Текст книги "Иероглиф судьбы или нежная попа комсомолки (СИ)"

Автор книги: Алексей Хренов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

Сейчас товарищ Ху, стремящийся стать господином Ху Яо, выглядел как обычный покупатель из военных, по какой-то надобности зашедший на рынок. Только пальцы в кармане нервно сжимали сложенную вчетверо бумажку.

У лавки с тканями, где хозяин торговал китайским ситцем и привозным сукном, Ху Яо остановился. Кивнул торговцу, принял из рук пиалку с зелёным чаем и, будто выбирая себе кусок материи, в ответ ловко сунул ему в ладонь свернутый клочок.

– Спасибо, господин Ху, – улыбаясь и не переставая кланяться, произнёс торговец. – Завтра приходит новая поставка, и вы получите лучший серый ситец во всём Китае, как заказывали.

Ху Яо важно кивнул и ушёл, смешавшись с толпой.

Когда он скрылся за углом, лавочник крикнул своего мальчишку и быстро прошёл в заднюю комнату. Развернув бумажку, он некоторое время вглядывался в нацарапанные иероглифы, потом односложно и грязно выругался. Сдвинув ширму, открыл массивный сундук. Там, под старыми тряпками, хранилась громоздкая коробка с медными клеммами и чёрным ключом. Он ловко подключил провода питания и, зацепив антенный провод за спрятанный в гардинах конец, торчавший от окна, вывел его наружу. Снаружи «антенна» уходила вверх, теряясь в листве старой шелковицы во дворе.

Торговец опустился на табурет, надел наушники. Коротко пискнул ключ – искры сверкнули на контактах. Эфир ожил.

Он отстучал сообщение чётко и быстро:

«Срочно. Первое марта. Массовый налёт Нанкин. Советские и китайские СБ. Подробности позже».

Сеанс занял меньше тридцати секунд. Этого было достаточно.

Сняв наушники, он отцепил провода, снова накрыл рацию тряпьём и, задвинув сундук обратно, сам вышел к прилавку. На лице снова застыла привычная торговая улыбка. Покупатели подходили, щупали рулоны ткани, торговались за цену. Никто бы не подумал, что из этой лавки только что улетел сигнал, способный решить судьбу десятков лётчиков.

А в этот момент в радиоцентре японской военной администрации Нанкина машинистки отстучали сообщение с пометкой «срочное» в департамент разведки.

Конец февраля 1938 года. Военный госпиталь Ханькоу.

И всё же чудо: балка упёрлась краем в выступ стены и зависла, оставив узкую щель. Их не раздавило – и на том спасибо.

Маша, дрожа всем телом, оказалась прямо на нём сверху. Он чувствовал её дыхание, её бешено колотившееся сердце, её волосы, липкие от пыли и пота, прилипшие к его лицу. Вонь пыли, стоны и грохот где-то вокруг отступили, и всё сузилось до этого чужого, горячего, живого тела. Она прижималась к нему всем весом, и, несмотря на весь ужас, Лёха с ошеломлением поймал себя на том, что возбуждается. Абсурд, нелепость, но тело оказалось честнее головы.

Она попыталась подняться, но в панике треснулась лбом о перекосившуюся балку. Глухой удар – и она снова упала на него, распластавшись. Скулой больно заехала в его подбородок, дёрнулась, повернулась и буквально впечаталась ртом в его губы.

– Ай, княжна, аккуратнее… – прохрипел он, морщась от боли, но даже не подумал оттолкнуть.

Она замерла, широко раскрытые глаза смотрели прямо в его лицо. Сердце билось так громко, что гул разрывов снаружи казался тише. Она словно хотела вырваться, но вместо этого ещё сильнее прижалась к нему, будто искала в этом хаосе единственную опору.

– Княжна! Какой темперамент! – ухмыльнулся Лёха и сам накрыл её губы поцелуем. Его дыхание пахло мандарином и пылью, а над головой всё ещё скрипела балка, угрожая их раздавить.

Он скользнул руками под платье и обхватил её бёдра, сжал их так, будто боялся потерять сейчас. Его пальцы сами собой нашли путь ещё ниже. Маша зажмурилась, с упоением целуясь и шепча: «Нет! Не так! Не здесь, не сейчас, не под этим обвалом!»

Но мир для них двоих сузился до этой щели, до пыли, дыхания и безумной близости. Всё вокруг рушилось, а между ними вспыхнуло другое – сильнее бомбёжки, ярче огня. Их тела сплелись в темноте, не спрашивая и не разбирая, что будет потом.

Позже, когда их откопали, вытащили и усадили в небольшой комнате рядом с подвалом, стены ещё дрожали от отдалённых разрывов, но потолок был цел, и это казалось роскошью. Китайская медсестра сунула каждому по кружке мутной воды и убежала. Дверь хлопнула, оставив их вдвоём.

Маша сидела рядом на низкой скамье, обхватив кружку обеими руками. Лицо было в серой пыли, на щеке – ссадина, губы распухли. Даже так она казалась Лёхе невероятно красивой.

Маша тихо усмехнулась, но глаза её блестели от слёз.

– Я думала… мы там останемся, – прошептала она. – Под тем потолком. Я уже простилась со всем.

Лёха поставил кружку на пол, наклонился ближе и хрипло сказал:

– Маша! А я не простился. – Наш герой назвал её впервые по имени. – Ты так кричала… Вот твоё фирменное – «А! А! А-а-а!» Что не оставило китайцам ни единого шанса не найти нас!

Она дёрнулась, пошла красными пятнами. Всё-таки он так и остался наглым хамом, да ещё и подлым развратником! Хм… Ладно, решила Маша. Её хамом. Её личным хамом. И никаким там наглым китайским медсёстрам уже ничего не светило!

Глава 16
Эбису в Сибуя

Февраль 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Нога еще побаливала, но лежать в госпитале лётчик Хренов отказался на прочь. И на следующий день же попал на вылет. И надо сказать нога пошла на поправку невиданными темпами! Видно госпитальный воздух блокирует ускоренную регенерацию, решил Лёха.

Уставшая СБшка вместе с не менее уставшим экипажем плавно зашла на посадку, зависла в сантиметрах от полосы и запрыгала по не слишком ровному покрытию.

Машину закатили на стоянку, мотор ещё постанывал, щёлкая при остывании, и пахло горячим маслом и бензином. Лёха, прихрамывая, но с привычной нагловатой ухмылкой, спрыгнул с крыла – будто не он только что таскался по небу с больной ногой, а просто слезал с подножки трамвая.

Павел Рычагов ждал его у стоянки. Он подождал, пока Лёха пообщался с механиком и дал тому краткий отчёт о машине, потом кивнул и повёл в сторону, за ангар. Там, где не гремели моторы и не суетились механики, и можно было поговорить спокойно. По дороге наш герой ухитрился даже подмигнуть знакомой китайсткой сестричке, та фыркнула и отвернулась.

– Ну что, как нога? – спросил начальник всех советских добровольцев и по совместительству Лёхин друг.

– Не дождётесь, товарищ начальник, нога на месте. – усмехнулся Лёха. – Китайские врачи упустили свой шанс на ампутацию. Оставили меня без кучка хлеба! Не понятно, как мне теперь в поездах петь, выпрашивая милостыню.

– Да ладно, наставишь рога какому нибудь джигиту, прихватят тебя на горячем, вот ножки то тебе и повырывают, прямо из жопы! – оскалился Рычагов, – Я тебе тогда специальную тележку подарю!

– Вот не сомневался я в настоящей мужской дружбе!

Они остановились у штабеля ящиков, закурили. Дым лениво потянулся в серое небо.

– Слушай, – сказал Рычагов, выпуская дым, – у меня нехорошее чувство. Китайцы где-то текут и сильно. Слишком уж часто нас японцы встречают там, где надо. И на подходе, и над самой целью. Случайности так не складываются.

Лёха кивнул, затянулся и тихо ответил:

– Тоже так думаю. Вряд ли небо само им письма шлёт. Либо кто-то болтает лишнее, либо где-то тут под носом крыса сидит.

– Сейчас всё планирование стараемся держать в тайне, – согласно кивнул и продолжил Рычагов. – Разрабатываем несколько вариантов сразу, а окончательный показываем только перед вылетом. Штурманам карты так вообще выкладываем прямо на взлётке, на крыльях и там же инструктаж проводим. Так безопаснее.

Лёха снова кивнул. Оба молчали, слушая, как где-то вдали стучит молоток и ругается механик.

Рычагов вздохнул, понизил голос ещё сильнее:

– Недавно китайцы тут отловили подносчика канистр… ну, считай грузчика на аэродроме. Этот гад фонариком японцам сигналы подавал.

Лёху передёрнуло, он сморщился:

– Вот сволочь! Ну и что?

– Да что… по китайской традиции подвесили его вниз головой и вспороли живот. – Глухо ответил Рычагов, сплюнул и отвёл взгляд.

Лёху чуть не вывернуло, он мотнул головой, будто хотел прогнать жуткую картинку.

Рычагов криво усмехнулся, голос у него остался таким же спокойным, но во взгляде заблестели смешливые искры и он ткнул Лёху локтем:

– Да и твоя эта Маша… Лёха, ты, во-первых, сам понимаешь, что хоть и Герой, но как напишут на тебя в известный отдел за связь с белогвардейцами – мама не горюй! Чего тебе только тогда не привесят. А если она на белых работает⁈ Лучше бы ты себе китаяночку нашёл! Вон они в очередь стоят и на всё согласные!

– Паша! – вскинулся Лёха. – Я похож на идиота⁈

– Очень похож, если честно! – расхохотался Рычагов.

– Ну на каких белых она работает? Где они, эти… фиолетовые! – махнул рукой Лёха. – Да и потом, я с ней о полётах не говорю!

Рычагов посерьёзнел, но в глазах всё равно плясала смешинка:

– Ладно, герой, держись. Мне можешь не оправдываться про своё развратное поведение! А вот наш комиссар, товарищ Рытов, очень жаждет встречи с тобой, пропесочить тебя собирается.

– Вот теперь ты меня точно обрадовал, – буркнул Лёха.

– Есть идея озвучить несколько разных направлений и посмотреть где нас ждать будут. Тебе Шанхай выпал. Извини, но сегодня расскажи при случае Маше, что вы на Шанхай собираетесь!

Они переглянулись, усмехнулись оба, и напряжение будто рассеялось. Но Лёха чувствовал, что разговор только начинается, и впереди его ждёт не только небо, но и земля – со всеми её злыми комиссарами и ревнивыми взглядами.

Февраль 1938 года. Аэродром – центр города Ханькоу .

С аэродрома они возвращались налегке, в полурасслабленном виде, не торопясь. День клонился к вечеру, и сырой мартовский воздух висел над Ханькоу тяжелой пеленой. С реки тянуло холодной влажностью, мостовая блестела после недавнего дождя, а в воздухе стояла пыль вперемешку с дымкой – казалось, весь город выдохнул и замер в ожидании новых налётов.

– Сырость и пыль – вот весь Китай, – буркнул Хватов, подтягивая воротник шинели.

От аэродрома дорога лежала через базарные ряды. Ханькоу гудел своим привычным хаосом: с набережной доносились гудки пароходов, по мостовой дребезжали колеса рикш, а с уличных лотков тянуло сразу всем – жареным чесноком, рыбой, кислым пивом и сладким тростником.

У лавок сидели торговцы в застиранных халатах, встречая каждого посетителя чашкой зелёного чая. Хватов кивнул одному, сделал глоток и скривился:

– Как трава и есть. Нашей скотине и то жалко было бы.

– К зеленому привыкать надо, – хмыкнул Лёха, тоже получив из рук торговца пиалку с чаем. – Вон, давай лучше тростника возьмём.

Тут же подбежал торговец с корзиной, мачете щёлкнуло – и длинная палка сахарного тростника рассыпалась на куски. Лёха сунул волокнистую щепку в рот и заулыбался, когда хлынул сладкий сок.

– М-м-м… Вот это понимаю, вот это ничего!– одобрил Саша Хватов, – Водки бы к нему ещё. – протянул он с улыбкой.

– Водки… – мечтательно попробовал это слово Лёха на вкус. – А что, идея, подкупающая своей новизной! Давай по пятьдесят грамм, вот на углу рюмочная стоит.

Дальше дорога вывела не обошедшихся одной рюмочкой товарищей к набережной. Там тянулись особняки с решётками на окнах, европейские рестораны, вывески на английском и французском. Вечерний туман стелился по Янцзы, гудели пароходы, а полицейские в пробковых касках лениво прохаживались вдоль улицы, словно хозяева жизни. Всё было чисто и чинно, как в кино: блеск зеркал в парикмахерских, дамы в шляпках, джентльмены в белых костюмах.

– Глянь, как у них тут, – сказал Хватов, – хоть кино снимай.

– Ага, – отозвался Лёха. – Что любопытно, японцы сюда бомбы не кидают. Господа видимо тут слишком дорогие живут.

– Вот тебе и социалистический интернационал, – буркнул Хватов, кивнув на вывеску «Военный и статский портной Ли Си Цинь». Русские буквы красовались прямо над китайскими иероглифами, и сочетание выглядело так, будто шутку специально повесили на фасад. – Портной, мать его, военный и статский…

Лёха хмыкнул, почесал щеку, на которой за день осела рыжеватая пыль:

– А давай ему мелом снизу припишем: «для духовных лиц и для каторжан»?

– Пошил бы он нам по паре штанов, – продолжил Хватов, – Тогда и посмотрели бы, что за «статский».

Но стоило свернуть ближе к вокзалу, картина изменилась. Разрушенные дома, обугленные балки, кирпичная крошка под ногами. Женщины с детьми сидели прямо на тротуарах, завернувшись в тряпьё. Воздух был тяжёлым, пропитанным гарью и йодом, и от этой смеси мороз бежал по коже сильнее, чем от мартовского холода.

Хватов остановился, глухо сказал:

– Вот он, весь Китай. С одной стороны – портные и рестораны, а с другой – смерть и нищета.

Лёха выплюнул выжеванный кусок тростника и вытер губы тыльной стороной ладони:

– Зато тростник ничего. Хоть какая-то сладость в этом дурдоме.

Февраль 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Штабом это помещение можно было назвать с большой натяжкой. Комната была низкая, душная, воздух стоял густой и тяжёлый, пропитанный запахом керосина от лампы и дешёвого табака, который курили один за другим лётчики.

Полынин и его флагманский штурман Федорук остались ставить задачу основному составу экипажей бомбардировщиков, а Лёху с Хватовым отправили к представителю китайского командования – полковнику Чжану.

Лёха и Хватов стояли рядом, переглядывались и едва сдерживали ухмылки.

Аэродром в Ханькоу был под гоминьдановцами, и официальное обращениезвучало как «господин полковник». «Товарищ» же ассоциировалось с коммунистами Мао и воспринималось очень двусмысленно.

Лёха, чуть хромая и ухмыляясь, вытянулся в «почти стойку» и с самым серьёзным видом отчеканил:

– Тунчжи Шансяо! (Товарищ полковник!)

Полковник Чжан моргнул, не сразу поняв, затем улыбнулся. Хватов едва удержался от смеха и толкнул Лёху локтем в бок:

– Шансяо сяншэн! (Господин полковник), – поспешно поправился наш приколист, но уголки губ у обоих лётчиков уже дрожали.

Чжан старательно кивнул, улыбнулся, будто ничего не заметил, а Лёха под нос тихо произнес:

– Да какая в попу разница, господин он или товарищ… всё равно нам лететь.

На столе лежала карта Токио, вся исчерченная карандашными линиями и заметками. Товарищ Чжан подошёл к столу, русский язык он выговаривал с прилежной старательностью гимназиста на экзамене, отчего каждое слово звучало ещё интереснее. Он показал на карту и внимательно глядя на советских лётчиков произвес:

– Завтла… нальёт! Вася цэйль Токьйо… – старательно выговаривал улыбчивый китаец, морща лоб. – Тута – Ебись в Ебуя! Сикинать листопки!

У Лёхи вытянулось лицо от такого авангардизма, а Хватов аж нахмурился, пытаясь переварить.

– Где простите, трахаются и наливают, не расслышал?.. – переспросил Лёха, и даже не усмехнулся, потому что был уверен – ослышался.

Чжан ткнул пальцем в карту, прямо в центр Токио, и торжественно выкрикнул:

– Тута ибись! И тута ибись! Листопки! Баки… повеси попо-лини-тель!

Он так азартно бил пальцем по бумаге, что карта чуть даже съехала со стола.

Повисла тишина. Лётчики переглянулись. У Хватова задергалась щека, будто там муха укусила. Лёха старался изо всех сил держать серьёзную морду и только хмыкнул:

– Всё понятно! Есть ебись листопки ебу я баки попа висеть лошадиный жопаразрыватель!

– А оттак! – китаец обвёл по кругу район на юго-западе Токио. – От-Си Ебуя!

Лёха согнулся пополам, хохоча до слёз. Даже каменный Хватов сдался, выдав какой-то странный булькающий смешок.

В этот момент дверь распахнулась, и в комнату вошёл флагманский штурман эскадрильи Полынина – Фёдор Федорук. Высокий, сутулый, с картами под мышкой, он ещё не успел снять лётный шлем.

Чжан, словно утопающий, схватился за него как за спасательный круг. Подскочил, чуть ли не с мольбой:

– Педя Педольюк! Я фсё плиа-вильно гавалю!

Федорук застыл на пороге, не сразу уловив, как его теперь зовут. Лёха за спиной уже рыдал от смеха.

– Педя Педольюк! Шлагмански штюйман! – снова завопил Ждан, указывая на карту. – Листопки! Тута ебись! Тута ебись! ОтСи х Ебуя!

Он обвёл рукой круг на карте в районе Токио, и вид у него был такой, будто сейчас сам лбом пробьёт стену.

Федорук поднял глаза, посмотрел на карту, потом на раскрасневшегося Чжана и на ржущих Лёху с Хватовым.

– Вы! Два придурка! Почто Чжана до истрики довели! Что не ясно. Район Большого Токио, Эбису в Сибуя. Листовки туда сбросить.

Лёха рухнул на табуретку, утирая слёзы, и, задыхаясь, выдохнул:

– Педя Педольюк! Вот так у нас шлагманские штюйманы и рождаются! Даже я, тупой извозчик, вижу, что туда две с лишним тысячи километров в одну сторону! Даже если с аэродрома подскока на побережье, и там дозаправляться. А куда мне потом садиться? Императорский дворец таранить?

– Фо Ладифостоке! – Товарища Чжан было сложно сбить такой фигней, как расход бензина, с его гениальной идеи проагитировать японского императора.

– До Владика там еще тысяча набежит, тогда мне нужен самолет работающий на воздухе! Агитаторам проклятых империалистов могу предложить… – Лёха присмотрелся к карте Китая с обозначенной линией фронта, развешенной на стене. Его палец уткнулся в аэродром на побережье, чуть южнее Шанхая и Ханьчжоу, почти у линии фронта, – могу предложить… Фэнхуя! И оттуда всего то 800 км над морем до Нагасаки. И если нам повезёт и не придется купаться, то и обратно…

Февраль 1938 года. Аэродром Ханькоу, основная авиабаза советских «добровольцев».

Комиссар выловил Лёху в самый неожиданный момент, когда тот расслабился и потерял бдительность.

Всего минуту назад товарищ Хренов проскочил в святую святых желудочно-кишечного фронта, с видом человека, имеющего неотложное поручение от Бога по физиологии. И вот наш герой, вернулся посвежевший, с довольным лицом и облегчённой походкой, и тут то его и настигло политическое возмездие.

– Товарищ Хренов! – начал комиссар, несколько растягивая слова. – Алексей! Давай пройдем, поговорим. Твоё поведение вызывает вопросы…

Комиссар говорил доверительно и обстоятельно, воспитывая лётчика с пониженной социальной сознательностью. Сначала о дисциплине, потом о бдительности, о том, что советский лётчик – это лицо страны, а страна – это партия, а партия – это, между прочим, не женское общество, где можно позволить себе слабости.

Лёха слушал, изображая усиленное внимание, но в голове вертелась фраза из фильма «О чём говорят мужчины» – и когда же я повзрослею! – да ещё с тем же интонационным акцентом, что он слышал когда-то в кино.

Рытов разошёлся, словно дирижёр, гонящий оркестр на финальном аккорде. Взмах руки, прищур глаза, пауза – всё было выверено и подано с апломбом.

Лёха выдержал паузу, потом вдруг хитро прищурился и, будто в лоб, спросил:

– Товарищ комиссар! Вот вы во сколько истинным революционером стали? Пионером наверное, а потом комсомольцем и, наконец, коммунистом? Как вы рассказывали в своей деревне Хрущёво?

Тридцатилетний Рытов слегка удивился таком переводу разговора, но улыбнулся, поправил ремень и с ностальгией ответил:

– Да сразу после школы крестьянской молодёжи, лет в восемнадцать. Я и пошёл по политической линии.

Лёха кивнул, как будто всё это его очень заинтересовало, и через секунду выдал с самым честным видом:

– А в пять лет вы как? Революционно писали мелом слово «Х**Й» на заборе местного лавочника? И по-марксистски рогаткой стекла били поганому угнетателю пролетариев?

От такой аргументации комиссар сбился, дёрнулся, подавился заготовленными словами. На миг даже показалось, что хотел спросить – откуда этот голодранец вообще знает про его прошлое? Нет, слово-то он, конечно, писал, и рогатку в руках держал уверенно, но о революционном марксизме и его «тернистых путях» тогда не подозревал даже в самых страшных снах. Особенно, когда лежал в сарае кверху только что выпоротой отцовской рукой задницей, размазывая по чумазым щекам слёзы и сопли, – вот тогда уж точно не думал про «борьбу пролетариата».

Лёха, видя такую заминку, только ухмыльнулся.

– Вот, товарищ комиссар, – сказал он, нарочно понизив голос и кивая куда-то в сторону госпиталя, – её в пять лет из России вывезли. И никакого «пионерско-комсомольского» детства у неё не было.

– Вот я и выполняю вашу работу. Провожу агитацию за власть трудящихся, вытаскиваю из трясины темноты и неверия!

А про себя наш прохиндей добавил, с тем самым внутренним смешком: «Надо будет не забыть ещё разочек проагитировать барышню – и максимально доходчивым для женщин способом».

Февраль 1938 года. Апартаменты одного советского добровольца, пригороды Ханькоу .

Половое просвещение дворянства шло семимильными шагами и находилось в самом разгаре. Лёха вспомнил обещание, данное Рычагову, поморщился и тяжело вздохнул.

– Маша! Ма-аш-а-а! – голос его прозвучал, как глас вопиющего в пустыне, но неожиданно серьёзно. – Ну ка, сосредоточься на секунду. Кому я говорю!

Он поймал её взгляд – серые глаза, затуманенные от страсти, смотрели на него снизу вверх с какой-то шальной игривостью.

– Мы завтра летим в Шанхай. Запомнила?

– Мы-ым, – утвердительно прозвучал голос брюнетки, будто донёсшийся издалека.

Лёха усмехнулся, погладил её и добавил с привычной нагловатой нежностью:

– Молодец. Тогда давай, не отвлекайся.

И снова всё вокруг ушло на второй план, уступая место их безумной страсти.