Текст книги "Русские на Индигирке"

Автор книги: Алексей Чикачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 11 страниц)

Спальные принадлежности состояли главным образом из пуховых перин и подушек. Одеяла шили из песцовых шкур. Поверх перины всегда стелили оленьи шкуры, простынями почти не пользовались. Дорожные спальные принадлежности мужчин состояли из шкуры зимнего оленя («постель»), небольшой подушки и мехового одеяла, крытого сукном.

Таким образом, можем утверждать, что большое влияние на русское население Индигирки оказали окружающие их малые народы, от них было воспринято в первую очередь то, что имело явное преимущество практичностью и удобством и было приспособлено к условиям полярной природы. Это относится прежде всего к меховой промысловой одежде, все элементы которой (дундук, плеки, шаровары, малахай и т. п.), на наш взгляд, содержат немало черт одежды чукотского типа.

Особенностью промысловой одежды русскоустьинцев является ее глухой покрой. Это распространено у народов Крайнего Северо-Востока (коряков, чукчей, эскимосов и ительменов).

Необходимо отметить, что русские, заимствовав меховую промысловую одежду, дали ей свои, чисто русские, названия: «шаровары», «дундук», «шаткары», «малахай», «бродки» и т. п.

В то же время русскоустыинцы, несмотря на огромную временную и территориальную оторванность, сохранили и целый ряд черт северно-русского костюма, таких как: форма повязки головного платка, сарафан с передником, шапка-ермолка, мужская рубаха с жилетом, меховой приталенный женский жакет и многое другое.

Самые близкие к индигирским русским соседи – эвены – переняли у них покрой рубахи и платья. Способ повязывания платка и шали у эвенов почти ничем не отличался от русского.

Глава III

ПАМЯТЬ О «МУДРЕНОЙ» РУСИ

Устное творчество

Во главе Верхоянского мещанского общества стояли староста и два старшины, которые избирались на три года. В администрацию, как правило, выбирались представители зажиточной верхушки. Общество нанимало писаря, обычно из ссыльных.

Три раза в год – на Николу зимнего (декабрь), Афанасьев день (февраль) и Николу весеннего (май) – собирались общие собрания («сборы») членов общества. На них решались вопросы, связанные с промыслами, распределялись повинности, выносились наказания ва недостойные поступки.

Например, на зимнем сборе рассматривались такие вопросы: подведение итогов летнего лова рыбы, создание страхового рыбного запаса, ремонт общественных зданий (управы, церкви, школы, изолятора, «караулки»), установка маяков на зиму, распределение голодающих «на кормление» по хозяйствам, разбор жалоб и т. п.

В Русском Устье было три общественных амбара – «стойки»: мучная, соляная и рыбная. Заведовали ими так называемые вахтуры, а охраняли – капралы.

Тяжбы разбирались «своим» судом – старостой или общим собранием. Виновных сажали в «караулку» и приставляли сторожа. На случай инфекционных заболеваний общество имело изолятор – избу, которая находилась в некотором отдалении от селения. В этой же избе, при случаях насильственной смерти, проводили вскрытие трупов. (Однако это совершалось очень редко и с большими задержками. Так, например, вскрытия трупа повесившегося в 1867 году мещанина Ф. Черемкина пришлось ожидать около года [ЦГА ЯАССР, ф. 144, on. 1, д. 434].)

Сборы – время наибольшего оживления в жизни общества. Только здесь могли встречаться все вместе разбросанные по всей тундре промышленники. Поэтому во время таких съездов решались и другие, самые разнообразные, дела: купля-продажа, обмен, знакомство, сватовство и т. п.

Другим важным моментом в общественной жизни мещан был приезд священника. Обычно он приезжал один-два раза в год и все необходимые религиозные отправления исполнял одновременно – крещение, венчание, отпевание, поминание и т. п. Поэтому были нередки случаи, когда жители имели по два христианских имени. Одно – данное родителями при рождении, второе – попом при крещении. К примеру, моя бабушка – А. П. Стрижова – имела два имени: Евдокия и Александра.

Кроме мещан в низовьях Индигирки проживали русские крестьяне – 40–45 душ, которые принадлежали к устьинскому крестьянскому обществу. Двух своих представителей они один раз в год командировывали на собрание в Устьянск.

В других случаях индигирщики между собой встречались довольно редко, правда, мужчины несколько чаще – во время рыбного промысла и гусевания.

Наезды администрации из Верхоянска были очень редки. Исправник мог посетить этот захолустный уголок в лучшем случае один раз в два года. Почта в Русское Устье с нарочным приходила всего два-три раза за зиму. С мая по октябрь сообщение с внешним миром прекращалось.

Во время рождественских праздников и пасхи население пыталось сосредоточиться в центральном селении, Первая неделя святок называлась «виноградцы».

В это время ходили группами по домам с пением «виноградья»:

Да мы золотой гребень возьмем,

Да на вине пропьем,

Виноградье красно-зелено!

Мы золотой перстень возьмем

Да на вине пропьем,

Виноградье красно-зелено.

Да у нас губки ширбят,

Пирожки исти хотят,

Виноградье красно-зелено.

Да ты позволь, позволь, хозяйка,

В твою спаленку войти,

Виноградье красно-зелепо.

Да хозяйка-та в дому —

Да как оладьи на меду,

Виноградье красно-зелено.

Вторая неделя называлась «машкараты». Молодежь наряжалась до неузнаваемости. Девушки одевались в мужскую одежду, мужчины – в женскую. Костюм машкарата состоит в основном из меховой одежды: надевали ее навыворот, лицо закрывали платком, масок не носили: не знали, из чего их делать.

Пришедшим машкаратам хозяева обязаны были организовать музыку: играть на балалайке или петь плясовую. Машкараты пляшут до тех пор, пока не надоест хозяевам, затем молча уходят в другую избу. Основная задача машкаратов – веселить хозяев и не быть узнанными.

Перед пасхой обязательно мыли стены и полы дома, скоблили столы и скамейки. Во время праздника ходили друг к другу в гости и христосовались, то есть троекратно целовались, говоря: «Христос воскрес!», на что другие отвечали: «Воистину воскрес!»

В это же время молодежь собиралась для игр на улице. Гоняли кожаный, набитый оленьей пли коровьей шерстью мяч, бегали наперегонки или «куликались» (игра, напоминающая современный хоккей на траве).

Был еще такой обычай. Если на заимке случалось несколько именинников, то старший из них посылал кусок праздничного пирога младшим.

На вечорках плясали «досельный» танец «под язык», ибо музыкальных инструментов почти не было. Группа «припевальщиков» напевали своеобразный мотив: «тру-та ту-та ту-та ту-та… цер-лиль-ли-да, дер-лиль-ли-да…» – и притопывали ногами. Иногда раздавались возгласы: «Ца-ца! ца-ца! выше! выше!»

Танцевали двое – мужчина и женщина. Сначала выходил мужчина, танцуя и кланяясь, приглашал даму. Дама плавно вертится на месте, затем грациозно плывет по комнате, помахивая платочком.

Кое-кому на первый взгляд такой танец может показаться и непонятным. Это естественно. Вроде бы и музыки-то нет. Но ведь не все, как известно, понимают и классическую музыку. Так и тут. Но если внимательно вслушаться, вдуматься, то постепенно сам невольно заряжаешься этим волшебным ритмом, который незаметно набирает силу и овладевает тобой. А музыка есть! Она внутри твоего существа. Тебя охватывают какие-то непонятные, но приятные переживания и настроения: тут и молодецкая удаль, и тихая грусть, и еще что-то глубокое, необъяснимое, от чего то замирает, то вновь стучит сердце и играет кровь. Танец очень напоминает деревенские пляски жителей русского Европейского Севера. Но, как правильно подметил А. Л. Биркенгоф, здесь, пожалуй, было даже больше изящества и легкости.

Случилось так, что этот танец с легкой руки невежественных культпросветработников 40 —50-х годов получил новое странное название «омуканчик», или «омуканово».

Дело в том, что жил в Русском Устье обрусевший юкагир Семен Варакин по прозвищу Омуканчик (умер в 1942 году). Он очень любил плясать и припевать. Поэтому во время пляски некоторые припевальщики в шутку напевали:

Омуканчик припеват,

Как собака пропадат.

Омуканова-та, весела-та,

Собачья-та, зараза-та,

Ту-та, ту-та…

И вот, не разобравшись, «деятели» культуры перекрестили древний русский народный танец в «омуканово». Он даже транслировался по центральному телевидению: группа лиц, одетых в якутские малахаи, нелепо подпрыгивая, размахивая руками и издавая нечленораздельные ввуки, шумно двигались по кругу. Беру на себя смелость со всей ответственностью заявить, что эта была грубая пародия.

В последние годы XIX века в моду стала входить кадриль. Любимыми танцами были «подгорная», «рассоха». Припевальщики, прихлопывая в ладони и притопывая ногами, напевали частушки типа:

Ты подгорна, ты подгорна,

Широкая улица,

По тебе никто не ходит,

Только мокра курица.

Или

В колыме на улице

Едет поп на курице,

Попадья за ним пешком,

Подпоясана мешком.

В этот момент выходят в круг два парня, и начинается своеобразное состязание. Они танцуют по очереди, стараясь перещеголять друг друга в сложности колен. Повторять коленца нельзя, всякий раз надо было показать что-то новое, то чечетку, то присядку и т. п. Это называлось «плясать задачами».

Любили сочинять и распевать частушки. Они выполняли роль устной сатирической газеты, высмеивая различные недостатки. Однако для понимания некоторых частушек надо не только в совершенстве владеть местным говором, но и в подробностях знать взаимоотношения персонажей, упоминаемых в частушках, или сущность критикуемого факта, ибо частушки зачастую сочинялись по конкретному случаю и направлены против определенного лица. Слушатели прекрасно понимали, в кого нацелена частушка, и переживали всеми фибрами души.

В 20—40-е годы лучшими сочинителями частушек считались Петр Чикачев (Кокора), Иван Чикачев (Замарай) и Гаврил Шелоховский.

Вот для примера известная частушка Кокоры, сочиненная в конце 20-х годов:

Ушла Ванькина мерёжа,

У баб стала крива рожа,

Как мережу-то нашли,

Во кружок бабы пошли.

Эта частушка обличает лесть и угодничество. Ванька Щелканов был известный богатей, кулак. У него унесло водой сеть («мерёжу»), и вот в угоду «сильному мира сего» бабы притворно плачут, жалея его снасть. Когда же пропажу нашли, бабы не без влияния своих мужеи-подхалимов «пошли во кружок», то есть пустились в пляс.

Частушки очень оперативно фиксируют многое из жизни индигирщиков и распространяются молниеносно. Случилось, например, Суздалову Ивану перевернуться с возом дров, как на другой же день все Русское Устье распевало частушку:

Неуклюжий, нестатной.

Не сумел нарту держать,

И пришлось Суздаленку

Вверх полозьями лежать.

В последние десятилетия очень были популярны частушки Ваньки-Замарая, который обладал способностью сочинять их экспромтом:

Сенокосная бригада

Косить собирается.

Без единого рубля,

Бедная, скитается.

* * *

Канцелярия сбочилась,

Без подшива потолки,

Постарайся, председатель,

Собери с людей долги.

* * *

Я по Русскому иду,

Все меня качает,

В магазине больша бочка

Денежки кончает.

Если «поэзия» Замарая и Кокоры была больше сатирической, то частушки Шелеховского – лирическими:

По Полярнинской заимке

Гусь-губенник пролетел,

Вновь приезженький товарищ

Моей милкой завладел.

* * *

От Стариковой на Полярно

Протянулся волосок,

Долго-долго не слыхал я

Моей милой голосок.

* * *

В Русском Устье тучи ходят,

В Чокурдахе гром гремит,

Русскоустьинца полюбишь,

Сразу сердце заболит.

* * *

Индигирочка-река,

Твои крутые берега.

Скоро, скоро уезжаю,

Прощай, милая моя.

В наши дни молодежь с помощью магнитофонов и радиоприемников усваивает современные песни. Частушки почти забыты, их, к сожалению, уже не сочиняют.

Большое распространение в прежние времена имела картежная игра. Случались большие проигрыши и затяжные долги.

Изредка играли в шахматы. У моего деда были шахматы, вырезанные из мамонтовой кости, очень похожие на те, которые обнаружены в 1940–1941 годы при раскопках на острове Фаддея, в заливе Симса (восточный берег Таймырского полуострова). Играли в шахматы по правилам шашек. Стороны делились на «мужиков» и «баб». Фигуры «мужиков» были тоньше и изящнее, а «баб» – несколько толще и с большим количеством вырезов.

Вплоть до 1928 года индигирщики почти все были неграмотны, хотя общество предпринимало попытки открыть школу. 25 сентября 1885 года на пожертвованные средства открылась народная школа, но через три года закрылась из-за «малограмотности учителя». В 1890 году школа вновь открылась. Учителем назначается И. Архангельский – ссыльный, бывший канцелярский служащий из Вологды, который одновременно был писарем и наблюдателем метеорологической станции. Он пытался наладить преподавание, неоднократно обращался к исправнику с просьбой прислать доступные книжки для чтения, учебные пособия, узаконить продолжительность учебного года и т. п. Однако ощутимых сдвигов в просвещении ему добиться не удалось, большинство обучающихся «не усвоили порядочной грамотности». В 1905 году в связи со смертью И. Архангельского школа закрылась окончательно, прекратились и метеорологические наблюдения.

Если случалось русскоустьинцу написать какое-либо прошение, то в конце его, как правило, была приписка: «К сему прошению по личной просьбе мещанина (следовала фамилия) якутский купец (мещанин) такой-то руку приложил». Зачастую вместо подписи прикладывали палец либо налагали именную печать. Владелец печати бережно хранил ее в маленьком мешочке, в поездках брал с собой, клал в нагрудный карман рубахи и привязывал на веревочку. Основой печати служила круглая деревянная ручка, нижний конец которой был залит свинцом. На него наносились начальные буквы фамилии и инициалы владельца. Изготавливал печати единственный в обществе грамотный человек…

Оторванность от культурных центров, постоянная борьба за существование наложили отпечаток на характер и поведение русскоустьинцев. Их, как отмечают многие авторы, отличали осмотрительность, боязнь новизны, ограниченность представлений о внешнем мире.

На предложение одного из участников экспедиции объяснить принцип определения времени по часам староста упорно возражал: «Где нам, темным людям, понять такую премудрость. И не объясняй лучше, все равно ничего не пойму» [Скворцов, 1910, с. 167].

По свидетельству И. А. Худякова на вопрос индигирщику, слышал ли он о покушении на царя, тот ответил: «Если царя убьют, какие мы люди будем?! Прольют царскую кровь – земля загорится» [Худяков, 1969, с. 98].

А вот отрывок из разговора В. Зензинова со своим спутником:

– Ты слышал про войну с японцами?

– Слышали.

– А из-за чего война была?

– Сказывают, они больно на нас насядали.

– А кто победил?

– Мы победили, русские.

– А слышал, что после войны мы им половину Сахалина отдали?

– Ну вот-вот, из-за этого Сахалина, бают, и война началась.

– Как же ты говоришь, что мы победили, а им свою же землю отдали.

– Ну уж не знаю я этого. Ты знаешь, ты свет видел – а мы что?! [Зензинов, 1913, с. 7–8].

Самая северная русская церковь в местечка Станчик. Постройка XVIII века, (Фото Б. В. Дмитриева.)

В то же время, несмотря на сильную отсталость политических и социально-экономических отношений, русскоустьинцы были сдержанны в выражении своих верноподданнических чувств, проявляя иногда даже открытое безразличие к царствующей особе. В феврале 1867 года староста получил два предписания окружного исправника о сборе средств по случаю спасения царя Александра II от выстрела Д. В. Каракозова: «Верхоянскому мещанскому старосте. Во исполнение предписания господина управляющего Якутской областью от 11 октября за № 237 окружное управление при сем препровождая книжку предписывает тебе о подписке для сбора приношений на сооружение храма – сада часовни в память чудесного спасения жизни Государя императора. Предлагаю тебе предложить жителям твоего ведомства пожертвовать денег для означенной цели и деньги вместе с книгою прислать ко мне. Верхоянский окружной исправник».

Второе предписание требовало провести сбор пожертвований на покупку в Петербурге дома дворянину Комиссарову-Костромскому, «спасшему от покушения на жизнь Отца Отечества».

Ответ мещанского старосты гласил: «Во исполнение предписания оного управления от 16 февраля 1867 года за № 30, при оном присланную книгу на записку пожертвований якобы (разрядка моя. – А. Ч.) на покупку в Петербурге дома дворянину Комиссарову, на предложению моему нихто из общественников моих к оной подписке желающим не оказались».

Так своеобразно отреагировали «верноподданные» далекой окраины на апрельские события 1866 года.

Между тем в характере индигирщиков наблюдались доверчивость, дружелюбие и бескорыстная взаимопомощь. Как особенно приятную черту отмечали многие путешественники отсутствие среди них брани и сквернословия. Обычным обращением в речи служили ласкательные имена: золотце, крошечка, нянечка, Мишенька, Дунечка и т. п.

Если путник заходил в дом, даже ночью, хозяева вставали, разжигали очаг и угощали приезжего. А он обязан был за это расплачиваться новостями. Гостям подавались лучшие блюда. Если варили уху, то рыбью голову на отдельной тарелке подавали гостю – проявление уважения. Отказываться от угощения считалось признаком невоспитанности. Такому человеку обычно говорили: «Чего чай не пьешь? Видно, от себя отгораживаешь!»

Особо почитали человека, приехавшего издалека. Заносили его постель и готовили ему ложе в переднем углу, во время «гостевания» он сам и вся его упряжка собак содержались за счет хозяина.

С уезжающим передавали устные приветы («поклоны») своим родственникам и знакомым: «Няне Арине от всех нас большой поклон скажи» пли «Дедушке Егору и бабушке Анне поклон скажи» и т. п. Приезжий поклоны передавал обязательно, обращаясь персонально к каждому адресату: «Дядя Ваня, тебе Большой Егор поклон заказывает», «Няня Арина, тебе Анна Шкулева поклон заказывает». Адресаты на это отвечали: «Спасибо, дай бог ему (ей) здоровья!»

Была распространена пересылка поклонов в виде разноцветных тряпочек. Желтый цвет означал измену, черный – печаль, белый и красный – радость. Например: две полоски одного цвета, связанные вместе, означают себя и любимого. Если любимый изменял, то его «изображают» в виде длинной новой полоски с двумя узелками, а себя на старой тряпочке с одним узелком. Молодой человек мог послать девушке поклон-признание в любви в виде двух одинаковых тряпочек, связанных вместе, одна из них с двумя узелками посередине, гели девушка отвергала его, то высылала ответ в виде двух тряпочек с одним узелком на каждой. (Записано со слов А. И. Шкулевой, 70 лет, 1972 г., пос. Чокурдах.)

Издавна русскоустьинцы поддерживали товарищеские отношения с окружающими их соседями – якутами, эвенами и чукчами. Особенно дружескими отношениями были с эвенами – «юкагирами», как они их называли. Если у эвенов случался голод, русские снабжали их рыбой, если бедствовали русские – эвены делились мясом. Эвены, отличаясь рыцарским благородством, исключительно уважительно относились к русским соседям. Большой честью считал эвен заиметь крестного отца из русских и относился к нему с благоговением.

Русскоустьинцы, как и все сибиряки, сдержанны в проявлении своих чувств, немногословны. Внимание и забота о человеке проявляется у них неброско, незаметно и, самое главное, бескорыстно. Бытовало мнение: не сделать человеку добро – грех, а сделать и укорить – тяжкий, великий грех.

Взаимопомощь и поддержка остались доброй традицией, которая старательно передается из поколения в поколение. Да это и попятно. Ведь в краю пурги и холода первое дело – приютить, обогреть и накормить человека. Особое внимание проявляется к тем, кто приехал надолго, с добрыми намерениями, по делу, кто так же, как и хозяева, доброжелателен и бескорыстен. Таких людей со временем воспринимают всем сердцем, как родных: «Мы его шибко сильно жалеем». Вообще, в Русском Устье слово «любить» редко употребляется. Вместо него существует в обиходе более емкое слово – «жалеть». В это понятие входят и любовь, и внимание, и уважение. А про тех, кто приехал на короткое время, обычно говорят: «Этот по огонь приезжал» или «Приезжал сам себя показать».

Семейные отношения

Среди русских, пришедших на Крайний Север, женщин не было, и мужчины приводили в дом девушек из соседних нерусских племен. Прижитые от местных женщин дети вливались в среду русского населения. Через два три поколения число жителей смешанного происхождения значительно возросло, что и позволила заключать браки в основном в своей среде.

В практике заключения браков у русских поселенцев сложились определенные традиции: они старались жениться или выдать своих невест за колымских или устьинских русских старожилов. Брачные связи с якутами и эвенами поддерживались сравнительно редко.

Замуж выходили в 17–18 лет, женились в 18–20. По сведениям информаторов, существовала некоторая свобода нравов, поэтому были нередки случаи рождения детей до замужества. Такие дети назывались «девьими», «прижитками» и «заугольниками». Фамилию и отчество им, как правило, давали по отцу или старшему брату матери.

В народной памяти сохранился случай, происшедший примерно в середине 80-х годов прошлого века. Известная красавица, певунья и плясунья Агафья Шкулева родила третьего «девьего» ребенка, причем все дети были от разных отцов. Староста принял решение наказать ее розгами. Перед началом экзекуции при явном сочувствии мужской половины общества она задорно пропела несколько частушек, затем пустилась в пляс. Очарованный чудным голосом и лихим танцем молодой женщины присутствовавший при этом помощник исправника отменил наказание.

В устном народном творчестве русских старожилов немало песен, частушек, посвященных любви. Интересно отметить, что почти каждый молодой человек (или девушка) «опевал» любимую, то есть посвящал ей «свою» песню – на свои слова, свою мелодию. Эта песня исполнялась наедине или в кругу близких друзей. Приведем примеры таких песен-куплетов:

Толста Маша-загородка,

Да гулять волю не дала,

Да уруллю, руллю, руллю,

Да уруллю, руллю руллю.

* * *

Я свою-то чернобровку

Да только под божницу не сажу.

* * *

Где я Дашкин след увижу,

В обе стороны деру,

Моей Дашке-то следок —

Словно пестрый шахматок.

* * *

Да любил пташек,

Да любил Машек,

Любил от желанной,

Любил от души.

Влюбленные называли друг друга придуманными ласкательными именами: «ачилинка», «дугудушка», «тумтаречка», «ханечка»… Сочиняли шуточные любовные частушки:

Ачилинка, воротись!

Шаровары твои нашлись.

• • •

У меня была папаха.

Из кольца в кольцо вилась,

А походская девчонка

Три версты за мной гналась.

(Записано со слов А. И. Шкулевой, 70 лет, 1972 г.)

Когда сыну исполнялось 18–20 лет, отец и мать старались присмотреть ему подходящую невесту. Основные требования к избраннице – хорошая внешность, здоровье, добрый нрав, уменье вести домашнее хозяйство. Однако при равных условиях последнему достоинству отдавалось предпочтение, которое выражалось поговоркой: «Красоту не лизать». Неуменье, не-удачливость, леность считались пороком как мужчин, так и женщин.

Насильственная выдача или женитьба встречалась крайне редко. Выйти замуж без согласия родителей («уйти ногами») считалось позором. Такую самовольницу другие женщины во время ссоры упрекали: «Я не ногами, как ты ушла, а с тятиного благословения».

Православная церковь запрещала браки родственников вплоть до седьмого колена и вменяла священнослужителям в обязанность выяснить степень родства будущих супругов. Однако в Русском Устье с разрешения попа допускались браки троюродных братьев и сестер. Но случалось всякое… Так, в 1866 году мещанин Егор Голыженский дал письменное обещание священнику, что он не будет проживать в одной местности с девицей Анной Чихачевой или ездить к ней. На этом обещании наложена резолюция благочинного Льва Шицицына: «Прошу развести сих блудников, которые состоят родственниками во втором колене» [ЦГА ЯАССР, ф. 144, он. 1, д. 80].

Как правило, предварительной договоренности о приданом не существовало. В качестве свата посылали наиболее уважаемого человека, иногда кого-либо из родни. Сами родители никогда в роли сватов не выступали. Сваты, явившись в дом невесты, вели сначала с родителями разговоры о посторонних делах, затем переходили непосредственно к сватовству. Главный сват или сваха, уличив момент, заявляли следующее: «Мы пришли к вам не пировать, не столовать, а с добрым делом, со сватовством. У вас есть товар, у нас есть купец – станем родство заводить».

Они давали лестную характеристику и жениху, и невесте. Делали заключение, что это подходящая пара. Если родители не согласны, то отвечали: «Молода еще, надо в девках побывать, отцу-матери помогать». Спрашивали согласия невесты. Если она была согласна, отец говорил: «Волей выбрала молодца – не взыскивай С отца». Завершалось сватовство тем, что свату выдавали платок невесты в качестве залога, что означало: предложение принято. Сваты передавали платок жениху.

Через несколько дней происходило «второе действие» – «рукобитие», тоже не публичное. Отец и мать жениха вместе со сватами приезжали в дом невесты, для окончательного удостоверения и личного «удара по рукам».

Оба отца подавали друг другу руки, а присутствующие приговаривали: «На счастье! Господи, благослови!» Старший сват или кто-нибудь из уважаемых людей (крестный отец) разнимал руки отцов. В этот момент отец жениха вручал невесте и ее отцу какой-либо подарок: шкурку песца или несколько золотых монет.

Затем невеста подходила к отцу. Он снимал с полки самую ценную икону, поднимал ее над головой, целовал дочь и произносил: «Благословляю тебя Казанской (Смоленской) Божьей матерью! Бог с тобой!» (Записано со слов А. И. Шкулевой, 70 лет, 1972 г.)

Спустя три-четыре дня происходило обручение, где жених и невеста официально встречались при людях и менялись кольцами. Венчание приурочивалось к приезду священника. Поэтому часто случалось так, что супруги, прожившие совместно полгода, шли наконец венчаться в церковь.

Свадьба начиналась с девишника. В доме у невесты ее подруги пели песни. Полагалось исполнить 12 песен. Первая песня:

Не стук стучит, братцы, во тереме,

Не гром гремит во высоком,

Благословляется дочь у батюшки,

Благословляется дочь у родной матушки:

– Благословите меня во злат венец,

– Благословите меня с суженым.

После этой песни невесту закрывали от присутствующих, расплетали ей косу и пели:

Тут расплакалась душа красна девица

По своей по русой косе,

По своей девьей красоте:

– Час тапериче русу косу не чесывать,

В золотой куст не переплетывать.

Когда жених с друзьями и тысяцким приезжали за невестой, чтобы везти в церковь, их встречали песней:

На дворе, дворе, Ивановом дворе,

Вырастало кипарис-дерево.

 Слеталися девять соколов,

Со десятой бел крыльчат сокол,

Съезжались девять боярей,

Со десятой князь молодой.

Выходила его суженая,

Золотым кольцом обрученная.

Она мылась и белилася,

В чисто зеркале смотрелася,

Резным гребешком чесалася.

По обычаю тысяцкий должен выкупить невесту, а брат невесты – продать ее. Жених стоит у порога, брат невесты сидит за столом. Тысяцкий кладет на блюдце копейку и придвигает ее к брату. Тот говорит: «Я не за это поил-кормил» – и отодвигает блюдце. Тысяцкий снова подает на блюдце монету и подвигает к брату. Так повторяется до трех раз. Наконец брат берет невесту и подводит к жениху. В это время поют:

Не вылетай, утка, из острову,

Не выпорхай, птица, из гнездышка,

Не выходи, наша душечка, из терему.

Невесту везут на собаках в церковь. После венчания едут в дом жениха. У дома молодых встречают с хлебом-солью мать и отец жениха; присутствующие в это время поют:

Не белы ветры навеяли.

Нежданны гости наехали,

Сокол летит, земля ютит

[Зензинов, 1914а, с. 63].

Свадьбу вел тысяцкий, выбираемый из наиболее уважаемых людей.

Во время свадебного пира девушки-подружки невесты – пели хвалебные песни («опевали») в честь молодых, тысяцкого и присутствующих гостей. Тот, к кому относилось «опевание», должнен был бросать на блюдце деньги.

На свадебный стол обязательно подавался запеченный лебедь, а также вареная кость от лебяжьего крыла. Обязательным был ритуал ломания лебяжьей кости: сначала ее брал тысяцкий и делал вид, что пытается сломать, затем передавал жениху. Жених должен был сломать ее руками без применения каких-либо посторонних предметов, что символизировало его удаль и силу.

В конце свадьбы пели обычные песни и плясали.

Признавался законным и повторный брак, однако устанавливался срок траура по умершему супругу – не менее года. О нарушавших этот срок осуждающе говорили: «У мужа (жены) еще ноги не замерзли, а она (он) уже новую судьбу ищет».

Начало беременности узнавали по отсутствию «красок» – менструаций. (Период менструаций называли словом «мылась», «моется». Женщина в этот период не должна была спать в одной постели с мужем, чтобы не «запоганить» его. Когда менструации заканчивались, она должна была вымыться и всю свою постель протрясти над огнем, а сама несколько раз должна была перешагнуть через костер – «окуриться».) Беременных называли: «непростая», «нездоровая», «в интересном положении», «грузная». При наступлении срока родов – «на тех порах» – заручались «бабушкой» (повитухой). К ней проявлялось особое уважение. Девушки и нерожавшие женщины повитухами быть не могли.

Во время родовых схваток повитуха массажировала живот у роженицы и читала молитвы. В это же время ставили свечку или затеплили лампадку в честь святой Соломонины – покровительницы женщин.

Роженице расплетали волосы, развязывали все узлы на одежде, расстегивали все пуговицы; развязывали также узлы и на ненадетых юбках, фартуках, отпирались все замки на сундуках, на амбарах и т. п. – чтобы облегчить роды. Если они были продолжительные, муж выходил на улицу и стрелял из ружья.

При задержке последа роженице разминали живот. Послед обычно закапывали в землю недалеко от дома. Отпавший остаток пупочной культи («пупок») мать, завернув в тряпочку, хранила, считала, что это дает хорошую память ребенку. Кормящая мать остатки грудного сцеженного молока не выливала в помойное ведро, а уносила недалеко от дома и выливала на чистую землю.

Новорожденного младенца обмывали теплой водой, заворачивали в пеленки, затягивали веревкой («покромом») и укладывали в колыбель («зыбку»). Зыбка – небольшое продолговатое лукошко с навесом над головой. Ребенка закрывали одеяльцем и зашнуровывали ремнями, привязанными к краям зыбки. Подстилка – обычный ватный матрасик, под которой подстилались крошки гнилого измельченного дерева пли сушеный мох.

Переход колыбели от одного ребенка к другому допускался лишь в том случае, если ранее родившийся ребенок был жив, в противном случае для новорожденного делали новую колыбель. В течение первых недель ребенка мыли каждый день, обычно вечером. Разводили огонь в камельке, нагревали воду и обмывали его с мылом. Затем пеленали, схватывали двумя пальцами носик, потягивали несколько раз, приговаривая: «Не будь курнос». При этом издавали полусвистящий звук.