Текст книги "Кто вынес приговор"

Автор книги: Алексей Грачев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 13 страниц)

51

 О том, что хоронят кого–то из милиции, Поля услышала возле ларька, где торговали пряжей, нитками, чулками. Стояла с лотком, набитым конфетами–самоделками, ждала покупателей. Их было сегодня мало. По Мытному двору расплылись большие лужи, грохотали капли по цинковым крышам ларьков, сани проносившихся мимо лошадей кидали на людей мутную воду. Мелькали рядом беспризорники, прицеливаясь к конфетам. Не раз и у нее, и у других лоточниц выхватывали беспризорники конфеты, пряники, пышки. Попробуй, догони их. И кажется, не столько думала она о выручке за конфеты, сколько о том, чтобы сохранить их. Хозяин пересчитает вечером. Все до одной. Деньги получит полностью за проданный товар, похвалит. Пусть и мало она продаст. А коль не хватит денег, насупится, пробурчит: – На ситро выкинула, Полька. Погрозит ей пальцем. Потом укажет на люльку: – Помогай качать. Сядет Поля и начнет качать ребенка, вечером, ночью ли. Тягостно стало ей снова жить, как ушла от Синягина. Там было одно дело – стирай, гладь, помогай хозяйке. И койка была отдельно от хозяев. И хоть намучается за день на стирке и глаженье белья, так зато ночью уж отоспится – не мешали. Но куда было ей деться. Потолкалась на бирже, походила по фабрикам, была даже на железной дороге – везде безработные. До нее ли, до неграмотной девчонки, приехавшей из поволжской деревни в этот город, до голодбеженки ли. Да и то бы ничего даже с лотком ходить. Но все меньше и меньше спроса на них, на самоделки. В государственных магазинах появились тоже конфеты, в хороших обертках, самые разные. То ли с начинкой, то ли с шоколадом, то ли ландрин–монпансье в коробках красивых и жестяных. Кому нужны станут скоро наляпанные вручную конфеты в душной комнате, полутемной, полной криков хозяина, криков ребенка, ворчанья жены хозяина, болезненной женщины с опухшим после родов лицом. Каких–то еще год–два – и закроет торговлю хозяин, и снова она пойдет по бирже, по базарам, по присутственным местам. Если только не возьмут на фабрику. Обещал же Константин Пантелеевич. Но когда это обещание он выполнит. Как пошла она в няньки сначала за город к зажиточному мужику, как потом нанялась на Февральскую снова к конфетчику, стесняется прийти в губрозыск. Что–то пугает ее. И сейчас возле ларька с нитками и катушками вспомнила его. Не придет ли на базар. Мало ли – купить понадобится что. Вот иголок или же ниток. Ушиваться тоже надо. Представила, как сидит он с иголкой и штопает дыру на косоворотке, улыбнулась. И тут услышала разговор двух мужчин, проходивших мимо: – Жуть что творится… В прошлом году, помню, одного милиционера из банка застрелили. Теперь вот еще одного… – Не сладкая у них работа все же… говорят, три пули… – Знали, значит, его в народе, коль столько собралось… И тут же Поля услышала музыку оркестра. Она насторожилась, стала продвигаться в толпе к воротам. И здесь снова услышала чьи–то слова: – Он его на чердаке накрыл, а тот в него из нагана… – У меня вон зять тоже в милиции работает. Так, веришь ли, извелась дочь, потому как каждый вечер того и жди, что принесут на шинели домой… Вот теперь испуг охватил Полю, она затолкалась живее, пробилась на улицу, побежала к площади, где виднелся народ. Навстречу ей машина, красной материей обитая. По бокам конная милиция, впереди конная милиция. Встала на обочине Поля с замирающим в груди сердцем, вглядываясь в эту машину, в людей. Ее толкали, и сыпались конфеты под ноги. Уж не Константина ли Пантелеевича это?.. Господи!.. Так и закричала Поля, вдруг яростно стала толкаться в гущу народа, забившего весь тротуар. На нее оглядывались. Кто–то сказал: – Родня, что ли, твоя, девка? Она не отозвалась, пробралась ближе к мостовой. За машиной шли незнакомые все, в шинелях черных, в шапках с кокардами, с печальными лицами, молчаливые. Но вот в кепке с бородой тот самый, что ей конфеты подарил. Вот в пенсне, в картузике с лакированным козырьком. Вдруг увидел ее, каково на миг блеснула радость в глазах. Он оглянулся, и Поля теперь увидела Константина Пантелеевича. Не в шубе, а в черной шинели, фуражке, на шее шарф. Вот услышал голос агента в пенсне – вскинул голову. И вдруг пошел из толпы. Так и замерло все у нее в груди. Подалась было назад. Кто она такая – лоточница торгаша, а он вот какой. Затолкалась было, ее пихали локтями, кто–то ворчал: – Покою нет, до чего девка егозистая. Но вот и он, рядом уже, – лицо строгое, а в глазах приветливые огоньки. Вот улыбнулся быстро, пожал ей локоть, тихо, чуть не на ухо: – Это куда же ты, Поля, пропала? – На Февральской, у конфетчика, – ответила она. – Да вы идите, – сказала, кивнув головой. Но он снова пожал ей локоть и молча все смотрел на нее. И в толпе смотрели на них и ничего, наверное, понять не могли. Вдруг он сказал быстро: – Я тебя найду. Или здесь вот, – махнул он на рынок, – или там, на Февральской. У Лодкина, значит? Она кивнула головой: – У него… – Найду завтра или послезавтра, и мы поговорим… Я все помню и все сделаю для тебя, Поля. Только не пропадай больше… Но тут снова запели печальные трубы, уже далеко впереди, и он опять помрачнел, вдруг повернулся, побежал вдоль колонны людей догонять своих товарищей, провожающих в последний путь какого–то милиционера. Кто это? Может, тот, что вел ее однажды из шалмана. Или же тот, что с собакой? Или тот, с худым лицом, в гимнастерке, стоявший возле печи, говоривший: «А тебе–то что, Подсевкин…» Или тот дядька, с которым сидела рядом на диване, который смеялся сначала, а потом вдруг ударил кулаком по дивану, так что взвыл от испуга черный пес по кличке Джек. И не сдержалась вдруг больше Поля, заплакала, пошла из толпы, не вытирая слез. А в толпе говорили негромко и сочувственно. – Знать, родня у девки… – Может, любовь ее провожают… – Ну уж, любовь… Там бы шла тогда… Не–е, а просто есть такие, чтобы плакать по делу и не по делу… – Ты–то ведь не плачешь, а она плачет…

52

 Первый обход подозрительных мест города был сделан сразу же, по приказу начальника губмилиции Семишева. Но Дужина среди задержанных не было. На другой день после похорон Барабанова снова начался обход города. И опять агенты пришли в «Хуторок». Час был уже поздний, народу за столиками собралось много. Посреди зала танцевали под песни Тамары и гулкие удары пианино. В синем табачном дыму, как в воду погруженные, качались лица завсегдатаев, слышались голоса, прерываемые возгласами, криками, ударами кулаков по столам, звоном посуды. Ивана Евграфовича Костя, Леонтий и Иван Грахов нашли в кухне, занятого подсчетами. Высчитывал, сколько мяса пошло сегодня на вторые блюда да сколько картошки, масла, муки. Увидев агентов в дверях кухни, он прошаркал быстренько к ним, но голос был обидчивый, несмотря на масленую физиономию. – Три дня тому назад приходили с обходом и обыском, – зашептал он, умильно поглядывая в лицо Косте. – Что поделаешь, – ответил Костя. – Дужина мы ищем. Знаешь его хорошо ведь… И Барабанова ты знал хорошо. – Да–да–да, – торопливо теперь уже и соглашающе покивал головой хозяин трактира. – Что поделаешь. Кому что написано на роду. Так сказать, звездочка в небе. То мерцает, то погаснет… У каждого есть своя звездочка… – Номера осмотрим, – сказал Костя. – Какие могут быть возражения! – воскликнул вроде как с радостью Иван Евграфович. – Мой дом – дом губрозыска. Всегда я уважал вашего брата, сыщиков. Помню еще по прежним временам, когда Шаманов служил… – Нет ли в номерах без документов? – проходя к лестнице, спросил Костя. – Признавайся, хозяин. – А посмотрите сами, – спокойно ответил тот. В одном номере застали пару. Он – высокий, с густыми волосами, красивым ртом, матовыми щеками, и девушка – бледная, с белыми волосами, бесстрастными серыми глазами, с папиросой. На требование предъявить документы мужчина торопливо сунул руку в карман пиджака, висевшего на стуле: – Ради бога, ради бога… Мухо, работник биржи труда. Прочитав это, Костя невольно еще раз оглядел красивое лицо мужчины. А тот встал резко, вытянулся перед ними – выправка наверняка офицерская. Вдруг вскинул руку к виску, как командиру доложился: – Поручик старой армии. Отсидел срок в лагере, как не активно участвовавший против Советской власти. Можете поинтересоваться в ГПУ… Они мне разрешили жить свободно и трудиться на новое рабоче–крестьянское правительство… В июле прошлого года, на коллегии… – Мы вам тоже не мешаем трудиться, – ответил Костя, приглядываясь теперь к девушке. А та словно не замечала никого, глядела застывшими глазами на бутылки вина, на тарелки, на эти куски плавающей в светлом жирке белуги, на поблескивающие кусочки студня, замазанного густо горчицей. Она курила и думала о чем–то своем. Что ей до агентов из губрозыска. – А с вами мы встречались? – обратился Костя к ней, вспомнив ночь в доме Синягина. Она вдруг вздохнула глубоко, улыбнулась, проговорила нараспев: – Я та, которая уйдет в морскую вечность мира, как рыба, плавником вильнув. – Она с «Титаника», с того, что ушел на дно океана в шестнадцатом году. Мухо захохотал, вдруг осекся под ее взглядом, жгучим и суженным. Нет, о них не скажешь, что все здесь происходило любовно. – Это Верочка Синягина, дочь булочника Синягина. Вот так! Значит, Мухо вхож в дом Синягина. Синягин знаком с Трубышевым. Трубышев работал в одной конторе с убитым Вощининым. Мухо к тому же знаком наверняка с Иваном Евграфовичем. – Он вам знакам, Иван Евграфович? – обратился Костя к хозяину трактира. – Как же, – ответил тот. – Как же… – Он подступил к Косте, едва не шепнул: – Состоятельный человек, как не пустишь в отдельный номер. Состоятельные мне вот как нужны. Понимаете, десять тысяч уравнительного налога плачу. Изыскивать приходится. – Я не думаю, что вы нас поведете с собой, – проговорил Мухо, валясь снова на стул. Он сунул пальцы к пуговицам рубахи, начал, морщась, расстегивать их, точно душно стало ему в этом узком, залитом красным светом, от красного абажура, номере. Содрал с себя галстук, кинул его на кровать с мятым одеялом, разбросанными подушками. – А впрочем, никуда бы и не пошел я, – проговорил опять. – Нам надо еще станцевать, как танцует Рудольф Валентино. Не так ли, Верочка? Девушка повела плечом, как сбрасывая с него невидимую руку Мухо. Синие глаза закрылись табачным дымом. То ли она была пьяна, то ли приняла дозу наркотика. Лицо бледное, и оскал мелких зубов злой. Что такое с ней происходило? – Пожалуйста, танцуйте, – проговорил Костя, поворачиваясь к выходу. На лестничной площадке, где светилось высокое трюмо, где в аквариуме носились и падали в зеленую муть травы похожие на золотые монеты рыбки, он обернулся к Ивану Евграфовичу. – Скажу я тебе, Иван Евграфович, что последние денечки доживает твой трактир. Старик попятился, и вдруг побелела кожа вокруг лилового носа. Быстро огляделся, положил руку на сердце: – Разве можно так путать, Константин Пантелеевич… Чай, мы же с вами старые друзья, с революции… Помню с Шамановым в трактире «Орел» за столиком, учеником был, а вымахал вон в начальника… Кажется, тогда уже хвалил я вас… Костя не дождался, когда трактирщик кончит, стал спускаться в зал, наполненный грохотом музыки. Все с тем же упоением и мягко метались посреди зала пары, притопывала Тамара, заученно и бесстрастно, и ее хрипловатый, под «цыганский», голос из табачного дыма и синевы слабых лампочек в люстрах грустил по любви:

Была бы только ночка,да ночка, да потемней–й…

 Когда вышли на улицу, Костя остановил товарищей. – Вот что. Надо продолжать наблюдения за трактиром. Мне кажется, неспроста сегодня этот Мухо… Мухо вышел на рассвете с Верочкой. Пошли они через Волгу на эту сторону, где лежал основной город. Шел он, часто роняя шапку, подымая ее и снова роняя… А спустя какой–то час в его квартире, в старом деревянном доме, на втором этаже, прогремел выстрел. Приехавшие вскоре Костя, Саша Карасев, эксперт и Подсевкин застали его в кресле, лежащим с откинутой головой. Волосы рассыпались, рот был ужасно разинут, точно кто–то пытался разодрать его пальцами. На виске темнело пятно. Сразу определили, что это самоубийство. Копоть на сгибе указательного пальца, нажимавшего на спуск, кровь на пальцах правой руки и наган, лежавший у ног, босых, с оттопыренными пальцами. Рубаха была разодрана – возможно, борясь сам с собой, рвал Мухо. Потом приставил дуло и кончил с жизнью. На столе лежала записка со странной надписью: «Все худшее позади». Судебный эксперт, заворачивая бережно наган в тряпицу, проговорил, с какой–то любопытной опаской поглядывая на Мухо: – Спасибо ему надо сказать, что первые четыре пули не пустил в кого–нибудь. А мог бы. Бывший белогвардейский офицер, товарищи агенты. – Он все ходил, – сказала приглашенная понятой снизу жиличка. – Сначала тяжело ходил, видно, в сапогах. А потом сапоги снял, стал босым ходить, точно маятник. Потом вот сел, кресло двинулось. Потом выстрел. Иван Рябинкин, обойдя Мухо, обернулся к Косте, сказал: – Не оборвалась ли и здесь какая цепь… Костя не смог удержать усмешки. Вот ведь понравилось парню это слово – и где только отыскал его, от кого услышал. – Нет, цепь не оборвалась, – ответил неожиданно Подсевкин, садясь за стол, чтобы начать писать подробный протокол о самоубийстве. – Теперь она связалась крепко. Осталось только потянуть конец.

53

 Ивана Евграфовича задержали в подворотне. Задержали, когда он, побывав в каменном одноэтажном домике во дворе, возвращался назад на улицу. Он рванулся было из рук Зыбина и Куличова, закричал тонко и зло: – Это что за хулиганство? Но увидел входившего в подворотню Пахомова, Леонтия, Сашу Карасева и умолк. Только пробормотал растерянно и под нос: – Эк, сколько вас тут? С чего это вздумали меня хватать, граждане агенты? – Издалека мы за тобой, дядя, – ответил Куличов, – от самого трактира. Видели, и как ворота закрывал, и как крестился на городские церкви на том берегу, и как оглядывался, прежде чем войти сюда. С чего ты оглядывался? Или боялся кого? – Никого я не боялся, – снова вдруг закричал Иван Евграфович и обратился к Косте: – Это что же, Константин Пантелеевич? Средь бела дня хватают честного человека. Это для того революция? – Не для того, – ответил Костя. – В карманах есть что? Он осмотрел карманы – ничего не нашел. Спросил, приглядываясь к трясущемуся трактирщику, к его глазкам, точно плачущим: – У Хивы был в этом доме? – Что еще за Хива? – так и заорал трактирщик. – Вы меня к кому это плюсуете… – У кого тогда? Иван Евграфович замолчал. Его подтолкнули сбоку, Леонтий попросил: – Чего народ собирать, говори побыстрее. – Здесь живодер живет. Собачатник. Ну вот, насчет костей заходил к нему. Чтобы это… – Чтобы собачьих костей для ресторана, что ли, – прервал его насмешливо Костя. – На жаркое гостям… Хива здесь? – снова повторил он. И снова помотал головой старик, уже уныло повторил: – Что еще за Хива? Собачатник живет, можете узнать. А хватать нечего и обшаривать нечего. Что это вы как мазурики? – Мухо тебе передал документ для Хивы? Здесь он или в другом месте? – Что еще за документ, товарищ инспектор? – Останетесь с ним здесь, – приказал Костя Куличову и Зыбину, – а мы в дом. Будем говорить с собачатником. Высокий, тощий мужчина, открывший дверь на стук, попятился, едва разглядел Костю. Узнал, значит. Он шагнул было к сундуку, на котором лежал пакет, завернутый в бумагу. Его остановили окриком. Он затоптался, глядя то на агентов, то на жену, сидевшую возле самовара. – Что в пакете? – спросил Костя. – Не знаю, – промямлил собачатник, снова глядя то на агентов, то на жену. Пакет развернули – в нем были деньги на большую сумму, чистый бланк – вид на жительство. – Для кого? Мужчина покосился на окно, вздохнул, вытер щеки рукавом исподней рубахи. – Сказать, что ли, за тебя? – присев на стул, спросил Костя – Все это надо отнести Дужину, велел Иван Евграфович. Он там в подворотне стоит и ждет, чем кончится наш разговор. Сидеть на скамье хочешь? – тут же спросил он, постукав пальцами по столу. Жена вдруг всхлипнула и заставила собачатника улыбнуться криво: – Верно, Егору Матвеевичу велено… За карьерами он, у будочника. – Это возле дороги, двухэтажный дом?.. – Да, в этом доме, у будочника, – проговорил тоскливо собачатник. – Но верьте, – закричал он, – я же мало знаю о Иване Евграфовиче. Просто дальняя родня жены. Попросил, чтобы я передал. Ну не мог я, побоялся… – Денег дали? – Дали денег, – уныло согласился собачатник. – А так вот, через деньги, и честь теряется, – сурово покачал головой Костя. – От жадности–то. Ну вот что, – поднялся Костя со стула. – Пойдешь с нами. А то проболтаешься раньше времени… В тот же день к вечеру к дому на тракте подошли два агента. Они затопали в нижнем этаже, громко смеялись и спрашивали, нет ли здесь беглого карманника, сбежавшего из–под конвоя только что. Все было мирно в доме. На общей кухне жарились котлеты, и хозяйки толковали о своем житье. Из какой–то комнаты с пьяным ревом неслось:

Пара хмурых гармонистоввеера гармошек рвет…

 Тонко и навзрыд в какой–то комнате орал кто–то: – Надо выплачивать акцию на станцию, а они не берут мокрый табак. – Плюнь ты, лучше выпей, – упрашивал другой голос. И вдруг весь этот шум перекрылся выстрелом из глубины, с черной лестницы. Тогда и эти двое кинулись по лестнице наверх. Промчались коридором, выскочили на черную лестницу, ведущую во двор. Здесь в темноте шла возня. Эти двое – Костя и Леонтий – увидели лежавшего на ступеньках человека. Вот вспыхнул в руках Кости фонарь, и свет упал на лицо лежавшего. Дужин. Он самый. Точно, значит, все было рассчитано. Все по плану. Решили: услышав, что в доме с проверкой агенты, Дужин кинется на лестницу. Здесь его и будут ждать сразу трое: Рябинкин, Кулагин и Куличов. Выбрали для этого самых крепких агентов. И вот, скрученный в куль, лежал Дужин, и замер он от испуга. Темнел, как срезанный, затылок. Короткие волосы, тронутые сединой, топорщились иглами ежа. Вот он сел рывком, подвигал связанными руками, ощерил беззубый рот. – Что уставили «пушки»? Ну, как выстрелят… И Костя, и Леонтий, как по команде, убрали наганы в карман. Кулагин, дыша тяжело, как после долгого бега, проговорил с досадой: – Ведь бугай какой. У меня уж силищи, двухпудовиком могу по лбу щелкнуть кого угодно, а этот еще вроде чище. Все руки нам вывертел, пока крутили. Вот бугай. Куличов пояснил Косте: – Это он, как его схватили, успел выстрелить сквозь карман. Руку держал на рукоятке. Выхватить не успел, так чуть не себе в ногу пустил пулю. – Ну, подымайся, Хива, – приказал Костя, не спуская света фонаря с лица налетчика. Он оглянулся на дверь, ведущую в коридор, добавил: – А то народ вон уже собирается в коридоре. Чего беспокоить их. Дужин поднялся, ворочая тяжелой головой. Он словно бы искал кого среди стоявших на ступеньках агентов: – Это трактирщик меня завалил, – проговорил с какой–то задумчивостью. – Наверняка. Сколько, бывало, работал, никогда не ловили меня сыщики. А все выдавали свои: то кореш, то баба проболтается. То теперь вот Пастырев. – Сами нашли, – ответил Костя, убирая в карман фонарь. – На твоих корешей рассчитывать не приходится… – Нет, – покачал упрямо головой Дужин. – Понял я, почему он на меня навел. Потому что денег много потребовал с него. Пожалел денег, вот и завалил, сучий хвост. – Свои что же не взял? – спросил Костя. – Должны быть комиссионные. Дужин даже не дрогнул, помолчал, сказал равнодушно: – Ищите, найдете – ваши будут. Он спускался молча, а выйдя на улицу, полную морозного дыма от труб, обернулся на окна, проговорил: – И его не оставляйте на воле. Он тоже биржей заправлял. – Это что за биржа? На этот раз Дужин не ответил. Может, он пожалел, что сказал вгорячах да по злобе. Только сплюнул и попросил: – Шапку–то мне наденьте… Не простудиться бы.

54

 На северную сторону кабинет у следователя Подсевкина. Да еще кирпичный брандмауэр напротив – оттого хоть и солнечный день, а тускло в углах, темно, и не разглядишь сразу со света, что за бюст на столе у него – то ли женщина, то ли мужчина. Но весел и сияет по–праздничному сам Подсевкин. Галифе, сапоги в зайчиках, сияющие тоже, гимнастерка, подогнана, как у кадрового военного, ни одной складочки. Волосы на голове, обычно взлохмаченные, сегодня аккуратно приглажены, собраны в темную щеточку. Вышел навстречу, тряхнул руку: – Ну, нашлась ли эта Аполлинария Полоскина? – А зачем она тебе, Серега? – искренне удивился Костя. – Все теперь ясно. Да и вряд ли толком даст она ответ. Дело было в темноте. Или показать ей фото Сынка? – Вот–вот, – захохотал радостно Подсевкин. – Фотографию покажи, только свою. Это чтобы она тебя помнила и не терялась больше… Костя нахмурился: – За этим вызвал, Серега? Вот теперь Подсевкин стал деловит: – Не за этим, ясно, – сказал, усаживаясь за стол. – Смотри–ка… Когда Костя тоже сел, он бросил перед ним пачку бумаг. И на них одним почерком – телеграммы. В Кострому, в Арзамас, в Архангельск, в Москву, в Омск. О ворвани, о мешках, о вине, табаке, фанере, румынках, палантинах… И все за подписью Трубышева. – Где взял? – удивился Костя. Просиял опять Серега. Ждал этого вопроса, значит. Прошелся по кабинету, заложив за спину руки: – На вокзале, на телеграфе. При обыске нашел у Трубышева неотправленную телеграмму в Вологду на сливочное масло. А потом прикинул. Одна есть – должны быть и другие. Вот на телеграфе и конфисковал… Но это еще не все… В пакгаузе сейчас стоит вагон, а в нем пятьдесят бочонков сливочного масла. И на кого бы, думаешь? На Трубышева. А получатель у меня сидит с Дужиным и Пастыревым. Очный допрос провожу сегодня… Пойдем, посмотрим на них… Они перешли коридор, завернули за угол. Поднялись навстречу сидящие у входа два вооруженных милиционера. Еще один стоял у входа в комнату. У стены милиционер с расстегнутой наготове кобурой нагана. А в дальнем углу, отгороженном тяжелым столом, как барьером, сидели трое подследственных. Они были похожи на просителей, руки держали аккуратно на коленях, смиренно, глаза у всех были полузакрыты. Дремали на солнцепеке, падающем в форточку со стороны Мытного двора. Увидев вошедших, двинулись разом. Трубышев достал платок, высморкался. Дужин спрятал руки за спину, точно собрался идти под конвоем куда–то. Иван Евграфович улыбнулся Косте, как старому знакомому. – Нате, читайте. Подсевкин раздал телеграммы каждому, как будто собирался играть с ними в «очко» или в «буру». Дужин тотчас кинул их на стол, прорычал: – Неграмотный… Иван Евграфович перебрал в руках; но читать не захотел. Положил аккуратно на стол. Трубышев стал читать внимательно, шевеля при этом губами. Где–то там, на лондонской или чикагской бирже, царило столпотворение. Мелки маклеров выбивали цифры стоимости нефти, пшеницы, муки, винтовок, пулеметов «Максим». Кто–то хватался за голову, кто–то мчался в ресторан заказывать званый обед в честь своей фортуны. И на губернской бирже в этот день шло обычное собрание. И спрос, и предложения не отличались от спроса и предложений тех дней, когда Викентий Александрович в толпе посетителей официальной биржи приглядывался, прислушивался, прикидывал. Та же пшеница с юга, та же фанера с севера, песок сахарный с Украины или вобла из Поволжья… О чем думал Трубышев, глядя на телеграммы: о Дымковском, который принимал мануфактуру, полученную по фиктивным ордерам? Или об Ахове? Или о Синягине? О деньгах, оставленных в столе, приготовленных кому–то из лавочников? Зачем ему понадобились они, если свои тысячи лежали в мраморных окладах умывальника в квартире? Может, о краже муки, раскрытой так быстро и просто? Или о Вощинине, который завидовал Трубышеву и его барышам? Шумело собрание на губернской бирже в особняке, окнами на Сенной базар. А здесь было тихо. И гофмаклер, как пугаясь этой тишины, отложил телеграммы, зевнул откровенно громко: – Не выспался. В камере шум, вонь от параши. Ужасно… Он аккуратно потер щеки ладонями, попытался усмехнуться, но усмешка не получилась. – Надо было предполагать все это, – наставительно произнес Подсевкин, раскладывая на столе бумаги, чернильницу, карандаши, как учитель перед уроком. – Предполагать, когда вступали на этот путь… – Все в жизни к счастью стремилось, – задумчиво проговорил Викентий Александрович, – но в мире все несколько раз сменилось… Дужин покряхтел и качнулся. Милиционер тотчас же двинулся, зорко и напряженно вглядываясь в лицо громилы. Иван Евграфович быстро махнул ладошкой по лицу, как вытер невидимые слезы. Так же махал он ладошкой возле стола, на котором лежали золотые вещи: перстни, серьги, кулоны, часы, вынутые при обыске из подвала. Все, что приходило в руки трактирщика из рук таких, как Хрусталь и Ушков… Подсевкин щелкнул пряжкой портфеля, достал лист бумаги. – Ну, гражданин Трубышев, сначала я должен вас обрадовать. Сливочное масло из Вологды на третьем пути в тупике стоит. Что с ним делать теперь? Трубышев нисколько не удивился, не было в его глазах ни тревоги, ни удивления. Он сказал все так же лениво и скучающе: – Собирался дело завести. Разве запрещено? – Не запрещено… Подсевкин оглядел всех троих долгим, пристальным взглядом, заговорил негромко и неторопливо: – На предварительном следствии вы говорили, что Вощинин решил уехать из города. Это для того, чтобы избежать ареста. Чтобы не узнали про ордера. Так ведь? Ему не ответили. Следователь заглянул в лист бумаги, доложил на него ладонь: – Вот это протокол допроса Сынка. Он рассказал, как было дело. Шел он поздно вечером, встретил Вощинина, попросил прикурить. Тот был пьян, выругал его, а Сынок не стерпел. Дерганый потому что ваш Сынок, как сам он признался. Так и в протоколе я отметил. Дерганый Сынок. Не стерпел он и выхватил нож… Случайно все вышло… – Вот видите, – воскликнул сразу Трубышев. Трактирщик вздохнул вдруг. Мелькнула и пропала на губах Дужина самодовольная ухмылка. – Но случайно ли? – сказал снова Подсевкин. – Нет. Приговор Вощинину вынес ваш мир наживы. Ваши деньги… Они привели и к убийству Вощинина, и к убийству сотрудника милиции, они посадили вас на скамью подсудимых… Он помолчал, прибавил, склоняя голову над листом бумаги: – Ну что же, последнее заседание тайного биржевого комитета будем считать открытым… Трактирщик, по привычке видимо, опять дернулся вперед угодливо, точно получил заказ от посетителя ресторана «Царьград». Дужин отвернулся к окну, глядя в черную стену соседнего дома. Трубышев вынул из кармана платок, но успел еще глянуть на Костю. И эта виноватая кислая улыбка бывшего кассира заставила Костю встать резко. – Я потом посмотрю протокол, – проговорил он, обращаясь к Подсевкину. – Дел много на сегодня… И вышел в коридор, сбежал едва не бегом по лестнице на улицу. Было светло и тихо. Бледное зимнее солнце скупо поливало переулок оранжевыми лучами. Щурясь, проходили мимо прохожие, накатывались сани крестьян с дровами, с углем, метались во дворах с криками мальчишки, и слышалось нежное нытье шарманки от ворот Мытного двора. В губрозыске он сначала зашел во двор, посмотрел, как Варенцов обучает службе нового пса. – Ах ты, лопоухий, – покрикивал старик тонким голосом, пихая к морде щенка рукав тулупа. – Ну, совсем без башки родился, – пожаловался он Косте с огорчением. – Только по углам норовит, вынюхивает вроде кошки. – Подрастет – поумнеет, – утешил Костя его. Он открыл дверь, в коридоре увидел идущего быстро навстречу Кулагина. Лицо его было красное, и в красноте этой пропали сразу золотистые веснушки. – Куда собрался, Нил? – На вокзал, – ответил Кулагин. – Девчонка маленькая затерялась куда–то. Он даже не остановился и Костя мысленно похвалил его. «Молодец Кулагин, не тратит время зря на болтовню». В «дознанщицкой», как всегда после обеда, было шумно, дымно. Агенты вели беседы со свидетелями, спорили о чем–то между собой. При появлении Кости шум сразу стих, и он увидел, как агенты, оставив свои дела, уставились на него. Костя снял фуражку, кинул ее на подоконник, вытащил из–за печи стул, и в этот момент сидящий за соседним столом Саша Карасев сказал: – Тебе, Костя, звонил с табачной фабрики начальник кадров. Велел приходить твоему знакомому на работу. Вторая смена набирается с завтрашнего дня… Все продолжали смотреть на Костю, и он, вдруг охваченный странной радостью от слов Саши, попытался нахмуриться. – Хорошо, – буркнул, взял в руки рапорт. Последнее дело Николая Семенова. Задержал двух «ширмачей» в фойе кинотеатра во время их «работы». А в субботу Семенов уезжает в Москву на курсы криминалистов. Через полгода вернется и будет начальником НТО – научно–технического отдела, если расшифровать слово. Будет по капле крови, по волоску, по царапку на стекле, по окурку находить преступный мир. – Слышали, Николай едет на курсы, – проговорил, не подымая головы. – Слышали, – едва не хором отозвались агенты. – По капле крови, по окурку будет брать налетчика, – восхищенно продолжил Костя, все так же не подымая головы. – Наука – дело великое… – Наука – ладно, – отозвался Леонтий. – Но ты сообщи поскорее своему знакомому. Сам знаешь, по безработице живо займут другие. – А вы занимались бы своими делами, – попросил Костя, оглядывая товарищей. – И что уставились… Те переглянулись и снова уткнулись в бумаги, заговорили со свидетелями. Саша Карасев принялся накручивать ручку телефона, вызывая уезд. Подписав рапорт, отложив его в сторону, Костя все с тем же удивительным чувством радости и легкости на душе посмотрел в окно. Сыпались на стекла оранжевые лучи солнца, точно высохшая хвоя. Синь неба была глубока и ярка. Скоро и первые дни весны. Скоро конец зиме. Нелегкая выдалась она для губрозыска, для его товарищей по работе. Тут и погони, и застреленный Федя Барабанов, и раскрытая «черная биржа», и приговор, вынесенный комиссионеру… А за всем этим милое улыбающееся лицо Поли. Увидеть ее, пригласить в кино на Дугласа Фербенкса. «Выдумал что, инспектор. С девушкой в кино. А что? – тут же ответил сам себе сердито. – Или не имеешь права?» Надел решительно на голову фуражку, поднялся из–за стола. Сказал, ни к кому не обращаясь, а глядя в окно на куски синего неба за переплетами, на купола церкви, на эти дворцового вида здания на площади: – Если позвонит Иван Дмитриевич, скажете, что Пахомов на Мытном дворе. Опять там «конфетчики» развелись… Он пошел прямо, видя лишь дверь перед собой и вместе с тем твердо зная, что агенты, бросив снова свои дела, смотрят ему вслед и улыбаются, хитро и по–доброму.