Текст книги "Левые коммунисты в России. 1918-1930-е гг"

Автор книги: Александра Коллонтай

Соавторы: Г. Мясников,К. Уорд,Ян Геббс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 31 страниц)

Трагедия Кронштадта

1. На стороне партии

Кронштадтское восстание последовало за волной забастовок в Москве и Петрограде, когда в столице проходил X съезд РКП(б).[26]26
  Подробнее о событиях в Кронштадте см. International Review, №. 3.


[Закрыть] Забастовки, – на которые государство ответило как репрессиями, так и отдельными уступками, – преследовали, главным образом, экономические цели. Рабочие и матросы Кронштадта, изначально заявившие о солидарности с московскими и петроградскими рабочими, пошли дальше: помимо требования смягчить суровый экономический режим военного коммунизма, они выдвинули и ряд важных политических требований – новые выборы в Советы, свобода печати и агитации для всех пролетарских тенденций, роспуск политотделов в вооруженных силах и других учреждениях, «потому что ни одна партия не может обладать привилегией пропаганды своих идей или получать от государства финансовую помощь для этих целей» (из резолюции, принятой на броненосце «Петропавловск» и на массовом митинге 1 – го марта). Суть этих требований заключалась в замене власти партии-государства властью Советов. Ленин, а вслед за ним и официальная государственная пропаганда, объявили Кронштадтский «мятеж» результатом белогвардейского заговора – впрочем, с той оговоркой, что реакционеры использовали в своих целях недовольство мелкой буржуазии и даже отдельных слоев рабочего класса, подверженных мелкобуржуазному влиянию. Как бы то ни было, последнее не меняло сути отношения Ленина к Кронштадтским событиям:

«Эта мелкобуржуазная контрреволюция, несомненно, более опасна, чем Деникин, Юденич и Колчак вместе взятые, потому что мы имеем дело со страной, в которой разорение обнаружилось и на крестьянской собственности, а кроме того, мы имеем еще такую вещь, как демобилизация армии, давшая повстанческий элемент» («Отчет о политической деятельности ЦК РКП(б) 8 марта»//ПСС, т. 43, с. 24).

Очень скоро раскрылась несостоятельность официальной версии о белогвардейском заговоре (которым будто бы руководили в Кронштадте бывшие царские генералы), и это не могло не сказаться на психологическом состоянии большевиков после подавления восстания. В биографии Троцкого Исаак Дойчер отмечает:

«Иностранные коммунисты, приехавшие в Москву несколько месяцев спустя, полагая, что Кронштадт был одним из обычных эпизодов гражданской войны, были „поражены и встревожены“, обнаружив, что большевистские вожди говорят о мятежниках без следа злобы и ненависти, которую испытывали к белогвардейцам и интервентам. О восстании они говорили сочувственно и сдержанно, с печальными и загадочными намеками, которые для постороннего свидетельствовали о неспокойной совести партии» («Троцкий: вооруженный пророк. 1879–1921 гг.» М., 2006, с. 518).

Ленин сразу же понял, что после Кронштадта более невозможно использовать жесткие методы военного коммунизма; введением НЭПа власти в каком-то смысле ответили на призыв кронштадтцев отменить режим реквизиций. С другой стороны, политические требования повстанцев – которые хотели реанимировать советы – были категорически отвергнуты. За этими требованиями Ленин видел происки контрреволюционеров, стремящихся использовать лозунги советов для свержения пролетарской диктатуры: Использование врагами пролетариата всяких уклонений от строго выдержаннной коммунистической линии едва ли не с наибольшей наглядностью показало себя на примере кронштадтского мятежа, когда буржуазная контрреволюция и белогвардейцы во всех странах мира сразу выявили свою готовность принять лозунги даже советского строя, лишь бы свергнуть диктатуру пролетариата в России, когда эсеры и вообще буржуазная контрреволюция использовала в Кронштадте лозунги восстания якобы во имя Советской власти против Советского правительства России. Такие факты доказывают вполне, что белогвардейцы стремятся и умеют перекраситься в коммунистов и даже наиболее левых коммунистов, лишь бы ослабить и свергнуть оплот пролетарской революции в России. («Первоначальный проект резолюции X съезда РКП о единстве партии»//ПСС, т. 43, с. 90).

Даже когда версия о белогвардейском руководстве мятежом фактически была снята, официальная точка зрения оставалась неизменной в главном: в Кронштадте произошло восстание мелкой буржуазии, которое в случае успеха открыло бы дорогу силам явной контрреволюции. Открыло бы в буквальном смысле, так как речь идет о стратегической морской крепости под самым Петроградом, и в переносном: «успех» восстания мог воодушевить крестьян на всероссийскую антибольшевистскую жакерию. В этой ситуации большевикам оставалось одно – быть охранителями пролетарской власти, даже если последняя более не осуществлялась пролетариатом как классом, а отдельные его группы испытывали симпатии к кронштадтцам. Необходимо отметить, что эту точку зрения разделяло не только большевистское руководство: члены «Рабочей оппозиции» в числе первых отправились на штурм Кронштадтской крепости. В связи с этим Виктор Серж писал:

«Съезд мобилизовал своих делегатов – в том числе многих представителей оппозиции – на борьбу с Кронштадтом! Крайне левый бывший кронштадтский матрос Дыбенко и лидер группы „демократического централизма“ писатель и солдат Бубнов отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту которых в глубине души признавали» («От революции к тоталитаризму: воспоминания революционера». М., 2001, с. 158–159).

Что касается европейских левых коммунистов, то они оказались в затруднительном положении. На Третьем конгрессе Коминтерна делегат от Коммунистической рабочей партии Германии Гемпель поддержал Коллонтай в том, что российским рабочим следует предоставить больший простор для инициативы и самодеятельности. Но в тоже время, основываясь на принятой в КРПГ теории «российской исключительности», он утверждал:

«В Германии и Западной Европе у нас другая концепция диктатуры пролетарской партии. На наш взгляд, эта диктатура оправдана в России в силу особенностей страны – отсутствие достаточно развитых сил внутри пролетариата означает, что диктатура должна в большей степени осуществляться сверху» (La Gauche Allemande//Invariance, 1973, p. 72–73).

Когда Бухарин обвинил Гортера и КРПГ в целом в том, что те встали на сторону повстанцев, Сакс, другой делегат от КРПГ, решительно возражал (хотя, по-видимому, они и его товарищи по партии признавали пролетарский характер Кронштадтского восстания):

«Потом пролетариат в Кронштадте поднялся против вас, против Коммунистической партии, потом вы, опасаясь пролетариата, ввели чрезвычайное положение в Петрограде!.. Товарищ Гортер всегда признавал и подчеркивал эту внутреннюю логику событий не только в российской тактике, но и в сопротивлении ей, признавал эту вынужденность ваших действий. Следует прочитать повнимательнее то место, чтобы понять, что ни Гортер, ни КРПГ не принимали сторону кронштадтских повстанцев» (ibid.).

Наверное, лучшее описание тоски и душевной боли, овладевших теми коммунистами, которые – несмотря на критическое отношение к развитию событий в России – все-таки решили поддержать подавление Кронштадтского восстания, было дано Виктором Сержем в книге «Воспоминания революционера». Серж рассказывает о том, как в период военного коммунизма режим ЧК и красный террор превратились в неуправляемую силу, пожирающую не только врагов, но и сторонников революции; как предательски обошлись с анархистами, в частности, с участниками махновского движения, брошенными в застенки ЧК, и как пагубно это отразилось на революции. Он описывает чувство стыда, которое у него вызвала официальная ложь о забастовках в Петрограде и о Кронштадтском мятеже: тогда Советское государство в первый раз сознательно прибегло ко лжи, которая позднее станет отличительным знаком сталинского режима. И, тем не менее, Серж пишет:

«С большими колебаниями и невыразимой тоской я и мои друзья-коммунисты, в конечном счете, стали на сторону партии. И вот почему. Правда была на стороне Кронштадта, Кронштадт начинал новую освободительную революцию, революцию народной демократии. „Третья революция!“ – говорили некоторые анархисты, напичканные детскими иллюзиями. Однако страна было полностью истощена, производство практически остановилось, у народных масс не осталось никаких ресурсов, даже нервных. Элита пролетариата, закаленная в борьбе со старым порядком, была буквально истреблена. Партия, увеличившаяся за счет наплыва примазавшихся к власти, не внушала особого доверия… Советской демократии не хватало вдохновения, умных голов, организации, за ней стояли лишь голодные и отчаявшиеся массы.

Обывательская контрреволюция перетолковала требование свободно избранных советов в лозунг „Советы без коммунистов“. Если бы большевистская диктатура пала, последовал бы незамедлительный хаос, а в нем крестьянские выплески, резня коммунистов, возвращение эмигрантов и, наконец, снова диктатура, антипролетарская в силу обстоятельств» (там же, с. 156–157). Серж указывает на неослабевающую угрозу белогвардейской реставрации: белогвардейцы могли использовать Кронштадт в качестве плацдарма для новой интервенции, а в стране между тем поднималась волна крестьянских восстаний.

2. Против течения

Вне всякого сомнения, контрреволюционные силы были бы не прочь воспользоваться кронштадтским восстанием в своих идеологических, политических или даже военных целях. И по сей день в нападках на большевиков буржуазные идеологи всячески смакуют этот эпизод и преподносят его как еще одно доказательство того, что большевизм и сталинизм – одного поля ягоды. Во время событий в Кронштадте страх за судьбу революции вынудил замолчать многих критически настроенных коммунистов. Многих, но не всех.

Конечно, были анархисты. В то время в России анархизм являл собой пеструю картину из самых разных течений. Некоторые из анархистов – такие, как махновцы – отражали лучшие стороны восставшего крестьянства. Другие просто выражали индивидуалистические интеллигентские настроения. Встречались среди анархистов и откровенные бандиты и чудаки. Течения же вроде советских анархистов и анархо-синдикалистов по существу были пролетарскими, хотя и находились под влиянием мелкобуржуазного мировоззрения, составляющего саму суть анархизма.

Несмотря на все недостатки, многие анархисты были правы в своем негативном отношении к режиму ЧК и подавлению Кронштадта. Проблема в том, что анархизм не в состоянии осмыслить те события в историческом ключе. По словам видного российского анархиста Волина, большевики закончили репрессиями против рабочих и матросов, потому что были «марксистами и авторитарными государственниками». Для анархистов марксизм несет в себе диктаторское, репрессивное начало, так как выступает за необходимость пролетарской партии, призывает к сплочению пролетарских сил и признает неизбежность государства в переходный период – такой абстрактный подход бесполезен для понимания живых исторических процессов и извлечения соответствующих уроков.

Но и среди большевиков были те, кто нашел в себе смелость отказаться от участия в подавлении кронштадтского восстания. В самом Кронштадте на сторону повстанцев перешло большинство коммунистов (как и отдельные части Красной армии, посланные на штурм крепости). Некоторые кронштадтские большевики вышли из партии в знак протеста против официальной кампании клеветы о Кронштадте. Другие же образовали Временное партийное бюро, распространившее заявление с опровержением слухов о расстрелах коммунистов в Кронштадте. В заявлении выражалось доверие Временному революционному комитету, сформированному вновь избранным Кронштадтским советом; и заканчивалось оно словами: «Да здравствует власть Советов! Да здравствует единство международного рабочего класса!».

Важно также отметить позицию Гавриила Мясникова, который в 1923 г. сформирует «Рабочую группу Российской Коммунистической партии». Уже в рассматриваемый период Мясников, не принадлежавший ни к одной из существовавших партийных групп, начал открыто высказываться против установления бюрократического режима в партии и государстве. В статье «Большевистская оппозиция Ленину: Г. Мясников и „Рабочая группа“» П. Аврич показывает, что забастовки в Петрограде и Кронштадтский мятеж оказали глубокое воздействие на взгляды Мясникова (в тот момент он находился в Петрограде):

«В отличие от „демократических централистов“ и „Рабочей оппозиции“ Мясников отказался осудить повстанцев. Он наверняка не принял бы участие в подавлении восстания, если бы его призвали» (The Russian Review, vol. 43, 1984).

Далее Аврич цитирует самого Мясникова:

«Если кто и дерзает опять свое суждение иметь, он или шкурник, или, еще хуже, контрреволюционер, меньшевик или эсер. Так и в Кронштадте. Все спокойно и благополучно, и вдруг, ни слова не говоря, прямо в морду. Что такое Кронштадт? Несколько сот коммунистов дерутся против нас. Что это значит?… Кто виноват, что у руководящей верхушки нет общего языка не только с беспартийной массой, но и с рядовыми коммунистами; они настолько не понимают друг друга, что схватились за оружие. Что же это такое? Это грань, черта». (Социалистический вестник. № 4, 23 февраля 1922 г.).

Несмотря на прозрение отдельных коммунистов в 1921 г., глубокое осмысление уроков Кронштадта пришло гораздо позже. Впервые главные политические выводы из кронштадтских событий были сформулированы Итальянской фракцией коммунистических левых в исследовании «Вопрос о государстве» («Octobre», 1938):

«Может случиться так, что в определенных обстоятельствах пролетариат выступит против пролетарского государства. Допустим даже, что он стал бессознательной жертвой вражеских уловок. Что делать в этой ситуации? Прежде всего, мы должны исходить из принципа, что социализм не может быть навязан пролетариату посредством насилия и принуждения. Лучше было бы потерять (в географическом смысле) Кронштадт, нежели пытаться удержать его силой. В последнем случае результат мог быть только одним: подорвана была сама основа, содержание пролетарской борьбы за социализм.»

В приведенном отрывке поднимается ряд важных вопросов. Во-первых, в нем со всей определенностью утверждается: Кронштадтское движение было пролетарским по характеру. Нельзя отрицать частичное влияние мелкобуржуазной – особенно анархистской – идеологии на взгляды повстанцев. Но утверждать, как Троцкий в своей оправдательной статье «Шумиха вокруг Кронштадта» («New International», April 1938), что в прежнем красном Кронштадте вместо пролетарских моряков возобладала мелкобуржуазная масса, не желавшая мириться с трудностям и военного коммунизма и требовавшая для себя «лучшего пайка», чем якобы оттолкнула от себя рабочих Петрограда, – значит противоречить очевидным фактам. Мятеж начался как акция классовой солидарности с бастующим и питерскими рабочими; на заводы Петрограда были посланы делегаты с разъяснениями сути требований кронштадтцев и призывом поддержать их выступление. И с «социологической» точки зрения ядро повстанцев было пролетарским, несмотря на все изменения, которые претерпел флот с 1917 года.

Достаточно взглянуть на социальный состав Временного Революционного Комитета, избранного повстанцами: большинство делегатов составляли матросы с большим стажем службы на флоте, выполнявшие чисто пролетарские функции (электротехники, телефонисты, машинная команда и т. д.). Другие делегаты представляли местные заводы; вообще заводские рабочие, особенно рабочие Арсенала, играли ключевую роль в кронштадтском движении. Неправда и то, что они требовали для себя привилегий: пункт 9 кронштадтской «платформы» выражал требование «одинакового пайка для всех трудящихся, за исключением занятых на вредных для здоровья производствах». Их требования, безусловно, носили пролетарский характер и, по сути дела, были направлены на то, в чем отчаянно нуждалась революция – возрождение Советов и прекращение сращивания партии с государством, которое представляло смертельную опасность не только для Советов, но и для самой партии.

Кронштадтское движение было движением пролетарским. Понимание этого обстоятельства обуславливает вывод, которые делают итальянские левые: недопустимо отвечать насилием на недовольство внутри пролетарского лагеря, вызванное трудностями революции, поскольку этим ставится под вопрос само существование пролетарской власти. Недопустимо подавлять любые пролетарские движения, идет ли речь о спонтанных выступлениях в защиту своих интересов или о политическом меньшинстве. Прямо ссылаясь на уроки «дискуссии о профсоюзах» и кронштадтских событий, Итальянская фракция сформулировала и другое важное положение: пролетариат должен отстаивать независимость своих классовых органов (советы, вооруженные отряды и т. д.), препятствовать их поглощению государственным аппаратом и даже, в случае необходимости, противопоставлять их государству. Наконец, не отбрасывая понятие «диктатура пролетариата», Фракция особенно настаивала на необходимости отделения партии от государства в переходный период. Мы еще вернемся к этой теме в следующей статье.

Было бы лучше предоставить кронштадтских матросов и рабочих самим себе, чем подавлять пролетарское движение – это действие, которое лишало смысла революцию. Такое смелое суждение итальянских левых – лучший ответ Сержу, для которого подавление Кронштадта было единственной альтернативой установлению новой, «антипролетарской диктатуры» и последующей «резне» коммунистов. Сейчас мы можем уверенно сказать, что, несмотря на «победу» над Кронштадтом, антипролетарская диктатура, устроившая резню коммунистов, все-таки установилась в России: сталинская диктатура. Более того, расправа с повстанцами только ускорила процесс перерождения революции и объективно способствовала победе сталинской контрреволюции, оказавшейся более трагичной по своим последствиям, чем могла бы быть белогвардейская реставрация. Если бы в России пришли к власти белогвардейцы, то, по крайней мере, вопрос был бы ясен: революцию постигла участь Парижской коммуны. Буржуазия победила, пролетариат потерпел поражение. Самое ужасное, что в России контрреволюция победила, назвавшись именем социализма. Тяжелые последствия, которые это имело для международного рабочего движения, мы не изжили до сих пор.

Партия затягивает петлю на собственной шее

Открытый конфликт пролетариата и «пролетарского государства», о котором свидетельствовали события 1921 г., поставил большевиков перед историческим выбором. Изоляция русской революции на международной арене делала неизбежной трансформацию советской государственной машины в орган капиталистической эксплуатации и угнетения рабочего класса. Большевики могли выбрать одно из двух: пытаться продолжать управление этой машиной – а на деле стать ее функционерами – или «уйти в оппозицию», занять место среди рядовых рабочих с тем, чтобы бороться за их насущные интересы и помочь им перегруппировать силы перед возможным оживлением международной революции. КРПГ со всей серьезностью ставила проблему выбора осенью 1921 г., но большевикам в тот момент она казалась надуманной.[27]27
  См.: The communist left and the growing conflict between the Russian state and the interests of the world revolution//International Review, N 97, p. 18.


[Закрыть] К тому времени партия буже основательно срослась с государственным аппаратом идо такой степени усвоила идеологию «замещения» пролетариата и соответствующие методы, что ее добровольный отказ от власти и переход в оппозицию был невозможен. Однако вполне реальной являлась борьба левых фракций РКП(б), противостоявших тенденции классового перерождения партой и отстаивавших пролетарские позиции.

К несчастью, из кронштадтских событий большевики сделали ошибочные выводы. Они объявили партию на осадном положении («партия взята в кольцо врагов») и запретили фракции. «Сейчас не время для оппозиций», – говорил Ленин. X съезд завершился принятием резолюции «О единстве партии», которая предписывала роспуск всех оппозиционных групп. Большевики видели в запрете фракций временную меру, которая к тому же не предполагала запрет на критику вообще: указанная резолюция постановляла сделать более регулярным выпуск внутрипартийного дискуссионного бюллетеня.

Однако, всецело сосредоточившись на «внешней» угрозе, большевики не оценили в должной степени угрозы «внутренней» – роста оппортунизма и бюрократизма в самой партии. Для того чтобы бороться с этой угрозой необходимо было существование организованной внутрипартийной оппозиции. Запрещая фракции, партия фактически затягивала петлю на собственной шее: в последующие годы, когда ее бюрократическое вырождение становилось все более явным, резолюции X съезда предстояло сыграть роль важного инструмента удушения любой критики и оппозиции этому вырождению.