Текст книги "Кто вынес приговор"

Автор книги: Алексей Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 13 страниц)

47

 Дужин в этот вечер, крещенский и жгучий, кормил своих свиней в сарае отходами со столов из трактира «Хуторок». Потом молился перед образами в своей огромной комнате. Их было полно, святых, глядевших на тяжелое лицо в царапках, на этот беззубый рот. С черными ликами, плененных серебряными окладами, освещенных огоньками лампад. Богомолен стал Егор Матвеевич. А Иван Евграфович, как всегда, бегал по кухне, совал нос в кушанья для вечерних гостей или же ругался с «пивной женщиной», которая все больше и больше ударялась в запой… А их гофмаклер в это время сидел в кабинете у Ярова. Он курил свою трубку. Он был спокоен и даже улыбался. Он даже засмеялся, когда в кабинет ввели Миловидова. Может быть, на его уныло опущенные черные усы? А толстый, неповоротливый и квадратный Миловидов уставился на него недоумевающе и испуганно, видя, наверное, в нем одного из начальников уголовного розыска. – Вы не знаете этого человека, Миловидов? – обратился к нему Подсевкин. – Один из вас посылал за ордером, другой из вас ордер выписывал… Должны бы знать. – Я не видел его раньше, – сказал, пожав плечами, Трубышев. – Я тоже не встречал этого гражданина, – робко произнес Миловидов. – Божежки мой, – прибавил он, – вся жизнь – сплошной допрос. Помню, анархисты меня допрашивали. Дулами маузеров… – Вы уже рассказывали про это, – оборвал Костя. – А фамилию Вощинин слышали? – Нет, не слышал, – как–то обиженно даже ответил торговый агент кредитного товарищества. – Никогда. Он подписал протокол и ушел, все с той же обидой на крупном лице. После его ухода Викентий Александрович укоризненно проговорил: – Забавного человека зачем–то привели. Его стали спрашивать про деньги. О процентах. О лавочниках, которым он ссужал эти деньги под проценты. О Замшеве, Дымковском, Охотникове… Он отвечал быстро и все так же покусывал мундштук трубки. – Ссужал я и Замшева, – сказал он на один из вопросов. – Василий Васильевич сам даже обращался ко мне. И я выручал. Как всегда. Заложишь кольцо в ломбарде или продашь на толкучем рынке. А что получал проценты – бог ты мой – эти жалкие гроши… – Обыск обнаружил целое состояние, – перебил его Яров. – Как же так? – Сам не знаю, – удивился Трубышев. – Дают долг, я кладу, не смотрю. Знаете, как в копилке… Побренчал, а она полная… – Ну, а тысячу червонцев Вощинину вы тоже выдали, продав кольца покойной жены? – вдруг спросил Подсевкин. Это был вопрос, который они специально готовили напоследок и неожиданно. Усыпить, ослабить внимание бывшего кассира показаниями, которые давно были записаны в протоколы, и задать этот вопрос. И наконец Трубышев сдался. Он уронил руку с трубкой на колено. Вот теперь он оглядел невольно сидящих в комнате, спросил, и голос был глух и робок: – Это кто же вам сообщил? – В трактире «Хуторок», – ответил теперь Яров. – Вот как, – растерянно пробормотал кассир, сунул снова трубку в зубы, думал торопливо, прикидывал, вспоминал, гадал. Откуда эта точная цифра? Кто мог сказать? – Вы дали деньги, полагая, что Вощинин уедет и след заметется, – сказал Подсевкин, подсаживаясь к столу, записывая слова кассира в протокол. – Но Вощинин, купив билет на поезд, почему–то пошел гулять и искать свою даму сердца – этого Лимончика, а иначе говоря – Зинаиду Одинцову из «Северных номеров». И в конце вечера его убивают. Убивал Сынок? Вы знали о Сынке? – резко уже спросил он. – Не молчите, гражданин Трубышев. Вопрос несложный… – Нет, не знал… – Это точно? – теперь спросил Яров. – И в глаза не видел, и слышать не слышал, – буркнул Трубышев. Он сложил руки на коленях и неожиданно дрогнувшим голосом заговорил: – Я не имею отношения к убийству. Деньги я дал Вощинину, потому что он просил. Но почему Вощинин ездил за ордерами – не знаю. Куда хотел он уехать – тоже не спрашивал. Почему убили его, как и вы, теряюсь в догадках… Есть моя вина, что беру проценты с лавочников, но ведь дают они сами, как не уважить людей. Обидятся… – Значит, ваша вина только в процентах? – спросил Яров. – Только в них… Как дошло до вас о том, что я ссудил Вощинина, ума не приложу. – Через трактир «Хуторок», – напомнил Подсевкин. Трубышев рассмеялся, уверенность снова легла на его лицо: – Возможно, что я кому–то проболтался за столом. Или же сам Вощинин наболтал там в «Хуторке»… Поясните, пожалуйста… – После мы вам поясним, – ответил Яров. – Не раз еще встретимся, не раз еще будем вспоминать… – Дело ваше, – пожал плечами Трубышев. Когда дежурный милиционер увел арестованного, все трое переглянулись. – Может, взять и тех двоих, – обратился Подсевкин. – Наверняка Пастырев и Дужин – его подручные… Та самая «черная биржа»… Яров нервно постукал пальцами по столу: – Я тоже считаю, что эта тройка и есть та самая «черная биржа», но брать их рано. Прежде всего надо взять Сынка. Особо опасный – на улицах. Вон, – кивнул он тут на Костю, – уж не он ли собирался раздеть нашего инспектора… Возьмем Сынка – и сразу же возьмем остальных. Сорвать можем всю работу. И потому наблюдение, самое тщательное, за трактиром и за домом Дужина. – Сергей Сергеевич, – обратился теперь он к Подсевкину. – Что у тебя? – Фотография есть, – ответил Подсевкин. Он выложил на стол фотографию. – Специально ездил в Положиновскую волость. Разыскал дом в деревне, откуда родом Сынок. Мать у него старая. Втерся к ней в доверие. Спрашивал осторожно: мол, где сын. Не ответила. Не видела – и все. Может, наказано не говорить. Но сумел я стянуть у нее старую фотографию со стены, там ему пятнадцать лет. С родителем снят, с мясником. Стоит батька, вот он в фартуке и в чехлах два мясницких ножа, а рядом сын – тоненький красавчик, кудрявенький ангелочек… Он показал фотографию, потом передал Ярову. Яров, посмотрев ее, передал Косте. – Он самый, – приглядевшись и с каким–то волнением проговорил Костя, – тот, что в новогоднюю ночь просил прикурить. – Надо раздать агентам, – сказал Подсевкин. – Размножить и раздать… Он защелкнул застежку портфеля и глянул на Костю, щуря глаза: – Хотел я было прачке Синягина предъявить фотографию, а ее след простыл. Расчет уже взяла. Может быть, ты знаешь, где она, Костя? Похоже, что она была здесь в Новый год. – Что же я – хожу к ней на свидания? – растерянно ответил Костя, представив сразу, как где–то улицами идет с котомкой девушка в длинном пальто, в пробитых чулочках. Откуда ей знать, что он был на табачной фабрике. – А надо бы ходить, – наставительным тоном проговорил Подсевкин. – Надо бы, неспроста была она в губрозыске. Костя мельком бросил взгляд на Ярова, увидел усмешку на его лице. И начальник тоже так же думает, как и следователь? – Не дело это, Подсевкин, – ответил сердито вдруг. – Разговор серьезный, а ты смешочками… – Не смешочки, – вставил теперь Иван Дмитриевич. – Важный свидетель пропал. Не хватало еще, Пахомов, на свидетелей заводить дела. – Но ведь прислуга еще там, – пожал плечами Костя. – День назад я разговаривал с участковым. – Прислуга там, – ответил Подсевкин, подымаясь, – а твоя подалась куда–то… – Она не моя, – разозлился Костя. – И что это ты, Подсевкин, набиваешься ко мне в сваты? Яров и Подсевкин засмеялись, смех успокоил Костю, заставил тоже улыбнуться, признаться: – Был я на табачной фабрике вчера. С начальником кадров разговаривал. Через неделю пойдет набор еще одной смены. Обещал устроить ее. А вот сообщить ей не успел об этом. – Ну, тем более надо ее искать, – сказал Подсевкин и, помахивая портфелем, пошел к двери. – Постой, Костя, – попросил Яров инспектора, тоже собравшегося идти за следователем. Подождал, пока не закрылась дверь, спросил с любопытством: – Верно, есть у тебя что–то к ней? Костя смутился, потер щеки, глядя в глаза начальнику. Увидел в них грусть и понял, откуда она у этого человека, одинокого, живущего холостяцкой жизнью в маленькой комнатке при милицейском общежитии уже который год. А тот погладил бородку, вздохнул: – У меня вот такого не было в жизни, Костя… И будет ли? – Как не быть, Иван Дмитриевич. Яров засмеялся, а в глазах все таилась та глубокая грусть по какой–то женщине, которая и его, как и Пахомова, заставит вот таким быть – растерянным и смущенным. – Ну ладно, Пахомов, – сказал он уже строгим голосом. – Давай… Трактир «Хуторок», Дужин и она, Поля.

48

 «Приметы пропавшей: средний рост, волосы черные, глаза карие, с раскосинами, улыбка открытая, с ямочками на щеках. Одета в длинное пальто, в серый платок, башмаки большие…» Он стоял посреди тротуара, в луже, сбежавшей из водосточной трубы, и напряженно всматривался в лица идущих мимо людей. Вот–вот и она выплывет из людского потока. Но лица были чужие, озабоченные. Лица исчезали под арками домов, в воротах Мытного двора, в переулке… А он все стоял и вглядывался. Но тут вдруг вспомнил о Твери. В том городе у нее родня. Уж не уехала ли? А может, готовится уехать и сейчас на вокзале, в толпе, подступившей к вагонам. Он остановил проезжавшую мимо пролетку, попросил ехать на вокзал. На вокзале, обойдя длинные ряды скамеек, на которых сидели и лежали пассажиры, бездомные, безработные, не увидел среди них знакомого лица и вышел на перрон. Долго стоял, глядя на толпы людей, карабкающихся в вагоны с громыханьем сундучков, деревянных чемоданов, с оханьем, с тумаками, с матерщиной. Ему показалось, что он провожает Полю, по существу далекую и совсем незнакомую девчонку, листочек, гонимый ледяным ветром по булыжникам жизни. И этот паровозный дым, от которого закисало во рту, и гулкое бряканье колокола, трель свистков и шарканье колес – все это заставило его уйти в себя, оцепенеть, будто, и правда, в одном из поплывших мимо вагонов, в окне, мелькнет сейчас знакомое лицо, и обожжет ему сердце до боли тоска прощания. Но и здесь были чужие, всматривающиеся с холодным любопытством люди. Вернулся на площадь, а от площади вдруг надумал зайти домой, сам не зная почему. Удивил этим мать. – Что–то ты сегодня, Константин Пантелеевич, не в себе, – суетясь возле печки, сделала она свое заключение. – И рано вернулся, и молчишь. С некоторых пор стала она его звать по имени–отчеству. Он сердился, а она смотрела укоризненно на него, как на бестолкового человека: «Такая должность, ну–ка, инспектор». И он в конце концов махнул рукой. А сегодня заворчал снова: – Полно тебе чудить, мать. Я тебе чужой разве. Не выдержав, признался, поняв теперь, что для того и домой завернул: – Эта девушка, сирота, пропала. Свидетель. – Это как же так? – растерянно спросила мать, ставя на стол миску с похлебкой. – Как пропала, Костяня? (Ишь ты, и величать сразу забыла.) – Да так… А мать напустилась на него, сложив руки крестом на груди: – Для чего же вы там сидите? Говорила тебе, приведи сиротку, так нет… Привел – никуда не делась бы. Ищи теперь и приводи в гости. – Вот черт, – хлопнул он по столу ладонью. – Там Подсевкин требует, тут ты… Прямо особа важная, эта Аполлинария. Помешивая похлебку, обжигаясь, гадал, куда она могла подеваться. Может, у судьи нянчит ребенка? Или же в ночлежке «Гоп», или в «Северных номерах»? И, одеваясь быстро, пообещал матери: – С гостиницы начну… В «Северных номерах» он отыскал закуток, где жила Лимончик. Она была дома, стирала. Так непривычно было – та, в «Бирже», накрашенная, и эта, у корыта, с откинутыми волосами, простым лицом… Она спросила нелюбезно: – С проверкой, товарищ инспектор? – Может, и с проверкой. Она вытерла руки о передник, смахнула тряпкой с табурета: – Садитесь тогда. Он присел, оглядывая маленькую комнатку, с цветами на подоконнике: – Цветы любишь, гляжу. Она вздохнула, вдруг улыбнулась: – Последний месяц здесь я, Константин Пантелеич. Уезжаю в Питер… – И добавила сразу, значит, уже решила: – На фабрику пойду… Устроят? – спросила, внимательно глядя на него. – Как же, Зина, – сказал он. – Только обратись. А жизнь эту с уголовным миром надо кончать. Добра не жди. Или тюрьма или больница. Вон как кончили твои дружки Ушков с Хрусталем… Она подалась к нему, раскрылись широко глаза: – Не слышала еще. – Ушков застрелен. Хрусталь сейчас в камере. Суд ему будет строгий. Опять побег. Кража из склада, грабеж. Да еще прежние судимости. Так, может, и не встретитесь в Питере больше… Она вскинулась испуганно: – Понимаю, Константин Пантелеич… Все понимаю. Верно вы тогда сказали, – вздохнула она, – сколько же можно. Время, оно ведь стукнет по голове. Не все молодая буду… Попробую, как и все… Чаю не хотите ли, товарищ инспектор? Или за пивом сходить? – вдруг лукаво спросила она. – Найдется здесь же, в гостинице… Он нахмурился: – Я тебя вот о чем спросить хочу, Зина. Не встречала ли девушки, из прачек она, у Синягина работала. Полей зовут. Не бывала здесь вчера или позавчера? – Из себя–то какая? – Черноволосая, ямочка на подбородке, в пальто длинном, с матери… Платок как ветошь, – грустно и с какой–то злобой проговорил он, вдруг почувствовав в сердце нахлынувшую тоску по этой девчонке. – Нет, не видела, – задумчиво сказала она. – Бывают здесь всякие, из нянек, из прислуги… А такой не видела. Тогда он достал из кармана фотографию Вощинина: – Этого помнишь? Она склонилась, выгнув красивую тонкую шею. Вот девка – ведь в танцовщицы бы вышла, не такая судьба. Вся изогнутая. Даже подивился, даже невольно уставился на ее талию под ситцевым платьем. Ишь ты какая… – Как же, – вздохнула Лимончик. – Встречались один раз. Искал он меня в тот вечер и не нашел. Может, и не попал бы на «перо». – Сынок где–то ходит. Не слышала? – Нет, не слышала… Да и не сказала бы, – добавила, жестко поджав губы. – Не мое дело это, а ваше… – То–то и есть, что наше. А ведь если бы все вы помогали нам, скоро бы очистили город от профессиональных преступников. Ну да очистим… А тебе все же спасибо, Зина, – сказал он, положив руку ей на плечо. – Это за что же? – Скажем, может, после. Не сразу. Большую помощь ты нам оказала. Он забрал фотографию, поднялся. – А прачка что? – спросила она. – Замешана? – Да нет… – Он улыбнулся задумчиво. – А за тебя я рад, если другой становишься. – Другой, – согласилась она. – Бывало, то к пиву вечером, то ли к кокаину. Зарядишь понюшку и вроде как летишь куда–то… По звездам. И так хорошо… А теперь не тянет. Домой хочу, как и все чтобы… – Ну и ладно… Счастливо тебе. Перед отъездом–то, может, зайдешь к нам попрощаться… Она расхохоталась: – Чего доброго, и не уедешь, коль зайдешь. Но тут же оглядела его ласковыми глазами, сказала: – Спасибо, Константин Пантелеич. Может, и зайду. На улице в темноте сыпал снег, и лошади неслись черными тенями, глухо стучало в стенах, скрипели задвигаемые дворниками железные ворота. Поблескивал снег, сыпал с карнизов за воротник. Костя поднял голову, как из глубокого колодца вглядываясь в небо: – «По звездам» – ишь ты, что придумала Зинаида. Не торопясь, вышел на площадь и увидел, как, заворачивая за белую изящную громаду театра, едва не сбив афишную будку, промчались конные милиционеры. Обычно постовые выезжают по двое, тут их было трое. Их пригнутые, как в атаке, спины, развевающиеся на морозном ветру полы шинелей и отвороты островерхих «буденовок» остановили Костю. Тревога запала вдруг в сердце. С чего такой аллюр? Он повернул и едва не побежал к губрозыску. Возле дверей, у тротуара, стояла, фырча мотором, машина. В нее забирались агенты. Старик Варенцов втаскивал Джека с помощью Карасева. Закричал Косте, точно самому подходящему слушателю: – Видел, Костя?.. Не привык пес к бензину. На лошадь хоть бы что, а тут, удави его, боится… – Что случилось? – спросил Костя, оглядывая пасмурные, молчаливые лица агентов, сидящих на скамейках, под брезентовым тентом: Грахова, Каменского, Рябинкина. – Барабанов убит в доме Дужина, – услышал он голос Ярова, открывшего дверь кабины. – Только что… – Вот, а я за свидетелем, – вырвалось неожиданно у Кости, но начальник мотнул головой, сказал: – Забирайся, инспектор… Некогда… Едем за Волгу всем составом.

49

 С утра Федор разругался с женой из–за сына. Она хотела, чтобы Петр, которому только что исполнилось семнадцать лет, работал в вагоноремонтных мастерских. Уклон ее был такой: недалеко и в тепле. А Петр устроился без ведома родителей на кладку стен новой гидроэлектростанции. Уклон его тут был такой: ему нравится электричество, и он останется потом на электростанции то ли электриком, то ли просто токарем. Ну–ка, зажигать лампочки в городе, в деревнях. Тысячи лампочек, как звезды в небе. Интересно. Отец поддержал его и даже похвалил. Отсюда вышла ругань. Жена назвала Федора потатчиком, пригрозила, что не будет стирать заляпанный известкой армяк сына, не будет штопать рванье. Тогда Федор пообещал, что сам будет и стирать, и штопать. С того еще пуще взорала Евдокия, грохнула сковороду жареной картошки на стол так, что накатился горячий чугун на локоть Федору, ожег его. Федор трахнул кулаком по столу. Сын не выдержал, накинул на себя армяк. Хорошо еще, что голод не тетка. Пойманный в дверях отцом, покорно уселся за стол; надутый и обиженный, принялся есть. – Что ты шумишь? – в сердцах сказал Федор жене. – Сейчас не прежде времена. Дорога молодым открыта куда хошь. То ли в завод в ФЗО, то ли на вагоны. То ли вот на стройку… Раз нравится, пусть идет. Он проводил Петра до развилки, похлопал его по плечу молча. Сын уходил обычно на неделю, жил в бараке, питался, верно, кое–как. И заработок был там не ахти. Но интересное дело, тянет, что тут попишешь… Сам же Федор обошел окрестные деревни. Кто–то обрывал провода на столбах, устанавливаемых Акционерным Электрическим обществом на пути к электростанции. То ли парни с озорства, то ли те, кому нежелательно видеть новую Россию в свете тысяч лампочек, как говорил сын только что. Выяснил он, что в одной деревне видели моток медной проволоки. Что вроде как с этой линии. И что живут там два брата Козляковы, отъявленные хулиганы и пьяницы. Может, рвут на продажу кому–то, а может, и по наущенью. До деревни далеко, ногами потопаешь. И Федор отложил дело до завтра. Вот попросит в заволжской милиции лошадь и поедет выяснять. Днем он пообедал дома. Глиняную чашку щей опорожнил да остатки несъеденной утром картошки. Выпил три стакана чаю, отдуваясь, протирая полотенцем голый череп, тощую шею, щеки. Чувствовал он себя что–то неважно, как всегда при перемене погоды. Еще сказал притихшей и посмирневшей вдруг жене: – Пожалуй что, вроде вода ожидается. Жена посмеялась, мотнув на окно, забитое, словно жиром, морозным инеем. – Эвон натрещало на стекла. Но Федор упрямо сказал: – Наживешь ревматизм, будешь верить… После обеда он был в губрозыске на собрании партячейки. Обсуждались два вопроса: о помощи рабочим Запада и о проведении первой годовщины со дня смерти Ленина. И по обоим вопросам вышло, что главный тут Федор Барабанов. Назначили его ответственным по сбору средств рабочим, томящимся в тюрьмах буржуазных стран, и попросили выступить с рассказом о вожде, о траурных днях в прошлом году в Москве. Федору довелось быть там в ту зиму. Он видел своими глазами шествие опечаленных людей по городу, костры. После собрания партячейки Федор беседовал с одним парнем, вернувшимся из заключения. Обещал ему помочь в устройстве на работу. В конце дня он зашел в лавчонку потребительского общества, купил семечек: жена просила – любительница лузгать по вечерам. Заберется на плиту, болтает ногами, грызет и довольна. Слава богу, занят рот, меньше ругает. Зашел в аптеку, купил от простуды какие–то порошки. Что–то знобило, и спина все еще была натянута и скрипела, точно деревянная. Дома он, в первую очередь, сбегал за водой к Волге, вернулся, наполнил самовар, накидал углей из жаровни. Зажег лучину, пихнул ее в трубу. Присел на корточки, слушая, как, словно зверь, пробравшийся из трубы печки, ревет и воет в самоваре. Вот в этот момент прибежал в дом младший уличный надзиратель, молодой совсем парнишка Мишка Боровиков. И шепотом на ухо Федору. Что он шептал – жена так и не узнала. Только вдруг схватился Федор за пальто, нахлобучил шапку. Побежал в комнату, и жена, щелкая семечки, увидела, как он прячет в карман наган. Потом еще шарил в сумке своей, лежавшей возле этажерки. Выругался почему–то, а почему – тоже так и не узнала Евдокия. Пошел мимо, остановился, сказал: – За самоваром пригляди. Через часок вернусь… А шептал ему Миша вот что. Был замечен в доме Дужина неизвестный. Из баньки прошел в дом. И тени за занавесками тоже мельтешили. – Думаю, кто–то подозрительный… – Должен быть подозрительный, – согласился и Барабанов. – Будем брать сами. А то как бы не смылся… Они оба и не подумали, чтобы срочно позвонить из районного отдела в губрозыск. Думали они только об одном: как бы за это время, пока бегут они по райотделам да пока вертят ручкой телефона, не исчез подозрительный. И потеряется след. Вот почему впритруску бежали они на окраину темными улицами. Понятым взяли знакомого бакенщика, жившего за квартал от дома Дужина. Все втроем подошли к калитке. И впрямь мельтешили за занавесками тени. Чуть задержался Федор, оглянулся, сказал бакенщику: – Ты погоди маленько. Сначала мы войдем, а потом тебя позовем. Мало ли… Понятой остался стоять у ворот, а Барабанов постучал в окно пальцем. – Эй, хозяева, откройте. Вышла в сени хозяйка, помолчав, разглядывая в щель вечерних гостей: – Ну, какого там? – А такого, – ответил Барабанов, подымаясь на крыльцо. – Милиция… Открывай… Хозяйка больше ничего не ответила и ушла в дом. Тогда Барабанов застучал требовательно и с криком: – Ломать будем дверь. Вот тогда вышел в сени сам Дужин. Был он в стеганой куртке, в шапке, в валенках. Стоя на пороге, вглядываясь в очертания лица Барабанова, спросил нелюбезно: – И чего наладился лезть ко мне, агент? Коль подозреваешь в чем, так и скажи… Федор прошел мимо него, на пороге сказал: – Подозрительный у тебя в доме. С обыском пришли. – Он обернулся к Боровикову: – Зови понятого… Сам же прошел в комнату, увидел на столе два стакана, спросил: – Чей стакан, кроме хозяина? – Жены, чей же, – проворчал стоявший за его спиной Дужин. – Не с богом же пью я вино. – Не с богом, понятно… Барабанов обошел комнаты, постучал по стене в кухне. Может, думал, что есть в стенах тайник какой. Потом вышел в сени, остановился под темнеющей крышкой на чердак. Он словно почувствовал, что кто–то должен быть там. Боровиков же и понятой в это время остались в комнате. Боровиков выложил на стол из сумки листок бумаги, собираясь писать протокол на обыск, чтобы все было чин чином. Понятой присел на скамью. Хозяйка, скрестив руки, стояла на пороге – в свете керосиновой лампы. Дверь в сени была открыта. – А лестница где? – крикнул Барабанов. Так как Дужин проворчал что–то невнятное, он вскочил на скобу двери, откинул крышку чердака. И тут же хлестнул выстрел. Барабанов рухнул на пол. Вторая пуля пришлась ему в спину. Третья досталась уже Боровикову, выскочившему в сени. Выронив наган, зажимая раненое плечо, парень кинулся во двор, побежал к калитке. Барабанов, тут же придя в себя, пополз к выходу, на крыльце попытался было встать, но сил не хватило, и он кувыркнулся на снег, рядом с метлами и лопатами, гремя и обваливая их на гулкие бревенчатые стены дома. Мимо него быстро пронесся человек в легком пальто, в шапке смушковой с широкими ушами. Не оглянувшись даже на ворочавшегося со стоном на снегу Федора, он быстро завернул за дом. Во дворе появился теперь Дужин с топором. Он встал над Барабановым молча, подкидывая топор. У Федора хватило сил приподняться и вырвать топор. – Эк, какой ты живучий, – выругался Дужин. Он поднял наган, лежавший возле крыльца, и выстрелил в голову Барабанову. Тот упал. Дужин вернулся в квартиру – ударил понятого кулаком так, что тот повалился без памяти на стол. Затем накинул шинель, схватил какие–то деньги из–под божницы и пошел к выходу. Обернулся к завизжавшей вдруг жене: – Запряги лошадь да вывези агента со двора… В поле, чтобы духу не было. И ушел тоже, только в другую сторону. Успел еще посмотреть на фигуры соседей, погрозил им кулаком: – Помалкивать чтобы, а то я вас… В это время Боровиков накручивал трубку телефона в проходной сапого–валяльной артели, сбивающимся голосом докладывал Ярову о том, что произошло. Потом его перевязывали, обессилевшего от потери крови, ослабшего, вялого, а он вдруг принялся плакать и икать. Болезненная икота схватывала судорогой горло, и все, кто был в это время вокруг, молча и непонимающе смотрели на него. Но вот Боровиков как опомнился, кинулся бежать опять туда, на окраину, к дому Дужина. Здесь уже стояла толпа. Тихо и устало рассказывал понятой о том, что произошло. В избе тонко и длинно выла жена Дужина, еще пахло остро порохом и гарью. Возле ступенек крыльца валялся топор, поблескивая в свете фонарей, принесенных соседями–жителями. И вот тут Боровиков сказал громко: – Прости, Федя… Прости, что оставил тебя одного… Он сидел на корточках до появления агентов из губрозыска, склонив голову, как спал, и был похож на сына возле умершего отца. Яров положил руку ему на плечо. Вскинувшись, он тотчас встал по–военному. Голос был спокоен и даже равнодушен. Выслушав, Яров оглянулся на Костю, как–то виновато и грустно улыбнулся, и в этой вымученной невольной улыбке было: «Вот что такое наша работа». – Откуда знаешь, где и что нас подстерегает, – проговорил он, присаживаясь возле Барабанова. Костя тоже присел, разглядывая вытянутое лицо своего товарища. Сбоку проговорил тихо Леонтий: – Такого агента поищешь теперь… Яров поднялся, пошел между жителями, стоявшими в молчании. Ему отвечали с испугом: – Егор туда, в улицу. Второй вниз, к Волге, за город, верно. Невысокий… В пальто, в шапке.

50

 Сынок уходил из города. Он перешел Волгу, сначала двинулся вдоль берега, по тропкам. Километрах в трех снова перешел Волгу, углубился в лес. Пройдя этот лес, выбрался на тракт. И вскоре остановил сани. Сидевший в них мужичок, окутанный женским платком, похожий на куклу, принял его радушно. Он был пьяненький и крикливый. Под носом тлела цигарка, борода была в инее, и весь он казался снежным двигавшимся сугробом. Погоняя лошадь, не оглядываясь на своего пассажира, он стал громко кричать о том, как только что был у своей матери, которая лежит в «паралике». – От живой матери, – тонко и жалобно выкрикивал он, поддергивая вожжи. – Господи, от живой матери… Сынок был угрюм, отмалчивался. Он смотрел на дорогу, на встречных лошадей, на прохожих и ругался про себя время от времени, вздрагивая при каждом далеком крике или неожиданном хрусте вывернувшейся из–за поворота лошади. – А ты–то сам кто? – вдруг точно спохватился возница. Он смахнул с подбородка, с шарфа иней, уже как–то пристально и тревожно оглядел попутчика. – Ай по делу? – Ботечника ищу, – ответил Сынок. – Хочу мастерскую сапожную завести. Колодки нужны. В вашей деревне не мастерят ли? – Как не мастерят, – с облегчением в голосе отозвался мужичок. – Сосед мой, Никита Грушин. У него закупают помногу… Коль надо, так сразу к нему. – Надо, – отозвался попутчик. Он подвигал намороженными щеками, и какое–то беспокойство проникло в тусклые ледяные глаза. – Эй, Петр, – обратился он к вознице. – А самогону можно достать?.. – Отчего же, – так и обрадовался тот. – Да мигом сыщем. Тот же Никита и продаст. Хоть и скрывает, где варит. Не то в поле, не то в риге… Но самогон у него всегда… Продаст… – Ну, и правь тогда в свою деревню. Остановились возле ладной, но крохотной, в два окна, избушки с чисто пробитой к дверям дорожкой, с лопатами у бревенчатой завалинки, с поленницами дров под крышей сарая, с кучей навоза, выкиданного из хлева да так и не увезенного в поле на десятину. – Милости прошу, заходите, – сказал Петр, слезая с лошади. – Входите в избу, располагайтесь, а я распрягу и мигом к Никите. Сынок вошел в избу, в полутемку – чуть тлела на столе семилинейная лампа. Пахло остро лампадным маслом, и за печью, в закутке, кто–то постукивал копытами – то ли телок, то ли овца с приплодом. На полатях торчали три головы, все рыжеватые. Ребятишки молчали и во все глаза глядели на гостя. Вышла из кухоньки женщина, приземистая и в мужском кожушке, с ведром. – Это кого же нанесло? – Хозяин велел зайти, – сказал Сынок, сбрасывая свою шапку. – Ботечника ищу, насчет колодок. Погреться разрешил хозяин. Сейчас и сам явится… Женщина ничего не ответила, загремела ведром, вышла, похрустела по дорожке. Вбежал с бутылью Петр, шепнул радостно: – Гони монету… Сейчас он и сам заявится… Да раздевайсь, – уже с каким–то нетерпением закричал он, торопливо разматывая платок мягкими женскими движениями. Открылась под жидкой шапчонкой лысая, горбом, голова, белые брови казались поседевшими. Он выхватил из горки кружку, вытащил хлеб, краюху, луковицы, подумав немного и крякнув даже с сожалением, достал кусок сала. Бросил на стол нож и приказал гостю: – Полосуй на куски. Сынок разделся, подсел к столу и принялся неторопливо резать сало на мелкие дольки, крутя головой, прислушиваясь к голосам снаружи. Вошли жена Петра и крепкий молодой мужик, видимо побритый недавно, потому что кожа лица была чиста и даже блестела, точно смазанная жиром. Он присел на коник, рядом с Сынком, и тот как–то невольно вздрогнул, быстро и пристально посмотрел, как ожег его взглядом. Мужик этот был приветлив ко всем незнакомым. Он протянул руку, пожимая, сказал: – Никита, по колодкам мастер… – Он хочет у тебя и на женскую ногу, и на мужскую, – пояснил Петр, присаживаясь, хватая бутыль. Жена его, подвигая ведро к печи, недовольно сказала: – Черт какой! И где нашел пьянку?.. Ат, уж пьяницы так пьяницы, не разминутся. Петр засмеялся, и Никита ухмыльнулся, облегченно двинул губами Сынок: – А ты с нами за компанию… Присмотрелся к лицу женщины, миловидной все еще по–девичьи, с нежным румянцем, с густой косой, выпавшей из–под платка. Женщина не отказалась, скинув кожушок, подвинула скамейку к столу, разглаживая щеки, пристально глянула на Сынка, на кольца его серебристых волос. – Ишь ты, – проговорила как–то затаенно–ласково. – В кольчиках каких покупатель. Точно херувимчик. Как в церкви… Мужики засмеялись, Никита, качая головой, проговорил вроде укоризненно: – Сравнила ты, Авдя, с херувимчиком… Вот уж подогнала, прямо как башмак на колодку. Авдотья вскинула голову на полати, крикнула кому–то из трех ребятишек: – Васька, ну–ка ставь самовар. Да еще дров набери. В подтопок надо кинуть… Ишь, заворачивает к ночи. Дышать даже нечем. Она выпила вместе со всеми. Как–то просто и вместе с тем изящно вскинула на пальце кусочек сала, положила в рот. Мужики закрякали, заухали и тоже склонились над кусками хлеба, сала. Загорланили, заплескали руками друг друга по плечам, как петухи крыльями. Вырастали на пороге другие мужики, привлеченные светом и гулом, подсаживались, тоже крякали над кружками и тут же вроде начинали топать валенками мерзлыми, лезли тоже обниматься к Сынку, а он пихал их прочь, и все озирался, и все порывался бросить к черту всю эту свору и бежать в поле, в пургу, куда глаза глядят. Но сидел и клонил тяжелые веки, облизывая сохлые губы, временами прислушивался, улавливая хруст шагов под ногами агентов, и успокаивался, тянулся к кружке. Усталость и вино взяли свое. Сынок закрыл глаза на чуть лишь, а открыл – вокруг была уже темнота, и в темноте, рядом на полу, он ощутил груды спящих тоже мужиков, вчерашних гуляк. Откинул постельник, как видно накинутый на него заботливо Авдотьей, и сел на полу, хрипя и кашляя задушенно и мучительно долго. Кончил кашлять, и тут в избу шагнула высокая черная тень человека. Он прошел мимо Сынка, пригибаясь, разглядывая лежащих. Второй – пониже, третий… Очумелый Сынок все еще принимал их за вчерашних гостей, за мужиков и парней, набежавших со всех посадов в избу. Он прохрипел: – Эй, налей–ка самогону… Высокий, в фуражке, чиркнул спичкой, осветив тела, шевелящиеся от храпа и холода. Приблизился к Сынку, и теперь тот увидел перед глазами вместо стакана с самогоном дуло нагана: – Тихо, Сынок, – проговорил человек. Второй, пониже, шагнув через спящих, завернул за спину руки. – Что надо? – вяло пробормотал налетчик, чувствуя, что ноги совсем заледенели. – Что надо? – Подымайся, Сынок, – приказал высокий… – Назад пора, в город. С полатей слезла жена Петра. Накинула на себя шубенку. – Эй, кто такие? – проговорила она. – Губрозыск, хозяйка… Ну–ка, зажги лампу… – приказал высокий. Тогда Сынок крутнулся было, но тяжелая рука высокого легла ему на плечо, толкнула. Он свалился на спину. – Или «спалил» кто из мужиков? – садясь снова на пол, спросил он. – Никто не спалил, – ответил высокий. – Ты гулял всю ночь, а мы от деревни до деревни за тобой. Платить пора за все дела твои. И, окончательно отрезвев, содрогаясь от холода, от слов высокого, насмешливо и хрипло отозвался Сынок: – Червонцами или свинцом?