подмигнув, сказал:

– Узнаю командира!

Конец марта 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Договорившись со своим начальством и заодно с пилотом ДэБэшки – Инокентием Карауловым, – Лёха выслушал одобрительное:

– Да мне-то что! Всегда рад, если кто умеет порулить этим чемоданом.

Самолёт и вправду был скорее похож на беременную трубу с крылышками – длинный, пузатый, с выступающим вперёд носом, напоминающий морду удивлённого бегемота, которому судьба прищемила щёки дверью.

За пару часов в кабине Лёха успел обсудить с Карауловым все особенности пилотирования и даже, как водится, поспорить о том, где у самолёта «характер», а где просто заводской брак. Потом они вместе отработали на земле основные приёмы – рулёжку, повороты, запуск моторов – и к концу дня поднялись в воздух.

ДБ летел по плану в Наньчан. Сорок минут туда, короткая выгрузка, погрузка, и сорок минут обратно.

Лёха сидел в кресле пилота, глядя на проплывающую равнину под собой, где желтоватая пыль Хубэя тянулась ленточкой вдоль реки. Самолёт шёл ровно, степенно, будто большой степенной вьючный зверь, который знает дорогу лучше хозяина. Наш герой невольно сравнивал – вот ведь разные породы летающих: СБ и ДБ-3, насколько у них противоположный характер.

СБ был из тех, кто живёт на адреналине – резкий, нервный, но послушный, если уметь его держать крепко в руках. Штурвал на себя – и он вскакивает в небо, отжать вперёд – ныряет, будто ищет драку. Управлять им было всё равно что гнать мотоцикл с коляской по серпантину – весело и страшно.

ДБ-3 шёл иначе. Тяжёлый, инертный, с чувством собственного достоинства. По курсу он шел как по рельсам, зато по тангажу чуть стоило отвлечься и самолет начинал кивать носом, требуя внимания. Подруливать приходилось постоянно, будто самолёт проверял, не заснул ли пилот. Лёха удивился, самолет рассчитан на семь – десять часов полета, а второго пилота нет, афигеешь так на руках тащить самолет всю дорогу.

А у его СБ всё было с точностью наоборот – надо постоянно подруливать педалями, зато штурвал можно было отпускать на несколько секунд.

Виражи на этих двух – два разных жанра. СБ входил в вираж легко и охотно, но нервно и требовал постоянного внимания. На ДБ-3 всё происходило наоборот – плавно, с запасом. Вираж у него выходил широким, как у пассажирского теплохода, зато устойчивым.

На горке СБ круто рвался ввысь с визгом моторов, будто на спор, но быстро задыхался – дай чуть больше, и сорвётся. ДБ-3 лез полого, степенно, медленно, зато не срывался вовсе – шёл как трамвай по рельсам, без суеты.

В пикировании СБ падал стрелой – остро, дерзко, с риском. Ошибёшься на секунду – и не вытянешь. ДБ-3 же нырял неохотно, тяжело, зато полого и спокойно. Но и выводить его приходилось заранее, слишком инерция велика.

Лёха усмехнулся. Если на СБ ещё можно было отбиться от истребителей пилотажем, то на ДБ-3 спасти могла только мощь пулемётов и выдержка экипажа.

Он провёл ладонью по обшивке, и подумал, что в этой тяжёлой, добродушной туше скрыта редкая надёжность. Кузьмич, хвастаясь рассказывал, как Коккинаки сделал на ней петлю Нестерова. Три раза подряд. На СБ Лёха бы наверное не рискнул.

По возвращении Лёха снял шлемофон, вылез на крыло, потянулся и сказал коротко, с тем удовлетворением, которое бывает у людей, закончивших трудный, но полезный разговор:

– Хороший сарай. – Помолчал, усмехнулся, кивнул и сказал тихо, как бы самому себе. – Но не мой.

Конец марта 1938 года. Центр Ханькоу .

Ху Яо страдал. Без денег, без связи и – самое мучительное – без ощущения собственной важности. Еще недавно его звали «товарищ капитан» и просили доложить, а теперь – ни донесений, ни премий, ни уважения. И еще советские стали придерживать информацию, словно прятали её. Одни улыбки, одно «позже, товарищ Ху, позже».

И вот судьба, словно уставшая смотреть на его унылое лицо, подбросила ему встречу. Сяо Мяо. Такой прекрасный человек, предложил пропустить по чашечке рисовой водки. Китайцем он, конечно, был, но каким-то неправильным – слова произносил с растянутым звуком, будто не рот открывал, а скрипучую дверь. Говорил по-китайски с таким акцентом, что уши Ху чесались от раздражения. Наверное, Гонконг, подумал он. Или Макао.

Сяо Мяо был щедр, вежлив и, что особенно важно, выглядел человеком при деньгах. Когда он, улыбаясь, предложил Ху «немного расслабиться после службы» – Ху сначала замялся. Куда ему, с его жалкими монетами. Но Сяо махнул рукой великодушно, как человек, для которого лишняя сотня – не деньги, а просто повод показать уважение другу.

– Сегодня я угощаю, – сказал он мягко. – Герои воздушного флота не должны скучать.

Ху Яо расправил плечи. Всё-таки приятно, когда тебя оценивают по достоинству.

Они вошли в заведение, где воздух был сладок и тяжёл, как мед с гарью. Шёлковые занавески, лакированные ширмы, запахи опиума и женских духов – всё дышало грехом и забвением. Ху никогда не мог позволить себе подобного, но в Сяо опять просто махнул рукой.

Через полчаса он уже лежал, глядя в потолок, где дрожали тени ламп, и говорил, говорил, говорил. О самолётах, о маршрутах, о том, кто кому отдаёт приказы. О кодах, знаках, паролях. О советских летчиках, о том, как один из них, Пынь Фо кажется, всех строит как мальчишек.

– А на Нагасаки, – сказал он, зевая, – летал Сунь Сам. Или как его тут зовут… Лё-ша. Да, да… его самолёт недавно подбили. Где-то по Янцзы везут…

Он захихикал, вдохнул сладкий дым и добавил с мечтательной улыбкой:

– А ещё у него такая… сладкая любовница… такая… Они на краю белого квартала живут. Её переводчицей взяли… – и тут Ху Яо зашёлся в кашле и смехе, будто сам поражался, как легко бывает говорить, когда в воздухе пахнет лотосом и забвением.

Конец марта 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

По прилёту в Ханькоу их встретила высокая начальственная братия – во главе с полковником Чжаном, Жигаревым и Рычаговым. Обсудив новый самолет, начальство поинтересовалось Лёхиным мнением и тут наш попаданец лоханулся – как это у него всегда выходит, когда язык опережает сознание. Он подмигнул Чжану, оглядел громадную тушку ДэБэ – и, не удержавшись, выдал шуточку: