Текст книги "Слуги Государевы"

Автор книги: Алексей Шкваров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

– Где он был все это время? – пронзила мысль. – Как в подступе сидели помню, как на штурм пошли помню, а дальше…дальше не видел я его.

Фредберг спокойно смотрел своими белесыми голубыми глазами на Сафонова. Уголки губ чуть кривились в презрительной усмешке. Нижняя вперед подалась, а с ней и вся челюсть выпячивалась. На синем кафтане, на груди темнели пятна крови. Еще не засохшей!

– Он! – осенило вдруг Андрея, – он это! Ах, ты сволочь! – подлетел к Фредбергу.

– Это ты был там? – аж дух захватило.

– Вы что, поручик? – глаза сузились от ненависти. Да он! И подбородок, и нос!

– Ах, ты – и с размаху в морду. Пошатнулся Фредберг от удара, отскочил, шпагу вырвал из ножен.

– Ты оскорбил меня, щенок! – клинок блеснул перед глазами. Сафонов свою рванул. Скрестились. И куда усталость запропастилась. Руби его, коли, нехристя поганого. Еще выпад, еще. Но не легко пришлось. Фредберг фехтовальщик ловкий и опытный. Отбил играючи.

– Убью мальчишку! – с остервенением дрался, – помешал паршивец. – Скосил глаза, генерал незнакомый приближался с драгунами. – Тогда по-другому с тобой расправимся.

Клинок скользнул и … Фредберг за плечо схватился. Кровь хлынула сквозь пальцы, мундир заливая.

– А ну стой говорю! – послышалось повелительное сзади. Сафонов обернулся. Генерал в окружении драгун. – Что это?

– Он оскорбил меня и напал! – Быстро ответил побледневший от боли Фредберг.

– Взять! – генерал указал драгунам на Сафонова. – В железо его и под суд!

– Но, – пытался объяснить поручик. – Он убил женщину!

– Молчать! – заревел генерал.

– На нем ее кровь! – из последних сил прокричал Сафонов, выкручиваясь из крепких рук драгун.

– На нем его кровь, сукин ты сын! Тобой пролитая! Увести его. А тебе – Фредбергу, – в гошпиталь надобно. – Эй, помогите ему.

Связали Андрея и в каземат. Тут же в крепости. Дней несколько не трогали. Хлеб да воду приносил караульный. Суздальцев и Хлопов с ног сбились в поисках.

– Ведь видел же его! Живой был! И штурм уже закончился. Куда делся барин ума не приложу! – убивался старик. – Господи, что матери-то скажу?

– Подожди ты, не ной! – огрызался Петр. – В гошпиталь съезжу, может ранен случайно. Может видел кто?

Поскакали в гошпиталь. Там и прояснилось. Фредберга увидел Суздальцев и к нему. Хоть и терпеть не мог, но друг превыше. А тот и рассказал:

– С ума сошел ваш Сафонов. На меня набросился со шпагой (приврал!), дуэль была промежь нас. Он меня и ранил. Ныне, я думаю смерти ожидает.

– Врешь, сука курляндская! – Суздальцев аж потемнел лицом, – Что сотворил, гад, признавайся? Не мог Андрей беспричинно… – аж рукой замахнулся, – Говори!

– На раненого всякий может напасть. Даже очень смелый! – смотрел насмешливо, но с ненавистью. На шум доктор спешил.

– Уходим, уходим скорей – Афанасий утаскивал Петра.

– Ну, сука, еще повидаемся – на прощанье погрозил кулаком Суздальцев. И к маеору.

– Да… – промолвил шотландец, – худо! По мне так дуэль для благородного дворянства дело обычное. Но ваш царь считает по-другому. На войне им дуэли запрещены.

– Ну ты же знаешь царя нашего, маеор, – упрашивал Афанасий, – поговори, скажи, так мол и так, Петр Лексеевич, знаю поручика Сафонова, не мог он беспричинно. Знамо важное что-то случилось.

– Попробую! – кивнул шотландец, – не знаю, что выйдет с того, но попробую.

– Ты уж расстарайся, мил человек! – канючил Хлопов, – век на тебя молиться буду.

– Да уговаривай ты меня! Что я девка что ли? Сказал пойду, и поду! – маеор шляпу нахлобучил поглубже с досады. – Жди меня, старик. Зигфрид! – свистнул негромко, коня подзывая.

Петр с Головиным сидел. Опять надобно было союзника своего выручать. От него Паткуль прибыл.

– Говорил, что совсем дела плохи у саксонцев. Поляки раскололись. Одни за Августа, другие за Карла. Короны польской он уже де-факто лишился, глядишь, скоро и своей собственной не будет. Помощи просит. – рассказывал Головин неторопливо.

– Значит, пошлем ему еще войска.

– Не торопись, государь, Паткуль еще сказывал, что де Август примирения уже ищет с Карлом. Любовницу ему свою посылал.

– Что с бабы проку? – удивился Петр. – Что сделать-то она может?

– Хм, – усмехнулся Головин, – не скажи, Петр Алексеевич, баба бабе рознь. Там, в Европах, зачастую бабы правят. Возьми вона королеву англицкую.

– То ж, королева! Софья, сестрица моя сводная, тоже себя царицей возомнила. Чеканить наверно рубли хотела, портреты свои с титулами рисовала. Ну и где, она? Сусанна, монашка смиренная. Если не померла еще.

– Кроме королевы есть и другие. В любовницах ходят у монархов разных. Политикой дюже интересуются. Министров назначают и казнят по своей воле. А монархи потакают.

– Слабы те монархи, значит! – махнул рукой Петр, Монс – изменщицу припомнив. – Что еще сей Паткуль сказывал?

– Сказывал, что в службу к тебе поступить желание имеет. Не верит в искренность Августа. Полагает сдаст его Карлу. При случае. А там он давно к смерти приговорен.

– Ну и?

– Похоже на то, государь. Наш посланник при саксонцах, Долгорукий отписал, что ему де письма Паткуля к королю шведскому показывали, где оный просит прощения у Карла. За измену свою. Не вериться мне в это. Куда ему к Карлу?

– Скажи, что возьмем. В ранге нашего посланника. Но тайного!

У палатки возня и шум послышались. Кто-то настойчиво требовал аудиенции.

– Эй, кто там шумит? – царь поднялся с лавки и вышел.

МакКорин с адъютантами ругался.

– Шотландец! – окликнул его царь. – Чего царю мешаешь? Дело что ль какое неотложное? – сам улыбался.

– Самое неотложное, сэр. – поклонился маеор. – Даже два!

– Ну пойдем. – Позвал за собой.

– Садись. С Головиным рядом. Послушаем маеора, Федор Алексеевич. Он славный воин. Ну так, что за два дела у тебя ко мне. Сказывай!

– Первое государь дело плевое. Фамилию мою попортили.

– Фамилия, не морда, завсегда по новой переписать можно. – засмеялся Петр.

– Сэр, – МакКорин поднялся гордо, – для шотландца потерять часть фамилии, означающую его принадлежность к славному и древнему клану, это бесчестие. Как из русского сделать татарина, или наоборот.

– Сядь, – царь все смеялся, – ну рассмешил. Аж до слез. Татар-то мы попросту русскими делаем. Сперва крестим, а потом Юсупа в Юсупова переделываем. И ничего. Довольны. А русского хоть, как назови, лишь бы, просят сами – пояснил, – в печь не ставили. Что у тебя то потеряли?

– Я был, сэр, МакКорин. А стал просто Корин.

– Ладно, Федор Алексеевич, писцам скажешь, чтоб исправили. Не гоже обижать нам маеора. Он нам еще долго нужен будет. Покудова Карла не одолеем.

Ну еще чего? Говори, не тяни.

– В полку нашем два офицера повздорили. – Петр нахмурился:

– Подрались что ль? На дуэли?

– Да! А может и нет!

– Что ты все загадками?

– Не мог Сафонов беспричинно драку или дуэль затеять! – вдруг взорвался шотландец, – не верю. Кажется, мне причина была!

– Причинно или беспричинно, то без разницы! Затеял, знамо отвечать будет. Прописано мной за дуэли – смерть! Если еще сами себя истреблять будем, кто со шведом воевать пойдет? А, маеор? – зло ответил Петр. – А что там со вторым? Убил его?

– Нет, ранил только.

– Тяжело?

– Не знаю, – сознался виновато Дуглас.

– Знал я одного Сафонова… – задумчиво произнес Головин. – А как твоего зовут, маеор?

– Андреем!

– Тот был Дмитрий!

– А этот Дмитриев сын! И отец его знаю сотником был. Умер он. От ран в стране далекой полученных. В Китае. – вспомнил все Дуглас.

– Точно, он тогда. Государь, – Петру, – значит его отец меня о смерти спас. Мы с манджурами тогда сцепились. А после договор мирный Нерчинский подписали. Вспомни!

– Помню. – кивнул Петр. – Так решим. Пусть посидит покудова. Подождем, что с энтим вторым будет. Помрет – казним, выживет – в солдаты определим. А по сути, скажу чтоб допросили твоего поручика.

– Сэр! – Дуглас испугался – Я знаю что такое допрос, у вас, у русских.

– Нет. Не бойся, маеор. Скажу, чтоб без пыток. На что они? – плечами пожал. – Пусть расскажет, что знает. Дале и видно будет. Все, ступай, некогда нам.

– А…? – маеор замешкался, – … Сафонов…

– Иди давай, – Петр выпроваживал, – Федор Алексеевич позаботится. Не мешай нам боле.

Там в остроге каменном, что в укреплениях Нарвских имелся, Андрею допрос учинили. Из темницы, даже летом промерзшей, в застенок жаркий пытошный привели. Что при шведах было, то и при русских осталось. Дохнуло поручику в лицо смрадом теплым, страданиями лютыми, болью нечеловеческой пропитанным. Сыск вел офицер незнакомый в мундире преображенском. Видом благообразный, худощавый, лицом вытянутый, а глаза голубые, в точь стеклянные, неморгающие. Оглянулся Андрей по сторонам. Поежился. Дыба рядом. Инструмент разный палаческий разложен. Самого мастера дел заплечных правда не видать.

– Ну ты кто будешь то? – начал офицер.

– Поручик князя Волконского полка Сафонов Андрей Дмитриев сын, из дворян.

– Я не про то. – недовольно. – Кто ты есть по сути своей?

– Я?

– Ты, ты!

– Слуга государев, а кто еще?

– Не слуга ты государев, а клятвопреступник.

– Это почему же?

– Потому что указы царские нарушаешь. Оттого ты здесь. – руками обвел.

Андрей опять осмотрелся по сторонам. Помолчали.

– Не озирайся. – прервал молчание офицер – не боись, не для тебя приготовлены, – инструменты имея в виду, – Сказано тебя не пытать. Сам расскажешь, что знаешь. Отчего дуэль устроил. Капитан Фредберг сказывал, ты сам на него напал. Внезапно. Вот и поведай мне, что за причина?

Андрей начал сбивчиво рассказывать. Офицер слушал молча, не перебивая. Сафонов дошел до того места, где он Фредберга увидел, запнулся.

– Ну и далее? – поинтересовался офицер.

– А далее, дал я ему в морду, он за шпагу и… – рукой махнул.

– А почему ты был уверен, что его видел. Там. С девкой этой?

– Не уверен я, – вздохнул Андрей, голову опустил виновато, – только он это! – и посмотрел в глаза допрос снимавшему.

– Уверен, не уверен, он, не он. А чего не побег, и не сказал: «Дело мол и слово государево!» А? Мы бы взяли вас. Обоих. Допросили – рукой на дыбу показал, – глядишь, кто-нибудь бы и сознался. Или правда, или оговор. По допросу и воздали бы.

– Да зачем мне врать-то? – не понял Андрей.

– Да по разным причинам врут, поручик. Может, тебе его вакансия нужна? А? Ведь ему недавно чин капитанский дали. А может ты за него на то место метил? – ехидно посмотрел.

– Мне? Я? – изумился.

– Тебе, тебе – закивал головой офицер. – Всякое бывает.

Андрей даже сказать ничего не мог на это.

– Ну ладно, иди в темницу, голубь, посиди покудова – отпустили. В дверях уже был, прозвучало вдруг:

– Говоришь, грудь отрезал у девки? – Андрей не ожидал вопроса. Оторопел. Смутился:

– Да. Да, грудь. Одну. Правую.

– Хорошо. Иди с Богом. Позовем, коли надобно будет.

Задумался офицер. Доходили до него уже слухи, про подобное. Нет-нет, да находили неподалеку от лагерей армейских трупы женские. Маркитантки там, шлюхи разные. Изувеченные, как поручик этот сказывал. То казаки в лесу наткнуться, то драгуны лошадей на водопой выводят, а там в водичке, глянь, покойница покалеченная плавает.

– Фредберг. Иоганн фон Фредберг. Тридцать лет от роду. Из дворян курляндских. Бумаги самим герцогом выправлены. В русской службе с начала семьсот первого года. Сразу в этом полку. У Мещерского, после у Волконского. Поручик, затем капитан. Гренадерская рота. Участвовал в делах так, при Эрестфере, при м-м-м, при Мариебурге, Дерпте. Ничего! А по бумагам отличный офицер. Слишком уж отличный… Странно сие… – преображенец отодвинул их в сторону. – Пусть полечиться покудова. После и побеседуем.

Глава 15 Свобода – вещь бесценная

Взяли Ефима казаки городовые, что со Страховым в деревню нагрянули, побили малость, да веревками связали. Опосля пограбили, что можно было – Тихон сам показывал. Злился, мол не богато живешь, вор. Потом избу подпалили и пошли. Ефим брел лошадьми с двух сторон зажатый, про себя думал:

– Слаба тебе, Господи, жена успела с дочкой схорониться. А энти не искали. Скотину жалко. Погорит.

Довели его до Севска. Там в железо заковали и в Москву.

– Там тебя, милай, и опрашивать будут, и пытать. – проводил его словами добрыми подъячий Страхов – дело у тебя государево, видно вор ты знатный. Там все и расскажешь. А то я лютый больно, запытать могу. На смерть. А на Москве все благочестивые, легко тебе будет – и рассмеялся подленько. Поехали. Ефим на телеге в цепях. Два казака в конвое верхами, третий на телеге. Все глазами зыркал на Ефима, покудова с Тихоном Страховым прощались. Дня через два выпало в поле ночевать. Встали на опушке леса. Коней к деревьям привязали, пожевали, что в котомках было, да спать завалились. Один сторожить остался, тот что все на Ефима смотрел. Никонову то ж горбушку кинули:

– Жри мол.

Лежал он под телегой, с глазами закрытыми, отламывал хлебушек по крошке, жевал медленно. Растягивал. Все про своих думал. Что с ними станет? Собственная судьба была безразлична. Знал, что в покое не оставят. На Руси не спрятаться. Эх, уходить дале надо было. В Польшу.

Шум послышался. На хрип похоже. Стихло. Потом опять. Вроде ворочался кто-то. Шаги послышались. Открыл глаза, перед ним тот казак, что на телеге ехал. Нож в руках. Об штаны вытер и за голенище упрятал. К Ефиму наклонился:

– Слышь, как там тебя, давай, расковываться будем. Порешил я этих.

Так и бежали они вместе. Казак этот, Емельяном звали, из стрельцов бывших. Рассказал, что весь род у него погубили. Все в стрельцах были. Все старой веры держались. Тайно, конечно. Отца, дядю родного, брата старшего, казнили, мать с сестрами и братом другим, меньшим, сослали куда-то на севера, куда и Макар телят не гонял. Один он остался. В Севске казаком записался.

– Да сил больше моих не стало. Смотреть, как над людьми изгаляются. Антихрист правит на Руси, антихрист. – жаловался стрелец бывший.

Этих двоих они прикопали.

– Прости, Господи, душу мою грешную – Емельян перекрестился истово.

Телегу в лесу бросили.

– Не скоро найдут, не скоро хватятся. Мы ж до Москвы должны были…

Ефима в казачий кафтан нарядили, но ехать решили только ночью. Днем в лесах отсиживаться. Добрались до Семенова. В деревню не заходили. На опушке встали. Посмотрел Ефим на пепелище, что от дома, да мельницы осталось, ничего не сказал.

– Как твоих-то найдем? – Емельян спросил.

– Знаю как! Полянка в лесу есть. Моя дочка всегда на нее приходит. Вот подождем там.

– А точно они здеся? Уверен?

– Уверен! – тряхнул головой. И правда. Наташа пришла. То-то батюшке обрадовалась. Плакала. Рассказывала, как скотину из огня вывела, как поселились у бабушки Авдотьи, что бобылихой живет.

– Все едино помирать. Живите уж – сказала бабка.

– Вот и живем, батюшка. Матушка все хворает, как тебя увезли.

– Ничего, ничего, Наташенька. Вишь, как оно все вышло. Добрый человек помог. – на Емельяна показывая, – Мир не без добрых людей. Ты вот что. Ты матушке ничего не говори, чтоб не узнал никто. И бабке Авдотье то ж. Ничего с собой не берите, если только еды самую малость, но тоже это уж ты сама. Чтоб не видал никто. И матери скажи погулять мол пойдем. И сюда. А мы здесь ждать будем.

Эх, хорошо же дышится на свободе! И пошли Никоновы с Емельяном в даль неведомую. Все ближе и ближе к границам. В глушь лесов брянских. Повстречали еще таких же, как они гонимых. Соединялись. Дальше шли. Все больше их становилось. Уходили дорогами лесными, тропами звериными. Гулко ухали филины по ночам, взирая глазами неморгающими на гостей непрошенных. Удивлялись, чего это в чащу непролазную пожаловали. Волки по ночам выли, ужас в души вселяя. Но пока лето стояло, зверь сытый был. К человеку близко не подходил. Остерегался. Мужики спать ложились – топор рядом. Коли что – отобьемся! Да и зверь – он не человек, он все понимает! Коли брюхо полное, так душегубством и не промышляет. Не то что двуногие твари. Сколь не корми никогда не насытятся. Мясо человеческое им подавай. И поболе.

Выбирались на полянку подходящую, телеги в круг ставили. Коней распрягали, стреножили. Бабы кашу по-быстрому варили, молились все дружно, а затем в кружок вечерять садились. Закончив трапезу, ко сну отходили, не забыв опять таки Господа возблагодарить за хлеб насущный, за день прошедший и попросить еще и на завтра того же. А заодно и избавления от лукавого, да от гонений страшных за веру истинную. Горел костер в ночи, поленья потрескивали. Поднимались с зорей, на восток крестились, завтракали остатками вчерашними и в путь.

Так и шли, текли ручейки человеческие. Кто на север шагал, кто на запад. Подале от гнева царского, неумолимого, от рук кровавых вершителей воли его.

– Антихрист! Одним словом антихрист! Избави и спаси, Господи! – крестились двупало.

Забравшись поглубже в чащобу лесную скиты рубили. Дружно и споро вырастали за высоким тыном деревянным избы ладные. Первым наперво дом молельный ставили. Во славу Господу, что дал им сил добраться сюда. Приходили из лесу звери разные, смотрели молча на труды человеческие. Отражались в зрачках желтых огни костров. Если кто приближался, уходил зверь обратно. В чащу. В тишине заповедной зазвучали голоса звонкие девичьи, хороводы водить стали. А топоры стучали без умолку. Строились! Распахали поляны травами душистыми поросшие, засеяли, а по весне и хлеб новый уродился. Зима первая, конечно, тяжелая была, но перебились. Пшена с собой привезли, грибов, ягод заготовили, рыбы насушили. Сена несколько стогов заготовили, лошадушек кормить. В посту строгом, да с молитвой праведной так и пережили. Ну а весной и хлебушек первый посадили.

Детишек зимой за псалтырь старый усадили, грамоте учить стали. Жизнь обустроилась. Невдомек им было, что где-то битвы гремели громкие, войска разные туда сюда ходили, траву топтали, грязь месили. Но те то все боле по полям да равнинам гладким. Кому в лес соваться охота. А людишкам в областях войной охваченных туго приходилось. Одни придут – пограбят, другие придут – пожгут. Вот и бежали с мест насиженных. Все добро горбом и потом нажитое бросали. А других и вовсе насильно уходить заставляли. Переселяться велели. И все дотла. Ничего врагу чтоб не досталось. Земля выжженная. И куда податься? Вот и тоже в леса прятались. Там на староверов и натыкались случайно. Те настороженно к чужакам относились. К вере своей насильно не приобщали. Не хочешь, не надо. Живи, стройся, но за забором. Нашего не касайся. А коли веру примешь, так милости просим, но тогда живешь по древним устоям. Ослушникам наказание жестокое грозило. Отлучение с изгнанием. Иль даже смерть!

* * *

К Фредбергу в гошпиталь пожаловал офицер тот, с приказа Преображенского. Вопросы задавал странные. Все вокруг да около. Про утехи амурные спросил вскользь. Как относитесь? Ответил честно:

– Была тут девка одна. У драгун забрал. После взятия Мариенбурга. Сами понимаете, чтоб они с ней сделали. А так, осчастливил, денег дал и выпроводил тайно. Чтоб не видел никто. А боле не знаю. По женскому обществу? Конечно, скучаю. Не то, что знаете у нас в Лифляндии. Война, не война, а на балах танцуют. Почему на русской службе? Так редукция проклятая. Родители умерли, а поместье еще при Карле XI отобрали. (Правду сказал!) Нечто за его сына воевать? Сначала к герцогу Курляндскому подался, а после к вам. Надеюсь, что с доблестной армией царя Петра и до моих владений бывших доберемся.

– Больно гладко чешет все. Без сучков. А так не бывает. – подумал про себя преображенец. Но сам кивал головой, делал вид, что слушает внимательно.

– Жалобу имею! – вдруг сказал Фредберг. Офицер оживился:

– На что ж? Извольте.

– Поручик Суздальцев тут приходил. С полка нашего. Товарищ Сафонова этого. Грозил.

– Грозил? Чем же?

– Сукой обозвал!

Преображенец усмехнулся:

– Не обращайте внимания, капитан. Это, у нас, у русских, почти ласковое слово.

– Замахивался.

– Ну не ударил же?

– Нет.

– Ну вот видите! Выздоравливайте.

Ушел офицер. Смотрел-то не по-доброму. Пристально. Взгляд тяжелый, немигающий. Не сбывается предсказание мастера. Сколь манифестов Иоганн в Москве раздал. Людям, как сказали верным. Несколько солдат раскольников от него бежали. Он отпустил и уговорил бежать. Сам и выплачивал штрафы за них. А русские бьют и бьют шведов. И все глубже и глубже заходят в Лифляндию. Скоро и до его, якобы, поместья доберутся. Видно бежать нужно. И Сафонов, этот, некстати подвернулся. Убить, конечно, можно было. Прямо на улице, раз из пистолета промахнулся. Уж, кто кто, а Иоганн Фредберг владеет шпагой не так, как этот мальчишка. Но убил бы – сидел уже, как он, смерти ожидал. У русских с этим строго. Царев указ и все. Заметив генерала, он так и рассчитал. Чуть клинок к себе поближе отвел, у мальчишки шпага проскользнула и попала в левое плечо. Как и было задумано. Рана – тьфу, заживает. А вот то, что офицер приходил это плохо. Да и с девками, что с той, что с этой плохо получилось. Денщик, паскуда, тоже сплоховал. А без него не вывезти было тело из лагеря. Заметили б. Но сам виноват. Толи дело в лесу. Никто не мешает. Натешился в волю, подтащил тело к озеру и спихнул. Или ямку нашел какую, присыпал чем-нибудь, ветками закидал… А там звери лесные найдут, попируют. Пришлось дождаться, когда уснет денщик. Фузею заряженную подставить и курок спустить. На выстрел сбежались, да и сам Фредберг полуодетый выскочил. Спал, дескать. Посчитали, не вынес воин тягот службы. Застрелился. И в Нарве, случайно на девку эту набрел. Видно, что не шлюха, но понятно, что ей станет. Куда ей деваться, коли крепость захвачена. Солдатня к себе утащит на потеху. И пойдет она по рукам. Опять звон в голове пошел страшный, опять иголки острые впились. Аж качнуло капитана. Значит Он ее выбрал. Она испугалась сначала. Рассказывала, что от штурма спряталась. Что-то про родителей убитых лепетала. Он успокоил, объяснил, что под защитой офицера русского находится, бояться, мол, ей нечего теперь. Попить попросил. Она обрадовалась, наивная, что никто ее не тронет. В дом позвала. Пива предложила. Он осмотрелся – ни души. Одним ударом оглушил. Дверь запер. И девкой занялся. Нашел веревку, перебросил через балку, две петли сделал. Руки ее просунул и подтянул. Она очнулась, заголосила от ужаса. Еще разок ударил. Пока без чувств пребывала, в рот кляп ей забил, для надежности перевязал полотенцем. Разорвал и скинул всю одежду на ней. На лавку уселся, трубочку раскурил. Самый желанный момент приближался. Девка в себя пришла, глаза вытаращила, мычала, сказать ничего не в силах. Ужас в глазах. Сидел, покуривал, рассматривал не спеша. Иголки, иголки под кожей. Холодно!

Молодая, волосы как лен, в длинную косу заплетены, лицо округлое, курносая немного, губы полные чувственные, на подбородке ямочка. Не красавица, но неплоха! Бровь разбитая, сочащаяся, немного портит. Ну куда ж без крови. Звон колокольный в голове стихать начал.

Груди упругие и полные с сосками розовыми, лежат ровно. Когда дергаться начинает, колышутся в такт. Живот чуть полноватый, в низу пушок золотистый. Ноги толстоваты. Встал, обошел сзади. Бедра хороши, и зад упругий. Похлопал по нему. Замычала. Задергалась опять. От веревок освободиться тщилась. Ударил сильнее, еще сильнее. Пятна красные пошли по ягодицам. Обошел, встал спереди. Холодно, ох, как холодно рукам. Сложил лодочкой, подышал согревая.

Нож достал свой любимый охотничий, как бритва острый, лезвие чуть искривлено, с на другой стороне зубцы – кость перепилить. Если нужда будет. Нож увидела, глаза закатились, чувств лишилась, обмякла. Ну, пусть повисит. От боли все едино очнется. Он стоял и разрисовывал ее тело узорами странными. Как художник, только вместо кисти лезвие смертоносное. После мазка каждого, кровь вытекала обильно. Заливала все тело. Стих колокольный набат в голове, тепло рукам стало.

Девка в себя пришла. От боли страшной задергалась, заизвивалась, мычала отчаянно. Он стоял и раздумывал, какую грудь отрезать первой. Левую или правую. Решил правую. Потом это грохот на улице, окно разбитое, в дверь ломился кто-то, кричал по-русски. Фредберг выглянул осторожненько. И тут поручик этот. Жаль промахнулся с выстрелом. Эх, как жаль!

* * *

Семена Возницына взяли уже за Москвой. На дворе постоялом. Подозрителен оказался. Кафтан казачий, а борода отрасти еще не успела. И пострижен не по-казачьи, в кружок. Всего месяц-то прошел с побега. И не казак, и не крестьянин, и не из новых, безбородых. Мундир-то драгунский еще в первой же деревне скинул. Сапоги хозяевам отдал, вместе с палашом и фузеей. Пистоль себе оставил. Одежонка у него была, у казаков купил заранее, поручик рубль давал, еды ему хозяева торбу набрали, и поехал дальше. Мундир сам сжег. Пистолет заряженный за пояс засунул, под рубаху, чтоб не торчал. В рот рубль засунул, поручиком Фредбергом данный и по обочинам, краешком краешком. Кого завидит, в сторону, в лес. Проедут, и дальше путь держит. Летом-то хорошо, и спать на земле можно, а главное корм коню по ногами. До Москву добрался, с раскольниками встретился. Дале путь на Дон держать надобно. Там староверы сильны и царем, как везде, недовольны. Грамотки от короля свейского им донести нужно.

Только навалились на него ночью втроем, али вчетвером. Скрутили, пискнуть не успел, не то что пистоль выхватить. На первом допросе сразу выяснилось, что солдат беглый. Крест пороховой татуированный на руке сразу выдал. Эх, подумалось, хотел ведь с мясом срезать, да на потом оставил.

Под пытками все рассказал. Не сдюжил. И поручика Фредберга выдал, и раскольников московских, и тех к кому ехал. На том и кончились мучения Семена. Накинули веревку на шею, чурбан березовый выбили из-под ног, и закачался Возницын в судорогах предсмертных на ветру осеннем.

Декабрь уж был, как распахнулись двери темницы, где сидел все Сафонов.

– Выходи, поручик, на допрос. – караульный капрал скомандовал.

Опять в тот же застенок привели. Офицер уже знакомый сидел за столом. Палача снова не видать было. Один капрал за спиной маячил.

– Ну, Сафонов, поздравляю тебя. – молвил офицер, – твоя правда оказалась. Сбег твой Фредберг. Как на Курляндию поход объявили, так исчез бесследно. По делу государеву он проходит теперича. Солдата беглого с полка вашего поймали, с его самой роты. Он и показал, что шпионом был Фредберг. Письма подметные возил с собой, с манифестом от короля шведского. Солдат в бега натравливал. На Дон и на Волгу отправлял. Возмущение в народе вызвать хотел, чтоб сами отдались под корону чужеземную.

– Так взяли его? – спросил взволнованно.

– Нет. Не успели. – покачал головой преображенец. – Поехали было за ним, а он утек. Как чувствовал. Хитрый бестия. Но мы вещички его перетряхнули, много чего интересного нашли.

– А с девушкой той? – вспомнил вдруг Сафонов.

– То дело неясное. Труп мы и в правду нашли, по горячим следам, только что с того. У нее ж на лбу не написано, кто надругался. Кабы взяли оного Фредберга, тогда б и спросили. Шут с ним, с Фредбергом, давай о тебе потолкуем. Капрал, вот приказ – протянул, – поручика освободить немедля. И тебе – Сафонову, – бумага. За поругание твое, царем отпуск даден. Сам генерал-адмирал Головин передать изволил. Сказывал, он отца твоего знал. И чин тебе капитанский жалован. Так что в полк езжай, мундир новый справь и на полгода домой. Да, полк твой под Витебском зимует. Туда езжай, слуга государев!

– Благодарю вас, сударь. – Андрей аж поклонился.

– Мне то что? – плечами пожал преображенец, – это заступников своих высоких благодарить должен. Да, Фредберга, что попался с солдатом беглым. А кабы изначально воля моя была, ох, чтоб мы с тобой тут наговорили бы. – на дыбу кивнул, – Один Бог ведает.

– Ну, хоть за правду спасибо.

– Езжай! – махнул рукой офицер, – надеюсь не свидимся боле. – и в бумаги уткнулся.

– А с Фредбергом свижусь, чует мое сердце. – прошептал Андрей к выходу поворачиваясь.

– Ты, это, капитан – вдруг услышал Сафонов. Обернулся. Преображенец смотрел ему в спину.

– Совет тебе хочу дать.

– Какой?

– Фредберга встретишь, не связывайся. По мне так, пожалел он тебя, убить хотел, но раздумал. Посчитал, мы тебя сами кончим.

– Это с чего взяли? – аж вспыхнул весь до корней волос. – Да я б его…

– Силен он. Опытнее. Заколол бы, как телятю. Не сердись, – вдруг улыбнулся по-доброму преображенец, что совсем не вязалось с застенком, – я таких повидал на своем веку! Опасны такие…

Сафонов молчал, ярость вспыхнувшую заглушая. Потом разжал губы, зло бросил:

– А что смотреть на него?

– Слово и дело государево крикни. – пояснил спокойно преображенец. – Ты ж слуга государев? Не так ли?

– Так!

– Вот и мы слуги государевы! То наше дело. А чтоб тебе первый кнут не достался, как доносчику, требуй сразу приказ Преображенский известить. Поручика Толстого. Меня то бишь. Понял?

– Да.

– Иди тогда с Богом! – кивнул на прощанье.

– Надеюсь, что сам управлюсь. – прошептал Андрей из застенка выходя на свободу.

Толстой усмехнулся, глядя ему в спину:

– Эк, упрямец!