Текст книги "Кто вынес приговор"

Автор книги: Алексей Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 13 страниц)

20

 Тяжела стала лестница для Викентия Александровича. Как с грузом, поднялся наверх. Монетки–рыбки мелькнули в аквариуме и исчезли в траве. Так бы вот и ему, Викентию Александровичу. В траву. Постоял возле аквариума, погладил стекло, холодное, отпотевшее. «Камера, – подумалось. – Так и камера из четырех стен…» Отшатнулся, вошел в номер, в их номер. Сидели уже за столом Иван Евграфович и Дужин. Они смотрели на него. Молчали. Трубышев прошел к столу, сел. Потащил трубку из кармана, снова сунул ее в карман. Ухватил бутылку, налил портвейну. И отодвинул стакан. Взял вилку, ткнул в кусок осетрины, а есть не стал. – Вощинина зарезали. Дужин как–то странно поглядел на трактирщика. Тот погладил лоб ладошкой, точно проверял, нет ли жара у него. – На Овражьей улице, – продолжал быстро Викентий Александрович. – Не тот ли Сынок? – вдруг обернулся он к Дужину. – Уж не приказание ли отдал… – Не отдавал я приказов. Не судья, – хмуро бросил Егор Матвеевич. – Не Окружной суд… А дело было… Он покосился на Ивана Евграфовича, тот втянул ноздрями воздух. Хотел сказать, наверное, что опять тянет в отдушину вонью с кухни. Покряхтел, пожевал привычно сыр. Только сыр и ел Пастырев – имея нездоровые кишки. Сыр, да молоко, да теплый творог. – Был у меня Сынок, – проговорил негромко Егор Матвеевич. – Вчера еще. Сказал, что пришил твоего счетовода. Хотел поговорить, а тот закричал. Стал рыпаться. Ну, а Сынок терпеть не может… Случайно все вышло. Точно накаркали мы… Но, может, и по делу. Сам же ботал, что завалится в другом городе, попалит нас всех сразу… – Черт знает что, – пробормотал Трубышев. Вот теперь он выпил стакан вина, пожевал рыбы. Может, это, и верно, к лучшему. В коридоре кто–то прошел, и они привычно все насторожились, повернулись к дверям. Всегда они в тревоге. До коих так будет? – Наше дело тут маленькое, – наконец вымолвил Пастырев, – пусть Сынок и отвечает. – Конечно, – обрадовался Викентий Александрович. – Все это нас не касается. Все это мимо нас… Мы приговор не выносили… Он вдруг ощутил прилив аппетита, зажевал осетрину. Те двое тоже приободрились. Вот чему–то рассмеялся Егор Матвеевич, потянулся за портсигаром. Иван Евграфович стал рассказывать о вчерашнем вечере в «Хуторке», о том, как с ножом бросился мужик на какую–то свою сожительницу. Будто бы эта сожительница здесь, в трактире, укрылась в темном углу с каким–то посетителем, обнимались и, может, еще черт знает что там… Иван Евграфович пошлепал ладошкой по лбу. – Закроют мое заведение, чего доброго, за такие скандалы. И так власти десять тысяч рублей в год уравнительного налога берут. Разузнают о скандалах – еще столько же прибавят. Тут сразу караул закричишь… – Да и все–то нам надо бы закрывать, – проговорил тут вдруг Викентий Александрович. – Хватит… Чувствую, что потянулся к нам розыск, что начинают искать. Неспроста взяли Миловидова. Теперь вот Вощинин… – Ну, Миловидову сказать нечего, – успокоил его снова Пастырев. – Помолчит. Говорить ему нечего, – повторил он в раздумье, но голос был неуверенный и тихий. И, глянув в его бегающие глазки, опустил Викентий Александрович вилку, снова пропало желание жевать эту подсоленую осетрину. Нет, покоя не было. Была тревога. Как червячок какой–то сидел там, в душе, и точил, точил, и сукровица, черная и густая, замазывала сердце Викентию Александровичу, и он ощутил в нем тягучую и медленную боль. Погладил грудь, усмехнулся: – Нервничать мы стали, это уже плохо. Может, и правда, разойдемся и больше не будем встречаться… Так легче… Пусть ищут. Дужин вздохнул, проговорил с каким–то раздражением: – Значит, я зря шарился возле склада. Вагоны стоят с мукой, с размола пришли из Рыбинска. Можно было бы мешков десять убрать. Склад в стороне. А стрелок сменяется через восемь часов. Есть один мне знакомый. Поговорил я с ним. Пообещал ему денег… Чесал долго затылок. Ну, пьяница мужик… Раз пьяница, деньги манят. Согласился пропустить моих ребят. Десяток уведем и скроем… Не заметят. А то жаль дивиденды терять. Он как–то просительно оглядел обоих. Иван Евграфович вздохнул, не ответил. Викентий Александрович строго и нехотя сказал: – В помощники уголовный мир берем? Это уже пахнет статьями, Егор Матвеевич. – От нас давно статьями пахнет, – прорычал злобно Дужин. – Или не кумекаешь, Викентий? Трубышев вздрогнул даже, он встал, подошел к двери. Выглянул в коридор – там возле аквариума стоял, покачиваясь, какой–то мужчина и напевал. Закрыв дверь, Трубышев прислонился к стене. – Уж не подслушивал ли? Трактирщик просеменил быстро, тоже выглянул. Покачал головой, засмеялся: – Чудится тебе, Викентий. Это же мужик из конторы Льноснаба. Каждый вечер болтается сюда. По–моему, растратчик… – Какой ты стал боязливый, – вдруг угрюмо сказал Дужин Трубышеву. – Что же так–то опасаться. За Вощинина мы не в ответе. А с мукой провернут ребята. Опять же не наше будет дело, предупрежу… Трубышев сел за стол. Он потянулся в карман, вынул колоду карт. – Не сыграть ли партию? Трактирщик покачал головой. Дужин тоже буркнул: – Не до карт, Викентий… Может, вниз, посидим? Теперь злобно засмеялся Трубышев: – Вот–вот, только сейчас все втроем… Они переглянулись, и каждый в чужом взгляде увидел тревогу и ту тоску, которую видел Трубышев в глазах Вощинина на вокзале.

21

 Отпевали Вощинина в церкви. Церковь в эти годы для Викентия Александровича стала вроде некоего островка той старой и доброй для него царской России, не смытого половодьем пролетарской революции. В серебряных окладах образов, в «житиях» святых, в кольчужном блеске рясы священника, в трепете свечных огней, в угаре расплавленного воска и ладана, в сказочных отголосках под бездонной пропастью купола, в гулком до дрожи в сердце ударе колокола где–то в небе, подобном близкому грому, в тихих вздохах, в шарканье ног, в скорбных выкриках и торопливых взмахах рук богомольцев – находил он истинное успокоение и радость. И сам крестился истово, и отбивал поклоны, как рубил дрова топором, и с содроганием и сладостью в сердце шел к висящему на груди священника, как старинный меч, широкому и медному кресту с серебряной рукоятью, и прикладывался к нему, не зная брезгливости, а лишь обжигаясь об него… У гроба Вощинина ему стало жутко в этом синем ладанном чаду. Стоя за спинами сослуживцев, прислушиваясь к невнятному бормотанью священника, клокочущему плачу матери Вощинина, он все порывался отступить спиной назад, выбежать вдруг на паперть, где нищенки и калеки, как императорская охрана церковных врат. А ноги пристыли к камню пола, и стоял, вздыхая, покрываясь липкой испариной и не смея протереть лицо и шею платком или шарфом. Потом вместе со всеми шел узкими тропами вдоль засыпанных снегом крестов и оград кладбища, слушал поспешные речи, – набрав земли со снегом, не решился бросить в гулкую пустоту ямы и, разжав незаметно кулак, выбрался из толпы. Идя затоптанной тропой, поспешно закурил трубку, для успокоения. На дороге тоже стоял народ из любопытствующих. Как же – убитый ночью молодой мужчина. Бабы, девки в цветастых полушалках, щелкающие семечки, мужики в ватниках, армяках, нагольных тулупах, с равнодушными лицами. Над головами синие дымки, летящие из раскрытой двери кузни, пристроенной в стенах старой часовенки. Викентий Александрович вошел в толпу, задвигал плечами, проталкиваясь, и остановился. Перед ним стоял инспектор Пахомов. Ворот шубы поднят, во рту папироса, потухшая, кажется. Глаза тоже, как и у всех вокруг, равнодушные. Точно от нечего делать и он, инспектор, пришел сюда по морозцу на кладбище. Постоять, покурить да послушать болтовню. – И вы здесь, товарищ… И Викентий Александрович осекся, увидев, как сдвинулись на лбу у инспектора те незаметные ранние морщинки. Понятно, звание тут называть ни к чему. – Проводить нашего сослуживца, значит? – забормотал Викентий Александрович, пытаясь улыбнуться, а сам чувствуя, как холодеют ноги в валенках. – Проводить, – ответил инспектор. Он перевел глаза на карманы Викентия Александровича, и тот невольно тоже быстро глянул на свои карманы и увидел странную усмешку инспектора. – Конечно, – проговорил теперь торопливо Викентий Александрович. – Такой молодой, полный сил… – Молодой и полный сил, – согласился инспектор и отвернулся, словно бы заинтересовали его двинувшиеся по тропе люди. Викентий Александрович, не попрощавшись, стал продвигаться к воротам. И все же казалось, что сейчас вот ляжет ему на плечо рука инспектора и голос над ухом заставит вздрогнуть как от нежданного грома: «Остановитесь, Трубышев». Но рука не коснулась его плеча, и Викентий Александрович за воротами уже воровато оглянулся. Куда–то вдруг сразу затерялся инспектор Пахомов – не видно было его фуражки среди шапок. И это опять сковало страхом тело фабричного кассира… На поминках пил вино, закусывал, болтал пьяно и все жалел тоже вместе со всеми такого молодого и приятного человека, каким был на земле Георгий Петрович. Но почему–то, когда стихал пьяный шум, и подымался кто–то, чтобы сказать два слова о покойном, и наступила тишина, в тишине этой выходил невидимо из толстых монастырских стен комнаты инспектор Пахомов, пряча в ворот шубы лицо. И тогда Викентий Александрович закрывал глаза, и хотелось ему оказаться сейчас в вагоне поезда, уносящего его туда, куда он советовал скрыться совсем недавно Вощинину. В Тифлис или Нахичевань…

22

 Он пришел рано утром, когда Горбун еще только растапливал печь. Без стука встал на пороге, сгибаясь, и было похоже – не видел он ничего перед собой или же не решался двинуться с места, охваченный какой–то болью в ногах. Оглянувшись, Горбун выронил из рук полено. Уж на что он почитаем в блатном мире был, но Хива выше. Хива – это каторжник, майданщик. Огромный, с плохо различимым в сумраке лицом, он нагнал тоску в душу Горбуна этим молчанием. Но вот двинулся наконец, шагнул к столу, уселся на табурет, достал из кармана бутылку: – Ну, здорово, Горбун. Давно я тебя не видел. – Я слышал, – отозвался тот, подымаясь, отряхивая с коленей ватных штанов щепки, – вроде мещанина заделался. На дела не ходишь… – Не хожу, – согласился без движения Хива. Но глаза поморгали быстро – так же вот, бывает, моргает Хрусталь. Есть такая манера у блатных, словно всякий раз молча говорят на каком–то своем, без слов, языке, будто телеграфируют, как матросы на корабле. Табурет тяжко затрещал – это Хива потянулся за металлическими кружками в углу стола. – Найдется что вроде корки? – Да капуста только… – Давай капусту… – Ай, вот еще сало, – проговорил как–то нехотя Горбун, подсаживаясь в угол к окну, завешенному брезентом, с опаской поглядывая на нежданного гостя. – Хрусталь с Ушковым заходили тут как–то. Не доели… – Слышал о таких. Вот они–то мне и нужны… – Хива налил в кружки вина, сунул одну Горбуну. Подождал, пока тот не выпьет покорно, сам поелозил по краю кружки беззубым ртом. Вытирал рот долго и задумчиво, косясь на стреляющие револьверными выстрелами поленья. Спросил совсем вроде бы не дело: – Хорошо топится печь? – Хорошо, – ответил Горбун, заедая вино салом, хрупая капустой торопливо, давясь даже, точно чуя на своей шее эти тяжелые красные пальцы, лежащие все еще на кружке. – А у меня развалилась. Собирался осенью затеять ремонт, а печник, будь он неладен, разбился. Свалился с чердака. В подпитии был, как прокладывал борова на чердаке, полез, зацепился за балку ногой да в темноте в сени вниз башкой. Но не печь занимала голову Горбуна, а неожиданный приход. И, не вытерпев, он спросил: – На «дело» метишь? – На дело, – признался Хива тихо и как–то угрожающе. Он снова поелозил темными деснами по кружке а опять привычно стал оглаживать тяжелый подбородок ладонью. – Чать, тебе не хватает добра? Живешь в своем доме, и животина всякая. И в ресторане сидишь, коль надо, а вокруг тебя официанты, как вокруг фабриканта прежде в «Царьграде» или «Бристоле»… – Есть такое дело… Гость погладил тяжелое лицо, кивнул на печь: – Вроде как тухнет… – Уж дрова, – встрепенулся, бодрея и смелея, Горбун. – Сушь разве найдешь на берегу реки. Там собираю все, что выкинет по воде полой или к осени с затонов. Хива промолчал. Молча следил он, как шарится Горбун в дымящихся дровах, как подкладывает надранную заранее бересту. Огонь заплясал, забурчал, заскакал на его меловом лице. Закрыв дверку, Горбун вернулся на свое место, и тогда Хива пригнулся к нему: – Вот что… Надо десяток мешков увести со склада «Хлебопродукт». – Это как же? Горбун покидал в ладони потухший уголек, как обжигаясь им, и спросил: – Кормить нечем свиней своих? – Ботаешь не дело, – помотал головой Хива и даже усмехнулся едва заметно и тут же сурово погасил эту усмешку: – Кто же пшеничной мукой кормит свиней? У меня отруби для этого есть. С маслобойки достаю… А надо муку булочнику Синягину. Без муки остался. Того гляди, прогорит. – А и пусть прогорит, – спокойно отозвался Горбун. – Не одним нам мыкаться в нищете. Пусть и он походит бедняком. Неча холки отращивать. – Ты слушай знай, – грубо прикрикнул Хива, и эти заходившие мослы на щеках испугали Горбуна. Да, это был тот Хива, с которым еще до мировой войны они ходили на дела. Страшен и жуток бывал Хива где–нибудь в квартире. Не дай бог ему подвернуться под руку, не дай бог, если жилец вздумает заорать. Не жилец тогда… Жалости у него было как у полена… Старик даже поежился. Он слез с табурета, забрался на койку, точно здесь было безопаснее, и стал смотреть на огонь, будто забыв, что за столом сидит гость. – Я тебе вот что скажу… Хива тоже пересел на койку, рядом с Горбуном, и койка стукнула о стенку звонко, так что Хива согнулся, зашарил в кармане. А вынул папиросы, обыкновенную «Смычку». – Ребяток, Хрусталя и Ушкова, надо увидеть быстро. Понял? – Это как же я их найду быстро, – забурчал было Горбун. Но Хива вынул из кармана деньги, кинул на койку: – Сразу выдаю. Горбун невольно схватил горстку денег, стал гладить и тут же отдернул руку, поглядел на Хиву, а тот едва не на ухо: – Взять надо сегодня. На «Хлебопродукте», запомни. Лошадь будет к девяти у казначейства. Возчик – свой парень. С охраной там никуда не годится дело. Жилые дома прямо на двор выходят. Разгуливай свободно. В крайнем доме Наташка живет. Пусть у нее пересидят сначала. Со сторожем Никодимом я переговорил уже. Он постарается не заметить. Муку брать во втором складе, из вагона прямо. Подъедете со стороны путей. – Узнаю, – сказал Горбун восхищенно. – Узнаю я тебя, Хива. Неспроста так тебе легко давались дела. Готовил потому что всегда как следует… Хива будто не расслышал этой похвалы, он снова заговорил, уже требовательно и быстро: – Лошадку запомни. Мышастая, а парень из «малины», свой. Хрусталь и Ушков будут брать, а на стрему пацанов подыщи. Мало ли, второй сторож послышит что–то. Есть такие? – Как не быть… Вон Би Бо Бо или Колька Болтай Ногами… Шляются тут по переулкам часто… Пойдут, как прикажем… Горбун вдруг совсем оживился, как прослышал про Наташку, про подкупленного сторожа. Он даже захихикал отчего–то. – Ну–ну, – нахмурился Хива. – Чего тебя разобрало, Горбун. Смотри только, чтобы все шито–крыто. Как возьмут мешки, пусть к тебе везут. Спрятать есть где? – В сарае дровами забросаем. Не разглядишь. – А через пару дней пойдешь к Синягину, чтобы забрал муку. Понял? – Как не понять. – Ну, и ладно тогда… Коль засыплются, пусть помалкивают. Хива потер шею, глянул на Горбуна. Он знал этот взгляд. Он встречал его на воле, на воровских «малинах», в камерах тюрьмы, на допросах, когда их сводили один на один. – Разве же тебя выдашь, Хива, – усмехнулся Горбун, – кому жить неохота. – Хрусталя я встречал, – продолжал так же строго тот, – а Ушкову передай обо мне. Мало ли – новичок. Пусть знает. Ребяток этих твоих тоже предупреди, чтобы не распускали языки… Мол, наняли, а кто – не знаем… И точка… Он плеснул себе еще немного в кружку, допил, не торопясь уже, и пожаловался: – И что такое, Горбун, как поволнуюсь, так ноет в животе, спасу нет. Он похлопал себя по коленкам, вздохнул, а Горбун сказал: – От годов это, Егор. Тоже стареешь. И налетчиков время теребит, выходит. – Еще и как, – улыбнулся Хива. Он встал, протянул руку. Сжал ладонь Горбуна с какой–то непонятной силой, как бы пожатием этим говоря: смотри, вот какая еще у меня сила в теле, хотя пусть и ноет в животе. Потом глянул Горбуну в глаза и пошел к двери. Оставшись один, Горбун пересчитал деньги, сунул их в карман ватника, подумал: «И половины ребяткам хватит за такое простое дело». Он пропустил пару глотков крепкого вонючего вина собственной выделки, повеселел снова и замурлыкал ту самую, что в прошлый раз пели у него гостившие на квартире Хрусталь с Ушковым.

23

 После обеда агенты, как обычно, принимали посетителей, свидетелей, вызванных повестками. Тяжелый лохматый мужчина бубнил над составляющим протокол Васей Зубковым: – Одни штрафы с этой «конфеткой», гражданин начальник… Женщина, в дорогом пальто, накрашенная, разглядывала фотографии, разложенные перед ней Барабановым, и качала головой: – Нет… Тот в желтом дождевике был. – Дождевик можно снять, – хмуро говорил Барабанов. – А лицо, лицо какое у него было? Женщина вздыхала и прятала руки в кофточку. – Такой перстень, такой перстень. Какай–то крестьянин, вызванный по делу хищения в кооперативе, говорил Саше Карасеву: – А он мне: ты, Хромов, тоже в сыщики записался. Мягко и заискивающе текла речь толстого гражданина с портфелем, поставленным на колени: – Уверяю, что я в Севпатоку по делу приехал, про кокаин никогда не слыхивал. И как он в номере очутился у меня, понять не могу. Ворвался вдруг в «дознанщицкую» Нил Кулагин. В распахнутой шубе, в сбитой на затылок шапке, сияющий. Он пробился между столами, уселся напротив Кости, разговаривавшего по телефону с начальником уездного уголовного стола по делу Миловидова. С чего это такой Кулагин? Повесив трубку, Костя спросил: – Или именины у тебя, Кулагин? Тогда Кулагин пригнулся, в ухо зашептал: – Из «Хуторка». Выяснил я, как велел ты. Потолковал с посудомойкой. А она мне: бывает такой с трубкой и бородкой. Не иначе как Трубышев… – Ну и что – бывает? У Трубышева, Нил, тоже две ноги, как и у тебя. Куда хочет, туда идет. – Допросить, может, и Трубышева, и трактирщика, – опять зашептал, тараща глаза, Кулагин. – Чего тянуть… Они, я думаю, та самая подпольная биржа. Больше некому. – А морщины порока есть на лице у Трубышева? – засмеявшись, спросил Костя. – Я их что–то не видел. Был на фабрике, разговаривал с ним, как с тобой вот, нос к носу. Лицо у него чистое, морщинки разве что только у глаз. На лбу есть одна или две, и то если хмурится. Что же, возьмем, а он под твою калькуляцию не подходит. Извиняться будем. Кулагин обиженно пожал плечами. Не ожидал он такого спокойствия от инспектора. Думал, наверное, что инспектор сейчас же бросится за ордером на арест. А на каком основании? – Доказательства где? – спросил строго Костя. – Ну, возьмешь, а что предъявишь? Ходит в трактир… И другие ходят. Подождем. В дело это все занесем. И узнал ты очень ценное, Нил. Но не спеши, как всегда. Говорил же я тебе про бабушку, которая спицами шевелит да шевелит. Ниточка бежит да бежит… Не суетись попусту… Я тебе вот что хочу сказать, – осуждающе покачал он головой, разглядывая снова агента. – Ходишь в распахнутой шубе, заломленной, как у приказчика, шапке. Ну, в темноте – ладно, у себя во дворе – тоже ладно. Но здесь, – кивнул он на посетителей, – ты должен быть в порядке. Да и не только к тебе это относится, – добавил он, посмотрев на Барабанова, на его расстегнутый ворот гимнастерки. – Есть и другие агенты, что ходят нараспашку. Шумим, стучим, хохочем во весь рот в губрозыске. Хлопаем друг друга по плечам, по задницам. В ремни играем в уборной. Табак курим в коридоре прямо, а не в курилке. А разговор: «Сашуха», «Васюха»… Подтягиваться надо… Вот скоро проведем специальную летучку по этому вопросу. Он глянул в расстроенное лицо агента. Вместо похвалы – выговор. Улыбнулся, подмигнул ему: – Новое тебе задание, Кулагин. Правда, к делу Миловидова не относящееся. Прислали нам два новых фотоаппарата типа «Бертильон». На станции они. Эксперт просил выделить кого–нибудь поплотнее. Ну, а кто у нас поплотнее, кроме тебя. Потому что там еще всякие принадлежности к ним. Сода, растворители. После пяти поедете вместе с экспертом. Кулагин застегнул шубу, поправил шапку: – Надо раскрывать, а мы с растворителями… Увидев на лице инспектора улыбку, замолчал. Когда он вышел, Костя снова снял трубку телефона и попросил телефонистку соединить его со следователем Подсевкиным.

24

 Колька Болтай Ногами сидел на бирже труда в зале, на полу, опершись спиной о квадратный деревянный столб, и ждал, когда выглянет в окошечко или выйдет в зал нанимающий и объявит о наборе безработных на расчистку разваленных домов или на железнодорожные пути, откидывать снег с рельсов и шпал. Пришел он сюда не потому вовсе, что велел ему инспектор дядя Костя. Шел мимо да и заглянул. А тут хоть и холодно, но весело. Парни сидят на подоконнике, поют песню, в которой одно слово нормальное, а два ругательных. Дразнят проходящих, задираются, того и гляди, около этого окна драка начнется. Какие–то мужчины, хорошо одетые, – кучкой возле окна. Еще одна толпа мужиков, пожалуй, из деревни, что–то про трактора бубнят. Где–то завод вроде как строится, и они метят туда. Метят, а толкутся здесь, как комары. Возле дверей, на полу, на самом сквозняке два старика. Некуда деться, может, вот и сидят. Котомки у ног, палки. Вытянули свои лапти. Через лапти перешагивает народ, ругает стариков. А они точно слепцы – смотрят друг на друга, молчат. Так и сидеть бы, но вот живот давал знать. Тянул он голодную песню. Вроде бы на Мытный отправиться, пошнырять возле лотков с пирожками, возле конфетниц. А то и в подвал завалиться под ткацкими каморками. Там наверняка Би Бо Бо. У него всегда шамовка в карманах. Где–нибудь слямзил кусок колбасы или французскую булку. Поделился бы. Пойти разве? Но вспомнил злые глаза беспризорника и остался сидеть. А тут вошел в зал биржи еще один безработный. В армячке, в валенках с загнутыми голенищами. Армячок перехвачен широким и крепким ремнем с бляхой. Лицо заиндевелое, с красным фонарем носа. Бороденка, как у старика, в инее белом. Заинтересовался им Колька Болтай Ногами. Ремнем больше. Хорошо бы его увести у мужика. Дали бы знатно за него на рынке на толкучем. Мужичок тем временем подошел к столбу и воздел голову, принялся вслух и громко читать то, что написано: – «В Мологу требуются: колбасники – пять, печники – трое, парикмахер – один». – Не бухти, дядька, – попросил Колька Болтай Ногами, – уже набрали в Мологу и уехали даже. Жди теперь в очередь. Покурить нема у тебя? Мужичок бросил котомку на пол, подсел рядом, пытливо разглядывая его, удивляясь, вероятно, наряду – этой зеленой короткой шинели, этому свитеру в дырах, галстуку, нацепленному на шею, картузу на голове, замотанному сверху грязным шарфом. – Ты тоже на работу? – Куда же еще, – фыркнул Колька Болтай Ногами. – Не за пивом же. Это тебе, дядя, не пивная «Бахус». Только я вот не регистрированный, – добавил он, вздохнув. – Регистрируют у кого документы есть. А у меня все документы – протоколы милицейские. Ночую в подвалах. На вокзалах жмемся, в ночлежке «Гоп» на топчанах. Вот на поденку жду… – Это что такое? – заинтересовался дядька. – А на один день посылают. На чистку путей. Потом талон дадут. По талону – в кассе деньги. Пошамаешь знатно. Вот теперь дядька вытащил кисет с газетой, протянул Кольке Болтай Ногами. – Выщипывай давай, – сказал он. – А меня возьмут, если напрошусь? – А чего же, – солидно ответил Колька Болтай Ногами, насыпая махорку на листок газеты. – Ума много лопатой кидать снег не надо. Это тебе не то что там токарь. Вот сейчас скоро должон выйти нанимающий, объявит, дескать, двадцать человек на чистку путей. – Ну и я буду ждать с тобой, – проговорил как–то весело дядька. Он вытащил из котомки кусок хлеба с очищенной уже дома луковицей. Подумав немного, отломил край, протянул соседу: – Валяй, раз мы с тобой заодно. Вот и хорошо как! Обрадованный Колька Болтай Ногами и завернутую цигарку позабыл. Прежде всего принялся наминать хлеб, довольно и благодарно глядя на доброго соседа. – Ты, дядька, меня держись, – посоветовал он. – Со мной не пропадешь. Зови меня Колька Болтай Ногами. А тебя как звать? – Михей. Так и зови Михеем. Хоть и гожусь я тебе в батьки, но все равно. У меня ведь трое, – как похвастался он. – Петька – старший, помощник по дому. Сережка – тот на ухо ниже. А Нюшка еще палец сосет. – Что убежал от них? – промычал Колька Болтай Ногами, прислушиваясь к какой–то возне за стенкой. Уж не собирается ли нанимающий открыть окошечко? – Лошадь зарабатывать приехал, – пояснил Михей. – В покров своя лошадь Ласка задохлась. – Эт как же ты проворонил ее, дядька, – сочувственно спросил Колька Болтай Ногами, разглядывая унылое лицо своего соседа. – Чай, пьяный был? И как обрадовал Михея. Закивал головой по–птичьи, открыл рот, вроде бы как удивился, вроде как засмеялся: – Агафья, жена моя, говорит, не езди к дядьке в Бурлаково. Нет, поехал. А темка была да дождь. Ну, побыл я у дядьки. Тот к семидесяти, а хоть что ни поднеси. И тетка тоже. Тоже хвощет, а потом песни поет. Ну и в этот раз хвостать стали. А потом песни пели. И поехал как назад – не помню. Видно, ввалили они меня на подводу. Вдруг очнулся, глянь, а лошадка–то моя в яме. Это над речкой размыло мостик, бревна рассыпались, и то ли скользнула она, то ли не заметила и шагнула. Только лежит между бревен, голова торчит, как комель сосновый. Ну, кинулся я вытаскивать. А что там вытаскивать, задохлась… – Эка ты, – покачал головой укоризненно Колька Болтай Ногами. – Чать, цена лошади большая. На снеге не заработаешь. – Ничего, – ободрил сам себя Михей. – Буду откладывать заработки. Накоплю. – Накопишь, как же, – язвительно пробурчал Колька Болтай Ногами. Но тут он услышал стук окошечка, вскочил, кивнул Михею и бросился в толпу: – А ну, напрись, робя! Чаво там сделам! В толпе забурчали, затеснили их. Но Колька Болтай Ногами взмахнул кулаком над головой, закричал уже обозленно: – Да мы с дядькой Михеем с утра с самого. Нанимающего спросите, коль не верите. Вот сейчас он глянет, и спросите. На полу сидим с утра с самого. – Да не связывайтесь с ними, – проговорил кто–то в интеллигентской блузе, – шпана. Чикнет ножом. После этих слов и Михея пропустили к окошечку. А тут и окошечко открылось, лицо женщины в нем точно фотография в квадратной рамке. Коротко и сухо, вроде и рта не разжимая: – Фамилия… – Вот его сначала, – подтолкнул Колька Болтай Ногами своего старшего приятеля. Тот робко и стеснительно глядя на нанимающую, назвал свою фамилию. Получил талон на работу. С таким же талоном выбрался следом за ним из очереди и Колька Болтай Ногами. – Ну вот, завтра с утра на пути. Рано только надо вставать. Чтобы к семи на путях быть. Лопаты в очередь получим. – Это где лопаты получать? – А в складе за станцией. Михей испугался, робко посмотрел на Кольку Болтай Ногами. А тот ему: – Не робь, дядька Михей. Коль ночевать негде, то пойдем со мной в ночлежку «Гоп». – Да есть где ночевать, – отозвался растерянно Михей, перекидывая котому на плечо. – Свояченица на фабрике. Хоть когда к ней. Да только бы не заблудиться мне утром. – Ну и пойдем тогда. В ночлежке регистрируют с четырех. Сейчас со всего города бегут бездомные. И нам хватит места на топчане. Обрадовался теперь дядька Михей, потому что улыбнулся и суетливо побежал рядом к выходу.

25

 Запись уже шла. Записались и они. – Мать честная, – так и воскликнул Михей, едва вошел в ночлежку «Гоп», в мужское отделение, расположенное на первом этаже. Длинный коридор и здесь же, направо к стене, – рядами деревянные топчаны. На топчанах кто лежал, кто сидел, кто в обнимку пел заунывные песни. Под потолком лампочка брезжила светом, моргала то и дело. Налево по коридору бачки для питья и печи, а возле печей охапки дров, мужики, греющие спины. Духота сопревших портянок, табака, сивухи. На липком, темном полу лужи, окурки. В дальнем углу ночлежки всхлипывала гармонь, и кто–то орал истошно: – Всех на ножик перевешаю! Послышались удары, затрещали доски, промчался мимо в исподнем парень, за ним другой, с кровавым носом, с отверткой в руке, кричавший: – В бога мать тут тебе и место! – Ой–ей, – опять воскликнул Михей, шарахнувшись к стене. – Ну и привел ты меня, Коляй, в содом… – Бывает тут, – равнодушно ответил Колька Болтай Ногами. – Не наше это дело… Сейчас пускать только начали, а вот к ночи набьются, под топчанами даже залягут. Вот смехота. Плюнешь, а глядь – в харю кому–то. А то вступишь на брюхо, а тот за ногу тебя… Ох и суматоха бывает. А сейчас тихо, сейчас што. Из узкой комнатки, закрытой фанерной дверью, вышел мужчина. Был он невысок, с черным хохолком волос, кисточкой усов, в рубахе, опоясанной широким солдатским ремнем. Зорко оглядев Михея, спросил, задерживая рукой рвущегося вперед Кольку Болтай Ногами: – Это кто с тобой, Болтай Ногами? Что за личность? – Дядька Михей это… Из деревни. Он переночевать к вам, товарищ заведующий. – Посматривай, коль собираешься жить здесь, – сказал заведующий, обращаясь уже к Михею. – Рот не раскрывай. Вчера с одного ночлежника валенки сняли, с сонного прямо. Проснулся, а в его валенках кто–то, наверно, уже разгуливает. А этот босой пробирается по ночлежке. Другой без порток сидит, проигрался в карты… Вот так–то. А топчаны займите там, посередке места… Одеял нет. Были, да сплыли мигом. Народ тут шустрый, прибрали, не заметил и как. Прижметесь, согреетесь… Он шагнул опять в комнату, а Колька Болтай Ногами и Михей двинулись вдоль топчанов, оглядывая лежащих, сидящих на досках людей. Их тоже оглядывали с любопытством. Кое–кто встречал Кольку Болтай Ногами возгласом, шуткой, а то и руганью. Тот огрызался или отшучивался. Забираясь на топчан, пояснил Михею: – Я же здесь часто, вот и знают. Да и то – знакомишься, в дружки набиваешься то одному, то другому, потому что такие дружки нам, сиротам, заместо отца да матери. Было на топчане и впрямь тепло. А завтра работа ждет на путях. Поработают, а им – талончики, по талончикам – деньги сразу же получай. А с деньгами жить можно. И на радостях, видно, развязал Михей снова свой мешок, выложил на грязный матрац еще одну краюху, да яйца, да головку луку. – Давай заправляйся. Колька Болтай Ногами съел яйцо с хлебом, а тут кто–то окликнул его. Стоял возле дверей Би Бо Бо и манил к себе. Скалил зубы, приплясывал радостно – такой он всегда, когда или украдет что–нибудь или же собирается украсть. Понял Колька Болтай Ногами, но послушно пошел к нему. Вытолкав его в коридор, черный и темный, продуваемый ветром, Би Бо Бо зашептал: – Дельце есть, Болтай Ногами. Вечерком постоять на стреме надо. Деньжат обещал один тут… Так что зайду я попозднее, ты не дрыхни, понял… Наелся малость Колька Болтай Ногами, и тепло в ночлежке «Гоп», и сосед забавный. А завтра на пути, и деньги будут, свои, трудовые, а не ворованные деньги. Но разве же теперь откажешься, коль беспризорник и шпана про «наколку» сказал. Теперь надо идти, или в блатном мире строго решат. – Ладно, – буркнул, – приходи давай. Мрачный вернулся он на свое место. – Кто это такой? – спросил Михей, припивая кипяток из кружки. – Потешный. Голова – что пивной жбан. Пиво варить в такой башке… Но не улыбнулся Колька Болтай Ногами, пояснил все так же мрачно: – Это Би Бо Бо. Мы с ним вместе зимовали в Рыбинске на старой бирже. По «чумовым работали». – Что за чумовые? – поинтересовался Михей. Колька Болтай Ногами откусил кусок хлеба, набитым ртом разъяснил: – Это которые с маленькими ребятами на руках. – И как же ото вы работали? – не утерпел Михей. Колька Болтай Ногами рассмеялся, покачал головой: мол, ох, и темный ты человек, дядька. – Ну, идет тетка. Би Бо Бо – к ней: дескать, дай поиграть с ребенком. И потянет его к себе. Та перепугается да и выпустит из рук кошелку или редикюль… Тут я не зеваю, подхватываю. А где ей догнать нас, с ребенком–то на руках. – Экие вы злодеи, – возмутился Михей. – Ну–ка бы грохнулся этот ребенок. Рука или нога сломается, калекой на всю жизнь… Ах, злодеи. – Не падали, – успокоил его Колька Болтай Ногами. – Не было случая. Вопьются в ребенка, как клещи. А ты – упадет. А потом отстал я, не захотел, – добавил он теперь тихо, с какой–то внутренней печалью в голосе. – Жалко… Маленьких жалко стало. Уехал сюда вот. Дядя Костя, инспектор тут из уголовки, «борзой», велел мне на биржу ходить, искать работу. Обещал к, художнику свести. За Би Бо Бо ругает. А он тоже сюда перебрался за мной. В Рыбинске верховодил, «старшой» был и здесь взялся верховодить. – Ну и работай, – добродушно подбодрил его Михей. – Вот завтра и пойдем. Я за тобой приглядывать буду. Вроде батьки тебе. Колька Болтай Ногами сразу замолчал. Попил воды из пристегнутой цепью кружки, пахнущей одеколоном, лег на топчан, сунув под себя шапку, да и задремал. Вскоре его растолкали – шла регистрация. Переписывали снова каждого, кто находился в ночлежке. После переписи с большей силой загудела, забурлила беспокойно эта огромная комната. Ну, прямо, пчелиный улей. Где–то хлопали карты, где–то толковали степенно и по–доброму о деревенских делах: об овцах, телятах, о том, как наготовить побольше дров да как набить сливочного масла. Просыпалась время от времени гармонь, вякнув, умолкала – точно во сне водил гармонист мехами. Вдруг кто–то зычно проорал: – Эй, затележивай «В наших санях»… И тогда по–веселому визгнула гармонь в руках проснувшегося, видно, сразу музыканта, посыпались горохом разудалые слова нестройного хора: