Текст книги "Танцы минус (СИ)"
Автор книги: Александра Стрельникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 12 страниц)
Обрисовываю ситуацию Егору. Он кивает согласно.
– Да. На счет того, что все в цирке следят за своим добром как коршуны, это ты права. Как только я в тот раз попробовал сунуться к каким-то ящикам, сваленным в кучу за кулисами, меня тут же оттуда попросили. Причем в грубой форме.
– А кто попросил-то? Ты мне так толком и не сказал.
Машет рукой.
– Таджик какой-то. Ули узбек. Я в них не разбираюсь. Я ушел, а он так и остался возле тех ящиков толочься.
В цирке у нас только один азиат. И это не таджик, и не узбек. Это казах Ерлан Садыков. Человек, на коленях которого я в детстве провела немало времени, который учил меня премудростям дрессировки, позволял возиться со своими питомцами, и просто холил и лелеял – ведь им с его женой Тамарой бог своих детей так и не дал. Не могу поверить…
Но ведь если продолжить рассуждения, то получится следующее: Ерлан «турнул» Егора, тот убрался от ящиков, разглядел то, что делаю на арене цирка я в костюмчике танцовщицы варьете, и накинулся на меня, демонстрируя страсти, достойные Отелло. А после, когда я пришла в себя, переоделась и двинулась на выход из шапито, то как раз за грудой сваленных за кулисами ящиков, о которых говорит все это время Егор, я и услышала разговор отца с неизвестным. Разговор, в котором отец о чем-то умолял собеседника, а тот отвечал раздраженно, зло, а потом и вовсе ударил папу…
– Егор, а ты после того как… расстался со мной там в цирке, мимо тех ящиков больше не проходил?
– Проходил. К выходу-то как раз мимо…
– Видел кого-нибудь?
– Да того же таджика и видел. Чуть не с кулаками на меня кинулся, все орал, чтобы я немедленно убирался, ментами грозил…
Неужели все-таки Ерлан? Не верю. Не могу поверить. Да и случай с Яблонским, которого я подозревала в том, что именно он натравил на меня тех парней, стал мне хорошим щелчком по носу. Чтобы больше, не имея твердой основы под ногами, не перлась, куда ни попадя.
В мою дверь стучат. С присущей Яблонскому энергичностью. Вот помяни… гм… хорошего человека, и он – тут как тут! Смотрю на Егора. Он усмехается криво, сдает назад и вместо того, чтобы испариться из моего номера в любом удобном или даже неудобном направлении, этак основательно устаканивается на стуле у столика с зеркалом. Хорошо хоть не на кровати развалился!
Открываю. Точно – Яблонский.
– Маш!
– Я не одна.
Егор привстает и кланяется, паясничая. Но у Яблонского на такое ответить не заржавеет. Кланяется в ответ еще более вычурно.
– С кем имею честь?
Прищуриваюсь глядя на Егора. Интересно, что скажет на этот раз. Приходченко-то он настойчиво напоминал, что мы с ним супруги бывшие. А теперь, Яблонскому?..
– Егор Стрельников.
Забавно. Решил ограничиться именем и фамилией. Не позиционируя себя вовсе. Мой режиссер отвечает тем же.
– Иван Яблонский.
А потом переводит взгляд на меня.
– Бывший муж в гости пожаловал?
Ну да, этому церемониться смысла нет. А потому слово «бывший» в его устах полно скрытых намеков. Егор хмурится:
– Мы, собственно, еще не в разводе.
– Это имеет значение?.. Я, собственно, к вашей бывшей (опять с ударением именно на этом слове) супруге не свататься пришел, а поговорить. Или у нас внезапно наступило повсеместное мусульманство, а Коран не велит замужним женщинам вести светские беседы с посторонними мужчинами?
– Ничего у нас не наступило. Только если ты…
– А мы уже на «ты»?
Пипец! Может подерутся и на этом успокоятся? Пойти что ль, пока суть да дело, погулять?.. Развитию событий мешает телефонный звонок. Егор выхватывает аппарат из кармана, всматривается в номер, который высветился в окошке, внезапно серьезнеет и, махнув рукой, уходит в ванну. Чтобы мы ему, стало быть, не мешали.
– Маш!
Поворачиваюсь к Яблонскому.
– Откуда знаешь, что он мой муж?
– Балда. Я же твой паспорт в руках держал, когда на работу в съемочную группу брал. А там черным по белому все прописано. Муж – Егор Степанович Стрельников.
– Значит, полюбопытствовал?
– А то! – изображает широкую улыбку. – Ладно. Машк, правда, я не очень вам помешал? Мне бы поговорить с тобой, красавица. Что-то надоело оплеванным ходить. Все думаю, что же я такого натворил, что ты так смотрела на меня? «Я бы никогда не пришла к тебе, если бы не деньги». Что случилось-то? Как мне прикажешь тебя понимать?
– Забудь. Правда, забудь. Я тогда… не в себе была. Вот и несла чушь.
Делает вид, что резко взбодрился.
– Значит у меня по-прежнему есть шанс, что ты придешь ко мне «в нумера» не только за деньгами, но и по куда более приятному поводу?
– Не приду, Вань.
Серьезнеет. И вообще как-то… гаснет.
– Почему?
– В очереди неохота стоять.
– А если бы я пообещал?..
– То я бы не поверила. Ты, Вань, неисправим. Знаешь, какое у тебя в киношном мире прозвище? Ёблонский. Что тут еще сказать можно?
Хмурится, прикусив губу.
– Да и карьеру делать в постели я не умею, как некоторые. Я либо сплю с мужчиной потому, что люблю его и хочу его, либо не сплю вовсе.
– Это ты про Оксану?
Киваю, внезапно смущаясь. Сейчас ведь спросит о том, откуда я знаю, что они… Меня спасает Егор. Видимо, его важный телефонный разговор закончен. Входит в комнату и замирает посередине в такой позе и с таким выраженьем на лице, что впору с него ваять статую с названием «Растерянность». Древние греки так бы и поступили. Хорош он все-таки, скотина этакая…
– Знаешь, Маш, какая фигня… Меня только что наняли для того, чтобы отправить тебя на тот свет.
– Это ты так шутишь? – Яблонский из-за моей спины.
Егор смотрит на него удивленно. Явно забыл, что, когда он уходил говорить по телефону, в номере кроме меня еще кто-то был. Потом машет рукой и вновь садится на стул.
– Да какие уж тут шутки. Ты ему что-нибудь рассказывала про покушение?
– Нет.
– Ну так исправь положение по-быстренькому, жена моя бывшая, – последнее слово опять-таки с издевкой. Сука.
Коротко рассказываю Ивану о том, что произошло в гаражах, и о том, что звонили тем двоим с одного из тех телефонов, которые записаны на его имя.
– Я подозревала тебя, Иван. Только никак не могла понять, зачем тебе эта ерунда.
– Незачем, Маш. Да и не мой это стиль, знаешь ли.
Обижен. Я бы, наверно, тоже обиделась, если б меня подозревали в такой гадости, да еще незаслуженно. Подхожу и беру его за руки.
– Прости за эти подозрения, но, понимаешь, телефон-то правда на тебя записан, а я тогда и знать не знала, что ты на группу купил семь номеров. Евгенчик случайно заговорил об этом…
– Не думал, что от его болтливости может быть хоть какая-то польза, ан нет!
Смеется. А потом перехватывает мои руки своими и по очереди подносит их к губам. Целует со значением, глядя в глаза…
– Гхм-м-м! – произносит за моей спиной Егор. – Так вот я и говорю. Тип, который нанял тех двоих в первый раз, позвонил снова. Голос того, с кем он говорил раньше, явно не помнит, так что сомнений в том, что звонит он по адресу, у парня не возникло. Сначала наехал на меня за то, что не справился в первый раз. Я, естественно, тут же занялся самоуничижением и стал напирать на непредвиденные обстоятельства. Он сменил гнев на милость и тут же предложил мне исправить прежнюю недоработку. При этом подчеркнул, что если я решу проблему раз и навсегда, то он возражать не будет и, более того, удвоит предложенный ранее гонорар.
– Звонил опять с того же номера?
– Ага.
– Жаль, что я голос не слышал. Может узнал бы, – Яблонский запускает руку в волосы на затылке и принимается мерить шагами комнату.
– Что будем делать?
Отвечает мне, естественно, Егор.
– Ты уедешь в Москву. Я позвоню, скажу, что задание выполнил, и назначу встречу, чтобы получить от него бабки. Там и возьмем.
– Фигня. Он же не дурак. Доказательств потребует, – это подключается Яблонский. – Не так будем действовать. Мы натуральное убийство замутим. Или я, блин, не режиссер?
Мы с Егором смотрим на него с некоторым недоумением, но он этого и не замечает. Творец, что с него взять? Сейчас навертит такого! Однако, когда Иван додумывает и окончательно выстраивает задуманную им мизансцену, становится понятно, что идея его – совсем не такая сумасшедшая, как нам показалось с самого начала. И реализовать ее относительно не сложно.
Яблонский уходит и через полчаса возвращается в сопровождении Ирины Михайловны Прохоровой. Она – наш лучший гример. Лауреат множества премий и призов. И она же, по мнению Егора – наше слабое звено.
– Проболтается.
– Не проболтается. Голову даю. Мы с ней не то что пуд, кубокилометр соли сожрали. Я в нее, как в себя верю.
– Проблема. Я-то в тебя совсем не верю.
Встреваю:
– А вот и не подеретесь.
Смотрят на меня с одинаковым выражением на лице. И на этот раз «то лицо» выражает нечто вроде такого: женщина, чего ты лезешь в наши высокие мужские отношения? Смеюсь. Напеваю:
– Сидит милый на крыльце…
Яблонский оживляется:
– Повторяешься!
Киваю. Ладно же!
– Полюбила музыканта
За Чайковского таланты.
Оказался, вот те раз,
Онанист и педераст.
– Это наезд?
– Отнюдь.
Хмурится картинно, потом не выдерживает и хохочет. Я смеюсь в ответ. Егор меряет нас суровым взглядом. Пожалуй впервые пронзившее меня воспоминание об отце окрашено не горечью и болью, а смехом и светлой печалью. Думаю, отец хотел бы, чтобы я думала о нем именно так… Что же до Ивана… Мне все меньше верится в то, что Иконников хотел звонить ему именно как человеку, который поставляет ему наркотики. Это, наверно, глупо и очень по-женски, но вот гляжу на него и не верю, что этот веселый, умный и тонко чувствующий человек – наркоторговец.
Глава 10
Это странно, но именно после частушек вопрос с привлечением в нашу авантюру матерой гримерши Ирины Михайловны оказывается решен. Она выгоняет мужиков из моего номера и как пчелка трудится над моей внешностью битых два часа. Пока трудится не умолкает ни на минуточку.
– А этот, блондинчик, твой муж да?.. Бывший? Ну и правильно. Такие сладкие да гладкие красавчики – не по мне. Мужик должен быть мужиком… Мужик говоришь? Ну не зна-а-аю… А чего разошлись?.. Характерами не сошлись, значит… Что, слишком маленький оказался характер-то? Или повернут не в ту сторону?.. Ой да чего непонятного-то? Не педик он случаем? А то больно сладкий да гладкий… Не педик? Тогда дура ты. Надо было держать… Держишь? Ну и дура. Ты лучше Ваньку из рук не выпускай. У меня за него прям сердце болит. Одни шалавы вокруг. Одни шалавы. Развел, понимаешь. А он мужик-то хороший. Только недолюбленный… Какие сисечки у тебя. Маленькие, а сосочки торчком. Мужики такие любят. Молодец, что силикон вставлять не стала. А то таких силиконовых дур развелось… Слушай, а я вот все думаю, чего за несправедливость-то? Мы им и сиськи силиконовые, и жопы, и губищи, а они? Что-то я не слышала, чтобы хоть один себе ради нас член сликоном накачал… Работать не будет? Так у половины и так не работает, а гонору – вот те нате, хрен в томате!
Под такие вот разговоры Ирина Михайловна с профессиональной быстротой и творческим изяществом превращает меня в окровавленный труп с ножом в сердце. Рукоятка приклеена специальным клеем. К одежде клеиться отказался, поэтому пришлось красиво распахнуть полы домашнего халатика, в который меня обрядили – найти-то меня должны вечером… Долго торгуемся, где именно будет «торчать» рукоятка и, соответственно, насколько сильно придется мне обнажиться. Я, естественно, за то, чтобы все было чинно-благородно, Ирина Михайловна спорит:
– Пусть смотрят. Чего красоту-то прятать?
Когда Егор и Иван приходят оценить шедевр – мой хладный труп, лежащий на полу возле кровати, оба сначала застывают с отвисшими челюстями, потом едва ли не хором начинают что-то такое говорить о том, что лучше было бы, если бы… Ирина Михайловна одним великолепным жестом отметает все их возражения.
– Тоже мне моралисты! Что сиську женскую никогда не видели или, может, ноги? Чего хвостами своими закрутили? Да у некоторых дам, которых в телевизоре регулярно показывают, декольте вечерних платьев и разрезы на юбках и то откровеннее. Так что валите. Ты (Егору) – вообще на фиг отсюда. Ты (Ивану) – на исходную позицию. Через пять минут я ее «найду». Не век же ей тут валяться в таком виде!
Дальше все идет по сценарию, придуманному Яблонским. Ирина Михайловна «находит» меня и с криками, достойными сценического воплощения, врывается в бар, где, как обычно, после съемочного дня коротает вечерние часы киношная общественность. Все срываются с места и бегут посмотреть на мой «труп». Яблонский лично проверяет пульс, приложив руку к моей шее и незаметно для прочих ободряюще погладив меня при этом, и объявляет трагическим голосом: «Мертва». После чего сдергивает с кровати покрывало и с головой накрывает меня им. Слышу, как он выпроваживает народ прочь из моей комнаты, как одновременно с этим звонит в местную полицию, которую после звонка Егора должен был подковать и подучить Кондратьев.
Надо сказать, милиционеры в шоу принимают живейшее участие. Правду сказал старик Шекспир: «Жизнь – театр, а люди в нем – актеры». Каждый хочет хоть раз да сыграть какую-нибудь роль на публику. Ну, кроме тех ролей, которые играются для себя любимого в кругу семьи или на работе… Мое «тело» уносят из гостиницы на носилках. В морге местной больнички «принимает» мой «труп» Егор. И первым делом, распахнув мой халатик еще шире, впивается вампирским поцелуем в открывшийся сосок. Отпихиваю его. Смеется нервно.
– Ну, Маш!
– Вот уж не думала, что тебе и некрофилия не чужда.
Хочу в душ, хочу немного размяться – спина от долгой неподвижности затекла и болит. Зараза!
Интересно, что там сейчас творится, в нашей кино-богадельне? Пьют за упокой моей безвинной души? Потом перед ребятами придется долго извиняться. Но уверена, они поймут, киношники ведь…
Пока я в душе, Егор звонит «работодателю» и сообщает о том, что «дело сделано». Основной рефрен их беседы таков: «Бабки гони». Я бы на месте этого типа Егора тупо кинула. Найти его нельзя – поди определи кто именно звонил с этого номера. А раз нельзя найти, то и… Но парень, видно, то ли глупый, то ли честный. В итоге встреча для окончательной расплаты оговорена и назначена.
Егор отбывает на нее в сопровождении местных ментов, а в морге появляется очередной «скорбящий». Забавно, но начинает Иван приблизительно с того же: пытается приникнуть устами к моей уже отмытой от «крови» груди. Но я, наученная прежним опытом, настороже, и его демарш не проходит.
– Ну, Маш!
И почему на дворе не матриархат? Завела бы себе сразу двоих мужей. Одного – чтобы гадости говорил и по физиономии бил, второго – чтобы все время налево ходил… А лучше, чтобы как в сказке – троих. «Старший – умный был детина, средний – был и так, и сяк, младший – вовсе был дурак». На две последние позиции претенденты имеются. Найти бы кого-нибудь на вакантную первую…
А еще лучше разобраться с собой. Сегодня я чуть ли не впервые устояла против сексуального гипноза, в который я впадаю, стоит Егору до меня дотронуться. Причем слово «устояла» в общем-то неверно отражает мои эмоции. Как-то особо «устаивать» не пришлось. Он хотел меня поцеловать, я же испытала лишь раздражение… Хорошо это? Или плохо? Раньше то, чем мы занимались в постели (и не только) было для меня чем-то совершенно волшебным, фееричным. Это было для меня счастьем. В последнее же время каждый раз после «этого» я либо получаю по морде, либо терзаюсь такими угрызениями совести по поводу собственной несдержанности и глупости, что лучше б по морде дали. И это, видимо, не могло не сказаться на моих реакциях на мужа… Любовь умирает. Умирает прямо на глазах, и поделать ничего не удается. Наверно то же самое испытывает совестливый врач, стоя над кроватью безнадежного больного. Человек еще жив, но тает, уходит, утекает, как вода сквозь пальцы, а ты вроде и делаешь, все, что можешь, а ничего не получается…
* * *
С Яблонским я коротаю время в морге почти до самого утра. Он (молодец какой!) не забыл привезти мне кое-что из одежды. Так что, по крайней мере, удается сменить халатик, неожиданно оказавшийся таким эротичным, на джинсы и футболку. Сидим, болтаем. Пожалуй, в первый раз так долго. Вроде и ни о чем, но мне с ним… не скучно. Ладно, если уж быть честной с самой собой – просто интересно. Его рассуждения о жизни и людях глубоки и неожиданны. Он знает очень много не только о мире кино, но и о множестве других вещей. Наконец, он любит посмеяться сам и умеет рассмешить других… А еще я понимаю, что если бы вместо Егора я два года назад вышла замуж за Ивана Яблонского, мне бы и в голову не пришло скрывать от него и саму себя, и тем более моего отца. Они бы как раз могли бы стать настоящими друзьями…
Одергиваю себя: если бы не наркотики… О них Иван, кстати, заговаривает сам. Начинает интересоваться, давно ли мой отец подсел, лечился ли, пытался ли бросить. Мне со стыдом приходится признать, что я ничего о его тайной страсти не знала, а значит никак ему не помогла.
– Не казни себя. Я в случае с Риткой все знал, все видел, но тоже никак и ничем не смог помочь. Хоть и делал все, что в принципе возможно. Поверишь, даже приковывал ее к батарее дома и в самые жесткие клиники, скрепя сердце, сдавал. Выходила из них, вроде, нормальная. Но только мне начинало казаться, что все позади…
Машет рукой обреченно и отворачивается. Спрашиваю тихонько, испытывая что-то вроде робости – такое у него лицо, что просто больно смотреть.
– Тяжело было?
– Даже не представляешь себе как. И слава богу, что не представляешь. В один из светлых моментов вдруг задумала родить ребенка. Я, идиот, повелся – уж очень хотел, да и надеялся, что это ее вытащит.
– И что?
– Да ничего хорошего, Маш. Прожил он, вернее она – девочка была, после рождения неделю. И все. Умерла. Врач сказал – из-за наркотиков. Оказалось, Ритка и беременная с них не слезала. Естественно, тайком от меня…
Прячу лицо в руках. Действительно страшно. И смотреть на него, и невольно представлять, каково ему было тогда… А еще я думаю – это лишнее подтверждение тому, что не виноват Иван в смерти отца и в распространении наркотиков. Не может человек, переживший подобное, продолжать торговать этим адским зельем… Ну никак не может! Не верю!
* * *
Егор, который появляется в морге только под утро, спокоен и горд, из чего я заключаю, что все прошло удачно. Враг пленен и повержен. А мой бывший муж – весь в белом и на боевом коне.
Рассказывает о том, как лихо была проведена операция. О том, что задержанный уже дал первые показания. Моим «черным человеком» оказывается совершенно незнакомый мне парень из операторской команды. Ничего не понимаю – чем я ему-то насолила?
– Да не ему, Маш! В том-то и дело, что не ему. При других обстоятельствах, грохни он тебя, никогда бы не нашли. Нет ни мотива, ничего, что бы связывало его с тобой.
– Но зачем?
– Любов.
Так и произносит без мягкого знака в конце, а потом поясняет.
– Влюбленный он у нас.
– В меня? (А вот и третий!)
– Дура, блин. Не в тебя, а в звезду вашу, Оксану Нефедову. Ты, Машка, видно, ей чем-то дорогу перешла, и наш Дон Кихот решился на подвиг «за идею». Тебя грохнут – Оксане хорошо. Оксане хорошо – ему минет. Или что там еще?..
Кошусь на Яблонского. Если уж кому и минет от Оксаны, так точно не тому малому… Яблонский поднимает светлы очи к низкому потолку и делает вид, что намеки мои ему совершенно непонятны, да и те, что понятны – до звезды. До первой, как в рекламе. «А чтой-то у нас граф Суворов ничего не ест? – Чего не ест? – Ничего».
– А сама Оксана? – Яблонский решает все-таки уточнить, кто его вчера ночью ублажал: просто девочка, которая таким образом своего добиться хочет, или потенциальная убийца.
– Наш лыцарь влюбленный говорит, что все это целиком и полностью его личная инициатива. Что гражданка Нефедова ни о чем знать не знала и не ведала. Понятно, что ни доказать, ни опровергнуть это его заявление следствие не сможет никогда.
– А откуда у этого малого такие обширные криминальные связи?
– Сидел…
Ну да… Ничего удивительного. Не даром в народе ходит пословица про то, что в нашей стране половина населения уже сидела, а другая готовится… Как справедливо заметил мой любимый Станислав Лец: «Каким должно быть богатым государство, чтобы позволить себе из половины населения сформировать полицию, а другую половину содержать в тюрьмах на государственный счет!»
* * *
Яблонский уезжает, чтобы подготовить съемочную группу к моему эпохальному возвращению. Увезли трупом с ножом в сердце, привезут вполне себе живую и бодренькую, с нежным румянцем на щеках. Понятно, что румянец из баночки, но знать об этом никому не следует.
Мы же с Егором сидим и думаем, как нам быть дальше. То, что нападение на меня раскрылось, и теперь мне с этой стороны ничего не угрожает, конечно, хорошо, но никак не продвигает нас в основном расследовании. Торговец наркотиками по-прежнему ускользает от нас… Вижу для себя единственный способ разобраться во всем. Моя работа в качестве консультанта по мото-трюкам в кино Ивана Яблонского практически завершена. Теперь я могу вернуться в цирк отца. Уверена, если я поезжу с ним какое-то время, мне удастся выяснить если не все, то многое.
Егор против.
– Почему?
– Это опасно, да и потом в Москве…
– В Москве меня ничего не держит. Даже глажка… Работы у меня там нет, жить и то негде. Не вечно же мне пользоваться Ксюхиным гостеприимством.
– Ты могла бы просто вернуться домой.
– В смысле в твою квартиру?
– В нашу общую квартиру, Маш. Перестань ерничать. Я тебе уже говорил: то, что ты подслушала тогда, не было предназначено для твоих ушей. Неужели, когда сама с подругами наболевшим делишься, другой раз не сгущаешь краски, не вываливаешь больше, чем следует? Я просто увлекся, себя жалея…
– Я не хочу, чтобы ты себя жалел из-за меня.
– Тогда возвращайся, потому как один я уже замучился. Мне плохо без тебя.
– Это было здорово заметно, когда умер отец, а я до тебя даже дозвониться не смогла. И ведь не только трубку не брал, когда я звонила, но и сам потом, в более удобное для тебя время не перезвонил.
– Я не мог, Маш. Я же не знал, что у тебя такое горе… Думал, ты о нас поговорить хочешь. А я был не готов еще.
Только машу рукой. Я что когда-то изводила его выяснениями отношений, чтобы он вот так?
– Теперь, стало быть, готов?
– Теперь да.
– И как тебе это представляется? Я вернусь к тебе, и мы будем жить дальше так, словно ничего не произошло? Я буду сидеть дома и заниматься все той же чертовой глажкой, готовкой, стиркой, уборкой и прочей домашней работой. Ты – ездить по друзьям и рассказывать, какая я убогая, необразованная, годная только для постели…
– Я сделаю тебе ребенка.
– Что?
– Ты забеременеешь, и у тебя появится в жизни что-то важное. Из тебя, Маш, выйдет отличная мать. Я же видел, как ты с Викуськой возишься… Видел и так мне на душе становилось… Я много думал об этом. Ребенок – это такая огромная ответственность, что мне было страшно. И сейчас страшно. Жизнь вся моя привычная поломается. И твоя тоже. Ты будешь больше времени посвящать ему, а не мне. И потом его как-то надо будет воспитывать, а как?
Слушаю его, и так мне тошно, что хоть плачь. Сказал бы он мне эти слова до того, как все у нас сломалось, да я бы за него на плаху пошла, в огонь, душу дьяволу бы продала, но теперь… Теперь от его слов просто больно. Может он и правда что-то там такое обдумал и для себя решил. Но выглядит это как банальный подкуп. Как некая вынужденная уступка, чтобы дура-баба успокоилась и жизнь вернулась бы в привычное русло.
– Я… Я подумаю, Егор. Мне, знаешь ли, тоже надо подумать…
– Но ты же хотела ребенка!
– А ты нет. И у нас детей не было. Теперь ты захотел. И что по твоему? Я должна бросить все, забыть все и радостно повизгивая кинуться в твои объятия? Мне сейчас беременность будет не ко времени. Мне надо найти убийцу отца. И это сейчас для меня – самое главное. А ты… Или помоги, или отойди в сторону, но не мешай.
– Я помогу, Маш. Что ты! Конечно помогу. Только… Только дай мне слово, что ты с Яблонским…
Смеюсь. Так вот, что его беспокоит!
– Скажи, Егор, а ты с теми девицами, которых к Ванцетти водил, что только в баньке парился? Ведь нет. Потом ведь, небось, ты с ними в постельку шел.
Отводит взгляд и, нервно сглотнув, кивает.
– Шел. Но я ничего…
– Понятно: ты ничего такого не хотел, и я, конечно же, намного лучше их. С этим ясно. Но я не к тому, Егор. Я просто хотела сказать, что будет справедливо, если я тоже с кем-нибудь… в постельку схожу. Согласен?
– Нет.
– Почему? Что не так? Ты разнообразил «унылый супружеский секс» как мог и хотел. Чем я хуже? Схожу «на сторону», посмотрю как там все… «На стороне», я имею в виду… Лучше, хуже или может точно так же. А уж потом подумаю над твоим предложением вернуться.
– Маш! Прекрати.
– То есть тебе можно, а мне нельзя?
– Маш, ну мы, мужики, козлы, кобели и прочая, но вы-то, женщины…
– Какая удобная позиция!
– Позиция такая, что если ты с ним снюхаешься, я ему яйца выдерну.
– И что ж теперь, мне идти и твоим девицам сиськи выдергивать?
– Маш, блин, не равняй ты! Мне на этих кралей насрать с высокой колокольни. Так – секс-приспособление для устранения зуда в одном месте. А ты… Тебя я слишком хорошо знаю, чтобы понимать – если ты с кем-то в постели окажешься, то это будет означать одно: у тебя с этим человеком все серьезно. Была б ты другой, я бы тебе блуд пустой, вроде моего, простил. Побесился бы как следует, конечно, но простил. Но ты не такая. Потому и женился на тебе…
В чем-то он, конечно, относительно меня прав, вот только справедливости в его рассуждениях я по-прежнему не вижу.
* * *
В гостинице меня встречают чуть ли не овацией. Подготовка проведена Яблонским на высочайшем профессиональном уровне. Теперь остается только поговорить с ним самим. О том, что собираюсь уходить из группы.
Он категорически против.
– Маш, так дела не делаются. Да, съемки закончены, но впереди еще монтажи, озвучание и последующая лакировка. А постпродакшн – половина успеха. Так что мой тебе ответ – нет. Не отпущу. Доведем дело до конца – тогда вали на все четыре стороны. Оставил бы тебя при себе, да ты шарахаешься от меня, как черт от ладана. Видно, ничего уж тут не поделаешь…
Памятуя наш разговор с Егором, делаю шажок к нему и запускаю руку в волосы на его затылке. Приятно. Густенные, тяжелые, гладкие.
– Я больше не буду шарахаться.
Смотрит внимательно, даже строго. Потом трется затылком о мою руку. Словно кот ластится. Но оказывается это он так «нет» говорит.
– Мне, Маш, от тебя подачек не надо. От тебя – или все, или ничего. Постельку мне согреть всегда найдется кому. А ты… Ты, если бы захотела, могла бы мне согреть душу.
И этот туда же! Со мной не равняйся, я могу хошь налево, хошь направо. А ты, родная, только прямо, да к тому же по воде, аки посуху! Может, все-таки прав был папа, и в жизни справедливости действительно нет?..
– Все, Маш. Иди. И помни, я готов ждать тебя. И дождусь. Этот твой Егор, наверно, хороший парень, раз ты его так любишь, но… Со мной тебе было бы лучше.
Может и так, может и прав он, но вот ведь какая незадача – Егора я вроде как уже не люблю, а Ивана не люблю «еще». Или просто не люблю. Без дополнительных наречий, прилагательных и прочих местоимений. Место есть, имения нет…
* * *
В отцовском цирке ничего не изменилось. И все-таки хожу, высматриваю. Что хочу увидеть? Указатель со стрелочкой: «Наркотики здесь!» специально для меня вряд ли поставили…
Меня провожают сочувственными взглядами. Стараются сделать так, чтобы я их не заметила, но я-то все равно их вижу, а если не вижу, то чувствую. Это место – мой дом. Эти люди – моя семья. Отец проработал или, вернее, прожил здесь почти всю жизнь. Здесь он познакомился с мамой, здесь родилась я, здесь мама ушла из нашей жизни – так страшно и трагично, а потом здесь же умер и сам отец. Вернее, его убили. При помощи белого порошка, который все еще спрятан где-то тут. И убийцей стал кто-то очень близкий, почти родной…
Я говорила с Приходченко. Он уверен – основная часть партии наркотиков, провезенная цирком через границу, все еще не разошлась по покупателям. Валдай – первый российский город на пути цирка из заграничья. Город слишком маленький и небогатый, чтобы ожидать здесь повышенный спрос на недешевую дурь. Что-то, конечно, ушло, но большая часть груза еще не покинула тайник. Вот только где он? Этот же вопрос заботит и Приходченко.
– Понимаешь, Маш, вот сейчас, к примеру, когда мы почти (но все-таки почти!) уверены в том, что наркотики припрятаны где-то в цирковом скарбе, можно было бы нагрянуть в него и провести тщательный обыск. Но что если мы так ничего и не найдем? Или потому, что наркоты уже нет на месте, или просто потому, что тайник придуман так, что мы его элементарно провороним. Каков итог? Мы засветим свой интерес и при этом останемся с носом, а торговец после нашего набега надолго заляжет на дно. И мы потеряем только-только нащупанный кончик нити…
Забираюсь в свое любимое, еще в детстве облюбованное «тайное место», сажусь, подтянув колени к подбородку. Что ж… Если оставить в стороне все чувства, все эмоции и заняться холодным анализом, то что мы получим в сухом остатке? По пунктам:
1. В тот раз, когда мы поздним вечером перед самой смертью отца говорили по телефону, к нему в номер кто-то зашел. Кто-то, с кем он поздоровался дружески. Кто-то свой. Не Яблонский. Он в тот момент был рядом со мной.
2. В номере отца утром, когда я пришла и наводила порядок, не нашлось и намека на наркотики. Не то, что спрятанной в тайнике дозы, но доже кокаиновой пыли на столе или скомканного пакетика с его остатками в помойном ведре. А между тем умер мой папа от передозировки. Он что же жахнул все, что у него было, а потом аккуратненько убрался за собой? Причем тот же пакетик из-под наркотика не просто выбросил в корзину для мусора, а унес куда-то из номера. Бред. Так не бывает. Вывод напрашивается один – тот, кто пришел в отцу, и стол вытер, и пакетик забрал. А, может, и принес отцу какое-то зелье посильнее привычного, вот и наступила смерть…
3. Зачем этому кому-то смерть отца? Опять-таки только предположения. Подслушанный за кулисами разговор позволяет думать, что отец в своей наркозависимости окончательно слетел с катушек. Зелья требовалось ему все больше. Денег на него, вполне возможно, не хватало. Зато поставщика зелья он знал лично, а не через посредников. Мог ли мой бедный папа его шантажировать? Требовать все новые дозы в обмен на сохранение тайны? Если верить Приходченко, который утверждает, что наркозависимый человек способен на все ради новой дозы, то ничего невозможного в моем предположении нет. Вот вам и мотив.
Рассуждаем далее.
