Текст книги "Танцы минус (СИ)"
Автор книги: Александра Стрельникова
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 12 страниц)
Глава 6
Свадьбы у нас в цирке всегда проходят одинаково. Столы накрывают прямо на арене. На них горы незатейливой, но проверено вкусной еды. И самогонка, которую гонят тут же, практически не отходя от кассы. Главный в этом деле – завхоз. Но основной «варщик», по чьему рецепту все и делается – красноносый шпрехшталмейстер.
Так традиционно именуют работника цирка, который ведет цирковое представление. В его обязанности также входит объявление номеров программы и участие в клоунских репризах. Он же следит за тем, чтобы соблюдались правила безопасности и организует репетиции. В современном российском цирке эта должность называется «инспектор манежа». Но это, по мнению нашего Михаила Степановича, слишком сильно отдает канцелярщиной, и он предпочитает именоваться с иностранной пышностью – шпрехшталмейстером.
Он же, естественно выступает в роли тамады. А изрядно набравшись неизменно рассказывает одну и ту же «страшную историю» про собственную глупую дочь, которая умудрилась выйти замуж оставаясь девственницей. Ее юный муж, как выяснилось позднее, также сильно опытным по сексуальной части не был. В итоге грянула никем не запланированная трагедия. В первую брачную ночь молодых, как положено, оставили одних, отправив в квартиру жениха… Прошло два часа. Супруга Михаила Степановича при помощи вновь обретенной родственницы – матушки счастливого молодожена, только-только убрала со столов и взялась за мытье посуды, как вдруг звонок в дверь. Пошла открывать. А на пороге перепуганный на смерть молодой муж с окровавленной женой на руках.
– Мама! Я ее убил!!!
Шок, переполох, вызов врачей… Выяснилось, что в силу общей неопытности молодых, все у них пошло как-то не так. Девственная плева прорываться отказывалась. Дочке нашего Михаила Степановича было больно, ее муж проявить настойчивость боялся. Потом все-таки решил покончить с проклятой перемычкой одним решительным движеньем и… прорвал девчонке стенку влагалища.
Было бы смешно, если бы не было так грустно. Как представлю эту бедолагу, которая первую брачную ночь вместо супружеской постели провела на больничной койке, да и медовый месяц вместо моря все там же, так не знаю – то ли плакать, то ли смеяться. Еще и врачи ей весельчаки попались. Молодой хирург, который зашивал ей «прорыв» под местным не больно-то действенным обезболиванием, после бодрым голосом заявил: «Все, теперь как новенькая! Снова девица невинная, как все и было раньше». Этого она уже не перенесла. Боль стоически терпела, а тут бахнулась в обморок. От страха, что теперь снова этой чертовой девственности уже по второму разу лишаться придется…
Все эти до невозможности потешные ужасы Михаил Степанович рассказывает исключительно для того, чтобы после строгим голосом поинтересоваться: девственна ли еще невеста и достаточно ли опыта у жениха. Ведь если опыта нет, а девственная плева напротив имеется, он, Михаил Степанович, как главный в цирке по соблюдению правил техники безопасности просто-таки обязан провести с молодыми занятия – одно устное и как минимум одно практическое.
Шутка стара, как сам цирк, но неизменно веселит общественность. Во-первых, потому, что история про дочь Михаила Степановича – правдива до самой последней буквы, а во-вторых, всем интересно посмотреть на то, как молодожены станут извиваться и краснеть под инквизиторским оком нашего шпрехшталмейстера и последующим градом шуточек и советов со стороны гостей.
Еще одно неизменное правило всех празднеств, которые устраиваются в цирке: все присутствующие должны исполнить какой-нибудь номер. Чем-то потешить привередливую и профессионально подкованную публику. Часто показывают то, что зритель не увидит никогда. Просто потому, что это не всегда зрелищно, но с профессиональной точки зрения – круто до невероятности. От меня, естественно, тоже ждут чего-нибудь этакого. Мотоцикл для меня теперь – тема закрытая. Так что мне остаются только станцевать.
– На столе! – заказывают молодожены, блестя глазками.
Один из столов тут же выдвигается в центр. Михаил Степанович с присущей ему обстоятельностью проверяет «технику безопасности» – надежно ли стоят ножки, не качается ли стол, и вообще – выдержит ли меня конструкция. С этой целью уже изрядно подвыпивший Степаныч сам несколько раз прыгает на столешнице, вызывая гомерический хохот публики. Иду за кулисы. В мото-амуниции не больно-то станцуешь. Штаны еще полдела, а вот мотоциклетные сапоги с защитой…
Девчонки тут же подбирают мне трико. Предлагают чешки, но я отказываюсь. Босиком мне действительно привычнее. Думаю, а потом бракую и трико. Прошу дать мне наряд актрисы кордебалета. Тряхнем стариной!
Мое появление в этом костюме вызывает веселый шум. Мужики аплодируют и свистят, дамы хихикают, прикрывая рты ладошками. Под улюлюканье забираюсь на стол. Делаю книксен, держа юбочку пальчиками и замираю в ожидании музыки. Канкан соло на самом деле штука непростая. Одно дело, когда девчонки в шеренге кордебалета синхронно взмахивают ножками, и совсем другое, когда тебе нечто подобное надо сбацать одной. И не как фоновый танец, а как нечто самостоятельное.
Но я справляюсь, о чем свидетельствует возбужденный рев публики в особо пикантных местах. Каблучки туфель стучат по столешнице в такт мелодии, юбка взвивается и опадает, то открывая ноги, как говорит мой папа: «по самое не балуйся», то пряча даже колени. Когда мелодия смолкает и аудитория взрывается одобрительным гвалтом и громкими аплодисментами, кланяюсь, прижав руку к сердцу. А потом, пустив в возбужденную публику стайку воздушных поцелуев, скрываюсь за кулисами. Вот только далеко уйти не успеваю, потому как на самой границе света и тени наталкиваюсь на Егора…
После плохо понимаю, что происходит. Все еще захваченная волной танца, позволяю ему утащить себя в темноту закулисья. Мне кажется совершенно естественным, правильным, что там он валит меня на кучу какого-то тряпья, задирает юбку, с треском лопнувшей материи стаскивает с меня специальные сценические панталончики – все в мелких рюшечках. Более или менее начинаю осознавать, что происходит, только когда Егор врывается в меня с таким напором, что я невольно вскрикиваю. Все-таки габариты у него, как опять-таки выражается мой отец, «призовые». Но боль проходит мгновенно, смытая совсем другим чувством. Как же я люблю его, как же я по нему скучала, как же мне не хватало его страсти, его желания, его запаха и вкуса! С восторгом вспоминаю, впитываю в себя его дыхание, хриплые, задушенные стоны, почти рык, который он издает, продолжая с силой вонзаться в меня.
Он кончает первым, когда я еще только «на подходе»… Обычно-то я успеваю, а вот сегодня что-то нет…
Когда я еще лежу, пытаясь прийти в себя, он уже на ногах. Запихивает свой прибор (ну папа!) в раззявленные джинсы, дергает молнию вверх, едва не прищемив самое ценное, а потом наклоняется ко мне и со всей дури отвешивает звонкую пощечину.
– Как, оказывается, мало я о тебе знал, женушка…
Уходит. И вот что это было? Откуда он взялся? И почему я такая везучая? Что б ему появиться или чуть раньше, или чуть позже. Так ведь нет – как раз, когда я зажигала на столе… А с другой стороны – какого черта?! Я что на этом столе групповым сексом занималась?!! И потом, если уж я так ужасна и так шокировала его своим танцем, чего ж он на меня кинулся как зверь голодный? От великого презрения что ли?
Сдерживая слезы, иду в артистическую, в которой осталась моя собственная одежда. Помыться бы еще. Егор-то в запале ни о каком безопасном сексе и не думал… Между ног липко, горячо и все пульсирует. И мышцы на внутренней стороне бедер дрожат мелкой припадочной дрожью… В гримерке нахожу банку с влажными салфетками. Стаскиваю с себя измятый и порванный костюм. Надорвал его и на груди тоже, зараза! И когда успел? Даже не заметила. Потом обтираюсь кое-как и натягиваю на себя свою амуницию. Ноги по-прежнему дрожат, руки тоже. В голове гулко и темно, как в закрытом на ремонт кинозале, где все «кино» уже давно кончилось. Исправно работают только слезные железы. Слезы так и капают из глаз одна за другой.
Понимаю, что на арену, в компанию, которая продолжает праздновать свадьбу, вернуться уже не смогу. Заплаканная, да еще и вон – на физиономии малиновым цветом налилась Егорова пятерня.
Иду к выходу. Туда, где меня дожидается мой мотоцикл. Стараюсь не шуметь, чтобы не дай бог не привлечь чьего бы то ни было внимания. И вдруг за кучей ящиков слышу голос моего отца… Звучит он глухо и в нем столько мольбы и страдания, что я невольно застываю на месте. Слышно плохо. С кем же он говорит? О чем умоляет? Очевидна только просительная интонация. И злой, резкий ответ его собеседника. А потом и вовсе звук удара и вскрик. Кидаюсь вперед, но в темноте зацепляюсь ногой за что-то брошенное в проходе и с грохотом врезаюсь в расставленные здесь же ящики. Когда поднимаюсь и наконец-то огибаю их груду, за ней никого уже нет.
Ничего не понимаю. Надо найти отца, поговорить с ним. Кто это был? Кто кого ударил и из-за чего? Ничего подобного в нашем цирке не было никогда. Слезы пропали. С силой тру щеки, чтобы разогнать кровь и сделать отпечаток Егоровой пятерни не таким очевидным. Придется вернуться…
За одним из столов на арене вижу отца. А рядом с ним… Ну да! Иван Яблонский собственной персоной. Это что же получается, отец только что с ним говорил? Да нет! Не похоже. Там дело кончилось руганью и дракой, а эти сидят чуть ли не в обнимку и смотрят друг на друга весело и по-доброму. Отец замечает меня.
– О, а вот и она, моя девочка! Маш, смотри, кто к нам приехал.
– К нам приехал, к нам приехал, Иван Яблонский дорогой! – тут же подхватывает публика хором, и Яблонский хохочет довольно.
Подхожу поближе, пытаюсь что-то рассмотреть на лице отца, в его глазах. Какой-то отсвет того, чему свидетелем я, можно сказать, стала. О чем он умолял того типа так слезно, с таким надрывом? Господи! А вдруг он говорил с Егором? Вдруг видел что-то из произошедшего между нами только что и попытался вмешаться. В чем-то убедить моего мужа, уговорить его… И кто тогда кого ударил? Скорее уж Егор, он как раз в соответственном настроении. Щека моя так и горит до сих пор. Но если это так, если он поднял руку на моего папу…
Встряхиваю головой. Нечего заниматься пустыми домыслами! Надо сначала поговорить с отцом и все выяснить. Но, похоже, разговор этот придется отложить. Папуля намертво приклеился к Яблонскому.
– Опоздали вы, Иван, эх чуть-чуть опоздали. Тут Машка на столе такой танец отчубучила!
– Та-а-анец? Да еще на столе? А на бис?
– Потом как-нибудь.
Опять тру щеки. На всякий случай. Смотрит прищурившись, словно отпечатки пальцев на моей пострадавшей щеке идентифицировать хочет.
– А пощечинами тебя что ли поклонники таланта приветствовали? Вместо аплодисментов?
– Какими еще пощечинами? – кошусь на отца.
Он к счастью отвлекся на разговор с другим своим соседом. Иван понимает намек. Встает, подхватывает меня под локоток и отводит в сторону.
– Лечится?
– Нет. Кажется уже нет. Но спасибо за поддержку.
– Не за что.
Целует мне руку. Да, отличие разительно. Один руки целует, другой пощечины отвешивает. Так почему я тогда как дура распоследняя люблю не первого, а второго? И сплю тоже не с первым, а со вторым?
– Хотите посмотреть?
Это мой отец. В руках у него камера, с оттопыренным в сторону окошком экрана. Папа запускает запись и передает камеру в руки Яблонскому. Понимаю что кто-то из сидящих за столом записал на видео мой «настольный» танец. Забавно посмотреть на себя со стороны. Вот я делаю книксен. Лицо оживленное, глаза блестят задором и смущением. Вижу на маленьком экранчике видеокамеры какое-то мелькание у себя за спиной, в складках кулис. Кто-то там стоит… Вот к этому человеку присоединяется еще кто-то. Что они там делают? Странно… Все смотрят на меня, а они заняты лишь своей беседой. Надо попросить у хозяина запись и посмотреть на большом экране…
Занятая своими мыслями, о Яблонском почти забываю. А он обо мне нет. Его-то как раз какие-то типы на заднем фоне совершенно не волнуют. Он смотрит только на то, как я танцую, то вздергивая, то кокетливо опуская пышную юбку. Хохочет вместе со зрителями там, на видео, когда я поворачиваюсь к аудитории спиной и, прогнувшись вперед, резко вскидываю юбку себе на спину, позволяя увидеть попу, обтянутую оборчатыми панталончиками. Выглядит это на редкость непристойно… Может и прав был Егор, когда по физиономии мне дал?..
Я на видео раскланиваюсь и убегаю за кулисы, и Яблонский уже не смеется, а напротив делается задумчив и серьезен. Дергает себя за губу, хмурится. Что замыслил? Вдруг делает шажок ближе и шепчет интимно:
– От тебя сексом пахнет. И в глазах… Знаешь? Такое… Убиться и не жить, вот какое. У меня стояк на тебя уже третью неделю. Можешь проверить.
– Можно не буду?
Вздыхает печально.
– Можно. Тебе все можно.
Потом вдруг меняет тон на деловой.
– Значит так, Мария. Пить бросай. Езжай в гостиницу и ложись спать. Одна. А то я от злости и спермотоксикоза сдохну. А завтра утречком кое-что мы с тобой предпримем.
– И что же это такое?
– Увищ!
Поступаю, как он и велел. Просто потому, что все его приказы полностью совпадают с тем, что мне хочется сделать самой. Помыться, забраться в постель и заснуть. Желательно без сновидений. Вот только мысли покою не дают. Думаю об отце и странном разговоре, который подслушала за кулисами. О Яблонском и его «Увищ!» Но больше всего о Егоре – о его внезапном появлении и столь же внезапном исчезновении.
Прошел уже месяц с тех пор, как мы расстались с ним. Да еще как расстались! С шумом, пылью и кровавыми разборками. У меня вон – Ёблонский с его спермотоксикозом. У него какие-то многочисленные девицы. Казалось бы – все. Но ничего, оказывается, для меня не изменилось. Вот он появляется откуда ни возьмись, и стоит ему до меня дотронуться, как я снова начинаю хотеть его с такой силой, что в голове мутится, во рту сухо и коленки дрожат. Что это за наваждение такое? Что за напасть? Будь он проклят с его прекрасным лицом и телом юного греческого бога. Что ему от меня надо? Зачем приезжал? Что хотел?
Да и какая теперь разница? После того, как он увидел мои танцульки, все для него, похоже, вновь переменилось абсолютно. Уж такой он у меня – весь такой внезапный, такой противоречивый весь…
* * *
Утром меня будят на редкость грубо. Просыпаюсь от того, что кто-то со всей дури молотит кулаком в дверь моего номера. Прерывается только на то, чтобы пнуть несчастное сооружение еще и ногой. Вскакиваю и бегу открывать. Яблонский. Входит, по-хозяйски оглядывает мою разгромленную кровать, меня завернутую в одеяло – спать в пижаме привычки не имею. Расплывается в улыбке.
– Послушная девочка. Одна спала. Но лучше бы спала со мной. Тогда и фингалов бы не было.
Черт! Мчусь к зеркалу в ванной. Точно: небольшой, но вполне себе синенький бланш под левым глазом присутствует. Ну Егор! Хожу из-за этого козла последнее время, как неверная жена запойного гегемона с завода «Ударник пятилетки»!
– Не волновайся, – Яблонский стоит у меня за спиной. – Все равно тебя штукатурить толстенным слоем придется.
– Это зачем же меня штукатурить? И вообще, шел бы ты, Ваня, отсюда. Не видишь – девушка не одета.
– А вот это я как раз очень даже хорошо вижу.
Проводит пальцами по моим голым плечам, по рукам, которыми я стискиваю на груди спадающее одеяло. Дыхание его делается тяжелым и прерывистым, руки проникают между складками, и вот он уже касается моей кожи. Отступать некуда. Позади раковина и чуть дальше, извините, унитаз. Не больно-то романтическое соседство… Даже отпихнуть его и то не могу. Руки заняты удержанием одеяла, а действовать ногами уже поздно – он прижался ко мне вплотную. Что делать-то? Орать? Набегут и увидят чудную картину… Не хочу.
И в этот самый миг он останавливается сам. Утыкается влажным лбом мне в плечо и замирает. Потом поднимает голову. В его серых глубоких глазах смятение и даже, пожалуй, боль.
– Прости, – откашливается, прогоняя из голоса хрипоту. – Что-то я увлекся. Мне, Маш, силком не надо. Я не из тех, кому подобное удовольствие дает. Я женщин не бью и не насилую. Я женщин люблю, холю и лелею. И тебя буду. Только скажи…
– Не могу я тебе, Иван, этого сказать…
– Знаю. Я подожду, Маш. Я подожду… Так. Ладно. Все успокоились, взяли себя в руки, – опускает свои собственные руки вниз и решительно застегивает штаны, которые непонятно когда оказались растопырены, выпустив наружу кое-что весьма примечательное. – Одевайся быстренько и пойдем. Тебя уже все ждут.
Ничего не понимаю. Кто ждет? Зачем ждет?
Сначала приходим к костюмерам, и меня незамедлительно обряжают в костюмчик главной героини нашего кина. Что за фигня? В гримерке мне примеряют блондинистый парик, а потом час кряду рисуют лицо. Линзы делают мои зеленоватые глаза карими, а чудеса макияжа превращают меня в губастенькую загорелую девицу без намека на веснушки.
– Супер, – заключает Яблонский. – Родная мама не узнает.
– Ты чего это замыслил?
– Пойдем. Увищ!
Опять это «увищ»! Идем. Приводит он меня на ту самую площадку, где уже который раз не удается отснять сцену танца главной героини. Тут все немного переделали. Теперь мизансцена выстроена так, что Иконников будет сидеть лицом прямо на камеру, а героиня, соответственно, танцевать спиной к зрителю. Только тут все понимаю. Уже собираюсь начать возражать, но он не дает мне и звука промолвить.
– Кто ко мне лез со словами, что только ты одна знаешь, как надо эту сцену играть? Не ты? Вот давай, покажи. А мы посмотрим. Или слабо?
– На слабо только идиоты попадаются.
– А ты не попадайся, а просто жахни, Маш. Вот как вчера, возьми и жахни. Иконников! Где эта звездища наша, прости господи? Вот он ты, дорогой ты мой, талантливый до необычайности. Садись. Видишь какая дивчина тебе танцевать будет? У меня стоит, как подумаю…
– У тебя, Иван, всегда стоит.
Общественность ржет. Яблонский обводит всех тяжелым взглядом.
– Значится так. Ржать закончили. Сосредоточились. Дублей не будет. Снимаете нашу раскрасавицу так, словно трахаетесь в последний раз перед кастрацией. Никакого, твою мать, брака, никаких криков: «Стоп, стоп, стоп, свет ушел!» Поняли меня? И ты, Олежечка, блин, уж расстарайся, забудь на пятнадцать минут свою новомодную ориентацию. Сыграй так, чтобы возбуждение твое, твою мать, очевидным было. Всем все понятно? Моторимся по моей команде. А ты, Маш, давай, жахни так, чтобы дух вон!
Как ни странно эта его полная мата речь заводит всех. Великий и могучий все-таки у нас русский язык! Чувствую – поджилки дрожат, но не от страха, а именно от возбуждения. Внезапно понимаю, что мне нужно сделать, чтобы станцевать так, как меня просят. Так, чтобы шерсть у всех дыбом встала. Да и не только шерсть. На самом деле все просто: достаточно представить себе на месте Иконникова Егора… Как бы я ему станцевала, пытаясь вернуть, пытаясь убедить в своей любви, в своей вечной преданности, в своей нужности?.. Прикрываю глаза. Кто-то хватает меня за руку и сдвигает на полшага.
– Отсюда пойдешь.
– Твою мать!!! Отойдите, блин, от нее на хрен!!! – это Яблонский. – Музыка пошла! Моторимся! Поехали, господа и дамы!
Смотрю на Иконникова и вижу, как меняется выражение его глаз. То ли тоже входит в образ. То ли мой настрой на него так действует… Сцену помню очень хорошо. Сколько раз ее прогоняли! Действую почти автоматически, а сама думаю, вспоминаю… Егор! Горячая лава обид и ревности. Горечь утраты. Страстное желание вернуть, оставить рядом с собой, в себе, навсегда… Танец обволакивает меня. Мы едины, мы сливаемся, мы горим. И взгляд Иконникова, прикованный ко мне, тоже горит…
– Крупняк, твою мать! Крупно его рожу возьмите. Какой кадр! Какой, блин, кадр!
Танцую. Танцую, не отрывая глаз от Иконникова, думая только о том, что хочу его, возьму его, отдамся ему сразу после того, как закончится съемка. Ведь он для меня сейчас Егор… Грудь Иконникова пляшет под взмокшей рубашкой, на шее вздуваются жилы, на чисто выбритой верхней губе проступают капельки пота. Да, мой хороший, да. Вот так, милый…
– Стоп!
Как током ударяет.
– Снято! Твою мать! Офигительно! Это было просто офигительно! Машка! Ты гений! И ты Иконников тоже – гений. Аж упрел, звездища ты моя! На попей водички, охолонись.
Яблонский сует под нос Иконникову бутылку с водой. Но тот все еще плохо воспринимает реальность, обводя съемочную группу диким взглядом. К нему тут же подскакивают с одной стороны костюмерша, с другой гример. Первая начинает расстегивать рубашку на мужественной груди нашего мачо и бережно промакиваать выступивший на ней пот прохладным влажным полотенчиком. Второй заботливо пудрит ему лоб и нос. Картина маслом. И это здоровенный взрослый мужик! Особенно забавно с учетом того, что, несмотря на свою «голубизну», Иконников не только в кадре, но и в жизни упорно продолжает играть роль крутого парня. Все его нерабочие разговоры только о том, как «он с парнями в окопе», «с автоматом в руках»…
Вояка, блин! А ведь сам даже в армии не служил! Если верить размещенной в интернете на его же собственном сайте биографии, Олег Иконников год проучился в каком-то военном училище, которое после благополучно бросил. Вот и весь его реальный «боевой» опыт. Но при этом ездить «на войну», пить там с настоящими мужиками, польщенными вниманием этого «великого русского актера» ему нравится. Нравится иметь в друзьях людей, которые в отличие от самого Иконникова не играют в войну, а на самом деле воюют. Может, возбуждают они его. Может он таким образом имидж себе зарабатывает. Олег-то в отличие от многих других наших актеров, свое увлечение педерастией скрывает, как только может.
Не больно-то верю, что «звездища наша» хоть раз на самом деле сидела на передовой в окопе во время реального боя. Не пустили бы его. А если он «ребят» все-таки уговорил и его туда повели, то это с его стороны и вовсе скотство. Ведь, чтобы прикрыть этого неумеху от реальной опасности, мужики сами ох как подставляются. Собой же этого говнюка прикрывают, своими жизнями рискуют, чтобы он из себя малясь героя поизображал, а потом хвастался этим всем и каждому, упиваясь вниманием непосвященных.
Думаю об этом и невольно, увлекшись мыслями, смотрю на Иконникова в упор. Поначалу на взгляд мой он не реагирует, занятый своими как видно изрядно подзабытыми переживаниями – на бабу ведь встало! А потом смаргивает, медленно краснеет и, сорвавшись с места, почти выбегает прочь. Яблонский провожает его озадаченным взором, сам выпивает воду, которую он предложил было Иконникову, и снова поворачивается к нам.
– Сняли? Все сняли? Сашка? Ты снял?
– Все снял, Вань. Такие крупняки, ты писать кипятком от восторга будешь. И как реснички у него дрожат, и как жилка на виске бьется, и как язык по губе метнулся. Твою мать, он же не играл ни фига! Он и правда возбудился!
Кто-то на задах нервно хихикает, а Яблонский подскакивает ко мне и кружит, оторвав от земли.
– Вот у нас Машка какая. Не то, что у голубого, у импотента и то к носу задерется, если наша девочка того захочет как следует. А Маш?
– Поставь меня.
– Ты в порядке?
– Да. Только выложилась очень. Можно я тоже… пойду?
– Иди. Иди, конечно! Евгенчик! Евгенчик, твою мать! Проводи нашу волшебницу в гримерку. И чтобы ни одна сволочь к ней не лезла. Пусть в себя придет. Это будет гениально! Это будет лучшая эротическая сцена! Ни тебе голых сисек и жоп, ни тебе криков и стонов. Только совсем немного танца – короткие движения и жесты. И крупняки! Ты, Сашка, прав, у него же на морде просто гимн гетеросексуальному сексу весь проигрался, как по нотам! Твою мать!.. Маш! Машка! Ты еще не ушла?
– Нет.
– Признавайся, о ком думала, когда двигалась так, когда так смотрела? Скажи, что обо мне и можешь делать со мной что хочешь, хоть варить заживо. Слова против не скажу.
Смеюсь, а потом грустнею.
– Нет, Вань, не о тебе. О муже…
Ухожу и слышу в спину восторженно-завистливое.
– И достается ж кому-то такое…
Ну да… Достается. Вот только оказывается совершенно ненужным…
* * *
С облегчением избавляюсь от парика, смываю грим и наконец-то натягиваю на себя привычную амуницию. За этим занятием меня застает Оксана – одевала-то меня ее костюмерша. И внешностью моей занимался ее стилист и ее гримерша. Отношение Оксаны к этому всему написано не ее хорошеньком личике крупными печатными буквами. Но мне на ее детские обиды плевать. Жду, что начнет выяснять отношения, и оказываюсь права. Скверно. Никогда не была сильна в бабских склоках и интригах. Юность моя прошла среди мальчишек. В мотоспорте, как справедливо высказался когда-то Евгенчик, девчонок – полторы калеки. Как поставить на место мужика знаю. А вот как наладить отношения с задурившей девицей?..
А потому все больше отмалчиваюсь, а под конец и вовсе поворачиваюсь и, больше ее не слушая, ухожу. Хочу все-таки съездить к отцу. Поговорить с ним о том, что подслушала вчера за кулисами. И попросить, чтобы мне перегнали запись моего танца в цирке на той свадьбе, будь она неладна.
Сажусь на мотоцикл. В шапито я уже через полчаса. Здесь непривычно тихо. Вчерашняя попойка наверняка закончилась под утро. Только где-то погрохатывает ведро и кто-то напевает. Точно, Ерлан кормит животных и убирает их клетки. Какая привычная, мирная и уютная картина… Иду искать отца. Но его нет. Наверно, еще спит. Зато узнаю у Ерлана, кто именно снимал мой танец на камеру. Иду в гостиницу, в которой остановилась труппа, и прямо в дверях сталкиваюсь с нужным мне человеком. Возвращаемся к нему в номер, и он быстро скидывает видео мне на флешку. Специально ведь для этого брала ее с собой. Иду в номер отца. На мой стук никто не открывает. Толкаю дверь. Точно, папа в своем репертуаре. Вечно все нараспашку. «От кого запираться, если брать с меня нечего? Даже „девическую честь“ и ту – того-с, сдал в аренду».
Отец спит. В комнате душно и не прибрано. Прохожусь, чтобы хоть немного расчистить эти авгиевы конюшни. Складываю разбросанную одежду, убираю ее в шкаф. То, что явно требует стирки, уношу в ванну. Неухоженный он у меня все-таки, бедняга. Я далеко, а рядом нет никого по-женски заботливого. И почему он так и не женился после маминой смерти? Переживали мы ее уход, конечно, очень тяжело, но что ж поделаешь, если жизнь сложилась так, как сложилась?
Мама погибла страшно. В одном из городов, где в очередной раз на своем бесконечном пути остановился наш цирк, она после представления возвращалась от шапито к гостинице. Шла через темный парк. Одна, без папы. И нарвалась на троих своих… поклонников. Сначала ее попытались изнасиловать, но она не далась. Мама была молодой, сильной, с прекрасно тренированным телом и великолепными реакциями. Она сопротивлялась отчаянно, и ей этого не простили. Дело кончилось тем, что ее привязали к толстому тысячелетнему дубу и воспроизвели ее с папой цирковой номер… Вот только в отличие от папы ее мучители попадали не столько вокруг ее тела, сколько в него. Когда утром маму нашли, она была мертва. Просто истекла кровью. Судмедэксперт, который осматривал ее тело, насчитал на нем больше 20 ран. Царапины и мелкие порезы никто во внимание даже не брал…
Парней, которые казнили маму, как ни странно, нашли. Суд тянулся долго, вынимая у отца душу, выматывая нервы. Каверзные вопросы с неприятным подтекстом от адвокатов, кровавые подробности из уст судмедэксперта… Апелляции. Одна, другая. В итоге маминых убийц все-таки осудили, причем на очень приличный срок. Но все это ее вернуть нам уже не могло никак.
Не удивительно, что отец после такого запил. Во время приступов белой горячки папа безостановочно кричал, безмерно пугая меня, что это он убил маму. Своими собственными руками, своими ножами… И даже, когда его удавалось ненадолго вывести из запоя, его продолжали мучить кошмары, в которых он на арене цирка метал в маму ножи, и они неизменно летели не в деревянный круг за маминой спиной, а в нее саму…
Причина таких его мучений стала мне ясна позднее, когда он признался мне в том, что тем вечером они с мамой поссорились. В чем состояла причина ссоры, он уже не помнил, но именно поэтому мама отправилась в гостиницу без него, одна…
Продолжаю убираться. И вдруг на полировке журнального столика вижу… Ну да! В жизни я ничего такого, конечно, не встречала никогда, а вот в кино… Темная полировка припорошена белым порошком. Рядом валяется кредитка, на ней тоже следы порошка… Кокаин? Но, боже мой, откуда?!! И как узнать, так ли это на самом деле? Не в полицию же звонить…
Интересно, еще у него есть? Мои поиски недолги. Я слишком хорошо знаю своего отца, чтобы легко догадаться, где именно он мог спрятать наркотик. Если это, конечно, он… Черт! Хватит обольщаться! Конечно он! Маленький целлофановый пакетик наполовину полон. Или наполовину пуст… Забрать все? А вдруг у него ломка начнется? Я толком ничего не знаю про все эти дела. Когда училась на медсестру, нам что-то, конечно, рассказывали, но углубленных знаний о наркозависимости не давали. Отрываю кусок от лежащей на стуле у входа газеты. Скручиваю «фунтик» и пересыпаю туда примерно половину того, что осталось у отца.
Интересно, что со мной будет, если это у меня найдут? Но эти опасливые мысли меня, конечно, не останавливают. Размышляю. К кому податься? К Федьке Кондратьеву? Он же все-таки спецназовец. Может их учат, как можно отличить: наркотик это или питьевая сода, к примеру?.. Значит надо в Москву… Поездом? Я потеряю кучу времени. На мотоцикле? Страшно – а спина-то моя выдержит такую далекую дорогу? Но выбора нет. Заезжаю в гостиницу за документами и деньгами. Потом звоню Яблонскому и ставлю его перед фактом: меня и моего мотоцикла не будет два дня.
Напутствует:
– Не убейся только. Ты мне нужна живая, здоровая и полная порнографических устремлений. Вернешься, тебя будет ждать сюрприз.
Смеюсь.
– Порнографический?
– Эротический, балда ты этакая. И высокохудожественный. А порнографический попозже. Если захочешь…
– Вань…
– А что, Вань?.. Ладно, езжай. И возвращайся поскорее… Ненавижу, когда моя муза шляется неизвестно где.
– А я твоя муза?
– Ну да, – отвечает неожиданно серьезно. – Ты что этого еще не поняла?
С полдороги, когда спина вынуждает меня остановиться и размяться, звоню Федьке. Он рад мне, а я ему. У Анны все в порядке: «Толстеем!», Серджо, Ксюха и Викуся отбыли в Париж в гости в Ксюхиной бабушке. Это я знаю, Ксюха говорила. Приходченко по-прежнему носится с Марией-Терезой. «Как дурак с писаной торбой!» Егор… Ну, у Егора тоже все ОК.
Прошу Федьку часа через два встретиться со мной – очень надо.
