Текст книги "Факел"
Автор книги: Алексей Киреев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 7 страниц)
СЕМЕН ИЗ ПЕТУШКОВ
Рассказ
Егор Кленов сел за письменный стол, развернул на середине ученическую, в косую линейку тетрадь, обмакнул перо, и рука неторопливо забегала по бумаге.
«Здравствуйте, Мария Ивановна! Не удивляйтесь, пожалуйста, этому письму. Его пишет неизвестный вам сержант Советской Армии Егор Кленов. Может быть, я никогда не увижу вас, но мое сердце переполнено такими чувствами, что не могу молчать».
Егор на минуту задумался, посмотрел на лицо спящей матери, перечитал про себя начало письма, продолжал:
«Я не знаю, Мария Ивановна, может быть, вы будете благодарны мне за это письмо, а может, всю жизнь станете проклинать меня, но я хочу, не таясь, не скрывая от вас ничего-ничего, рассказать все по порядку».
Кленов опять оторвался от тетради, снова перечитал написанное. В эти минуты перед его взором встала картина, которая навсегда сохранилась в памяти, в сердце. Да такое и нельзя забыть.
Егор склонялся над письмом, и ка косые линейки тетради легли новые мелкие буквы, выведенные натруженной рукой.
«Это произошло, Мария Ивановна, всего лишь несколько дней назад. Командир предоставил мне краткосрочный отпуск. «Езжайте, – говорит, – Егор Петрович, в свой Саранск, посмотрите, как живут земляки. Время от времени надо проветриваться, а то огрубеете, забудете, с какой стороны к девушке подойти». Шутник наш командир, добрый он человек, за такого командира мы – в огонь и в воду…
Собрал я, Мария Ивановна, свой чемоданчик, купил сестренкам гостинцы – и марш на поезд. Хоть человек я и авиационный, но поездом оно как-то сподручнее, хотелось из вагона посмотреть на наши края как следует. Ведь служу-то я не где-нибудь, а в самой Германии.
Вы, наверное, представляете себе, как приятно было у меня на сердце, когда я любовался родной землей. Хоть и хороша новая Германия, но Россия все же лучше, В Москве, безусловно, побывал, посмотрел, как там народ живет. Прекрасна Москва! Парки ее в зеленом наряде, улицы широкие, просторные. Помолодела, приосанилась, матушка.
Отпуск у нас, солдат, короткий, время не ждет, подгоняет. Я прокомпостировал билет – и даешь Саранск. До него от Москвы рукой подать.
Вот и родные места. Узнаю и не узнаю. Кругом перемены, строят и строят, много новых домов стоит.
Ждать транспорт мне нет смысла (мать моя переехала жить в поселок – это в километре от Саранска), взял чемоданчик и зашагал в Петушки – так поселок наш называется. Иду, новостройками любуюсь, потихоньку песенку напеваю. Шаг у меня спорый, размашистый, не успел оглянуться, как отмахал полпути».
Егор встал, подошел к небольшой географической карте, пробежал глазами по Волге, нашел Саранск. «А ведь я дома, – подумал, – хорошо».
«Так вот, Мария Ивановна, только что отмерил я полпути, как поравнялся с человеком. Был он в военной шинели, шел не совсем твердой походкой, постукивая впереди себя крепкой ореховой палкой с металлическим наконечником. За его спиной болтался футляр из-под баяна. Мы познакомились. Мой спутник назвал себя Семеном. Разговорились. Семен, оказывается, бывалый человек, и пока мы с ним шли до Петушков, он рассказал много интересного».
Кленов опять подошел к карте, отыскал на ней Куйбышев, Волгоград, постоял, подумал. «Вот тут», – ткнул пальцем в точку Егор и вернулся на место.
«Семен предложил мне передохнуть, и мы сели на обочину дороги, покрытую зеленой щеткой травы, – продолжал писать Кленов. – Семен, свернув «козью ножку» (от папиросы он отказался, баловство, мол, одно, кашель бить будет) и прикурив от моей зажигалки, как бы между прочим, спросил;
– Слыхал, служивый, что-нибудь о Мамаевом кургане?
– Доводилось, – отвечаю. – Нам, не нюхавшим пороху, иногда фронтовики рассказывают. Говорят, жаркие там были бои.
– «Жаркие», – хмыкнул Семен. – Не то слово, браток. Ты, служивый, знаешь, что такое ад? Так вот. Адские бои были на том кургане. Он находится недалеко от Волги. Взберись на него, как это сейчас делают заезжие туристы, особенно заграничные, я весь город – на ладони. А взглянули бы опи на этот курганчик в сорок втором!
За этот орешек долго бились – и мы, и он. Коля подсчитать, сколько Мамаев переходил из рук в руки, право, со счета собьешься.
Семен затянулся крепким самосадом, выпустил густую струю дыма, вынул платок, осторожно, как я заметил, протер глаза.
– Вот ты солдат, – Семен, не поворачиваясь, положил руку на мой погон. – Даже лычки носишь. Сержант, значит. Вот ты сержант, и уж, верно, знаешь, трудно взять высоту, не так ли? Пока взберешься на нее – дух перехватит. А если эта высота-то еще в ряда три колышками с проволокой опутана, да минными полями прикрыта, траншеями перепоясана и блиндажами изрыта, тогда что? Ну а коли в каждой щелке сидит твой злобный враг и глядит, как бы тебя покрепче ужалить, чтобы ты на ноги больше не поднялся? Ну а если на тебя с неба сыплются бомбы величиной с годовалого поросенка? Как ты тогда себя чувствовать будешь? А? Вот то-то и оно. Вдесятеро, а то и во сто крат труднее одолеть такую высоту. И вот мне, браток, довелось участвовать в одной из схваток. Утром разыгралась она. Как сейчас помню, вернулся в блиндаж наш отделенный Иван Пчелкин и говорит: «Ну, ребята, час пробил. В атаку пойдем, Мамаев брать будем. Ты, – говорит мне Пчелкин, – поближе держись, чтоб огонек вовремя подбрасывать. Ведь как-никак ты пулеметчик, главная огневая сила отделения». «Хорошо, – говорю, – дадим прикурить немцу». По условному сигналу заработала наша артиллерия. Батеньки мои, что было – не поверишь, браток! Сплошной огонь стоял над Мамаевым. Разрывы слились в общий гул. Немцы ответили, но жидковато. Обессилели, значит. А потом пехотинцы с танкистами грянули. Раз артиллерия поработала, думаем, рывок – и на кургане. Бежим, стреляем, «ура» кричим: воюем – не в бирюльки играем. Иван Пчелкин командует, я огонек поддаю. Иван командует, я огонек поддаю… Вот до окопа осталось несколько метров. Соседи уже ворвались в траншею. «Дружнее, ребята! – кричит Иван. – Стыдно будет, если отстанем». Мы прибавили шагу. Пустили в дело «карманную артиллерию» – гранаты, значит. Заохали, заорали фрицы. «По ходу сообщения, за мной!» – командует Пчелкин. Я за ним, впритирку держусь. Знаешь, браток, русское правило: локоть к локтю, плечо к плечу. И вдруг… Что бы ты думал? Из-за поворота траншеи выскочил немец и бросил гранату под ноги Ивану. А Пчелкин впопыхах-то и не заметил, приложился к брустверу и пуляет из автомата по какому-то окопу. Что делать?»
Кленов на мгновение отложил письмо, задумался. Он живо представил себе Семена, нервно затянувшегося «козьей ножкой», клубком выдохнувшего дым. Егор вспомнил слова Семена и, пододвинув письмо, продолжал писать:
«Помолчал Семен и снова спрашивает:
– Кричать, говоришь? Эге, браток, верная смерть. Обоим наркомзем, как говорили фронтовики. Вот ты сержант и знаешь, кто нужнее фронту – боец или командир?
– Оба нужны.
– А все же?
– Командир, думается.
– Хитришь или в самом деле не понимаешь?
– Что вы, Семен…
– Так я скажу. Конечно, и командир без бойца – не командир. Но, сержант, ведь нас-то много, а вас на взвод всего лишь раз-два – и обчелся. Ты ведешь в бой меня, Григория, Петра… Голова всему – командир.
– Так что же надо было делать, Семен?
– Эх, браток, дорога каждому своя жизнь, а фронтовое братство дороже. – Семен, шумно шлепая губами и широко раздувая ноздри, раскурил самокрутку, затянулся раз-другой, продолжал:
– А я сделал вот что: метнулся Ивану в ноги, схватил гранату, развернулся и прижал Пчелкина спиной к стене траншеи. Иван чертыхнулся, попытался оттолкнуть меня, но я его так плотно прикрыл, что он не мог даже шевельнуться. Стою этак, придерживаю Пчелкина, а граната, смотрю, словно шипит, окаянная, в моей руке. Того и гляди шарахнет. Смотрю я на нее и столбенею, хочу бросить – и не могу: будто руку отняли у меня. «Ну, – думаю, – Семен – амба. Вот она, смертушка-то твоя, в твоей же руке зажата. Миг, еще миг – и дух вон». Эх, браток, не поверишь, волосы на мне дыбом встали. За какую-нибудь долю секунды поседел.
Семен снял с головы поношенную кепку, потер шершавой ладонью висок, несколько раз провел ею по своим седым волосам.
– Ну что ж, смерть, значит? Нет, браток, думаю, не отправится Семен на тот свет, дудки! До Берлина еще далеко, а кто шагать туда будет и вызволять нашу землю из-под фашиста! Собрался я, значит, с силенкой, изловчился – и швырь гранату за бруствер, А она хлоп, проклятущая, и… обожгла, окаянная, навек отметку оставила.
Семен всем телом повернулся ко мне.
– Глаза?! – вскрикнул я, увидев, как на его рябоватом, по-видимому от осколков гранаты, лице сверкнул голубизной протез.
– Да, браток, глаза… Один совсем, а другой чуть-чуть еще теплится… С тех пор вот и хожу с поводырем. – Семен приподнял ореховую палку, стукнул ею по зеленой луговине.
– Ну а как Иван? Пчелкин-то как?
– Дошел до Варшавы Иван Пчелкин, крепко бил фашиста, в офицеры произвели. Подполковник. Заслужил – светлая голова. Пишет. А год назад на побывке был, навещал.
Семен встал, оправил шинель, выпрямился и спросил:
– Значит, тебе тоже в Петушки? А чей будешь-то? Кленовой Матрены сын? Недавно она в Петушках, на краю поселилась. Обжилась, славная баба. Пойдем помаленьку.
Мы свернули на полевую дорогу, несколько сот метров шли молча. Я глядел на Семена и думал: «Вот какие сильные люди выросли на нашей земле, не люди – гранит!»
– Скажите, Семен, а вы из Петушков?
– Да, теперь я петушковский, а жил когда-то под Саратовом, в деревне Комаровке.
Семен тяжело вздохнул, как будто я затронул его самую больную струну, кашлянул и продолжал:
– Видишь ли, браток, наш человек лют в бою и хороший друг. Я несколько месяцев провалялся в госпитале, а когда воспрял духом, выписали. Куда податься? Домой? Да, в таком случае положено домой, как говорят, к теще на печку. Отвоевался – и все тут. А потом подумал: стоит ли? Примет ли жена? Кому я нужен такой? Родных по моей линии в деревне никого не осталось. Детишек у нас не было. Обузой быть, жизнь ей связывать… Зачем?
Семен остановился, постучал палкой перед собой.
– Вот тут канавка должна быть, сержант, поосторожней, – предупредил он и, переступив ровик, снова зашагал своей нетвердой походкой. – Посоветовался письмом с Пчелкиным. Он сначала выругал меня на чем свет стоит. А в конце сделал приписку: «Уж если будет невмоготу, Семен, езжай в наш колхоз, в Петушки. Я, мол, написал туда, примут как своего». На том и порешил – в Петушки махнуть. И вот, видишь, прижился. Колхоз избенку построил, я научился на баяне играть. Еще в молодости любил на гармони пиликать. Теперь в клубе молодежь забавляю. Ничего, чувствую себя человеком…
– Так один и живете? Ведь трудно? Да и сердце по жинке истосковалось поди.
– Бывает, затоскуешь. Машей ее звали. – Семен улыбнулся, и лицо его посветлело. – Набежит думка – взглянул бы на нее, прижал к груди, расцеловал. Любила она меня. Я тоже. Несколько лет прожили душа в душу. Но раз отрубил – возврата нету. Может быть, Ивановна-то меня уж позабыла, похоронив, другого нашла. К чему жизнь ломать человеку? А, браток? – Семен остановился, повернулся к новенькому домику, сказал: – Ну вот и твоя хата. А мне – в эту сторону. Заглядывай – буду рад. – Семен протянул мне широкую руку, посмотрел на меня голубоватым глазом и строго сказал: – А насчет жинки… того, больше не береди, браток. Ведь сердцу-то не прикажешь – щемит.
Семен четко, по-солдатски повернулся и, стуча впереди себя ореховой палкой, зашагал в проулок. Я еще долго стоял на улице, смотрел в широкую спину Семена и думал: «Вот это Семен из наших Петушков! Да и фамилия-то у него какая звонкая – Гвоздилин. Семен Гвоздилин – герой-фронтовик, настоящий советский человек».
Кленов выпрямился, расправил плечи и, немного подумав, закончил письмо:
«Вот и вся, Мария Ивановна, история Семена Гвоздилина, вашего искреннего друга и любящего мужа, у которого и по сей день тоскует сердце о милой Маше из Комаровки. Чувствует ли эту боль ваше сердце?»
